Текст книги "Русское тайнобрачие"

Глава третья

У чиновницы с тех пор, как она стала по утрам втроем чай пить, народилось много детей, и в числе оных была одна дочка, красавица-раскрасавица, не хуже матери. Помещик, лихо его ешь, глядел, глядел на нее, выбирал, выбирал ей женихов, да вдруг, в один прекрасный день, сам вздумал на ней жениться. Законные все претексты были к тому, что их можно было обвенчать, а только дядя отец Алексей больше всех законоведов знал: он, как духовник, знал грехи родительские. Да-с; он знал, что тут незаконного: девочка приходилась дочь жениху, – и как дело дошло до отца Алексея, он и уперся.

– Нет, – говорит, – не только не могу вас венчать, но обличаю вас. Бога убойтесь, сами ведь во грехе каялись, и мать ее каялась: эта девица есть ваша дочь.

Помещик рассвирепел и покатил к архиерею, а архиерей о ту пору был Г<авр>иил. Умный был человек, но любил пожить, а жить было не на что, и потому он не всегда себе господином выходил: попросту – взятки любил. Тут архиерей видит, что дело кормное, и сейчас вытребовал к себе в О<рел> дядю, отца Алексея, и спрашивает:

– Почему ты такого-то помещика на такой-то девице не венчаешь? Какие к тому препятствия?

А отец Алексей отвечает:

– Так и так, ваше преосвященство, вот что мне, как духовному отцу, известно, и вот мои причины и основания не венчать.

Архиерей задумался, покряхтел и говорит:

– Ишь ты, как ты очень много знаешь! – и отослал дядю домой, а однако и помещику, должно быть, разрешения не дал, потому что тот в соседней епархии венчался.

– Что же, – говорю, – ваш дядюшка действительно показал своего рода героизм.

– То-то героизм, зато оно ему худо и вышло. Героизма-то, повторяю, у нас не жалуют. Так это прочитать где-нибудь о герое, который действовал при царе Горохе или хоть и недавно, да только не на нашей земле, – это мы любим; а если у себя на дворе что-нибудь хоть мало-мальски с характером заведется, так и согнем его сами в три погибели. То было и с дядею: вместо того чтобы его взять да перевести на другое место от разлютовавшегося помещика, его взяли да нарочно там и оставили. И что он только, бедный, вытерпел в этом загоне: и архиерей-то его ненавидел, и консистория-то его гнала, и помещик-то его гнал, на двор его помещичий не пускали, собаками псари не раз травили и, наконец, до того довели, что он с ума сошел и, точно как та баба Химка, все, бывало, сидит, как подстреленный голубь, и стонет:

«Куда деться? Куда деваться?»

Ужасное это было зрелище. Помню его: бывало, дни и ночи все сидит в батрацкой избе, на холодной печке и все одно жалобно стонет:

«Куда деться? Куда деваться?»

В одну сторону метнется, голосит: «Куда деться?», и сейчас в другую повернет: «Куда деваться?» Все, видите, мерещились по одну руку архиерей, по другую барин. Насилу господь его вспомнил: дочернину свадьбу за дьячка справляли после крещения, да за суетами про него позабыли – он и замерз в холодной избе на нетопленной печке. Утром после свадьбы пришли к нему, а он лежит мертвый, скорчившись, и ручку крестом сложил: верно, в последнюю минуту в себя пришел и богу помолился о себе и о своих мучителях. Вот вам и пример нравственного, как вы говорите, героизма и того, чем он для нас на Руси увенчивается. Жестко, сударь, жестко на Руси геройствовать…

Рассказчик вздохнул и добавил:

– Так вот, с детства-то видев это направление и эту практику, молодое-то поколение наше и росло до того возраста, до которого нынче выросло, и выработало себе то, что у нас всего необходимее, а именно не героизм, а практицизм.

– В каком же роде?

– Да в роде некоторого, так сказать, самоуправления, или, пожалуй, если хотите, самоуправства, но только это, во-первых, вызвано необходимостию, а во-вторых, и не совсем безосновательно и не совсем бесчинно. Даже к чести духовенства сказать, оно во многих случаях действовало весьма человеколюбиво, а главное, практику выработало, которая хорошо рекомендует духовных и дает полную возможность полагаться на их ум и нравственное чувство.

– Но вот этого-то, – говорю, – я и не понимаю: в чем эта практика и ручательство?

– А в том, что кого не следует венчать, так будьте уверены – у нас не перевенчают.

– Не ошибаетесь ли вы, батюшка?

– Нет-с, я не ошибаюсь.

– Воздержусь от противоречия вам, а только в обществе об этом думают иначе.

– «В обществе»! Нашли на кого ссылаться! Что оно знает и чего ни болтает, это так называемое наше общество!

– Ну как, – говорю, – так… о всем обществе…

– А то как еще говорить о людях, которые судят и рядят о том, о чем и понятия не имеют! Или доказательств еще требуете, так они у вас налицо. Разберите-ка, венчан или не венчан этот писатель Z., с которого наш разговор пошел, – вот и не разберете. Да они даже и сами не разберут, потому что в церковь не ходят, служения никогда не видят и не знают, что над ними делают: крестят их, венчают или хоронят. Ей, право, одичали хуже диких!

И мой собеседник весело рассмеялся.

– Но позвольте, – возразил я, слегка уязвленный его насмешкою, которая мне все-таки не открывала интересовавших меня практических приемов тайнобрачия. – Надеюсь, вы, однако, допустите, что если общество неправильно судит о духовенстве, то, например, архиереи наши имеют же о вас настоящие понятия?

– Ну что же такое? к чему этот вопрос?

– Да так. Вы скажите: имеют они или не имеют?

– Может быть, некоторые и имеют.

– «Некоторые» только?

– Да, некоторые.

– Да и то «может быть». Но пусть так, пусть будет по-вашему, а вот я знаю один случай, где архиерей прямо сказал, что у него попы за деньги кого угодно «хоть на родной матери перевенчают».

– Хватил греха на душу его преосвященство: на матери венчать не станут. Да кому это и интересно на мамаше жениться… Нет, это уже очень по-монашески. А впрочем, еще нельзя ли знать, какой святитель изрек сии словеса?

Я назвал архиерея.

Собеседник мой еще веселее расхохотался.

– Что же, – любопытствую, – тут смешного?

– Да ишь кого вы цитуете? Этот господин что хотите брякнет… Ему бы, по-моему, «Весельчака» издавать. Мы ведь с ним вместе на школьной скамье сидели всегда, – шутник был. А впрочем, и то еще надо знать: о ком дело-то шло? Секрет это или не секрет: про чье это венчанье?

– Нет, – отвечаю, – теперь это уже не секрет, потому что тот, кого это касается, уже женился и опять овдовел.

И я назвал дядю Никса.

Но едва я произнес это имя, как мой собеседник в третий раз покатился со смеху.

– Право, – говорю, – не могу понять, почему все это вас так смешит.

– Да как же не смешить-с! Так вот это вы этакую-то младенческую свадьбу считаете отчаянною смелостию? Ну, поздравляю вас с знанием русской жизни. Вот оттого-то у вас, господа, по большей части и в романах-то в ваших отвлеченнее, чем в Аристофановой комедии, – все «на облаках» происходит.

– Романы, – говорю, – отодвиньте в сторону; нынче на них и спроса нет, а вы разубедите меня, что свадьба с родною сестрою первой жены не есть свадьба незаконная и рискованная.

– Что она незаконная, против этого я спорить не стану, а рискованного в ней нимало нет, да и венчал ее основательный священник, которого я как сам себя знаю. Он никогда и ни за какие благополучия рискованного дела делать не станет.

– Но вам, я думаю, надо бы подробнее знать эту пару, о которой мы говорим.

– Нечего мне о ней узнавать, когда я о ней все существенное знаю.

– Когда же вы это узнавали?

– Тогда, когда того надобность требовала. Не хотите ли поэкзаменовать: я все отлично помню, со всеми, можно сказать, деталями. Тут еще было нагажено тем, что разные большие лица были впутаны. Не правда ли?

– Да.

– И к тому же они владыку просили?

– Да, да, да.

– Помню. Брат у невесты был длинный-предлинный офицер с ученым значком.

– Был.

– Имени не помню, а по батюшке, кажется, Данилыч.

– Вы отлично помните.

– Вот он и приходил. Чудесный парень, все рассказал, по-военному: благородно и откровенно, и о своих неудачах у владыки открыл.

– И это не испугало священника?

– Нимало. Штраф, разумеется, на них маленький накинул в цене, чтобы старших не беспокоили, и все тут.

– Однако я помню, – говорю, – что этот Данилыч не сразу как-то сговорился со священником, а было два-три дня томительных.

– Неправда, всего на все один день только их просили подождать, и то это совсем не для притеснения, а уже это всегда так, нарочно, «заминка» делается.

– Для чего?

– Чтобы давальцев не отпугнуть, а в то же время справки навести.

– Какие же справки?

– Есть или нет у брачущихся недвижимое имущество или значительное наследство.

– Но зачем это священнику?

– А это в тайных браках есть самое нужнейшее. Родство или что другое, идущее только против церковных уставов, – это пустяки, а вот имущество, из-за чего все люди ссорятся, – тут надо строго.

– Будто это так важно?

– Это только и важно. Если есть родовое имение, которое могут наследовать родственники, или если дети могут быть претендентами на какое-либо родовое наследство, тогда, будьте уверены, никакой порядочный священник такого брака венчать не станет.

– А как можно это узнать?

– В тонкости узнают.

– И скоро?

– Да смотря по людям и по делу: иногда сразу же, а иногда подольше.

– С недельку или с месяц?

– О, что вы! Нет – сутки, много двое.

– Каким же образом можно собрать так скоро такие щекотливые справки, о которых люди могут всё утаить и налгать?

– Надо иметь способного справщика и содержать его, иногда даже и терпеть от него кое-что, как вот, например, некоему ближнему доводилось терпеть от этого молодца, который о дядюшке Никсе обыск делал.

– Что же, он плохой человек?

– Ужасный негодяй, но талантлив, шельма, к этим делам бесконечно. Он сюда нарочно из Киева вывезен. Там подобных артистов рассадник. Практика их вырабатывает над богомольцами. И этот все у деревянненькой церкви на Старом городе сидел для перехвата, чтобы богомольцев из Печерска на Подол не перепускать. Должность в том, что как увидит кучку «богомулов» – сейчас к себе подманит и уговорит, чтобы на Подол не ходили, а у них молились. Отличный практик. Ну вот, одному батюшке с разным наследством от брата пришлось и его сюда взять.

– Какой же у этого дельца церковный чин?

– Чин у него – церковный сторож, а ходит он за причетника.

– И по особым поручениям?

– Да, преимущественно-то по особым поручениям. По получении заказа сделаешь маленькую заминку, а он тем временем все и обследует.

– Но каким образом?

– А уж это по его усмотрению.

– А он не врет?

– Нет, для чего же? Да он всегда ведь и весь процесс и источники укажет, так что можете обсудить основательность и достоверность и того, и другого, и третьего.

– Ну, так вот, позвольте же, – говорю, – вас разочаровать.

– Сделайте милость, если удастся.

– При венчании дяди Никса решительно ни от кого ни из их родных, ни из знакомых никто таких справок не забирал.

– Верно. Наш дока свое имя недаром носит: он не так глуп, чтобы с родными жениха стал разговаривать. Он понимает, что это дело сердечное, и действует тонко – собирает источники чистые и достоверные. Ему было сказано, что вот так-то и так-то – вот этакий крупный человек желает жениться на сестре своей покойной жены, я на день заминку сделаю, а ты поди и удостоверь дело как нужно. А он отвечает: «Это можно кратко доследить, потому что у них старший дворник, Терешка, мой приятель». Если вы все ведаете, то вы должны знать: был у них дворник Терешка или нет?

– Знаю: действительно был дворник Терешка.

– Ну вот видите. Справщик взял на три бутылки пива, посидел с этим Терешкой в низке и вернулся, говорит: «Терешка сказал: можно венчать».

– Но вероятно же при этом и какие-нибудь подробности дознания были представлены?

– Как же, разумеется, были: подробности необходимы, потому что по ним видишь и судишь: верно ли и благонадежно ли все дело?

– Ну а в отношении дяди Никса, например, в чем же заключались эти подробности?

– Помнится, он рассказал так: пришел, говорит, к воротам, Терешку вызвал, пошли в низок, две пары пива выпили, а Терешка сказывает: «Ничего – дело плевое – венчать можно, господа согласные. Она, говорит, барыня к нему ласковая и теперь от любви тяжела сделалась, а все ейные братья и сестры очень желают, чтобы она с ним подзаконилась. А насчет состояния не сумлевайтесь: имениев у них нет, и что им по зиме мороженых индюшек присылали, так это от знакомых из чужой деревни. Скажи батюшке, что советую, чтобы крутил с богом».

– И это все?

– А вам что же еще надо?

– И вот это-то, вот эту болтовню с дворником вы называете справкою или сведением!

– А как же это, по-вашему, надо назвать?

– Да так и назвать, пустяками, вздором. Да вы, извините меня, я думаю, что вы шутите.

– Нет, не шучу.

– Не могу верить!

– Почему же?

– Да потому, что вы не можете не знать, что на слова таких людей, как мужик дворник, твердо полагаться нельзя.

– Нет, я этого не знаю и совсем другое думаю.

– Что же вы думаете?

– Я думаю, какие вы все жалкие, поврежденные люди, и как вы безнадежно повреждены в самом своем корне: в вере в ум и в доблесть русского человека. Кто, какой злой дух или какой лихой опыт дал вам право так низко судить о нашем умном и добром народе? И сторож-то вас обманет, и дворник обманет, и, наконец, уже и я, поп, вас обманываю, – шучу, видите, а не правду вам сказываю…

Батюшка закачал укоризненно головою и добавил снисходительно:

– Ах вы, господа, господа теоретики. Постыдились бы вы этого своего неверия в русского человека да не давали бы другим повадки утверждать, что мы сами со бою ничего путного учредить не можем. Тьфу! что за гадость, что за недоверие к русскому человеку, даже в том случае, если он дворник, которому сама полиция верит больше, чем любому ученому и литератору.

Сказав это, батюшка опять плюнул, и плюнул так решительно, как мог плевать только известный Костанжогло, и затем тихо проворчал:

– Недоверие, везде недоверие, на всякое время и на всяк час это проклятое недоверие. Оттого и заводятся всякие портные, что без узла шьют.

– То есть вот этого-то я и не понимаю: отчего же они заводятся?

– Да от боязни живых сношений с людьми и от возни с одною бумажною хитростию. И как все это сложно, и непрочно, и какою хитрою механикой пахнет – вообразить гадко. Я уверен, что если я вам сейчас это разъясню, то вы увидите, какие преимущества имеет простота везде, не исключая и тайнобрачия, где она должна быть хвалима перед всеми иными хитростями, в которые теперь жалостно уловляется немало людей, имущих только образ венчания, но силы оного лишенных.

Я весь обратился во внимание, к которому усиленно приглашаю теперь и моего читателя.

Глава четвертая

Самое трудное и, может быть, единственно опасное в брачных делах теперь оказывается имение и наследство, а самое досадительное для духовенства – это «возня с мелкотою», к которой рассказчик, очевидно, причислял и сшитого без узла брачною нитью литератора Z.

– О тайном венчании таких людей, – говорил он, – прежде и помина не было. Венчались тайно, бывало, помещики, или гусары, или вообще люди значительные, о которых всегда можно, что надо, разузнать в рассуждении родства и наследства; но потом, как все это с отъемом крестьян перепуталось, – тут разночинец стал входить в силу и тоже полез тайнобрачиться. Разумеется, всему этому женщины виною: сейчас, сороки этакие, из верхних слоев всякую моду перенимают. Иная прежде уже лет несколько в простоте с человеком без венца тихо обращалась, и нимало не смущалась, – а тут прослышала, что в больших кружках все венчаются, и сама стала приставать, чтобы и ей подзакониться. Ну, разумеется, чего баба захочет, того достигнет: человек терпит, терпит и, наконец, плюнет: «будь ты совсем неладна!» Пойдет и просит батюшку: «Так мол и так, – не могу бабу усмирить: повенчайте!» Духовенство по нынешнему времени начало и таковых венчать, и уже, разумеется, не по-старинному, за помещичью или гусарскую цену, а так, «что положат». И за две десятных певали, и даже менее, и, разумеется, уже в рассуждении справок стали обращаться с небрежью, потому что и хлопотать-то было не за что, а к тому же и трудно. Русский мужик дворник – ужасный ведь аристократ в душе, особенно если брюхо себе наест: он таким мелким народом, как разночинцы, не любит заниматься. Вот о жильце, начиная с чина статского советника, он любопытствует, из каких дошел, и какого роду и состояния, и из чьего имения ему мороженых индюшек присылают, ну а мелкотою он интересоваться не любит. Это уже его натура такая, – даже полиция его к этому приучить не может. Пристав наш мне не раз жаловался – говорит: «Хоть не спрашивай их, дураков, про подозрительных людей, – заведет такую катавасию: «Мы, мол, ваше скобродие, понимаем, что как эти люди малозначительные, так ими не антересуемся, а вот генерал у нас живут – это точно, и с своей экономкой они обращаются, из немок, а у той брат есть, при чужом грапе секлетарем служит». И пойдет, говорит, дурах, вверх все в аристократию лезть». И это справедливо: с этой стороны они нам неудобны, и это-то собственно и есть для браков небольших людей большое препятствие. А между тем, как вам докладываю, и эти в последнее время, по бабьему настоянию, всё туда же лезли, чтобы секретно венчаться, да еще и задешево, потому что и платить-то как следует они не могут. Тогда этот самый отец «венчальный батюшка» и выдумал фортеле, и такое фортеле, что долго его никак нельзя было понять, в чем оно заключается. Слышим только между собою, что он венчает и направо и налево и уже никаких справок не собирает. Да-с, и задешево: все прификсы сбил, а крутит за предложенную цену. Понять невозможно было, в чью это голову он содит и за что рискует, как вдруг оказывается, что он, плутяга, ничем и не рискует. И выплыло это дело самым нежданным манером, к которому я как раз могу подвести дело вашего тайнобрачного знакомца.

В летнее время семья моя на даче была, а я наезжал сюда чередное служение отбывать. На всю неделю для обеден я «раннего батюшку» за себя нанимал, а в субботу сам приезжал: служил всенощное и в воскресенье – позднюю. Только что выхожу я после всенощной, – пройтись по набережной хотел, – а ко мне подходит какой-то господин с дамочкой и объясняют, что они жених с невестою и хотят повенчаться. Я отвечаю: «доброе дело, доброе дело»; а сам на него смотрю инквизитерски, потому что он мне что-то фертоват показался.

– А документы, – говорю, – в порядке?

– Да, документы, – отвечают, – есть.

– Рассмотреть, – говорю, – надо. Благоволите оставить. Завтра ответ дам.

Он утром занес всю свою герольдию в одном пакетике. Поглядел я – все в порядке, а только легковесность какая-то: у него указишко об отставке и чинишко шаршавенький, – губернский секретарь, а она – вдова учителя. Кто их тут разберет, в какой они друг к другу позиции?

Я велел своему доке-сторожу адрес их заметить и справиться, – справка вышла пустая. Приходит мой вестовщик и говорит:

– Так и так, – говорит, – живут они вместе третий год на одной квартире, и девочка маленькая у них есть, а прислугу одну держат и в мелочной берут на книжку, а мясник не дает в долг. Впрочем, – говорит, – пить не пьют, но знакомцев окромя писателев никого из достойных лиц у них не бывает, и ничего про них знать нельзя. Мое, – говорит, – такое мнение, что не надо их венчать, – что-то опасно. Пусть к своему приходскому батюшке идут.

А я ему в тонких делах верил, да и мне самому показалось, что это опасно. У нас, знаете, уж свой нюх на это есть. Дела по делам будто ничего, а своим верхним чутьем поведешь – и другое слышишь. Так и тут: бумажонки тощие, и людцы маленькие, и что-то не порядком отдает, да опять, самое главное, и дворник не ручается.

Подумал я, подумал: есть что-то сомнительное, а они еще и заплатить-то как следует не могут, и отказал. Свернул бумажки в его же конверт, подлепил клейком и отдал сторожу.

– Как придет, – говорю, – этот господин, – скажи ему, что, мол, батюшка уехали, и бумаги отдай. А вперед, мол, просили не приходить.

Так и сделалось, тот его отправил и еще в полезном разговоре узнал, что и авантаж от него мы потеряли самый незначительный: тридцатью рублями всего хотел осчастливить. Я рукою на это махнул и позабыл. Но господин этот, жених, был мстив и, встретивши раз где-то моего сторожа, как бы в веселии объявляет: «Вот, твой батюшка не хотел меня перевенчать, а отец такой-то (называет венчального батюшку) нас, – говорит, – перевенчал». Тот мне это передает, и даже с неудовольствием, как будто я лишил его доли от тридцати сребреников, а через малое время говорит, что он и сам желает перейти к тому венчальному батюшке на «соответственную должность».

– На какую это? – спрашиваю.

– В певцы.

– Да ты петь не умеешь.

– Что ж такое, – говорит, – и не умевши поют.

– Да у тебя и голоса нет.

– Божественное, – отвечает, – можно петь и без голоса.

– Нет, ты, – говорю, – откройся: чем мальчик Гришка мачехою недоволен?

– Да что, – говорит, – батюшка, откровенно сказать, вы еще по старине: всё справляетесь. Теперь это надо оставить. – Там смелее крутят, и через то служить авантажнее.

– Ну, смотри, мол, не попадись с большим авантажем-то.

– Нет, – отвечает, – там придумана механика умная.

Я и полюбопытствовал, что́ это за механика и как он про нее проведал.

– А я, – говорит, – от этого же барина все проведал.

– Да у тебя, мол, какие же с ним сношения?

– За советами он ко мне приходил.

– А ты что за юрист-консульт такой, что к тебе за советами ходят?

– Нет, – отвечает, – я хотя не консул, а когда человека хорошенько нажгут, так он ко всякому лезет.

– Да, мол, если глуп, так лезет.

– Однако, – отвечает, – и у вас, как в прошлом году зубы хорошенько разболелись, так и вы вот, хоть не глупы, а тоже на Моховую к цирюльнику заговаривать пошли.

– Да, – говорю, – это правда, – ходил.

– А вот то-то, – говорит, – и есть. А ведь он, этот цирюльник, ничего не знает: что-то пошепчет да обрывок человеку, как теленку, нацепит и велит не скидывать. И вам небось то самое вешал.

– Вешал – только с молитвою.

– Ну да, и вы, пожалуй, так и служили в обрывке?

– Служил, – только ведь это с молитвою же.

– Ну так это и я бы вам мог нацепить с молитвою, да стыд только не позволял. А баринок этот ко мне первый раз с весельем заговорил, чтобы через меня вас подзадорить, а потом, вчера, – гляжу, нарочно идет, и лица на нем нет.

«Что, – говорю, – вам такое?»

«Ужасная, – говорит, – неприятность: мне надо еще раз перевенчаться».

Я гляжу на него и думаю: не помешался ли он?

«Да ведь вы же, – говорю, – сказывали мне, что вас обвенчали».

«Да, – отвечает, – обвенчать-то обвенчали, да очень легко сделали: надо еще раз где-нибудь обвенчаться основательнее».

«Что же это за дело такое? Вы, – говорю, – если хотите от меня помощи, так в подробности объясните, потому что без этого и лекарь не лечит».

Он и стал объяснять.

«Батюшка, – говорит, – нас обвенчал, велел поцеловаться и благословил, а потом я пошел за свидетельством, – дома его не застал. И еще через день пошел, и опять не застал, и опять через неделю пошел, и тоже не сподобился видеть. И так ходил, ходил, и счет ходинкам потерял, а тем временем жена родила и надо крестить; брачное свидетельство уже необходимо».

Тут этот супруг уже не с коротким полез звониться, и дозвонился хоть не до самого батюшки, так до его причетника, и сообщил ему свою нужду и неудовольствие. А причетник проговорил:

«Что, господин, напрасно ходите и себя и нас напрасно затрудняете: никакого вам свидетельства не будет».

Барин вскипятился: как не будет?

«Что, – грозит, – вы думаете – я церковных порядков, что ли, не знаю! Я юрист – у нас на лекциях всё это преподавали, я сейчас к благочинному, да в консисторию, или к самому владыке?»

А дьячок-то у них очень умный. – Все чернило и марки у него на руках.{1}1
  Содержать «чернило на руках» значит вести письменную часть, а марками называются жестянки, выдаваемые священниками исповедникам, с каковыми последние подходят к записчикам, вносящим имена в исповедные росписи. Марки эти, наподобие простонародных банных билетов, должны служить доказательствами, что исповедник действительно был у священника на духу и получил разрешение в своих согрешениях, а не записывается в книги без исповеди. Впрочем, эти марки или бляшки теперь уже почти повсеместно выводятся из употребления, как не достигающие цели. К упразднению марок, говорят, повела «подставка», то есть наемщество, к коему прибегали люди, не желающие исповедоваться, но обязанные к тому служебными или иными требованиями. (Прим. автора.)


[Закрыть] Он этому барину и отвечает:

«Не пужайте, господин, что вы так страшно пужаете? Идите не только к владыке, а хоть к самому господу богу, так мы стоим во всех делах чисты, – и никого не боимся».

«Да ведь я же, – говорит, – венчался».

«Спору нет, что венчались, – отвечает дьячок, – мало ли кто венчался, но не всякий же берет свидетельство. Вот наши мужички православные и знать этих пустяков никогда не знают. А нам совсем неизвестно: кому нужно такое свидетельство, а кому оно не нужно. Если вы венчались для уважения таинства, то и будет с вас, и оставайтесь тем довольны».

Барин вскипел:

«Что вы, разбойники, что ли, – говорит, – на что мне таинство!»

А дьячок свой шаг спокойно держит.

«Нет, – говорит, – мы не разбойники, а вы, господин, про таинство потише, да не ругайтесь, а то я сейчас и дверь захлопну, чтобы таких слов не слыхать, за кои к ответу потянуть могут. А вы тогда оставайтесь на улице и идите, куда вам угодно жаловаться».

Тут баринок видит, что имеет дело с человеком крепким: перестал пылить и говорит:

«Да нет, вы, милый друг, сами посудите… я этого себе даже уяснить не могу: в каком же я теперь положении?» – да при этом рублевый билетик ему в руку и сунул.

Тогда, разумеется, и дьячок к нему переменился.

«Давно бы, – говорит, – господин, вы этак… честью всегда все скорее узнаете. Вы к батюшке на дом больше не докучайте, потому что они дома никаких объяснений по неприятным делам не дают, а пожалуйста завтра, в воскресенье, за литургию и по отслужении вы в алтарь взойдете, – там и объяснитесь».

Тот спрашивает: ловко ли это в алтаре объясняться?

«Да уж где же, – отвечает, – еще ловче? Они всегда, если что-нибудь касающее сумнительного, только в алтаре и объясняют, потому что там их царство. Они у престола, в своей должности, от всякой неприятности закрыты. Знаете, у нас за престол как строго!..»

Тот так и учинил: пошел к обедне с пылом в сердце; за обеднею постоял, немножко поуморился и отмяк, а дождавшись времени, входит в алтарь и говорит:

«Так и так, до вас, батюшка, дело имею».

«Какое?»

«Свидетельство мне позвольте».

«В каком смысле?»

«Что я вами обвенчан с моею женою».

«А как ваша фамилия?»

«Так-то».

«Не помню. А когда я вас венчал?»

«Да вот месяца два тому назад».

«Месяца два назад… не помню. Но что же вы так долго не брали свидетельство?»

«Я, – говорит, – несколько раз приходил, да все дома вас не мог застать».

«Ничего не слыхал, а дома меня, точно, трудно застать, – у меня много уроков, закон божий в двух училищах и в домах преподаю. Впрочем, я сейчас здесь справлюсь».

Оборачивается к дьячку и говорит: «Покажи мне, как их обыск записан».

Тот посмотрел на них на обоих и из алтаря вышел.

Долго, долго он где-то с этою справкою возился и, наконец, идет с обыскною книгою в руках и кладет ее перед батюшкой.

«Что же? – спрашивает тот, – на которой странице?»

«Ни на которой нет», – отвечает дьячок.

«Как так нет?»

Дьячок молчит.

«Должно быть, если венчали?»

«Не знаю», – отвечает дьячок, а сам налево кругом за двери.

А батюшка вручает книгу супругу и говорит:

«Вот вам, милостивый государь, самому книги в руки, отыщите вашу запись, пока я кончу, – и с этими словами становится к жертвеннику».

Супруг ищет, ищет и, разумеется, ничего не находит.

«Нет, здесь, – говорит, – не записано».

«Вот тебе и раз», – отвечает батюшка и начал сам листки перекидывать.

«Что же это может значить?»

«Значит: нет».

«Но ведь, помилуйте, – говорит, – я сам расписывался в такой книге».

«Но где же эта ваша роспись?»

«Да нет ее здесь».

«А нет, так и суда нет».

Да с этим хлоп – книгу закрыл и в шкаф запер.

Супруг взвыл не своим голосом.

«Что же это такое? У вас, верно, другая похожая книга есть?»

А батюшка говорит:

«Тс, милостивый государь, потише. Здесь церковь, а не окружный суд, что вы кричите, да еще не забудьте, что вы в алтаре, где мирянину и не место находиться. Не угодно ли попросить вас о выходе, а то ведь вы помните, – здесь за всякое неуместное слово ответственность по закону усугубляется».

Господин и спекся – милосердия запросил.

«Батюшка, – говорит, – помилуйте, ведь это же не может быть; ведь вы же, конечно, помните, что я к вам приходил, и вы меня венчали, и я вам, что было условлено, вперед заплатил».

«Еще бы, – говорит, – это уже такое правило – вперед отдавать».

«Ну так что же, – говорит, – за что же вы меня так обижаете?»

«Чем-с?»

«Да как же, помилуйте, я ведь это все не для себя, а для жены да для детей только и делал, а теперь не могу даже разобрать: в каких мы все отношениях? Это хуже, чем было».

«Напрасно вы так говорите, – отвечает батюшка, – чем же хуже? Ничего вы хуже не наделали. Во всяком случае, если вы взяли благословение в церкви, это безвредно и для супруги вашей хорошо – женщина должна быть религиозна. А в рассуждении прислуги от этого в доме гораздо спокойнее – прислуги закон брачный уважают и венчанную барыню лучше слушают. Что же тут худо?»

«Но мне не это нужно… мне свидетельство нужно!»

«Свидетельство-о-о?»

«Да!»

«А я вам разве его обещал?»

«М… н… то есть… мы об этом не говорили».

«Надеюсь, что не говорили. Вы пришли ко мне и просили вас повенчать и представили документики какие-то ледащенькие, темные, и говорите, что других достать не можете, и к тому же вы человек небогатый и заплатить много не в состоянии. Так это или нет?»

«Так-с».

«Ну что же, разве я вас обидел или притеснил? Ничуть не бывало: я вам, напротив, во-первых, добрый совет дал, я вам сказал: если вы человек незначительный, так для чего вам обо всем этом хлопотать! Вы ни граф, ни князь, ни полковник, – и живите себе, как жили. Но вы на своем стояли, что вам это нужно, – что она «пристает», что «надо от этого отвязаться». Что же – я и тут вас не огорчил: вас никто бы не стал венчать, а я вас пожалел. Я знаю, что барыни охочи венчаться, и вам на ваше слово поверил и обвенчал вас для ее утешения, и всего тридцать рублей за это взял, ничего более с вас не вымогал. А если бы вы мне тогда сказали, что вам не только венчание, а и свидетельство нужно, так я бы понял, что это уже не для женской потехи, а для чего-то иного-прочего, и за это бы с вас трехсот рублей не взял. Да-с, не взял бы, и не возьму, потому что у меня и своя жена и свои дети есть. Прощайте».

«Но… позвольте… как же… где же я и жена, в какую книгу мы себя записали?»

«А это, я вам скажу, не ваше дело».

«Нет, это мое дело: верно, у вас другая книга есть».

«Да, для таких супругов, как вы, есть другая книга».

«Но это не может быть».

«Вот тебе раз, почему это не может?»

«Консистория не выдает двух книг».

«А вы посмотрели в ту книгу: откуда она была выдана!»

«М… н… нет».

«А то-то и есть, что нет. Плохо, видно, вас на ваших лекциях учили, если пишете, не взглянув, на чем пишете».

– Так ведь это все подлог, фальшь…

«Нимало не фальшь, а просто предварительная чернетка, которая по миновании надобности посекается и в огонь вметается».