Текст книги "Трактир на Пятницкой. Агония. Вариант «Омега»"

Глава шестая. Сделка

Когда Даша вышла, Савелий Кириллович и Корней спор прекратили. Каждый задумался: а собственно, зачем они рогами уперлись? Девушка ушла, исчез зритель, перед которым они разыгрывали ни одному из них не нужный спектакль. Оставшись вдвоем, они неожиданно поняли, что им совсем не тесно, они же единомышленники и ни к чему им друг перед другом ваньку ломать. В братство воровское ни один из них не верил, жизнь соседа не ценил, чужими руками взять побольше, самому не замазаться, вот и весь сказ.

Корней взглянул на старика, тот ответил ему мудрым всепонимающим взглядом, и они оба улыбнулись. Хозяин поднялся, достал бутылку коньяку, наполнил рюмки. Выпили молча, в слова оба не верили, знали: пока нужны друг другу, будут вместе, а там что бог пошлет.

– Корней, ты про мильен не шуткуешь? – нарушил молчание старик.

– Если не миллион, так тысяч шестьсот должно быть, – ответил Корней. – Но ты же понимаешь, Савелий, сам я на это дело не пойду.

– Оно понятно, – согласился старик, – возьмешь, а жизни нет, товарищи весь огород перекопают…

– Может, и не найдут, только я жить хочу, а не ждать, когда рассветет. И что за привычка у уголовки на рассвете приходить?

– Верно, Корней, тяжелая у нас судьба, – вздохнул старик и взглянул хитро. – Молодым оно много легче. Удачный скок залепил, гуляй, сори денежками, песни пой о воровской жизни вольготной. Не жизнь – малина. Хоть час, да мой. Человеку часу мало, ему куда больше требуется. Самому брать не надо. Кого же ты наладить думаешь?

– Ты же видал, двое у меня живут. Хан не откажется инструмент сготовить. Милиционер часу своего ждать будет, он думает, навел сюда уголовку, вот-вот товарищи объявятся.

– А если он по металлу не работает?

– Мелентьева не знаешь? – Корней усмехнулся. – Разве он неумеху пошлет? Раз Иван Иванович прослышал, что мне работник по металлу требуется, и решил своего подсунуть, то уж не сомневайся. Мальчик дело знает по высшему классу. Он мне все как надо сготовит, тогда Сынок его и уберет за ненадобностью.

– А не пойдет Сынок на мокрое?

– Моя забота. Сынок пройдет по мокрому и дорожку себе назад отрежет. Сам понимаешь, кто товарища убрал, билетик купил в один конец, только вперед, все остальные пути заказаны. Сам по молодости…

– Знаю, Корней. – Старик хихикнул. – Сколько ты ребятишек сыску отдал, свою жизнь выкупая? Ужас…

– Не помню, Савелий, – огрызнулся Корней. – Но вот один человек, его тогда Юрием Семеновичем Кульковым величали, в третьем году, в Новгороде…

– Не по делу меня, Корней, на прошлое потянуло, – скороговоркой перебил Савелий. – Старый я, старый. Ты сказывал увлекательно. Ну, согрешил Сынок по молодости, а дальше?

– Сам он намеченную мной кассу и возьмет. Не век же парню по церквам лазить? Такую удачу Сынку не пережить, – закончил Корней. – Как, Савелий, полагаешь?

Савелий Кириллович полагал правильно, только никак не мог сообразить, каково же его собственное участие в задуманном Корнеем деле? Никаким краем он тут не касается, совсем не нужен. А коли так, зачем рассказано? Неужто ошибся старый и Корней с ним решил, а сейчас потешается?

Корней мысли старика понимал, рад бы посмеяться над старым змеем, только нужен ему Савелий Кириллович.

– Задумано высоко, Корней, – начал осторожно Савелий, подбирая слова, словно шел по топкому, тропинку нащупывая. – Крепок ты умом, верю, одолеешь Сынка, запутаешь. И удачи ему не пережить, такие деньги кого хочешь убьют. Однако уголовка после смерти своего парня да раскуроченного сейфа по следу бросится. – Нащупал старик твердые камешки, зашагал решительней. – Парня к тебе посылали, сейф опять же… Мелентьев тебя, Корней, искать начнет. Корнея он будет искать, никого другого. – Савелий Кириллович вздохнул облегченно.

– Верно рассудил, только чего радуешься, не пойму? – Корней все отлично понимал и хотел, чтобы старик рассудил не так, но тот рассудил верно. – А чтобы Мелентьев в другую сторону пошел, вы, Савелий Кириллович, соберете сходку. Скажете людям: Корней просит собраться, сам с поклоном придет.

– Можно передать, сейчас в Москве есть люди серьезные. Они к Корнею придут. Да зачем тебе? – Старик взглянул с любопытством. – Сам знаешь, много людей, много языков, слух о том до уголовки дойдет обязательно.

– Вот и ладушки, мне это и требуется. – Корней кивнул. – Собирай людей, а твоя доля в моем деле…

– Долю не возьму, – перебил старик. – Мне столько и не требуется. Я людей соберу, приду к тебе, и, прежде чем место и час назову, ты мне, Корней, десять тысяч подаришь.

Корней кивнул, и они скрепили договор рукопожатием.

Анна танцевала с Ханом, льнула к его сильному телу, ног под собой не чувствовала. Патефон, который принесла Даша, выжимал из себя плаксивое танго, порой взвизгивал непотребно. Однако присутствующие слушали самозабвенно. Семь бед, один ответ, думал каждый. Даже Леха-маленький, которого из туалета перевели в гостиную и пристегнули к креслу, расчувствовался. Ему налили два стакана водки, а что человеку требуется?

Сынок сидел на диване, поджав ноги по-турецки, курил и смотрел на танцующих одобрительно. Он водку не пил, перед ним стоял стакан с мадерой. Сынок изредка пригубливал и снова курил, беспечно улыбаясь поглядывавшей на него Даше. Это он стал вдохновителем и организатором бунта. «Нельзя сдаваться, принимать условия игры, Корней в бараний рог согнет, использует как последних фраеров и уберет за ненадобностью. Надо дурачками прикинуться. – Сынок и не заметил, что в своих рассуждениях себя и Хана воспринимал как единое. – Не знаем мы никакого Корнея, слыхом не слыхивали, бежали мы, помогли укрыться люди добрые, спасибо, поклон вам низкий. Понимаем, не приезжие, должники мы перед хозяевами, так отработаем. Только не на вас отработаем, на себя, а должок отдадим монетой. Необходимо свободу завоевать, потому как запертый в нумере – нуль он без палочки».

Даша тоже не пила, проснулась в ней бесстрашная Паненка, покуролесила минуток пяток, да и завяла, съежилась. Меру надобно знать, не девочка. Страх, который она пыталась подавить в себе, сейчас вырвался из потаенных углов, кольнул больно и не уходил больше. Даша сидела в кресле напротив Лехи-маленького, баловалась папиросой, наблюдала за происходящим, все чаще смотрела на дверь, вот-вот откроется. Даша все примечала. Сынок незаметно от водки отказался, сел ближе к двери. Веселье он только изображает, муторно парню. Наверно, решает, сорваться или не рисковать? Сейчас стрельнет в дверь, и с концами. Кто его догонит? Хан и ухом не поведет, Леха браслетиками к креслу пристегнут. Анна не в счет, а я не побегу. Хан непонятно себя ведет, выпил крепко и с Анны глаз не сводит, словно нет для него серьезней дела, как очаровать эту немочку недобитую. Не нервы у него, а неизвестно что. Может, в уголовке лекарство хитрое дают? Выпил капли – ни страха тебе, ни волнения. На какой фарт мальчонка рассчитывает? Даша смотрела на Хана с любопытством. Он танцевал строго, не вихлялся всеми суставами, как у блатных принято, Анну держал крепко, не тискал, вел спокойно и ровно, слегка касаясь ее виска губами. Оценив все это, Даша почувствовала зависть и от зла подумала: что же вас, милиционеров, не учат, как танцевать с нами надо?

Патефон всхлипнул и умолк, Хан чуть склонил голову, подвел Анну к дивану, посадил рядом с Сынком.

– Жизнь одна, живите, голуби, – сказал Леха-маленький грустно, опомнился, сплел матерную тираду и закончил: – Вот освободят меня, я вам устрою танцы.

– Хан, – Сынок улыбнулся, – отстегни ты хорошего человека…

Хан повернулся к Лехе-маленькому, тот приподнялся вместе с креслом и забормотал:

– Не думай даже, мне так сидеть следует. Конечно, не оправдаюсь, но послабление…

Сынок подскочил к нему, влил в рот стакан водки, закупорил огурцом.

– Хан, милый ты человек, – Сынок остановился посредине комнаты, картинно подбоченился, – где же тебя так лихо плясать научили?

– Очень хорошо танцуете, Степан. – Анна покраснела и опустила глаза.

– В танце, как и в жизни, все от женщины зависит, – тихо ответил Хан, и странно было видеть на его бронзовом лице улыбку. – Танцевать меня мама учила, она у нас из благородных была.

– Мама? – Сынок помял губами забытое слово. Давно никто не говорил «мама», коротко рубят – «мать», сильно поддав, бормочут – «матушка».

Простое теплое слово, произнесенное здесь дважды, заставило всех замолчать. Казалось, пропал сивушный запах водки и кисловатый папирос, пахнуло свежим утром, сеном, молоком и лаской.

Дверь открылась бесшумно. Сынок был так напряжен ожиданием, что первым увидел, как на пороге, прислонившись к косяку, застыл человек в коричневой тужурке с галунами, роста среднего, лет пятидесяти.

– Я твоего имени не называл, – сказал Сынок, поднимаясь.

Леха замычал нечленораздельно, пошел к двери, волоча за собой тяжелое кресло.

– Надеюсь, не помешал, любезные? – не обращая на Сынка внимания, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил швейцар. – Развлекаетесь? Это хорошо, человек рожден для веселья. – Он вошел бочком, налил себе стопку, выпил.

Анна было глянула с ненавистью, но тут же, опустив голову, выскользнула в коридор. Даша не шелохнулась даже, выпустила струю дыма, разглядывала кончик папиросы. Леха опустился в кресло, тряс жирными щеками, хотел сказать, но у него не получалось. Швейцар, ни на кого не глядя, стоя закусывал. Хан налил себе стопку, выпил, хрупнул огурцом и отошел к окну; мол, меня это вообще не касается.

– Чего всполошились? – Швейцар жевал, вытирал лоб ладонью. – Отдыхайте, я за документиками зашел, для милиции требуются на прописочку.

– Степа, на выход, нас тут не поняли. – Сынок шагнул к двери. – Документов нет, обобрали нас людишки добрые. Ты, мил человек, скажи, сколько с нас причитается? Мы расплатимся и уберемся, чтобы не подводить гостеприимное заведение. Тебе сколько?

– Остынь, Сынок, не прикидывайся дурнее глупого. Придет срок, предъявят тебе счетец, не торопись. – Швейцар одернул тужурку, повернулся к Хану. – Пойдем, парень, разговор есть.

Хан кивнул, двинулся молча к выходу, но его перехватила Даша.

– Степан! – Она указала на Леху-маленького, который ждал покорно своей участи.

Хан походя отомкнул наручники, бросил их Сынку и молча вышел вслед за швейцаром. Потрусил за ними и Леха-маленький.

– Кто такой? – спросил Сынок.

– «Кто такой», – передразнила Даша. – Хозяин заведения. Корней.

– Плюнуть не на что. – И для наглядности Сынок длинно сплюнул в угол. – Корней! Скажи еще – Наполеон… либо… – Он повернулся к Даше резко. – Корней вот! – Сынок растопырил руки, поднял над головой.

– Дурачок глупенький. – Даша похлопала его по щеке и вышла.

Константин Николаевич Воронцов побрился, вытер лицо одеколоном, надел чистую рубашку. Он сел на подоконник, выглянул на улицу: не так парит, как вчера, но в пиджаке сопреешь. Положил браунинг в карман брюк, шагнул, пистолет неловко бултыхнулся. В заднем кармане тоже нельзя, без пиджака видно больно. Воронцов подбросил пистолет на ладони, постоял в нерешительности. Может, оставить? На кой ляд он нужен? Затем с тяжелым вздохом надел пиджак, опустил во внутренний карман и пошел к Мелентьеву.

Субинспектор, как обычно, восседал за совершенно чистым столом, поглаживал пальцами его полированную поверхность, изображая бездельника, благодушествовал.

– Лодыри прикидываются тружениками, работяги бездельниками, человек из себя вечно чего-то изображает, – сказал Воронцов, закрывая за собой дверь.

– А вы идите, Костя, отдыхайте с чистой совестью. – Мелентьев снял со стола пылинку. – Топаете вы на свидание – и прекрасно, не прикидывайтесь, что идете по делу.

– А я и не прикидываюсь, – Костя сел у стола, – а совесть грызет, угадал. Я замечаю за собой, нечистая она у меня. – Он глянул на часы, отставив далеко руку.

– Вы при девушке-то так руками не размахивайте, часами бахвалиться не следует.

– Я знаю, почему совесть моя шебуршится. – Костя покраснел, насупил ниточки бровей.

– Ясное дело, – перебил Мелентьев. – Стыдно вам старым сыщиком командовать. У вас нормальная совесть, Константин Николаевич. Забирайте ее и идите себе на свидание, рекомендую «Савой». Забыл, старый дурак, вы взяток не берете, на зарплату только до швейцара в «Савое» дойти можно.

– Нервничаешь, товарищ субинспектор? Может, мне не уходить? Что-то ты сегодня с самого утра не в себе?

Мелентьев вышел из-за стола, заложил руки за спину, хрустнул пальцами.

– Завидую вашей простоте, ясности мышления. Сам-то я, как известно, воспитания буржуазного. Вот и путаюсь, как мальчик в соплях. – Мелентьев взял Воронцова под руку, вывел из кабинета, закрыл за ним дверь.

Костя Воронцов угадал: субинспектор нервничал. Дело в том, что к утру он пришел к мысли довольно очевидной. Когда Сурмина и Батистова из бильярдной к Корнею через проходные дворы вели, то неопытных сотрудников наверняка заметили. Узнав, что за гостями тянулся хвост, Корней нехитрую комбинацию с побегом разгадает. Он начнет думать, кто из двоих из милиции, и, вполне возможно, за опознавателем пошлет. А кто лучше старого Савелия уголовный мир знает? Никто. Придя к такой мысли, субинспектор накинул на себя одежонку старенькую, несколько нужных вещичек всегда в шкафу держал, и быстро отправился в Марьину Рощу к давно ему известному дому. Квартала Мелентьев не дошел, идут двое, один маленький, другой – лоб здоровенный, он еще успел в подъезд втиснуться, мимо Савелий прошмурыгал. Мелентьев к здоровому мужику пригляделся и Леху-маленького узнал.

Субинспектор за ними до гостиницы «Встреча» дошел без приключений. Леха только у дверей оглянулся, но старый сыщик в тот момент уже стоял в подворотне. Он вернулся в кабинет, распорядился навести справки о хозяевах гостиницы и к обеду о постоянных обитателях заведения знал уже многое.

Анна Шульц – фикция, хозяин, конечно, Корней. И исчезнувшая было Паненка объявилась. Мелентьев ее без труда узнал в горничной Даше Латышевой. Он подобрал на нее имевшийся материал: ничего конкретного, прямых показаний на девочку нет. Корней тоже чист, к гостинице и подступиться не с чем. «Встреча» функционирует два года, сколько же там интересных людей перебывало? Однако из «висячек» – так в уголовном розыске называли нераскрытые преступления – ни одна к Корнею не подходит. Мелкие кражи, уличные грабежи, убийство в пьяных драках, все это Корнею не к лицу, он не станет размениваться. Значит, затаился, готовится, а пока принимает гастролеров, тянет с них помаленьку. Где-то он Паненку подобрал, для чего девчонка ему понадобилась? Все это обдумывал Мелентьев, хотел уже Воронцову доложить, но решил повременить. Начнутся шум, беготня, разговоры, совещания, а тут деликатный подход требуется. «Пока мне на шею с указаниями и сроками не сели, я обмозгую не торопясь», – решил субинспектор.

Корнеев содержит гостиницу два года. Примерно тогда он и в Москве появился, тихо приехал, с уголовниками не вязался. Видимо, деньги у него были, он Анной Шульц прикрылся и купил гостиницу ее покойного мужа. Не торопился он, приживался, оглядывался, надо думать, где-то сейф приглядел. Тут ему работник по металлу и понадобился. Зачем? Батистова и Сурмина он принял, будет теперь с ними разбираться. Нужна связь, как установить? Гостиница… Кто входит в гостиницу без приглашения? Жилец отпадает, они его не примут. Электромонтер… водопроводчик… Можно, но посещение разовое, с человека глаз не спустят, как придет, так и уйдет. За едой они, конечно, сами ходят. Что еще? Прачка? Кто-то им стирает, ни Анна, ни Дарья простыни, полотенца да наволочки не осилят. Прачка.

На этом месте и прервал субинспектора Костя Воронцов. Когда Мелентьев начальника за дверь выставил, долго не мог успокоиться, мысли в порядок привести… «Мальчик-то взрослым стал, приметил, что я не в порядке, нервничаю. Вернется со свиданки, доложу, он обидится, что молчал целый день. Ладно, с Костей мы разберемся, – решил Мелентьев, – сейчас главное – найти ход в гостиницу».

Константин Николаевич Воронцов, выйдя из кабинета, задумался. Иван Иванович сегодня на себя не походил. Наверно, он за Сурмина беспокоится, решил Воронцов, спускаясь по лестнице. На улице, под лучами заходящего солнца, заботы эти как бы побледнели, а вскоре и совсем растаяли. Он торопился на свидание, где ждала его первая любовь.

Костя родился в Москве, но не переставал удивляться этому загадочному, все время меняющемуся городу. Сегодня он шел по улице и любил ее всю, с обшарпанными домами, новостройкой, дребезжащим по Бульварному кольцу трамваем, выползающим с Петровки автобусом, мороженщицей под часами и папиросниками, которые кинулись, завидев его, в подворотню. Мальчишки испуг только изображали, они-то знали, что Воронцов мужик мировой.

Он, чувствуя, что за ним наблюдают, сделал лицо строгое, «не заметил» высовывающиеся из подворотни чумазые мордашки, прошел на бульвар и услышал за спиной свист и гвалт высыпавшей на площадь ребятни. Лето, сейчас для них лафа, тепло, чуть прикрылся – и одет, народу на улице много, голодным не останешься. Нет у ребят проблем, пусть у взрослых голова болит.

«С беспризорностью пока справиться не можем, – думал Костя, поймав на лету и надкусывая клейкий липовый лист. – Крупская докладывала на президиуме Государственного ученого совета… Гривенник с колоды карт, копейку с каждой бутылки пива отчисляют на борьбу с беспризорностью. Ни людей, ни денег не хватает. Пока не хватает. – Костя засмотрелся на молодую пару. Отец держал на руке малыша, жена опиралась на руку мужа. – Все люди как люди: с детьми, с женами, а я, дурак, с пистолетом», – кокетничал перед собой Костя, глянул на часы и пошел медленнее. До условленного часа оставалось еще порядочно, а заветная афишная тумба за углом. На тумбе афиши менялись редко, Костя знал, что сейчас увидит поблекшие лица Савицкого и Максакова, которые и «вокал и сатирики» в ресторане «Арбатский подвал», где ежедневно цыганский хор под управлением А. X. Христофоровой. Неизвестные Косте Эржен и Удальцов исполняют комическую чечетку. Вот взглянуть бы, что за штука чечетка комическая. А в «Форуме» сверхбоевик «Дом ненависти», и в главной роли мировая артистка Пирль Уайт. Вот имечко себе отхватила, а не знает, что «мировая» на нормальном языке совсем даже не то, что она думает.

По тому, как сердце забилось, Костя понял: время. Главное, чтобы пришла, пусть мучает и невесть что из себя изображает, только увидеть, за руку взять, как бы невзначай губами волос коснуться, запах колдовской ощутить. Он уже знал: французские духи «Коти», три рубля грамм. С ума сойти! Он дошел до угла, не завернул, отмерил пятьдесят шагов в обратную сторону, подошел к тумбе. Афиши сменили, к чему бы это? Теперь не придет. Он тупо смотрел на бумажные незнакомые лица. Какие-то Пат и Паташон. Костя тронул пальцем заскорузлую от клея бумагу, хотел сосредоточиться, прочитать, что же тут написано, глаза ему закрыли прохладные ладони. Он прижал эти ладони к лицу и неожиданно для себя поцеловал, осторожно поцеловал, боялся спугнуть. Так бы и стоял Костя, будто нет на этой улице ни единой души… Сердце замирает, сейчас разорвется…

– Здравствуй, – сказал он, снова целуя ладони, повернулся, словно не живой.

Даша, а это была она, похлопала Костю по щеке.

– Здравствуй, отдай, самой нужны, – и спрятала руки за спину. – Где это ты руки целовать научился?

Костя не ответил, улыбнулся смущенно. Словами тут ничего не объяснишь. Даша взяла его под руку, раньше Костя стеснялся, теперь привык, даже удовольствие получал.

– Ты молодец, Даша, сегодня почти вовремя.

– На минуту раньше пришла. Ты из меня солдата воспитаешь.

– Каждый культурный человек должен быть точным. – Костя немного пришел в себя, даже глаза поднял. – Ты не голодная?

Дашу умилял этот вопрос, который Костя задавал каждый раз обязательно.

– Спасибо, – церемонно ответила Даша, – буржуи накормили меня.

Она придумала для Кости байку, что работает прислугой в доме нэпмана.

Костя признался, что работает в милиции, но об уголовном розыске, тем более о должности своей, умолчал. Не от недоверия, а от скромности, считал, похвальбой покажется.

Даша знала, где и кем работает Константин Николаевич Воронцов, но о службе никогда не расспрашивала. Он ценил ее за скромность особенно, забывая при этом о врожденном женском любопытстве. Лишь благодаря этому любопытству они и познакомились.

Однажды, еще до встречи Паненки с Корнеем, она с двумя мальчиками выходила из «Эрмитажа». Неожиданно мальчики переглянулись, подхватили ее и быстро назад, в тень, и притаились.

– Воронцов?

– Он. Подлюга. Слыхал, на этой неделе в Сокольниках в него в упор пальнули и промазали.

– Везучий, черт.

– О чем разговор, ребята? – спросила тогда Паненка.

И тут показали ей парня, скромно одетого, ничем не примечательного.

– Запомни его, Паненка, и остерегайся. Только с виду он прост, серьезный мальчонка, стреляет с обеих рук. Работает Воронцов Константин Николаевич в угро начальником.

Больше года прошло. Даша как-то из гостиницы от скуки убежала, решила по Тверской пройтись. Остановилась у витрины и почувствовала, что рассматривает кто-то ее. Дело привычное, могла уйти и не глянуть. Так нет, черт попутал. Узнала сразу, будто вчера видела: «Значит, не прост, курносый, и с двух рук стреляешь?» А он стоит, уставился, будто фотографирует.

– Скажите, как пройти к «Метрополю»? – спросила Даша, нарочно слова с «р» выбрала, знала, нравится мужчинам, как она картавит славно.

Возможно, специально в Костю уголовники промахивались, берегли для Даши. Она его влет подстрелила. Костя стоял для окружающих, но Даша знала: он у ее ног валяется. Такое и раньше случалось, она оставляла тело и уходила. Но даже бывалая Паненка не видела, чтобы в восемь вечера, посреди Тверской, начальник уголовного розыска, вооруженный наверняка, на коленях стоял. «Я тебе покажу, как с двух рук стреляют! Небо с овчинку покажется. А ну, курносый, марш за мной!» И Костя пошел.

Даша познакомилась с Костей из озорства и любопытства. Разных мужчин она видела, но сотрудника уголовного розыска, да еще начальника, в ее коллекции не было. С Тверской Даша сразу свернула в переулок и больше уже никогда на центральных улицах с Воронцовым не гуляла. Совершенно ни к чему, чтобы Паненку вместе с ним видели.

В первый день они погуляли полчаса и разошлись, договорившись встретиться через день. Вместо Кости на свидание явился какой-то хмурый и озабоченный парень, пробормотал, что Константин Николаевич на заседании, и передал записку, мол, просит позвонить завтра. Даша хотела отдать бумажку с телефоном Корнею, пусть распорядится по усмотрению, не отдала. Она решила его сначала своим рабом сделать, а уж потом посмотреть, как приспособить парня. На третьем свидании Костя признался, что работает в милиции, взглянул вопросительно, но, так как Даша никакого интереса не выказала, пояснил, что занимается беспризорниками. О ребятах, живущих на улице, он мог говорить бесконечно. Даша молчала, наливалась злобой, ждала, когда курносый поведет себя как нормальный мужик, тогда она и отыграется. Как именно и за что отыграется, Даша не знала. Она, прошедшая огонь, воду и медные трубы, неожиданно выяснила, что не знает обыкновенной жизни с простыми человеческими заботами. Главное – оказалось, что она не все знает о мужчинах.

Курносый был влюблен, все признаки были налицо. Он смотрел больными, лихорадочно блестевшими глазами, пытался дотронуться до нее без надобности. Если она «случайно» прижималась к нему, вздрагивал, забывал, о чем говорит, и смешно краснел. Однако про любовь не говорил.

«Давай-давай, чего маешься, – торопила его мысленно Даша. – Какой отмычкой воспользуешься? У тебя день рождения, и ты предлагаешь отметить его вдвоем? Ты не можешь без меня жить, я не должна быть мещанкой? Мужчины перестраивают мир, и женщины должны им помогать? Ты устал и одинок? Чего там еще у вас, мужиков, имеется? Деньги? У тебя денег нет, ясно как божий день. Оружие? Пистолет у тебя в левом внутреннем кармане пиджака, давай, курносый! Ну и скука с тобой!»

Даша лгала себе, скучно ей не было. Этот парень был абсолютной загадкой. Начать с того, что она не могла понять, сколько ему лет. По виду понятно – около четвертака, по уму сколько? То он смотрит и мычит, как дитя малое, то глянет свысока, скажет снисходительно, и уже не он, а Даша словно девочка с бантиками. Известно, оружие для мужчин – любимая игрушка. Имеет парень нож, так то в один карман сунет, то в другой, не набахвалится. Курносый ни разу и не намекнул, что всегда при оружии. Жарко, парится в пиджаке, нет по-человечески объяснить, чушь какую-то про насморк несет. И вообще чокнутый, про девок своих не рассказывает, подвигами не хвастается, а ведь воевал и сейчас работенка у него как в сказке: чем дальше – тем страшнее. А как интересно послушать! Множество историй Даша слышала и от мальчиков, и от людей серьезных, менты в тех историях подлые и трусливые. А как ситуация с другой стороны видится?

Однажды Даша спросила:

– Костя, ты воевал?

– Все воевали. – Он вздохнул. – Страшное дело.

– Беляки, они ведь звери, – подзадорила Даша.

– Понимаешь, Даша, порой зверем любой может стать: и белый, и красный. – Он обнял за плечи дружески. – Надо добиться, чтобы любой человек не забывал, что он… – Костя сделал паузу и произнес по слогам: – Че-ло-век. Высшее звание.

– Я слышала, среди этих, как они, – Даша вроде бы замялась, – уголовников, что ли… «людьми» самых бывалых, заслуженных называют.

– Уголовники – народ чудной, смешные они. – Он улыбнулся.

Даша оторопела, все готова была услышать, но такое… «Корней смешной? Действительно, можно от смеха умереть».

А Костя продолжал:

– Знаешь, Даша, я с фронта вернулся, хотел на завод, а меня в милицию определили. «Я – рабочий!» – кричу, а мне: «Ты сначала большевик…»

– Ты партиец?

– В Кронштадте вступил. Был там такой момент, совсем грустный. Умирать, думаю, всегда неприятно, а в восемнадцать – так обидно до слез. Страшно стало, вот-вот побегу либо закричу несуразное, понимаешь, опереться мне было не на что, а без опоры, чую, пропаду позорно. Попросился я в партию. Нечестно, конечно. Другие от сознательности вступают, а я от слабости. Знаешь, на миру и смерть красна.

– На миру! – Даша фыркнула. – Это кто же, кроме тебя да комиссара, про твою партийную бумажку знал?

– Не надо так. – Он взглянул строго. – Ты повзрослеешь, Даша, стыдиться этих слов будешь. Маленькая ты, Даша. Билета мне тогда не дали, откуда у комиссара документы могли быть? У нас ни воды, ни патронов, только злости навалом, на всех хватало. Поднялись люди в атаку, и я со всеми, ведь слово дал. Кто жив остался, комиссар не дошел, позже люди за меня сказали. В Питере партбилет и орден дали… Ну это к делу не относится.

Они долго тогда молчали. Даша смотрела на Костю, она с того момента звать его про себя курносым перестала, и он ей красивым и рослым показался. Ни ростом, ни красотой Костя не мог похвастаться.

– Так за что же тебя в милицию?

– А что я мог? – Костя пожал плечами. – Кому-то надо, чем я других лучше? Начал работать, так разозлился! Обидно мне, Даша, стало. Столько хороших парней полегло, народ море крови пролил, завоевал жизнь счастливую. Так нет тебе, какие-то «кривые», «косые», «ширмачи», «паханы» жить нормально не дают. Ну, думаю, передавлю, не дам им пощады! – Он рассмеялся, махнул рукой. – Молодые все одинаковые: давай вперед, все ясно и понятно. Хорошие направо, плохие налево. Жизнь мне быстро мозги вправила. Где хорошие? Где плохие? Слово-то какое – уголовник. Приглядеться, в каждом человек прячется, в другом так далеко закопался, совсем не видно, однако есть точно, можно раскопать, обязаны. Уголовник! От какого слова произошло, думала? В угол человека загнали, он по слабости стал уголовником. Его надо из угла вывести, каждого отдельно, человек так устроен: его боль – самая больная, обида – самая обидная.

– Хватит! – Даша отстранилась, чуть не ударила. – Много ты понимаешь! Думаешь, умный?

Костя видел, ударить хочет, не отстранился.

– Прости, обидеть не хотел.

– А мне ни к чему. – Даша прикусила губу, отвернулась. – Врешь все, слушать противно. Сам же говорил, с сопляками возишься. Ничего ты про загнанных в угол не знаешь, не придумывай.

Костя не ответил, скоро они в тот вечер расстались. Даша не звонила неделю. Костя брал банду, в перестрелке его контузило. Отлеживаясь на диване, думал о Даше. Не простая она, видно, жизнь девчонку не по шерстке гладила. И решил, что, прежде чем в прислуги устроиться, уличной была. Каким ни был Костя сознательным, однако от мысли, что Даша в прошлом – проститутка, ему стало хуже. Врач сердился, грозил, что если Воронцов не прекратит о работе думать, то положит в больницу.

Даша позвонила, они снова встретились.

Роман молодых отметил двухмесячный юбилей, когда Мелентьев получил данные на Корнея и начал комбинацию, которая называется «Ввод сотрудника в среду».

– Так отвечай, где ты руки целовать научился? – спросила Даша, думая о том, что оно так в жизни и ведется: начальник на свиданке, а из подчиненного сейчас Корней душу вынимает.