Текст книги "Русское тайнобрачие"

«Так я же найду, кто были свидетели…»

«Поищите, так они вам и объявятся».

«Ага! так вот зачем вы и сказали, что вам не надо моих свидетелей, а какую-то свою сволочь поставили».

«Да уже, конечно, так; только все же моя сволочь лучше вашей: они хоть сволочь, да я-то их знаю, а вы бы мне таких своих энгелистов привели, что каждый вместо крестного имени чужою чертовой кличкой назовется, а потом ни знать, где его и искать – в каком болоте. Нет, государь мой, мы, в наше умное время, от вашего брата тоже учены».

«Тьфу!»

«Здесь не плюйте, а то подтереть заставлю».

«Но что же мне делать: вы меня сгубили, так дайте хоть мне совет».

«Совет извольте: достаньте себе с супругою хорошие документы и ступайте, ничего не говоря, к приходскому священнику, – он вас обвенчает и даст вам свидетельство. А со мною все ваши объяснения кончены».

«И ничего более?»

«Да, ни одного слова более».

Как мне рассказал все это мой сторож, – продолжал собеседник, – я и руки растопырил.

Вот это, думаю, артист, так артист. Что за работа, что за милая работа! И просто все, и верно, и безопасно, и даже по-своему юридически честно: за что взялся – то и сделал, а неуговорного с него и не спрашивай. За что человек не брался, за то и не отвечает.

– Чудесно, – говорю, – спасибо тебе, брат, безголосый певец, что ты мне, глупому человеку, такие умные дела открыл. Хотя я сам их делать и не стану, но все-таки просвещеннее буду. – И отпустил его от себя к тому батюшке с миром, даже с наградою, на тот конец, чтобы не забывал ко мне заходить порою просвещать мое робкое невежество тем, что они, совокупив свою опытность, делать будут.

– И что же, – спросил я, – он к вам заходил?

– И сейчас иногда заходит.

– И интересные дела сказывает?

– Ох, сказывает, разбойник, сказывает.

– Удивляюсь, как теперь это стало откровенно.

– Действительно, откровенно; да ведь что еще и сокровенничать-то, когда – как мои дети на фортепиано куплет поют:

 
Расплясалась вся Россия
В ахенбаховщине мерзкой,
Лишь один Иеремия
Нам остался, – князь Мещерский!
 

А главное, заметьте, любо-дорого то, что все это хорошо практикуется. Откровенно, а комар носу ни подо что не подточит.

– Батюшка! – говорю, – будьте благодетель, познакомьте меня с этим интересным человеком.

– С певцом-то с безголосым?

– Да.

– Извольте. Давайте вашу карточку.

Я подал, а батюшка начертал на ней рекомендацию и наименовал меня «действительным статским советником», что мне показалось неудобным.

– Извините, – говорю, – это не годится, – у меня такого чина нет.

– Ну вот важность! нынче никого меньше не называют, а к тому же он стал гонорист и если узнает, что вы писатель, а не генерал, так, пожалуй, знакомиться не захочет.

– Да, а я, – говорю, – все-таки стесняюсь…

– Есть чем стесняться? суньте два пальца вместо руки – вот и сановник. Неужели у вас на это образования недостанет?..

Глава пятая

Однако я не был у безголосого певца, потому что это представляло слишком большие трудности: выходило, что для собеседования с этим интересным лицом мне не только надлежало выдать себя за действительного статского советника и тыкать два пальца человеку, который подает мне целую руку, но надлежало еще изобразить собою пред певцом жениха или по крайней мере тайнобрачного переговорщика. Я опасался, что не выдержу этих замысловатых ролей перед таким проницательным человеком, а к тому же думалось мне, что сам отец протоиерей открыл мне довольно, чтобы не гнаться за большим. Кроме того, певец мог сообщить мне только факты, разнообразие которых зависит от случайностей, а их природа почти неисследима, между тем как настоящий мой собеседник мог ввести меня в самую философию вопроса, в самую суть нравственных побуждений, руководящих духовенством в делах тайнобрачия. Это мне казалось интереснее, потому что некоторое знание нравов нашего духовенства внушало мне твердую надежду, что и здесь, в этом путаном деле, должен дышать тот дух простоты и практического добротолюбия, который присущ русскому человеку на всех ступенях его развития и деятельности.

И я не ошибся. Роковые случаи, представляющиеся на практике при венчании пар, которые не могут быть повенчаны с разрешения начальства, почти все совершенно не возмутительны, а некоторые из них так трогательны, что надо иметь мертвое, «почившее на законе» сердце, чтобы не оценить благодати, движущей сердцами живыми, которые ласково усыпляют закон, вместо того чтобы самим азартно уснуть на нем.

Такой случай мой собеседник рассказал мне, даже не отделив от него немножечко и самого себя.

Я продолжаю и доканчиваю его беседу, а с нею и мои очерки.

– Ко всему нынешнему тайнобрачию, – изрек он, – как к каждому историческому явлению, надо относиться беззлобно и с рассмотрением. И когда так станете смотреть, то и увидите, что оно потребно и отвечает времени. А по сему времени даже и самые залихватские «венчальные батюшки» тоже в своем роде нужны и полезны. Право, полезны: в большом хозяйстве все пригождается. И хотя я их методы без узлов шить в принципе и не одобряю, но знаю, что и это иным впрок пошло.

Я было обнаружил попытку выразить некоторое сомнение, но батюшка, заметив это, придержал меня за руку и сказал:

– Не спешите поспешать. Я живой случай знаю, где если бы не эта благодать, так нельзя было бы оказать помощи очень жалким людям, которые однажды пришли ко мне с преудивительною историею.

Лет восемь назад ко мне в дом хаживала дочернина подруга. Славная девица Нюточка – всё они с моей дочерью в четыре руки играли. Но потом она вдруг как-то сникла. Перестала ходить, – я этого не заметил, а потом, когда дочь скоро замуж вышла, то я и совсем про эту чужую девочку позабыл. Проходит так год, два и три – и пять лет, но вдруг тоже вот так, в летнее время (у меня замечательно, что большая часть казусов со мною все летом случается, когда я в одиночестве дома бываю), приходит ко мне некая молодая особа женского пола, с виду мне незнакомая, собою, однако, довольно благоприличная, но смутная и чем-то как бы сильно подавленная. Я думал, что потеряла себя и, верно, хочет исповедоваться, но вышло другое. Называет себя по имени и говорит, что была она подругою моей дочери по гимназии, а потом пошла достигать высшего знания, но не сподобилась оного, потому что попала в некоторые «трудные комбинации». Словом сказать, дойдя, вместо научного совершенства, до нищеты и убожества, вспомнила о своей подруге, а о моей дочери, и пришла просить ее, не может ли она достать ей где-нибудь переводов.

Ужаснуло меня это младенчество просьбы и младенчество странного ее вида.

– Извините, – говорю, – дочери моей здесь нет: она уже давно замуж вышла и живет в другом городе, да и переводами не занимается, а наипаче занята домашним хозяйством и чадорождением. Поэтому если бы вы и писать ей захотели, то это будет для вас бесполезно. А вас я теперь действительно немножечко припоминаю: вас, – говорю, – кажется, звали Нюточкою?

– Да, – отвечает, – меня так прежде называли.

– Очень рад, – говорю, – вас видеть; но что же довело вас до таких комбинаций?

Она хлоп-хлоп глазенками, да и заплакала.

– У вас есть родные?

– Да, – говорит, – у меня есть брат, – и называет фамилию одного довольно известного адвоката.

– Вы, – говорю, – верно, у него живете?

– Нет, – отвечает.

– А почему же так?

– Он женат.

– Так что же такое, разве при жене для сестры и за ширмою места нет?

– Нет, мы с его женою не ладили, я одна с детьми живу.

– Так вы вдова?

– Нет, не вдова.

– Тогда где же ваш муж – верно, сослан?

– Нет, – говорит, – не сослан, а его нет со мною.

– Отчего?

– Он в очень затруднительном положении.

– В каком затруднительном положении, чтобы своих детей бросить?

– Его обманули, когда он женился.

Тут уже я глазами захлопал.

– Милая барынька, – говорю, – да вы что же это такое, шутите, что ли? Что вы мне рассказываете: как же он мог от живой жены во второй раз жениться? разве вы разведены?

– Нет, – отвечает, – мы жили в гражданском браке, а одна моя подруга хотела в акушерки, и ей понадобилось выйти в фиктивный брак; она меня попросила, чтобы я позволила…

– Ну-с?

– А она устроила комбинацию…

– Какую, милостивая государыня?

– Она вместо того все обратила всерьез и заставляет его, чтобы он ей деньги давал, и теперь он что получает – ей носит, а мне помогать не может.

– Что же, он и с нею не живет вместе?

– Нет, он с нею вместе не живет; она одного полицейского любит, а этого только заставляет, чтобы он часть жалованья ей приносил.

– И он носит?

– Да что же делать, а то она жаловаться пойдет.

– Да кто же он такой, ваш общий муж-то?

– Ветеринар.

«Гм! – думаю себе, – однако она, должно быть, очень ловкая, эта акушерка, если на самом ветеринаре ездит».

– Да, она, – говорит, – очень развита.

– Развита? А извините, – говорю, – за вопрос: он не дурачок, этот господин ветеринар?

– Нет, – отвечает, – как дурачок? он тоже очень развит.

– Как же, – говорю, – развит, а от акушерки отбиться не может?

– Да он отбился и живет у товарищей, а больше нельзя, потому что у нее по полиции все ей полезные связи.

– Ага, – говорю, – это действительно «комбинация». Ну а где же ваши детки?

– Недалеко, – говорит, – тут за вокзалом на третьей версте по железной дороге у сторожихи живут, – я их там оставила, а сама пришла переводов искать.

– Стало быть, вы теперь все врозь?

– Да.

– Ветеринар с товарищем, вы с своими котятками, а та с полицейскими?

– Да.

– А в городе-то, – говорю, – у вас есть приют?

– Нет, – отвечает, – нету, да это ничего не значит: теперь тепло – я ночь по бульвару прохожу.

– Как проходите?

И, не дождавшись, что она мне ответит, скорее взял ее обеими руками за голову, поцеловал в темя и говорю:

– Ничего я, бедное дитя, не понимаю, что вы мне такое рассказываете. Вы ко мне с своими «комбинациями» точно пришелица из другого света упали. Но я во всяком случае не ксендз, чтобы вас укорять, и не протестантский пастор, чтобы от ваших откровений прийти в ужас или в отчаяние, а как простой поп я только вас на бульвар ночевать не пущу. Вот у меня вся пустая квартира к вашим услугам, а на кухне есть баба-старуха смотрелка. Я ее сейчас к вам призову. Разуйте поскорее свои бедные ноженьки, напейтесь чаю да ложитесь на диван в гостиной спать. А впрочем, я старик, – со мною и с одним не опасно оставаться.

Она согласилась. И все это как-то тупо: и одно предполагает, и сейчас другое располагает, на все согласна – и все как не живая. Видно уже, что весь человек в ней домертва в порошок растолчен.

Ужасно мне ее стало жалко. В голову впало: как такой горемыке на свете жить? Свои дети у меня хорошо устроены, благодаря бога и добрым людям, потому что заботился о них, да к тому же они дети иерейские – в свете могли ход иметь, а эта тля беспомощная: кем она покрыта? Может быть, с детства на произвол пущена. А все же вон в ней еще что-то доброе ерошится: и за наукою она стремилась, и мужа своего гражданского отдала на подержание, а теперь как кошка мечется и своих котят по сторожкам носит… И все это во имя чего-то возвышенного. Право, точно пришлецы из другого мира, а между тем страдают как люди. Оставил я ее и пошел на вечер к коллеге, у которого самовластная жена – она зимою ему не позволяет в карты играть, так он летом, приезжая с дачи на служение, и собирает кружочек.

Застал там близких и искренних и «венчального батюшку». Провинтил в винт рублей за сорок и, по склонности человеческой, сваливаю всю вину этого проигрыша на кого-нибудь другого.

– Это, – говорю, – ребята, я так провинтился от расстройства: одна девчонка меня нынче очень размазала. – И рассказал им о своей гостье.

Все выслушали и особенного внимания не обратили, но мой венчальник, идучи вместе со мною домой, верно нечто почувствовал, сдобрился и уронил мне «крылатое слово»:

– Еще так ли это, как она сказывала. Может быть, им еще можно пособить. Вы у них свидетельство спросите.

– Да как им пособить, если они обвенчаны? Ведь у них грошей на развод нет.

– Да я, – отвечает, – о разводе и не думаю, а может быть это дело совсем не порчено – и развода никакого не надо.

– Все равно, если и свидетельства нет, а венчаны, так уже пропадай они совсем – второй раз перевенчивать зазорно.

– Я, – говорит, – думаю, что их не венчали. Небось пропели что-нибудь, да и конец.

– Ну может ли это быть?

– А отчего нет? Они ведь энгелисты – в церковь не ходят, службы не знают, не все ли им равно, что им споют: молебен или венчанье. Нет, вы спросите-ка свидетельство.

Думаю: и вправду, дай-ка спрошу! Он это даром на ветер не бросил.

Отслужил наутро обедню, напился с своей гостьей чаю и говорю:

– Я вам переводишко устроил, и вот вам пока из редакции три рубля вперед, а перед вечером пожалуйте – тогда и перевод получите. Да не можете ли пригласить ко мне вашего ветеринара, – я и ему кое-что хочу предоставить.

Так, разумеется, вздор врал, но в случае, если бы она стала расспрашивать, сказал бы, что хочу его отрекомендовать в Москву бесного слона лечить. Но только она не спросила, а прямо его обещала привести.

А я тем временем спосылал за безголосым певцом и спрашиваю:

– Есть ли у них для себя какие-нибудь памятки, кто у них легко венчан?

Отвечает:

– Есть.

– Нельзя ли, – говорю, – мне справиться про такого-то студента?

Он это минутою сдействовал и воротился – говорит:

– Очень легко сделано.

– Так что можно ему еще раз жениться?

– Сколько угодно. Им просто молебен спет.

– Ишь, – говорю, – что вы, разбойники, строите.

– А что же, – отвечает, – да они, безбожники, больше и не стоят. До каких лет доживут, в церковь гроша не подадут, и не слышали о том, какая служба есть. Им и молебна-то жаль – не токма что Исаию для них беспокоить.

– Так, значит, они с акушеркой не венчаны?

– Не венчаны.

Я это принял к сведению, пообедал и только маленько соснул, как смотрелка меня будит.

– Утрешняя мадамка, – говорит, – вдвоем пришла.

– С кем?

– Жених, – говорит, – ейный, что ли, не знаю.

Я велел подождать, обтерся со сна полотенцем и выхожу.

Они кланяются.

Не знаю, что́ она в нем и полюбила, – смотреть совсем не на что.

Я его туда-сюда повернул и в первых же расспросах вижу, что детина самая банальная: откровенно глуп и откровенно хитер. Так сказать – фрукт нашего урожайного года.

– Я, – говорит, – обманут низостью, какой не ожидал. Жена моя, – говорит, – казалась развитою женщиною – уверяла, будто ей нужно выйти замуж только для того, чтобы от родительской власти освободиться, а потом стала требовать, чтобы я Анюту бросил, а с нею на одной квартире жил или чтобы я ей на содержание давал. А после к ней полицейские стали ходить, и она меня начала пугать.

– Чем?

Молчит.

– Донос какой-нибудь хотела сделать?

Пожимает плечами и отвечает:

– Вероятно.

– Да вы разве в чем-нибудь замешаны?

– Нет, – отвечает, – я не замешан, но мы еще со студенческого времени все без замешательства, так просто боимся, а она теперь и сама в полицию акушеркой поступила.

«Ах ты, – думаю, – дурачок горький». И спрашиваю:

– Она в полиции, а вы-то где служите и под чьим начальством?

Называет место и начальника – лицо мне, по старым памятям, весьма знакомое: еще с табелькой с ним игрывали.

– Да у тебя, голубчик, в формуляре-то записано ли, что ты женат?

– Нет, – отвечает, – не записано.

– А венчальное свидетельство есть?

– Тоже нет.

– Почему?

– Не дали.

– Хорошо, что не дали. А теперь отвечай мне: рад бы ты иметь женою, вместо твоей акушерки, Нюточку?

Молчит.

– Что же ты молчишь?

– Я, – говорит, – в убеждениях совсем против брака.

– Ага, мол: ишь ты какой: норовишь лизнуть да и сплюнуть. А по доброму порядку, – говорю, – когда человек с женщиною детей прижил, так ему уж эти рацеи надо в сторону. Женись-ка, брат, на ней, да и баста.

– Да ведь это невозможно.

– А если бы возможно было?

Опять молчит.

– Ну, стало быть, – говорю, – ты, брат, лукавишь; отвечайте-ка вы, Нюточка: вы желали бы быть его женою?

Та, молодцом, сразу прямо ответила, что желала бы. Видно, уже игра-то сия ей принадокучила. – Но он молчит.

– Что же ты, – говорю, – пнем стал? Поверни тебя, батюшка Спиридон-поворот.

– Я, – говорит, – больше уже не попадусь.

– Кому это? – женщине, которая ваших детей таскает и вас любит?

– Все равно, – говорит, – я могу жить граждански. «Нет, – думаю, – если ты по-граждански, так я же с тобой, с разбойником, сделаюсь по-военному».

Язычок-то себе прикусил и о роде его венчания с акушеркой ничего ему не сказал, чтобы он не считал себя свободным, а озаботился им иначе.

Как он ушел, я положил перед его супругой лист бумаги и говорю:

– Пишите-ка, какой я вам перевод продиктую.

И задиктовал, указывая, где что ставить: «Его превосходительству, господину такому-то, от такой-то докладная, записка». А затем продолжение в таком смысле, что «я, просительница, прижив внебрачно с таким-то, служащим под ведением вашего превосходительства, двух детей, в чем он чистосердечно признался при священнике таком-то, и не получая от него ничего на содержание сих невинных малюток, коим сама не в состоянии снискать пропитания, а потому всепочтительнейше прошу побудить его на мне жениться или по крайности оных моих малюток обеспечить должным, по средствам его, содержанием, вычетом части из его жалованья».

Она это все написала, а потом спрашивает:

– К чему это писано?

– А к сему, – говорю, – подпишись.

– Но ведь это донос.

– Нет: это докладная записка.

– В таком случае, – отвечает, – я подпишу. – И подписала.

Я взял этот манускрипт в карман, надел новую ряску и пошел к генералу, которого, как вам говорю, еще в малых чинах коротко по картам знал. Отлично, шельмец, с табелькой играл и вообще был чудесный парень – любил выпить и закусить, и отношения наши, по-полковому, были на «ты».

Конечно, honores mutant mores,[1]1
  Почести изменяют нравы (лат.).


[Закрыть] – может быть, он и переменился, но я как-то этого не надеялся и решил держаться с ним на прежней ноге.

Велел о себе доложить, а сам стал перед зеркалом, чтобы орденки поправить. Но в это же зеркало и вижу: он в ту же минуту выходит, прямо ко мне, крадется и – цап сзади ладошами глаза мне и закрыл.

– Жоздра! – говорю, – радость моя, – это ты.

– А ты, – восклицает, – почему узнал?

– Мудрено ли узнать: кто, кроме тебя, может мою священную особу за лицо брать, а к тому же я и в зеркало тебя видел. Давай поцелуемся. Я, – говорю, – к тебе по делу, Жоздра.

Его Егором величали, но мы его Жоздрою звали, потому что так ему одна некогда влюбленная в него простонародная девица белошвейка писала.

– Есть у тебя такой-то подчиненник?

– Есть.

– Повели ему, мой ангел, на одной мамзельке жениться.

Он расхохотался.

– Что ты это, поп-чудила, – говорит, – выдумал. В моей власти конские свадьбы, но человеческие браки не по моему ведомству.

– Нет, – говорю, – Жоздра, жизненок мой, маточка, – не говори глупостей: у русского генерала все во власти! Я иначе не верую. Не огорчай меня, не отказывайся от христианского дела, повели дураку жениться на дуре, чтобы вышла целая фигура, а то мне их и ребят очень жалко.

Он было опять смеяться, но я говорю:

– Нет, ты, ангел мой, не смейся, – это дело серьезное. – И рассказал ему все дело.

– Понимаешь ли, – говорю, – что этого ни в какой конклав нельзя пустить, чтобы кто-нибудь не пострадал, а зачем страдать, когда ты по-генеральски – один все дело поправить можешь.

– Каким манером?

– Просто – повели, да и баста, на то ты начальник.

– Я выгнать его, – говорит, – могу, но принудить его жениться не имею права.

– Тпру, тпру, тпру, – отвечаю, – остепенись. Что ты это такое выдумал? Как можно человека выгнать, да еще особенно этакого глупого. Куда он, дурак, без казенной службы годится? Нет, ты не ожесточай несчастного сердца, а просто потребуй его перед себя и накричи.

– Что же я буду кричать?

– Да что хочешь, то и кричи – только посердитее. Но если заметишь, что он отвечать хочет, вот этого не до пускай, – топни и скажи: «молчать».

– И с тебя этого будет довольно?

– Совершенно, мамочка, довольно. Только, пожалуйста, посердитее, и чтобы не смел отвечать.

– Изволь, – говорит, – уважу, – и с этим позвонил, а мне добавляет: – Пойди там, за ширмой, посиди, покури, послушай, что выйдет. Я ни за что не ручаюсь.

– Да тебя, – говорю, – никто и не просит ручаться, только сделай свое начальническое дело добросовестно, – накричи.

Ну, он и действительно сделал все это очень хорошо: как тот вошел, он сразу его афрапировал. Все жестокие хитрости сентиментального обхождения откинув, прямо ему сочиненною мною докладною запискою мимо носа на землю швырнул.

– Знаете ли вы, – спрашивает, – какая женщина это пишет?

И чуть тот было только рот разинул, чтоб сказать: «знаю», – он как крикнет:

– Молчать! Почему вы на ней не женитесь?

Но прежде чем тот ответил, я ему через ширму пальцами махнул, он – опять крикнул:

– Молчать! Я знать ничего не хочу! Слышите?

– Слу-слу-слу-ш-ш-шаю.

– Завтра мне чтобы брачное свидетельство было. Слышите?

– Слу-слу-слу-ш-ш-шаю.

– Вон! и до тех пор на глаза мне не сметь показываться. Слышите?

– Слу-слу-слу-шаю.

– Деньги на свадьбу есть?

– Нет.

– Вспомоществование дам, а пока… Батюшка! – зовет меня, – пожалуйте сюда.

Я вышел.

– Извольте взять, – говорит, – этого соблазнителя: он девицу соблазнил и должен немедленно быть с нею обвенчан. Прошу вас исполнить это и завтра же прислать мне его брачное свидетельство.

– Слушаю-с, – отвечаю. – Извольте, молодой человек, идти и приготовьте разрешение начальства. Я за ним зайду.

Тот вышел, а генерал спрашивает меня:

– А что, каково я кричу?

Я его в обе щеки чмокнул и говорю:

– Умник! умник! но теперь доверши свою работу: сплавь их отсюда.

– Куда?

– Назначь его куда-нибудь в провинцию отдельную должность занимать.

– Это для чего?

– Да он там успокоится и с простыми людьми в разум придет.

И в этом успел. Так я их в один день развел, а на другой день обвенчал, с малым упущением по числу оглашений, и свидетельство выдал, а через неделю и на службу их выпроводил. Он с большим развитием ничего и понять не мог. Однако пробовал меня пугать.

– Вы отвечать, – говорит, – будете.

– Ну, это, мол, не твое дело: мне начальство приказало венчать, а я власти покорен.

Так он и сейчас настоящим образом всего не понимает, а живут, судьбою довольны и назад не просятся, – думают небось, что они в самом деле законопреступно обвенчаны, да, чай, и акушерки боятся.

– А что же, акушерка не приходила?

– К кому?

– К вам.

– Как же, приходила. Я ее к певцу отправил.

– И после не видали?

– Нет, видел один раз у пристава на крестинах.

– Что же она: сердилась?

– Н-н-нет. Поискала вчерашнего дня и увидала, что она дура.

«Отличную, – говорит, – батюшка, ваши духовные со мною штуку сыграли».

«А что такое?»

«Да то, что я по их милости все равно как будто вместо кадрили вальс протанцевала».

«Ну, что делать, когда-нибудь утешитесь, вместо вальса кадриль протанцуете». На кого же ей сердиться?

– Просто невероятное!

– Вот то-то и есть. А поведите-ка все это через настоящие власти – какая бы кутерьма поднялась, а путного ничего бы не вышло: потому что закон и высокое начальство, стоя превыше людских слабостей, к глупости человеческой снисхождения не могут оказывать, а мы, малые люди, можем, да и должны. Дурачки, да наши. Что ж их хитрецам в обиду давать? Надо их пожалеть. Поживут с ваше – и они обумнеют, – тоже людей жалеть будут. Но довольно мне вам эти сказки сказывать. Я уж очень разболтался, пойду – посмотрю, что мне в мотье написали.

– Да, – говорю, – это и впрямь все отдает сказками.

– Сказки, сударь, и есть, сказки. Живи да посвистывай… «Патока с инбирем, ничего не разберем, а ты, дядя Еремей, как горазд, так разумей».

Собеседник мой подал мне руку, которую я придержал и спросил:

– Но неужто же у нас никто не может помочь вместо всей этой городьбы прямую улицу сделать?

А об этом нам еще ничего не известно. Впрочем, никогда ни в чем не должно отчаиваться: одна набожная старушка в детстве меня так утешала: все, говорила, может поправиться, ибо «рече господь: аще могу – помогу». Где она это вычитала, – я тоже не знаю, но только она до ста лет благополучно дожила с этим упованием, чего я и вам от души желаю.