Текст книги "День мертвых тел"

Гуров попытался вспомнить, что он знает о художнике, кроме сухих данных биографии, предоставленных ему Сизым. В памяти всплыл триптих из электрички. Выбитые окна детского дома. Но все это – дело рук его поклонников, которые кумира знают лишь по образу, раскручиваемому пиар-менеджером медийной персоны. О Полонском, а точнее о том, что могло бы пролить свет на реальные качества его личности, Гуров говорил вчера с Леной. На бумаге – со свидетельницей по делу, Перовой Еленой Александровной, тридцати двух лет, проживающей где-то под Владимиром. На деле же Лена первая запомнила, сколько сахара нужно сыпать приятному попутчику в кофе, была внимательной, собранной, доброжелательно спокойной. С прессой держалась очень правильно. И когда они, покидая место преступления, оказались в одной машине, Лена не стала обижаться на Льва за то, что он обманул их насчет своей профессии. И, как сумела, ответила на его вопросы.

– Катя будет в порядке, не волнуйтесь. Ей просто прийти в себя нужно. Вы не понимаете, Лев, это же… Аджей. Его стена, его фреска. Несколько лет Катя его имя как молитву произносила, а тут такое.

– Как молитву? Катя была в него влюблена?

– И да, и нет. Он для нее… Свет, Лев. Понимаете? Путеводная звезда. Наша Катюша из очень неблагополучной семьи и среды, жизнь ее побросала. Мы познакомились в социальном центре психологической помощи для алкоголиков. Я ходила туда мужа поддержать, а она сама вылечиться пыталась. Но сил не хватало, для чего ей трезвенность, не видела, зачем жить, не понимала. С мужем я развелась. Ничего не вышло, как и у многих. А Катя однажды увидела по телевизору Аджея. И как подменили ее. Лечение стало результаты приносить, жизнью своей занялась. Если Марат не прозевает такую девчонку, может, и семью свою еще создаст. Через стрит-арт мы все и познакомились. И таких историй тысячи, Лев. Я не считаю Аджея ни святым, ни гением, он даже не в моем вкусе. Но глядя на него, люди обретают веру в себя.

– И как он это делает?

– Что именно?

– Ну, возвращает людям веру в себя?

– Да никак особенно не стараясь, – в тусклом освещении салона Гуров заметил, что Лена улыбается. – Я всего на паре его встреч с фанатами была. Простой, улыбка до ушей. Пожил, по глазам видно. Много набедокурил, много за это заплатил. И путь этот от выпивки, наркотиков – он ведь сам его прошел. И победил. Я раз видела, как он сквозь толпу бежит – все руки тянут. Касаются его, но никто не хватает. Он сквозь сотни людей пробежал, сделал, что хотел, и вернулся. Расступались перед ним, как вода перед святым.

– И он что же, никак таким поклонением фанатов не пользуется, никаких грязных историй?

– Грязных историй всегда полно, особенно когда человек чуть-чуть голову над общей человеческой массой поднимает. Журналисты какой только грязью его не обливают. Но он не защищается. Что было, то было. Чего не было, о том и говорить не стоит. А люди во что хотят, пусть в то и верят. Как видите, Лев, большинство верит в Аджея. В то, что со своим прошлым, со своими проблемами он справился. А значит, и они сумеют.

– А мог бы он, по-твоему, быть причастен к этой смерти?

Лена ответила не сразу, серьезно посмотрела Гурову в глаза и этой паузой заслужила полное и безоговорочное его доверие.

– А я понятия не имею, Лев. Фреске лет шесть-семь. Дело давнее. В те годы отношение к убийству он запросто мог и иметь. Не мне говорить, не вам слушать, вы все же полицейский… Однако вот что я вам скажу: до развода много раз в уме я планировала убийство мужа. Десятки вариантов, искала такой, чтобы не посадили, мне дочь растить нужно было без ежедневного ада дома. Не то чтобы я собиралась убить всерьез. Но отчаяние может довести до чего угодно. Знаете ведь, как говорят, от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Мой ответ – я не знаю. Цены успеха Аджея я не знаю. Но судить бы его не взялась. Я сама далеко не ангел. И никто из живущих не ангел.

Разговор прервался, Гуров задумался о своем, но Лена потрогала его за руку и сказала очень тихо:

– Лев, вы… С Катей о подобном не говорите, пожалуйста. Если нужно будет, я сама вам все расскажу.

– Почему нельзя с Катей?

– Потому что она в него верит. И ее вера в себя на нем одном, может, и держится. Понимаете? Вся эта ситуация… Для нее и так удар. Я бы не хотела, чтобы она сорвалась. Это ведь мы все, грешные люди, баллончиками балуемся. А Аджей для нее небожитель. Фрески, опять же…

– Фрески?

– Да. Мы все, то есть большинство из тусовки, пользуемся обычными баллонами с краской, аэрозольками. Так и быстрее и проще, не замечали? Аджей же пишет фрески. Это очень древний вид живописи, роспись по сырой штукатурке. До нас до сих пор доходят изображения святых на руинах первых христианских храмов только потому, что тогда они изобрели эту технологию. От этого и весь этот полурелигиозный шум вокруг Полонского. И Катя… Она напугается только, если думать об этом станет. Что она скажет вам? Что бог подает Аджею знаки и скоро заберет обратно на небеса? Едва ли ее это успокоит.

Доставка прибыла на редкость оперативно. Еда была вкусной, курьер – вежливым. Гуров хлебным мякишем выбирал из пластикового контейнера соус от салата, уж очень сочно оказалось, когда понял, что именно все это время не давало ему покоя. То, что скрылось за суетой, эмоциями, бессмысленной и бесплодной ездой туда-сюда по взбудораженному ночному городу и попытками договориться с Моховым. То, что было до: до Мохова, до разговора с Леной. Гуров закрыл глаза, позволяя воспоминаниям течь свободно, не цепляясь за несущественное.

Нога в штанине и ботинке. Сыплется крошка, со стуком валятся кирпичи. Лом, не удержавшись вертикально, падает и противно звенит о камни. Щелкают камеры. Слепит глаза. Они осторожно вынимают почти иссохшее тело и кладут его на мешок. Труп походит на куклу, на огородное пугало в сухой и пыльной одежде. В голову приходит слово, знакомое разуму, но почти неиспользуемое речевым аппаратом. Мумия. Потому и запаха практически не было. Труп в стене, за толщей кирпича, штукатурки, краски, девичьего винограда, совершенно иссох. Кожа стала хрупкой, как тонкий, серый пергамент, нос заострился, ноздри выглядели двумя дырами по сторонам от истончившегося хряща. В оскаленных зубах плотно свернутый тряпичный ком. Гуров зачем-то снова берет в руки лом, наверное, с ним чувствует себя в большей безопасности под прицелом стольких камер. Эксперты наконец закрывают пакет.

Стоп. Вот оно.

Гуров думает только о том, чтобы весь этот цирк наконец закончился. И упускает из виду то, что бросилось ему в глаза еще там. Но сознание отмахнулось от детали. У мумии были сломаны ногти. Под ними, отросшими, было полно песка. А еще на пальцах, невероятно, нечеловечески тонких, частично отсутствовала кожа. Разгадка всплыла в сознании сама собой.

«Его замуровали туда живым. Он был жив, хотя, скорее всего, без сознания. На то, чтобы сделать работу аккуратно, нужно время, а он бы упирался. Он пришел в себя позже, уже в стене. Он мычал и даже скреб пальцами… Кирпич? Песок? То, что там было. И только потом, когда закончился воздух, умер».

Гуров отложил в сторону контейнер из-под салата. Взглянул в окно, за которым начинался новый день фестиваля стрит-арта в Онейске. Сказал сам себе, решительно и сухо:

– Некогда спать. На том свете отоспимся.

Глава 7

Гуров проснулся от трели мобильного. Мелодия подсказала, что снимать трубку можно не спешить, ибо человек звонил понятливый и терпеливый. Как говорила Маша, беспощадно необидчивый, в совершенстве владеющий тонким искусством трактовать все происходящее в мире в свою пользу. Гуров растирал немое спросонок лицо и первую минуту не мог сообразить, где находится и почему спит сидя, с ноутбуком на коленях. Водрузив компьютер на стол, отправился на кухню и налил себе стакан минеральной воды. Пока насыщал организм жидкостью и полезными веществами, вспомнил о том, чем был занят вчера, когда его так внезапно сморил сон. В памяти всплыли яркие фото, успех и скандалы вокруг имени художника, что никак не приблизило Гурова к пониманию того, мог такой человек совершить убийство или нет. И лишь ощутив, что вполне готов к разговору, принял вызов.

– Доброго утра, дорогой товарищ, герой светской хроники! Чего так долго спишь? От поклонниц отбивался, дверь без присмотра всю ночь оставить не мог? Нам с Наташей уже ехать утешать Марию?

– Для кого утро, а для кого и день, Крячко. Доброго. Давай по порядку, пожалуйста, я ни слова из того, что ты несешь, не понимаю. Какая светская хроника? Что с Машей? И почему ты решил, что я сплю?

Произносить слова Гуров старался четко, но не как учила Мария, предлагая ему упражнения для дикции и сценической речи. А так, как, в его понимании, он говорит всегда. В игру «угадай, когда проснулся» они со Стасом играли много лет, и счет был пока равным. То, что Крячко угадал, еще ничего не значит. Опыт показывал, что, если уверенно и спокойно подать свой вариант, напарник может блефу поверить и версию пересмотреть. Гуров покосился на себя в зеркале на дверце шкафа. Подтянулся, придал лицу серьезное и озабоченное выражение.

– По порядку так по порядку, полковник. Сделай себе кофе, пока я буду излагать.

Гуров на провокацию не повелся и лишь откашлялся в трубку, будто прочищая горло.

– Так вот. Вчера утром ты прибыл в уездный город Н. Вселился, распаковал вещи. Посетил Молотову, как велел тебе долг, потом, скорее всего, участкового, по зову того же долга. Далее диктатура обязательств завершилась, и ты, полагаю, поддался очарованию чужого праздника, не отказал себе, погулял по городу. Гулять тебе понравилось, ты не на шутку припозднился. Потому что фотографии, на которых ты, вооружившись ломом, выковыриваешь из стены мумию Талоса, попали в сеть глубокой ночью и ранним утром. Некоторое время ты потратил на попытку найти контакт с аборигенами, но местные ковбои ни славой, ни материалами делиться с тобой, заезжим шерифом, не хотели. Разочарованный и злой, ты вернулся в квартиру и некоторое время строил гипотезы и занимался анализом произошедшего по горячим следам, потом наверняка проверял что-нибудь, и на это у тебя ушло часа четыре. Потом ты уснул. Машу же всерьез утешать не нужно, я пошутил. Разве что из-за того, что в дело «Красных фонарей» ты вцепился, скорее всего, руками и ногами и вернешься теперь позднее, чем ожидал. И да, поклонницы этого живописца, Поланского, кипят от фантазий, что это за суровый, но справедливый деспот изуродовал ломиком гениальное творение кумира.

– Полонского, – поправил Гуров автоматически, подключая ноутбук к розетке и входя в интернет.

Поздравлять с победой Стаса он не станет, тот сам себя поздравит превосходно. Есть дела важнее.

– Какие фотографии, Стас? Какие фотографии… Откуда они взялись?

– Открывай почту и жди, не теряй время, – Гуров послушно зашел в почту. Принялся открывать пересылаемые другом файлы, и брови его поползли вверх. Неизвестный, Мохову хватило ума не афишировать и не комментировать его, Гурова, на месте преступления присутствие, тем не менее Лев Иванович на фото получился вполне узнаваемым. Белые вспышки сделали лицо будто тяжелее и старше, лом Гуров держал действительно так, будто мог забить им того, кто осмелится ему помешать. Полковник не сдержался и выразил эмоции горестным вздохом. Крячко тем временем продолжал говорить:

– В чем тебе повезло. Все эти новости видят те, кто интересуется исключительно узкой темой фестиваля. Людей немало, не стану утешать, но ты им интересен как колоритный мужик с брутальным орудием труда, не более. Я где-то даже читал версию, что, может, ты и есть маньяк. Но копать, кто ты и как там оказался, вряд ли кто-то станет. Публика специфическая, им это неинтересно. В чем тебе не повезло: наша Верочка – поклонница Полонского. То есть не картин, а его конфетной внешности. Таким образом, за новостями она следила и картинки обнаружила первой. И показала их сперва Орлову, а он уже переслал мне. Товарищ генерал изволил смеяться, передавал тебе привет и советовал быть аккуратнее с прессой.

– Я тебя услышал. Спасибо, – страдальчески выдохнул в трубку Гуров. Чем может навредить ему произошедшее? Да, в общем-то, ничем. Кроме того, что гипотетический убийца мог увидеть его лицо. Однако сам факт убийства, действительно страшного, бесчеловечного, имел место очень давно. За это время виновник мог переехать, умереть, выбросить случившееся из головы. Как ни странно, такое бывает. Если убийца не серийник и данная акция была разовой, то память, склонная щадить людей, могла давно вымарать этот эпизод из его головы. Хотя надежды на это мало. Слишком изощренной была казнь, слишком сложной, витиеватой идея. Такие отклонения в психике не любят сидеть тихо и зачастую толкают носителя на поиски новых и новых жертв. Знать бы, чем не угодил ему этот несчастный. – Я буду осторожнее, Стас. Неожиданно было, да и с ребятами, которые обнаружили труп, я успел подружиться. Не могу теперь бросить, не довести начатое до конца. Ради Кати, ради Лены.

– Интересно, однако. Что за девчонки?

Гуров рассказал. О ребятах, как он познакомился с ними, а после столкнулся снова благодаря неугомонной Ляле. О том, что Полонский не просто художник и лицо с обложки. Для многих он действительно источник сил и веры в себя, идол, способный воскресить и наверняка свести с ума.

– Мне бы выйти на него, Стас. Незаметно, неофициально. Пообщаться. Личность интересная, но жизнью, судя по всему, битая, журналистов он не жалует, и есть за что. Мне понадобится новая легенда как минимум, – Гуров говорил, прислушиваясь к шелесту клавиатуры, доносившемуся из трубки. Не задавал вопросов, зная, что Крячко слушает его внимательно. Что, однако, не мешает ему сейчас проверять какие-то собственные мысли. И если сочтет полезным для дела, он этими мыслями обязательно поделится. – Ему явно есть, что скрывать, Аджею, и журналистов он не любит. Как бы мне подобраться к нему. Есть идеи?

– Как таковой идеи нет, но есть способ. Лотерея.

– Какая еще лотерея?

– Такая вот… Лотерея, – медленно повторил Стас и притих, вчитываясь во что-то. Гуров не торопил и через пару минут дождался развернутого ответа. – В рамках фестиваля «Ангел идет домой» организована горячая линия. То есть прямо сейчас и ночью, когда ты занимался раскопками, сотни людей пытаются до этого «Ангела» дозвониться. Трубку он сам, естественно, не берет, на то у него есть специально обученные люди. Но если твой информационный повод окажется достаточно интересным, тебя переключат на Полонского. В народе это называется, в память о красивом кино, «достучаться до небес». И «достукиваются» многие, судя по восторженным отзывам, к своей работе светочем сердец человеческих парень относится очень серьезно.

«А ведь и правда, – припомнил Гуров, – когда ребята обнаружили «Фонари», они сказали, что позвонили Аджею. Менеджеры сочли звонок интересным, и он ответил».

– Таким образом, мсье журналист, советую искать яркий повод. Сенсацию. И переквалифицироваться на время, например в писателя. На поклонника творчества ты не тянешь, для этого знать о нем кое-что нужно, а на такое глубокое знакомство у нас времени нет.

Поблагодарив за звонок, Гуров отключился и крепко задумался. Что заставляет его играть в эту игру, еще и по чужим правилам? Он может надавить на Мохова. Может показать команде Полонского удостоверение, и его тут же не только проведут к небожителю, но и усадят на самый мягкий стул. И вот тогда, кроме дежурных, вежливых фраз, он не получит ничего, как наверняка сейчас ничего не получает Мохов. Аджей Полонский явно не та птица, что станет петь по приказу. Только искренняя заинтересованность и добрая воля. Но как их добиться?

Тревожно поглядывая на часы и одеваясь, Гуров думал о том, что повод, с которым он обратится к Полонскому, должен быть личным. Задеть за живое. А значит, ему нужен тот, кто знает либо жизнь художника, либо историю города, в котором тот вырос и в который, любя и ненавидя, регулярно возвращался. И по всему выходило, что путь его сейчас лежит в узкий, плохо освещенный и смахивающий на могилу кабинет участкового, Вити Сизого.

Звонку Виктор не удивился и, раз обеденное время уже миновало, охотно согласился отобедать с новым приятелем еще раз. Это давало ему вполне официальный повод покинуть раньше времени свой маленький, не отремонтированный, лишенный даже кондиционера, кабинет. Конечно, возвращаться на службу в конце рабочего дня смысла уже не будет, и дела придется передвинуть на завтра. Но дела Гурова интереснее, важнее, и в целом кто такой старлей, чтобы полковнику в помощи отказывать.

Они встретились в открытом кафе и заняли самый дальний от дороги столик. Там было тише и можно было наблюдать за беззаботной возней детишек в детском саду неподалеку. Ожидание заказа скрасилось разговором о том, как с детства детишек приучают к тому, что высокий забор – это прежде всего для их блага. С возрастом забор для некоторых из них превращается в решетки, а вопрос, кто кого и от кого защищает, обретает новые нюансы. Осторожный и хитрый Сизый дождался, пока Гуров отобедает, и лишь когда официантка убрала лишнюю посуду, деловито осведомился:

– В честь чего маскарад, от кого скрываемся? Мне тоже входить в режим «инкогнито» или можно как есть?

– Можно как есть. И отставить юмор, Виктор, серьезнее, пожалуйста. – Гуров поправил козырек кепки. Выходя из дома сегодня, он решил обойтись без рубашек с короткими рукавами, с легкими, веселыми принтами, на которых так настаивала Мария. Теперь, в светло-серой однотонной футболке, кепке и солнечных очках он чувствовал себя более собранно. И чего греха таить, больше готов к внезапной фотосессии. Встречи с журналистами он всеми силами хотел бы избежать, но штука эта непредсказуемая. А если Витя поможет ему с темой для звонка, вероятность подобной встречи существенно возрастала. Онейского же участкового смутить или сбить с настроя оказалось не так-то просто. Он продолжал сдержанно улыбаться, ожидая продолжения речи, и Гуров ни секунды не сомневался в том, что лейтенант поможет. Но и своего не упустит.

– Маху я дал вчера. Это и ошибкой-то не назвать… Просто в следующий раз буду умнее. А к тебе у меня дело вот какое…

Коротко изложив свой план, Гуров помолчал, давая Сизому поразмыслить. Думал Сизый примечательно: поставил локти на стол, сплел пальцы, водрузил на них подбородок. Взгляд его утратил скучливую, тщательно заученную беспомощность, стал цепким и напряженным. Гуров подумал о том, что такие ребята не приносят пользы только при плохом начальстве. Ленивом и равнодушном. Может быть, из Виктора Сизого и вышел бы толк. Ему бы немного помочь.

– Не помогу, Лев. Но точно знаю, кто поможет. Пойдем сейчас в гараж, возьмем машину, чтобы ноги не топтать. В управление поедем, с человеком тебя познакомлю. Скажешь ему, что книгу пишешь, да, хорошая легенда. И глазами не сверкай на него, полковник. Договорились? Чудак он немного, наш Толик. Но про Полонского больше, чем мы оба, вместе взятые, знает.

Пока добирались, Виктор рассказал о человеке, с которым Гурову предстояло познакомиться, и к тому, что увидел в конце пути, Лев оказался готов.

Миновав проходную Главного управления, они спустились на цокольный этаж, и там, возле вечно закрытого туалета, обнаружилась каморка фотографа-криминалиста. Толик Милованов оказался с Гуровым практически одного роста и не намного моложе. Однако смотрел фотограф в пол, волосы носил плотно прилизанными к голове, а на одежде его отчетливо виднелись следы от недавней трапезы на рабочем месте и продольные полоски от домашней сушилки для белья. За тем, чтобы на одежде самого Гурова таких полосок не было, строго следила Маша, да и сам он умел управляться с утюгом и гладильной доской. Анатолий, судя по всему, был одинок и робок. Именно поэтому главную роль в разговоре взял на себя Сизый. Не напирал, Гурова представил вскользь и будто забыл о нем. Покружил по мастерской, похвалил фотографии. Побеседовал на отвлеченные темы.

Поняв, что общение с этим человеком в футляре можно смело доверить Виктору, Гуров отвлекся, осмотрел помещение. Мастерской, как и кабинетом фотографа, это место показалось ему лишь с первого взгляда. Здесь действительно была заброшенная бытовка, которую чудаку и тихоне Милованову отдали под рабочее место, и реактивы с емкостями для проявления фото здесь соседствовали со списанными ведрами и швабрами. И то сказать, на дворе двадцать первый век. Неужели Онейск город настолько нищий, чтобы у эксперта, фотографа-криминалиста, не было цифровой камеры? Как он работает? Торчит здесь по ночам, когда точно никто не отвлечет и не потревожит, проявляет фото под красной лампой, как делал в детстве отец Гурова? Все может быть. С другой стороны, кто ждет Толика дома? Едва ли у него есть хотя бы кот.

Зато стало без дальнейших комментариев понятно, какой Милованову интерес в жизни и творчестве Полонского. Творческий, красивый, добрый, любимый всеми, кто с ним знаком, он заставил заметить себя – весь мир. И всем своим видом будто говорил таким, как Милованов: «Я сумел, значит, и ты сумеешь».

Ради того, чтобы продолжить разговор о Полонском, Милованов, будто не ссылался несколько минут назад на занятость и график, вышел за ними в коридор. Потом в курилку, где Витя курил и кивал, а Толик продолжал и продолжал говорить. Гуров искренне восхитился тем, как ловко Сизый заставил замкнутого коллегу раскрыться. Он, наверное, любого может заставить петь соловьем, было бы желание. Услышав, что Лева, хороший парень, пишет книгу и хотел бы с этой целью прикоснуться к прекрасному, «достучаться до небес», то есть получить ответ от самого Полонского, Милованов впервые посмотрел Гурову прямо в глаза и, похоже, проникся искренним к нему уважением.

Когда точно так же, ненавязчиво, Витя выманил его на парковку, сощурившись от солнца, Толик снова посмотрел в глаза Гурову и произнес, спеша, будто Лев уже отказался или передумал:

– Мы можем к Олеже съездить. К Максимову. Мы на предыдущем фестивале познакомились, Олег тогда… Ну, зависел сильно, от веществ, и только недавно про Аджея узнал. Он лечился тогда и завязать хотел. Сейчас диспансер закрыт, помогать некому. Быть не может, чтобы у Олега не было дома чего-нибудь эдакого. Чтобы Аджею понравилось. Он, Олежа, даже рисовать пытался, но склонности не было. Проведаем? Он пропал куда-то, не звонит, на встречи не ходит. Если выздоровел, сам справился, значит, помог ему Аджей, и можно будет позвонить, сказать спасибо за чудо. Парень он хороший…

Кто именно хороший парень, Гуров уточнять не стал, чтобы случайно не сбить Толика с нужного настроя. Когда тот отлучился закрыть мастерскую, мужчины переглянулись.

– Душный он, как эта его каморка, – сказал Виктор, провожая взглядом сутулую спину Милованова. – На будущее, только так говорить с ним и можно, сперва хвалить, а потом понемногу, без нажима, спрашивать. Как с ребенком. Ну, с больным немного. Зато, если повезет, будет у нас тема для твоего звонка.

– Работает тихо, прибавки годами не просит, в отпуска не ходит. Их таких, неприметных, сотни. Что происходит, когда в одном и том же городе годами рождаются тихони и трудяги, а потом ни с того ни с сего раз, получите и распишитесь, Аджей Полонский? – вздохнув, произнес Гуров, будто продолжая вслух текущую только у него в голове мысль. Обратился к лейтенанту: – Как думаешь, Вить, почему Толик сам не воспользовался случаем и не поговорил с кумиром? Или история с Олегом слабая, и таких в Онейске десятки?

– Может, и десятки, – Сизый понизил голос и кивнул на показавшегося в дверях Милованова. – Но могу на деньги поспорить, он уже у всей свиты Аджея в черном списке. Надоел хуже горькой редьки потому что. История Олега, возможно, не уникальна, зато таких, как наш Толик, у Аджея с гарантией по рублю пучок в товарный день. А с тобой у Толи есть шанс получить хоть немного его внимания.

Каково же было удивление Гурова, когда машина повернула в тот самый двор, где совсем недавно его угощала кофе Капитолина Сергеевна!

– Да ладно, – удивленно произнес он, глядя наверх из окна машины, на тот самый второй этаж, с завешенными старыми покрывалами окнами. – Скажешь, еще и квартира та же, Сизый?

Виктор с непроницаемым выражением лица пожал плечами и, обернувшись, бросил сидящему позади фотографу: «Выходим, приехали».

Втроем они поднялись на второй этаж и замерли в прохладе и полумраке подъезда перед некрашеной железной дверью, с криво написанным простым карандашом номером. Толик, на правах знакомого, постучал. Тишина.

Когда Милованов постучал в четвертый раз, из-за двери послышались тихие звуки, будто в одной из комнат скулила собака. Потом раздались шаркающие шаги, и негромкий, уставший голос тихо спросил:

– Кто там?

– Это я, теть Тось, здравствуйте. Толя Милованов, я друг Олежи, вы меня, наверное, не помните. Я… Спросить заехал, как вы. Он трубку не берет, я думал, что уехал. Но вот узнал недавно, что квартиру-то не продали, и вы живете еще. Может, нужно что-то, помочь чем-нибудь?

В тишине подъезда, разбавляемой только тихим воем, заскрежетал засов, звякнула цепочка. Когда дверь открылась, на пороге предстала женщина, как показалось Гурову, лет пятидесяти. Она была одета в вылинявшее до неопределенности расцветки платье, тусклые волосы убраны в хвост. Лицо ее было настолько изможденным, что вопроса, почему она не посмотрела в глазок, почему открыла цепочку, не возникло. Ее совершенно не пугало то, что вместе с Толиком пришли участковый и здоровый незнакомый мужик. Ничего уже не боялась тетя Тося Максимова. Она устала бояться.

– Нечем тебе мне помочь, Толик. Но спасибо, что пришел. Заходите.

Сизый и Гуров, неловко кивнув хозяйке, вошли за фотографом, разулись в крохотной, нищей прихожей. Окна и правда были завешаны. Деревянный пол, покрытый местами вытертой коричневой краской, чисто вымыт, однако от стойкого запаха человеческих нечистот это не спасало.

– Не сумел, теть Тось?

Гуров понял, кто скулит за закрытой дверью, но без спроса открывать ее не решился. Сизый молчал. А Толик продолжал говорить, тихо и очень правильно. С потерявшей надежду матерью наркомана иначе нельзя.

– Вы присаживайтесь. – Хозяйка кивнула мужчинам, указывая на разномастные табуретки, видневшиеся через коридор в кухне. – На диван коты нагадили, не предлагаю, уж простите. Ничего нам не нужно, Толик. Просто спасибо, что пришел.

По стойкому запаху мочи было понятно, что на диван нагадили совсем не коты. В квартире не было телевизора. Гуров знал, что на кухне увидит старенькую, кем-то отданную из милости или привезенную с дачи микроволновку и холодильник, видавший еще царя Гороха. В семьях наркоманов редко бывает иначе. Тут еще и диспансер закрыли, помочь тем, в чьей изъеденной ядом душе едва теплилась надежда, стало некому. Пока Гуров думал, уместно ли будет открыть форточку и впустить в дом хоть немного свежего воздуха, женщина поймала его взгляд, но истолковала его иначе.

– Это я завешиваю из-за Олега, сына. Больно ему, смотреть на свет не может. Иногда кричит, боится чего-то. По весне я привязывала да запирала его. Теперь вот стекол у нас не хватает, выбрался… Вынес тогда деньги последние. Все подвалы обползала, пока нашла его. Лето закончится, застеклим как-нибудь. Пока тепло, вроде и не нужно.

Говорила она так спокойно, будто перспектива зимовать с окнами, забитыми одеялами и ватными матрасами, касалась вовсе и не ее. Сизый поправил фуражку и тихо, но официально спросил:

– Гражданин Максимов, ваш сын, сейчас находится здесь? Мы можем его увидеть?

– Да, конечно.

Тетя Тося отперла ключом едва держащуюся на петлях деревянную дверь. Не постучала, не предупредила, что сейчас войдут посторонние, будто в закрытой комнате скулил сейчас не живой человек, а лишенное разума животное.

Запах ударил тараном. Гуров прикрыл глаза и отвернулся от дверного проема. Когда никто из троих не сделал ни шага в сторону двери, совсем еще не старая мать Олега тихо заплакала за их спинами.

Гуров вошел.

Конечно, тетя Тося убиралась здесь. Мыла, убирала, водила за руку в туалет, кормила полусумасшедшего, истощенного ломкой сына с ложки и вытирала ему рот салфеткой. В хорошие, тихие дни, когда он позволял за собой ухаживать, она даже наверняка читала ему вслух. Но, судя по всему, хорошие времена остались далеко позади. Сейчас из мебели в комнате сына имелся только матрас на полу, а отходы жизнедеятельности, судя по вони, Олег растирал по стенам. Парень лежал на полу, в стороне от матраса, и выл не переставая, не обращая внимания на незваных гостей. Выцветшие обои были ободраны и покрыты бурыми разводами. Со стены, прямо напротив входа, на них смотрело спокойное лицо. Выцарапанное через обои, похоже, прямо в плите, чем-то твердым, вроде ложки. Едва ли мать давала Олегу нож или вилку.

– Он понимает все, – руки Гурова кто-то коснулся, и он резко обернулся от портрета на стене. Материнским чутьем угадав в нем старшего, тетя Тося оправдывала сына, подняв на Гурова заплаканное лицо. – Он не сумасшедший, мой Олежа. Ему просто очень больно, вот он и дуркует. А я ухаживаю, вы не сомневайтесь. Но ведь в психбольнице, в райцентре его в овощ превратят, я там была, я знаю. Он даже рисовать пытался, видите? Не знаю, кто это, наверное, Бог. Вы только не забирайте у меня Олеженьку. Он же жизнь моя. Я без него не смогу никак…

Не сказав ни слова, Гуров мягко, но решительно высвободил руку и вышел из комнаты. Набрал сохраненный еще раньше, как проснулся, номер горячей линии фестиваля и, пока шли гудки, понял, что говорить здесь не сможет. Ему нужно на воздух. И душит его сейчас гораздо большее, чем просто дурной запах.

Оставшись наедине с собой, в прохладе лестничной клетки, он поздоровался и сухо пересказал оператору историю Олега Максимова. Фанат или ярый поклонник, мечтающий услышать голос кумира, наверняка должен был говорить иначе. Но Гурова душила бессильная, клокочущая внутри ярость, и участвовать в конкурсном отборе он ни малейшего желания не испытывал. Не испытал он радости и тогда, когда на той стороне, через непродолжительную паузу, раздалось тихое: «Аджею передали вашу историю. Он хочет вам ответить. Соединяю». Тут же Гуров услышал:

– Да? Я слушаю вас, говорите. Я Аджей.

«Ты Аджей, – зло подумал Гуров. – Надо же, какое диво. Что ты сделаешь сейчас, художник? Скажешь, как тебе жаль? Всем плевать на Олега и его маму. Сизый делал вид, что не замечает, отводил глаза. Толик, приятель, вспомнил, что можно было бы проведать, через год. Что ты сделаешь, Полонский?»