Текст книги "Портрет мафии крупным планом"

Николай Леонов, Алексей Макеев
Портрет мафии крупным планом

© Макеев А. В., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Глава 1

– Григорий Алексеевич! Дорогой! Это, конечно, гениально, эта ваша новая картина… Так же гениально, как все, что вы пишете. Но зачем вы взяли этот сюжет? Вы хоть понимаете, на каких людей покусились?

От избытка чувств говоривший взмахнул руками и едва не сшиб со стола горшок с кистями. Он вообще был экспансивен, возбудим, говорлив. И этим являл полную противоположность хозяину мастерской. Да разве только этим? Они ни в чем не были схожи. Художник Григорий Алексеевич Артюхов был бородат, грузен, немногословен. Двигался всегда неторопливо, говорил мало. По телевизору смотрел только футбол, радио почти не слушал. Правда, в последние годы увлекся интернетом, проводил в нем довольно много времени. Книги читал все больше по истории искусства, да еще философские. По воскресеньям ходил в Троицкий собор, но службу выстаивал не до конца и причащался хорошо если раз в год.

Что же касается гостя, то он был невысок ростом, лыс и, как уже упоминалось, говорлив. Футболом и вообще спортом не интересовался совершенно, зато был страстным книголюбом; особенно увлекался детективами и историческими романами. По роду занятий он был музейный работник и большую часть жизни проработал в областном краеведческом музее, в котором занимал должность заведующего историческим отделом. Но истинным увлечением Бориса Игоревича Сорокина (так звали гостя) была живопись. Борис Игоревич был знаком со всеми художниками, жившими в Княжевске и в других городах области: с Толкуновым, Пикляевым, Сейфулиной, Шмайлисом, Нечаевым, Скоробогатко… Он не пропускал ни одной выставки, ездил вместе с художниками на пленэр в окрестности Лысьвы и в другие места, облюбованные местными живописцами.

Но истинным гением Борис Игоревич считал лишь одного княжевского художника – Григория Артюхова. И это свое мнение он основывал не на банальном «мне нравится», а обосновывал рядом аргументов. Он находил все новые доводы, чтобы доказать новаторство Артюхова, ценность его работ. Если бы у него были деньги, он бы скупил все, что выходило из мастерской любимого живописца. Но – увы! Денег у Бориса Игоревича никогда не было. Поэтому приходилось ограничиваться тем, что ему дарил сам художник. В результате у него дома висели на стенах две небольшие картины Артюхова: «Прием стеклотары» и «Осенний трамвай».

Свою любовь к Артюхову Борис Игоревич выражал в статьях, которые регулярно размещал в различных сетевых изданиях, а иногда – в областных газетах. В этих статьях Сорокин доказывал, что Григорий Артюхов нынче является самым талантливым в России мастером, работающим в жанре соц-арта, и что он продвинул это направление дальше, чем его разработали основатели.

Да, Артюхов был, можно сказать, реалистом. На его полотнах находили себе место люди самых разных профессий и характеров. Здесь можно было увидеть как бомжей, распивающих дешевое вино в сквере, так и «мажоров», представителей «золотой молодежи», беседующих возле своих иномарок. На картинах Артюхова размещались автослесари и профессора, полицейские и проститутки, священники и наркоманы. И при этом художник умудрялся придать каждому лицу на полотне нечто особенное, сделать его узнаваемым. А сами полотна, несмотря на простоту и непритязательность мотивов, передавали красоту и волнующую тайну окружающего нас мира.

Да, люди на полотнах Артюхова были узнаваемы. Именно это свойство его живописи в тот вечер и испугало Бориса Игоревича Сорокина. Дело в том, что Артюхов показал ему картину, над которой работал в настоящее время. Сам он считал картину очень важной, некой новой страницей своего творчества, потому что впервые отошел в ней от строгого реализма и перешел к неким обобщениям.

Полотно, как сообщил художник своему гостю, носило условное название «Делёж». Оно изображало трех человек, стоявших вокруг стола с ножами в руках. На столе размещался город Княжевск – не весь, конечно, а некий символ города с несколькими узнаваемыми зданиями. Он был разрезан на несколько частей, и трое людей вокруг стола, размахивая ножами, собирались кромсать его дальше. Лицо одного было пока размыто – одна фигура без лица. А вот двое остальных прописаны настолько тщательно, что их легко было узнать. И Сорокин их узнал. Узнал – и испугался. Потому что люди эти были в городе очень известные. Им принадлежала большая власть, и они не стеснялись эту власть использовать.

– Я вам искренне советую – никому не показывайте это полотно! – произнес Борис Игоревич. – Никому! Лучше всего было бы, если бы вы эту картину уничтожили. Хотя что я говорю? Такой шедевр! Нет, конечно, такое нельзя уничтожить, это недопустимо! Но хотя бы уберите ее из мастерской, спрячьте где-нибудь.

– Как же я ее спрячу, если она еще не закончена? – возразил художник. – Мне еще работать с ней надо.

– Нет, не надо! – воскликнул Сорокин. – Совсем не надо вам ее заканчивать! Вот у вас третий герой не прописан, узнать его нельзя – и хорошо! Вы поймите – им очень не понравится, в каком виде вы их изобразили. Очень! А эти люди свои оценки высказывают не так, как я или вы. Они их сообщают, знаете, как?

– Пулями, что ли? – усмехнулся Артюхов.

– Да, пулями! Или ножами! Или железной трубой по голове! Да чем угодно! Вы думаете, я преувеличиваю? Я слышал такие истории про этих двоих – просто кровь в жилах стынет!

– И я слышал, – кивнул художник. – Много историй. Услышал – и возмутился. Не могу я с такой несправедливостью мириться. С беззаконием! Потому и стал писать. Вы говорите – эти двое. Так третий еще хуже. Это…

– Не надо, не говорите! – остановил его Сорокин. – И слышать не хочу! Пока я не знаю, с меня и спросить нельзя. Только за этих двоих. Но я не хочу, чтобы и эти двое с меня спрашивали!

– Так вы за меня или за себя боитесь? – усмехнулся Артюхов.

– И за вас, и за себя! Да, за себя тоже боюсь! А что вы думаете? Свидетелей никто не любит. Лучше скажите – кому-нибудь еще вы эту работу показывали?

– Дайте припомнить… – задумался Артюхов. – Я, собственно, только два дня как решился ее кому-то показать, до этого она совсем сырая была.

– И что, эти два дня к вам никто не заглядывал? – спросил Сорокин. – Было бы замечательно убедить вас ее скрыть… Но что-то мне не верится. Вы – человек открытый, к вам много народу ходит. Не может быть, чтобы за два дня никто не заглянул.

– Да, тут вы правы, – согласился художник. – Народ ходит… Вот, вспомнил: мой главный поклонник был! Ну, Козлов.

– А, этот… – пробормотал Борис Игоревич. – Тоже мне, поклонник…

Николай Петрович Козлов действительно был поклонником таланта художника Артюхова, правда, не таким просвещенным, как Борис Сорокин. Зато у него имелось одно достоинство, которого Борис Игоревич был начисто лишен, – деньги. Николай Петрович владел сетью продуктовых магазинов, а также кондитерских, имелось еще кое-какое имущество, поэтому его можно было считать богатым человеком. И будучи богатым он регулярно покупал работы Григория Артюхова. Всего Козлов скупил восемнадцать работ мастера и не собирался на этом останавливаться. Пока что купленные картины украшали стены его элитной городской квартиры, а также загородного дома. Однако Николай Петрович был честолюбив и недавно озвучил свое желание: создать персональный музей Артюхова, где выставлять не только его работы, но и картины молодых художников. Учитывая явный предпринимательский талант Козлова, можно было поверить, что со временем это желание станет реальностью. Можно представить, с какой завистью относился к этому поклоннику любимого мастера Борис Игоревич! Он не упускал случая отпустить в адрес мецената какое-нибудь ядовитое высказывание.

Но на этот раз он ничего такого не сказал. Вместо этого спросил:

– И что, кроме этого… мецената больше никого не было?

Артюхов вновь задумался. Потом хлопнул себя по лбу (он вообще был человеком экспансивным) и произнес:

– Как же я забыл! Девочка была.

– Какая еще девочка? – насторожился Сорокин.

Он знал, что к Григорию Артюхову проявляют интерес многие женщины. Не то чтобы художник был особенно красив или остроумен. Но он был явно талантлив и имел широкие интересы – эти качества очень привлекали представительниц прекрасного пола. Возле художника постоянно крутилась какая-нибудь девочка из художественного училища, или с филфака, или еще откуда-то. Это, разумеется, вызывало недовольство у супруги Артюхова, Натальи Романовны, и время от времени она это недовольство высказывала. Тогда в семье Артюховых разражалась гроза – сверкали молнии, гремел гром, билась посуда, что, конечно же, не способствовало творчеству художника, и поэтому Борис Игоревич не любил, когда возле его кумира появлялась какая-нибудь новая поклонница.

– Что еще за девочка? – спросил он сердито. – Снова какая-нибудь бойкая особа из училища?

– И вовсе не из училища, – ответил Артюхов. – Это я только так сказал – «девочка». Вы же знаете – для меня все особы женского пола моложе сорока лет ходят в девчонках. А ей, кажется, еще и тридцати нет. Это корреспондент газеты «Княжевские вести» Настя Марьянова. Она в прошлом году о моей выставке писала. Даже в Москве обо мне смогла что-то опубликовать!

– Знаю я эту Настю, – кивнул Сорокин. – Она ничего… кое-что в живописи понимает. Плохо только, что она журналист…

– Почему же плохо? – удивился Артюхов.

– Да все потому же! Журналист – профессиональный разносчик слухов и новостей! Всем о вашей новой картине расскажет. Надо будет мне позвонить этой Насте и все объяснить. Чтобы умерила свою журналистскую прыть. Завтра же позвоню. А вы, Григорий Алексеевич, послушайте моего совета: закройте пока что вашу новую работу и никому больше ее не показывайте. Лучше всего ее вообще в ваш «запасник» убрать.

– Вы что же, хотите сказать, что я должен бросить почти законченную работу? – спросил Артюхов, и тон его не предвещал ничего хорошего. – Что я должен струсить, испугаться этих мошенников – и отказаться от своего замысла? Никогда! Никогда Григорий Артюхов не праздновал труса!

– Нет, я вовсе не это имел в виду! – заверил Сорокин. – Я вам советую не праздновать труса, а всего лишь не дразнить гусей и не воевать с ветряными мельницами. А это разные вещи. Картину, конечно, нужно закончить. Но выставлять ее лучше в Москве. Она все равно произведет здесь фурор, но вы в это время будете находиться в столице, и наши бандиты до вас не дотянутся. Мне кажется, в таком предложении нет ничего для вас унизительного.

– Все равно, как-то это… слишком осторожно, – пожал плечами Артюхов. – Писать картину украдкой, хранить среди старых вещей…

– Я ведь только о вас забочусь! – воскликнул Сорокин. – Обещайте хотя бы, что не будете трубить об этой вашей работе на каждом углу! Проявите хотя бы минимальную осторожность!

– Ладно, ладно, проявлю, – нехотя буркнул тот. – Не буду лезть на рожон.

– Вот этого я и хотел! Чтобы вы не лезли на рожон, – улыбнулся Борис Игоревич. – Ну, я побежал, а то жена ругаться будет. До свидания, Григорий Алексеевич! – И поспешил к выходу.

Артюхов проводил гостя, вернулся в мастерскую. Остановился перед картиной «Делёж» и некоторое время задумчиво смотрел на нее. Надо же, как всполошился его бедный друг при виде этой работы! Неужели картина может быть так опасна? Он почувствовал, как сердце его наполняется гордостью. Значит, его кисть тоже может служить оружием в борьбе со злом! Со всякой нечистью, засевшей во власти. И он, Григорий Артюхов, будет участвовать в этой борьбе. Надо поскорее закончить картину и организовать ее показ в Москве. Это можно будет сделать через Козлова – у него есть связи с московскими галеристами. Выставить «Делёж», заодно показать несколько прежних работ похожей направленности. Это будет настоящий гражданский поступок! Да, картину надо закончить…

Григорий Алексеевич относился к числу «жаворонков», людей утра, и не любил работать по ночам. Но сейчас, охваченный творческим воодушевлением, почувствовал желание взяться за кисть.

Надел халат, подошел к мольберту… Да, третий человек… Чтобы написать его лицо, ему не нужно было иметь перед глазами фото. Он и так его хорошо запомнил, когда недавно присутствовал на приеме в правительстве области. Внешне оно выглядело благообразным, полным достоинства. Но, по сути, – это лицо хищника. Да, что-то звериное… Как же это передать…

Он задумался. Окружающая действительность перестала для него существовать, поэтому и не услышал, как позади него раздался какой-то звук – словно скрипнула, отворяясь, дверь мастерской. Не услышал шороха шагов… Только когда за его спиной прошелестел рассекаемый сталью воздух, художник обернулся. Поздно, слишком поздно! Стальная труба обрушилась на голову Григория Артюхова. Он пошатнулся, его колени подломились. Кровь из рассеченной головы хлынула на грудь, брызги попали на кисть, которую он все еще сжимал в руке. И тут убийца нанес второй удар, еще сильнее первого.

Артюхов упал возле мольберта. Падая, он взмахнул рукой и мазнул кистью подрамник, на который было натянуто полотно, прошелся и по самой картине. Попытался встать, но из этого ничего не получилось. По телу прошла судорога, и он замер в неподвижности на полу.

Убийца наклонился над телом, рукой, затянутой в перчатку, потрогал сонную артерию. Пульс отсутствовал, Артюхов был мертв. Тогда он отбросил железную трубу и достал из кармана нож…

Глава 2

Вначале Гуров не придал особого значения тому факту, что его внезапно вызвали к начальнику Управления. Подумал, что речь идет о рутинном контроле над ходом расследования дел, которые он вел в настоящий момент. Однако, войдя в кабинет, он заметил, что генерал Орлов находится в особо сумрачном настроении. Такое случалось, когда ему звонили с самого верха и требовали бросить все силы на расследование какого-либо запутанного дела. В таких случаях генерал, как правило, обращался к помощи полковника Льва Гурова.

– Здравствуйте, товарищ генерал! – приветствовал Гуров начальника. – Вызывали?

– Вызывал, Лева, вызывал, – кивнул Орлов. – Давай, садись, поговорим…

Да, такое начало не сулило ничего хорошего. Обычно так начинались беседы, в ходе которых Гуров получал какое-либо трудное задание.

– Ты про убийство в Княжевске слышал? – спросил Орлов, сразу беря быка за рога.

– В Княжевске? – Лев наморщил лоб, вспоминая сегодняшнюю сводку. – Это там застрелили помощника прокурора?

– Нет, помощника застрелили во Владимире, – поправил его Орлов. – А в Княжевске во вторник вечером убили художника.

– Да, верно, я читал. Но… Там вроде речь идет об обычной уголовщине. Украдено несколько картин… Рядовой грабеж. И о художнике этом я впервые слышу. Мы обычно такими делами не занимаемся.

– Вот и плохо, что не занимаемся! – покачал головой генерал. – Плохо, что не интересуемся нашими мастерами кисти! Отстаем от культурного процесса.

– Так ведь у нас, Петр Николаевич, другие процессы на уме, – заметил Гуров. – Уголовные процессы, и все больше связанные с убийствами и с хищением государственных средств в особо крупных размерах…

– Конечно, это наша работа, – кивнул Орлов. – Но и о культуре нельзя забывать. Нельзя ни в коем случае! В общем, сверху нам поступило указание срочно подключиться к расследованию этого убийства.

– Но почему вдруг такой интерес? – удивился Гуров.

– Должен признаться, Лева, что я сам вначале удивился, когда принял этот звонок, – признался генерал. – Вот прямо, как ты сейчас. И я, кстати, тоже ничего не слышал о художнике Артюхове и полагал, что его смерть – не наше дело. Но мне объяснили, что я неправ. Оказывается, художник этот широко известен, в том числе за рубежом. В прессе уже поднялся шум в связи с его гибелью. Пишут, что Артюхов критически высказывался о губернаторе, о других представителях власти. И даже как-то выражал свое несогласие с властью в картинах. Как – не знаю, я его картин не видел. В общем, дело приобретает политическую окраску. Поэтому от нас требуют его быстро расследовать и поймать убийц. К тому же я сам собирался проверить работу органов дознания Княжевска. Поступали мне оттуда кое-какие сигналы…

– А что за сигналы? – заинтересовался Лев. До этой минуты Княжевск был ему ничем не интересен. Но теперь из точки на карте он превратился в место, где предстояло работать. И для полковника уже начался этап сбора информации.

– Да были жалобы от нескольких бизнесменов, – сказал Орлов. – Они сообщали, что местные правоохранители якобы их притесняют. Но не успевали мы начать расследование, как жалобщики свои свидетельства отзывали. Так что разобраться в делах города Княжевска никак не находилось повода. Вот теперь ты и разберешься.

– Понятно… – произнес Гуров. – А друга моего, Стаса Крячко, разрешите с собой взять? Вдвоем легче вести работу…

– Не слишком ли будет жирно, отрывать сразу двоих лучших оперативников на такое дело? – усомнился генерал. – Ты же сам говорил – речь идет об обычной уголовщине. На него мне и одного полковника жалко. Так что извини, Лева, но Крячко я тебе не отдам. Впрочем, если у тебя в Княжевске возникнут сложности, разрешаю подключить твоего друга. Понадобится помощь – вызовешь его.

– Что ж, и на том спасибо, – криво усмехнувшись, кивнул Гуров.

До Княжевска от Москвы было около двух тысяч километров, и Гуров отказался от мысли ехать туда на своей машине. «Если потребуется, попрошу автомобиль в местном управлении, – решил он. – Но скорее всего не потребуется, может, удастся закончить это дело быстро». Он все еще надеялся, что расследование окажется несложным.

Следующим утром Гуров уже вышел на перрон вокзала в Княжевске. Пройдя через вокзал, окинул взглядом сквер, где золотились на солнце березы и тополя, окружающие дома… На подъезде к городу поезд пересек реку, и Лев оценил красоту речных берегов, осенних лесов в их убранстве. «Да, здешним художникам есть где находить вдохновение, – подумалось ему. – Далеко ездить не приходится».

В дороге он продолжал работу, начатую еще в Москве – собирал сведения об убитом художнике Артюхове. Некоторое время назад Гуров научился пользоваться мобильным интернетом и теперь вовсю прибегал к его услугам. Сейчас он уже знал, чем занимался Григорий Артюхов, знал названия его наиболее известных картин. Запомнил и несколько имен людей, которые чаще других упоминались вместе с Артюховым.

На вокзале Лев взял такси и поехал в управление. Накануне он по телефону договорился о встрече с начальником княжевского областного управления генералом Тарасовым и теперь направлялся на эту встречу.

Николай Семенович Тарасов оказался крепким мужчиной чуть ниже среднего роста. Для своих пятидесяти двух лет генерал выглядел очень хорошо, был бодр, энергичен, взгляд синих глаз внимательный, цепкий.

Начальник управления любезно встретил гостя, проводил к столу, усадил, предложил чай или кофе, поинтересовался и тем, как тот доехал… В общем, всем своим видом излучал гостеприимство и готовность к совместной работе. Однако, обменявшись с Тарасовым несколькими фразами, Гуров пришел к выводу, что с генералом что-то не так. Визит московского гостя его вовсе не радовал. Хозяин обширного кабинета был чем-то угнетен, мрачен. И о деле, то есть об убийстве Артюхова, говорил неохотно, всячески стараясь показать, что о художнике мало что слышал, работой его не интересовался и вообще не в курсе.

– Понимаете, Лев Иванович, – заявил Тарасов, – делом этого художника… как его – Артюхов? – этим делом занимаемся не мы, его ведет следственный комитет, а конкретно – старший следователь Злобин. Вот вы к нему обратитесь, он вас введет в курс дела, как там и что. Следственный комитет у нас недалеко, прямо по соседству, в следующем квартале. Мы с ними, естественно, сотрудничаем, но конкретно в данном деле не участвуем. А вам мы, естественно, окажем всяческую помощь и содействие. Обеспечим машиной, помощью криминалистов, экспертов… Если потребуется, я вам придам пару помощников, есть у меня толковые ребята…

Тарасов говорил все это бодро, живо, но в глаза гостю при этом не смотрел и выглядел подавленным. Было заметно, что он хочет как можно скорее закончить неприятную встречу, только и ждет, чтобы гость ушел. Отметив это обстоятельство, Гуров, наоборот, решил задержаться в кабинете начальника управления и расспросить генерала как можно более подробно.

– Со следователем я успею поговорить, – сказал он, – но сначала хотелось бы побеседовать с коллегой. У следователя свой подход, у нас, оперативников, свой. Я уверен, что у вас, Николай Семенович, уже сложилось свое мнение об этом убийстве, есть какие-то данные. Ведь есть, правда? Вы в городе всех знаете, кто чем дышит. Поделитесь со мной своими соображениями.

– Да я готов, почему не поделиться… – согласно кивнул Тарасов. – Что именно вас интересует?

– Что интересует… Прежде всего – мотив. Неужели художника действительно убили с целью ограбления? Притом что из мастерской пропали всего три картины?

– Всякое бывает… – неопределенно ответил генерал.

– А могут быть какие-то другие причины для убийства? Например, ревность? Месть?

– Ревность – это да, могло быть, – встрепенулся генерал. – Женщин вокруг него много крутилось.

– Так-так… А какие у него были отношения с коллегами? Дружеские или, напротив, натянутые?

– В основном отношения были хорошие. Покойный не зазнавался, не считал себя гением. Готов был помочь коллегам. Но был один… можно сказать, соперник.

– Кто такой?

– Есть у нас один художник, зовут Евгений Пикляев. Вот он высказывался об Артюхове очень отрицательно. Возможно, завидовал его успеху. Но ведь из-за зависти не убивают…

– Почему же? Среди людей искусства такое возможно, – заметил Лев. – Скажите, а был у погибшего какой-нибудь покровитель? Тот, кто ссужал художнику деньги, помогал с организацией выставок?

– Да, есть такой меценат, – кивнул Тарасов. – Козлов Николай Петрович. Богатый человек…

– И что говорит этот богатый человек по поводу убийства Артюхова?

Услышав этот вопрос, генерал еще сильнее помрачнел и неохотно выговорил:

– Ничего Козлов не говорит. Потому что его уже два дня найти не могут. Куда делся – неизвестно.

– Вот как… – протянул Гуров. – Интересно… Загородный дом богатого человека вы, конечно, проверили…

– И загородный дом, и сторожку – была у него своя сторожка в охотничьем хозяйстве. Везде посмотрели – нет его нигде.

– А машина?

– Машины тоже нет. И что самое интересное – ее не видели ни на одном посту ДПС. Мы, правда, не всех инспекторов успели опросить. Есть еще надежда, что кто-то что-то вспомнит. Но пока картина такая – два дня назад Козлов был на месте, у себя в офисе. А потом исчез, как сквозь землю провалился.

– А жена что говорит?

– Вот жена его последняя и видела. Точнее, не видела, а слышала. Рассказала, что во вторник муж вернулся домой очень поздно, уже после полуночи. Лег спать в кабинете. А утром его дома уже не было.

– То есть, строго говоря, жена Козлова не может утверждать, что ее муж был дома, – покачал головой Лев. – Это мог быть совсем другой человек.

– Да, я тоже об этом думал, – согласился Тарасов.

– Вот видите, Николай Семенович, вы об этом все-таки думали. А вначале заявили, что и фамилию этого художника толком не помните. Чем же вам это дело так неприятно, что вы о нем и слышать не хотите?

– Да ничем особенно… Что тут неприятного? – совсем уж неразборчиво пробормотал генерал.

– Ладно, не буду вас больше мучить, – сказал Гуров, поднимаясь. – Пойду познакомлюсь со следователем Злобиным. Может, он мне больше расскажет.