Текст книги "Неунывающие россияне"

Из жизни забитого человека

I. От купеческого сына Михаила Григорьева Армякова, к другу его Пантелею Иванычу Мамзину, в Москву

Друг любезный Пантелей Иваныч!

Письмо твое я получил. Душевно радуюсь за тебя, что ты, наконец, на месте. Ты пишешь, что выговорил себе у хозяина право в свободное от занятий время читать книги, а также и уходить со двора без спросу. Это очень хорошо. Продолжая жить у моего тятеньки в прикащиках, никогда бы ты не дождался этого. Господи, дождусь ли я этой свободы! Как подумаешь о себе, так даже обидно делается. Третьего дня мне минуло двадцать четыре года, а я все еще у тятеньки на мальчишечном положении, и ежели хочешь сделать шаг из дома, то непременно должен спрашиваться. Даже никакой вещи не можешь себе приобрести по нраву. Поневоле приходится хитрить и обманывать. Живу я, Пантелеша, по-старому и учиться французскому языку продолжаю, но ещё с большею осторожностью от тятеньки, чем прежде. Вчера, в то время как тятенька был в трактире, к нам в лавку пришел знакомый француз-обойщик и я читал ему по-французски, но он говорит, что ничего не понял. Верно без учителя нельзя. Теперь начал сбирать себе библиотеку. На прошлой неделе купил себе сочинения Гоголя и похождения Ракамболя и прячу их у нас на голубятне. Там они будут многосохраннее, так как тятенька, по своей тучности, ни за что туда не влезет. Все скучаю, – дома брань да попрёки; только и отвожу душу, что у Кати, но ты сам знаешь, что мне приходится у неё бывать еле раз в неделю, и то украдкой. Ах, как она меня любит, Пантелеша! Все говорят, что возлюбленные разоряют своих друзей, но здесь совсем напротив, и мне часто приходится навязывать ей деньги силой. Вижу, что нужно ей, а не берет. Иголкой по нынешним временам тоже немного наковыряешь. Всё хочу купить ей швейную машину, да где сразу возьмешь семдесят рублей? Ты сам знаешь, тружусь я для тятеньки как ломовая лошадь, а положения никакого не получаю. За платье и за сапоги, правда, он платит, а на карманные расходы даёт всего три раза в год по красненькой. Велики ли эти деньги! Только и живешь тем, что из лавочной выручки успеешь взять украдкой, а ведь по нашей торговле много взять нельзя. Прежде меня мучило это, и я считал себя вором, но теперь, обдумавши хорошенько, нахожу, что я беру своё собственное за труд. Люблю я Катю, друг Пантелеша; с восторгом вспоминаю, как она, бывши ещё в ученьи у мадамы, бегала к нам в лавку за покупками, но часто кляну себя за то, что наша любовь зашла так далеко. Какой сюжет из всего этого выйдет? Ведь и думать нечего, чтобы я мог на ней жениться при жизни тятеньки. Он ищет мне невесту с деньгами и ещё вчера за обедом сказал, что ежели за меня пятнадцати тысяч не взять, то не стоит меня и кормить, – словно я лошадь. На твое место у нас наняли нового прикащика. Нанимая его, тятенька сказал про себя, что на руку скор, а тот в ответ: «помилуйте, говорит, за всяким тычком не угонишься». Прощай, будь здоров и пиши почаще.

Твой друг Михаил Армяков.

II. От Иерея Игоря Силоамского к купцу Григорию Кузьмичу Армякову

Боголюбивый Григорий Кузьмич!

Вы неоднократно присылали ко мне вашего прикащика за получением с меня по счету ста пяти рублей за забранный попадьёю моей в вашей лавке товар, но я, к прискорбию моему, никоим образом не мог сделать уплаты по оному; так как в настоящее время претерпеваю крайнюю скудость в деньгах. Теперь время летнее, именитые прихожане разъехались по дачам, треб очень мало и кружечный сбор плох. Молю вас о великой услуге: потерпите до Успенского поста. В пост сей у нас бывает достаточно говельщиков, и я, пооперившись от оных, с любовию с вами разсчитаюсь. Вместе с сим письмом, пользуюсь случаем сообщить вам кое-что о вашем сыне Михаиле. Делаю сие во имя любви к вам и желания блага сыну вашему, который, по юности своей, крайне неопытен. Мне доподлино известно, что молодой человек сей совращён некоею прелестницею, по имени Екатериною Кроликовой, и вот уже более полгода живет с ней в внебрачном сожитии. Все сие узнал я от некоей бедной и сирой вдовицы дворянского рода, обучающей моих малолетних дочерей игре на клавикордах. Сия вдовица нанимает от хозяйки горницу как раз рядом с вышереченной прелестницей, часто видает там сына вашего и в показаниях своих достоверна. Ежели найдете нужным, то можете своевременно прервать эту преступную связь и открыть очи очарованному юноше. Всё сие я мог бы сообщить вам изустно, но настоящую неделю состою очередным по церкви и обязан быть ежеминутно на месте для нужд прихожан, а попадья моя, которая свидетельствует вам свое почтение, одержима зубною болью и не подымается с ложа.

Вечный молитель о здоровии вашем и всего семейства вашего

Иерей Игорь Силоамский.

III. От купеческого сына Михаила Армякова к другу его Пантелею Мамзину

Дружище Пантелеша!

Ты пишешь, что успешно учишься французскому языку у вашего бухгалтера. Душевно радуюсь твоим успехам и с болью в сердце спешу тебе сообщить, что моё ученье совсем не подвигается вперед и кажется его нужно бросить. До ученья ли тут, коли с тятенькой нет никакой сообразности. Он от кого-то узнал про мою любовь к Кате и разсвирепел подобно дикому тигру. Прежде всего, он отнял у меня ключ от выручки и отдал прикащику Василью Панфилову. О ругательных комплиментах я уж и ни говорю. Потом перерыл у меня все вещи в моем комоде, и найдя в нем Катин портрет, плюнул на него, разорвал и называл её самыми мерзкими словами. Каково мне было все это вытерпеть! Этим, однако, дело не кончилось: он обыскал меня самого и велел даже снять сапоги. Теперь всюду следит за мной. В суботу я ходил ко всенощной и он за мной следом. Об уходе со двора нечего и думать. В понедельник я просился в баню, и то не пустил. И кто это ему сообщил о Кате? С ней вижусь теперь ещё реже, и то только по ночам. Наши улягутся спать, а я через кухню, да и драло из дома. Кухарка подкуплена, а молодцы, до поры до времени, молчат. Катя тебе кланяется. Она все нездорова и работать не может, и мне больше чем когда-либо приходится ей помогать деньгами. А где их взять в нынешнем моем положении? И смех и грех! Веришь ли, я стал даже подыматься на хитрости. В воскресенье просил, просил у маменьки денег, – не дает. А мне до зарезу было нужно. Тятеньки дома не было, я взял да и запел «со святыми упокой», потому знаю, что она смерть этого боится и считает за предзнаменование смерти. Она просит, чтоб я замолчал, а я не унимаюсь, и наконец сказал, «давайте двадцать пять целковых, а то целый день пропою». Что ж ты думаешь? ведь дала. Вот, друг любезный, до чего я дошел.

Твой друг Михаил Армяков.

IV. От купечесного сына Михаила Армякова к Пантелею Мамзину

Друг любезный, Пантелей Иваныч!

Сообщаю тебе и радость свою, и вместе с сим горе. На-днях Катя сказала мне, что у неё будет ребенок, а вчера тятенька объявил, что он мне нашел невесту и что в воскресенье мы поедем на смотрины. «Довольно, говорит, тебе по разным Катькам шляться, да отцовскую выручку выгребать; ведь им, безпутницам, чужого добра не жаль. Им бы только опутать человека да грабить». Веришь ты, – при этих словах у меня даже в голове помутилось; но я смолчал. Целый день ходил я как сумасшедший, а вечером убежал из дома, напился пьян и часа два во всю прыть носился на лихаче по Александровскому парку и стегал кнутом прохожих. Это я злобу свою вымещал. Два раза гнались за мною городовые, но я успел скрыться. Дома, разумеется, была мне страшная гонка, ну да наплевать. Я уж обтерпелся. Теперь нахожусь в одурении и совсем потерял голову. Катя больна и работать совсем не может. Деньги нужны до зарезу, а пение: «со святыми упокой» не помогает. Третьяго дня терзал им маменьку часа два, но тщетно – денег у неё нет. Просил её, чтоб стянула у тятеньки из бумажника, когда он спит. Обещала, но ведь тут нужно ждать удобного случая. Он нынче стал хитёр и бумажника зря не кладет. Вчера я решился на последнюю хитрость: объявил нашему прикащику Василию Панфилову, что буду смотреть на его хапунцы из выручки сквозь пальцы, ежели он будет со мной делиться. Сначала было он на дыбы и хотел жаловаться тятеньке, но потом смирился и дал десять целковых. Ах! чего, чего только не сделает человек, когда ежели ему круто приходится! Ночью был у Кати и просидел до заутрени. О смотринах не сказал ей ни слова.

Твой друг М. Армяков.

V. От Михаила Армякова к Пантелею Мамзину

Милый друг Пантелеша!

Спешу тебе поведать мои скорби. В воскресенье были смотрины. Невеста красивая и за ней двадцать тысяч чистоганом, и тятенька с радостию за неё ухватился. В тот же день по рукам ударили и Богу помолились. Меня не спросили даже, нравится ли она мне. Господи, что мне делать? Бедная Катя! Ежели обвенчаться с ней тайно, но ведь на это все-таки нужен паспорт и другие документы, а они у тятеньки. Как их взять от него? Ежели требовать их судом, то чем я буду жить после этого? Он прогонит меня, разскажет всем торговцам, что я его на левую ногу обделал, и меня никто не возьмет к себе в прикащики. Заняться другим делом? Но я ничему неучен и ничего не знаю. Чем я тогда буду содержать себя и Катю? Всю жизнь я жил за тятенькиной спиной и теперь весь в его руках. Правда, он говорит про меня маменьке: «мое детище, – хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю». Друг любезный, подумай и отпиши, что мне делать? Ум хорош, а два лучше. Свадьба назначена через месяц, а я совсем как сумасшедший и в голове все перепутано. По ночам даже бред бывает и все страшные сны снятся. Вчера с горя послал мальчишку за полштофом водки и напился на ночь до безчувствия. Молодцы разсказывали, что я бушевал и хотел бежать бить тятеньку железным аршином, но я ничего не помню.

Твой друг Михаил Армяков.

VI. От Михаила Армякова к Пантелею Мамзину

Друг Пантелей Иваныч! Заочно целую тебя несчетное число раз и крепко обнимаю. Ты единственный человек, кому я могу поверить свое горькое горе. Свадьба – через неделю, а я ещё ничего не придумал, что мне делать. Бедная Катя всё еще ничего не знает. Во вторник я уехал от невесты раньше и был у неё. Хотел ей сообщить о моем горе, но и язык не поворотился. Пока я сидел у неё, она сшила мне галстух в подарок и сама навязала его мне на шею. Теперь она меня не иначе называет, как будущий папаша, и при этом слове вся кровь приливает мне в голову. Ах, какое мое положение! Злому татарину не пожелаю моей участи. На другой день после свидания с нею я решился на последнее средство, чтобы разстроить свадьбу, и объявил моему будущему тестю, что у меня есть душенька и что у неё скоро будет ребенок; но и это не помогло. Он потрепал меня по плечу и сказал: «быль молодцу не укор и с нами то-же бывало. Пусть тятенька тряхнет мошной и тогда десятерым душенькам можно глотку заткнуть». Мерзавец! Он думает, что она Бог знает какая! Да безкорыстнее её человека на свете нет! На утро он разсказал о нашем разговоре тятеньке. Тятенька позвал меня в верхнюю лавку и долго ругал. «Говори, говорит, где живет твоя мамзюлька? Делать нечего, – пойду к ней торговаться». Но как он ни приставал ко мне насчет её адреса, я все-таки не сказал. В сердцах он даже ударил меня по щеке и схватил за вихры. Говорят, что родителев следует любить и почитать, но как их почитать, когда они с своим детищем эдакие карамболи загибают? Ты пишешь, чтобы я просил заступиться за себя маменьку, но маменька у нас в доме ничего не значит и она составляет собою всё-равно, что кот в лавке. Думаю уж написать Кате письмо и объяснить ей моё положение. На словах я не могу этого сделать. Старший прикащик наш опять стал упираться насчет делёжки хапунца из выручки, и как я с ним ни бился, ничего не мог поделать. Вчера в отсутствии тятеньки я взял из лавки кусок атласу и заложил его ростовщику за шестьдесят рублей. Это уж воровство, но ведь надо же чем-нибудь содержать мою милочку Катю.

Прощай и пожалей твоего друга Михаила.

VII. От купеческого сына Михаила Армякова к Екатерине Кроликовой

Ангел небесный и друг сердечный Катюша! Радость моя неземная! Добрая моя крошечка! Решаюсь тебе сообщить о великом несчастий, постигшем меня. Словесно сделать это я был не в силах. Упадаю перед тобой на колени и целую твои белые ручки. Несчастие мое заключается в том, что тятенька собирается меня женить, и мне жениться необходимо. Чего, чего ни делал я, чтобы разстроить мою свадьбу, но ничего не помогло. Раз даже явился к невесте в самом пьяном виде и изругал её родственников, но и то сошло с рук. Пробовал говорить с тятенькой, но к нему и приступу нет. Начнешь говорить, а он сейчас: «Мишутка, береги свою вшивицу», да еще пустит в тебя, что под руку попадется. Я хотел обвенчаться с тобой тайно, но документы мои у тятеньки. Кроме того, чем-бы я мог содержать тогда тебя, моя милочка? Я должен-бы был скитаться тогда без места, подобно Каину, так как тятенька по злобе наверное обнес-бы меня вором или бездельником. Сегодня опять валялся у него в ногах, но он твердит одно: «прокляну». Больше я ничего не в силах сделать и завтра в четыре часа в церкви у Владимирской будет моя свадьба. Видно уж так Богу угодно! Умоляю тебя, помоги мне: приди в церковь и разстрой свадьбу. Я скандала не боюсь и даже обрадуюсь ему. Для тебя я все перенесу. Но хотя мне и придется обвенчаться, – верь, что я все-таки буду принадлежать тебе, и твой один мизинец будет для меня дороже моей жены. Помогать тебе и твоему будущему ребенку я буду до последняго издыхания сил.

Твой на веки и до гроба любящий тебя Михаил Армяков.

VIII. От Екатерины Кроликовой к купеческому сыну Михаилу Армякову

Милостивый государь Михаил Григорьевич!

Поздравляю вас с законным браком и будьте счастливы с своей супругой, а меня оставьте в покое навсегда. Должна вам сказать, что вы очень низко полагаете, ежели думали, что я решусь на скандал в церкви. Да я и стыда этого на себя не возьму. Да и что за радость быть с вами знакомой, коли вы до того позволили собой помыкать, что вас обвенчали силой. Нынче и не с каждой девушкой это можно сделать, а не токма что с мущиной. Помощи от вас не желаю. Как ни бедна я, но всегда могу прокормить себя и своего ребенка.

Известная вам Екатерина Кроликова.

IX. От купеческого сына Михаила Армякова к Пантелею Мамзину

Друг Мамзин

Все пропало, и я самый несчастный человек в мире. Я женат, и Катя, добрая моя Катя, оттолкнула меня от себя. Да я и стою этого. Я не человек, а баба. Все-то из меня вышибли, и я ни на что не годен! Вчера я отправился было к Кате, но она не пустила меня к себе. Как оплеванный вернулся я домой, напился пьян и избил свою жену. Она ни в чем не повинна, но веришь ли – я видеть её не могу. Господи, как-бы не случилось со мной какого греха!

Больше писать не в силах. Прощай и пожалей друга твоего Михаила.

Наше дачное прозябание

I. Лесной

Лесной. Час пятый дня. Приникла к земле пыль на Старо-Парголовской дороге, этом злачном и прохладном месте, где преимущественно прозябает купечество, умолкли докучливые голоса разносчиков, предлагавшие на разные тоны и «щетки половыя», и «рыбу живу», и «свежи яйца»; музыкальные горла баб-селедочниц, осипшие за день, сделали паузу и давно уже промываются чаем в трактире, что против часовни. Спят дачницы в дачах, спят цепные псы на дворах, около своих будок, прикорнули городовые в тенистых местах на скамейках и брёвнушках. Улица как бы вымерла, – и только кой-где попадаются зевающие няньки с ребятами на руках и в колясочках. Одурь какая-то царит в воздухе, апатия, лень. С Муринского проспекта доносится звонок вагона конно-железной дороги, подвозящего из города дачников, покончивших с своими занятиями и торопившихся к обеду. Вот на аллеях показались и они, эти труженики семей, голодные, измученные, обозлённые, навьюченные разными закупками в пакетах, тюрюках и кардонках. Один из них остановился около калитки палисадника красивой дачи с балконом, убранным полосатым тиком, и стучится.

– Марья Ивановна! жена! нянька! Мавра! Или кто там? Федор! Отворите! – кричит он.

Ответа никакого. Стук и оклик повторяются, но тщетно.

– Ах ты, Боже мой! И зачем только они запирают эту калитку? Марья Ивановна! Маша! Да, что вы, оглохли? Нет, видно спят… Машенька!.. Мавра! Нет, не достучаться… Разве через двор, в ворота?.. Впрочем, я сам приказал дворнику их запирать, и даже замок шведский купил. Пойду позвонюсь! Там дворник, и колокольчик прямо к нему проведен.

Дачник направляется к воротам и из всей силы дергает за звонок, но на дворе никого, даже и собака не лает.

– Вы, барин, насчет колокольчика-то оставьте, оборван он. Даве почтальон звонился, так оборвал, – замечает остановившийся около него мальчик из мелочной лавочки. – Так и не достучался, плюнул и ушел. А вы вот что, вы через забор полезайте. Я хлеб кухарке носил из лавки, так тоже таким манером.

Дачник в раздумье.

– Неловко, мой милый. Я сам хозяин. Ну, что за вид… точно вор. Ах ты, Господи! Вот наказание-то! Днем в свой собственный дом попасть не можешь! – восклицает он и снова подходит к калитке палисада.

– Марья Ивановна! Маша! Мавра! Да что вы, сдохли, что-ли? Создатель! И голосу даже не подают. Ну, что тут делать? Нужно, действительно, через забор… Только уж ежели лезть, то тут около калитки. Делать нечего, попробую, – говорит дачник и заносит ногу, но планки палисада трещат под его тяжеловесным телом, тучность не позволяет перегнуться, заостренные жерди задевают за платье.

– Давайте, сударь, я вас пропихну, – предлагает мальчик. – Ежели и свалитесь, то там мягко: трава, кусты, песок.

– Нет, уж лучше вот что, милый: я тебе дам на чай гривенничек, а ты перелезь через забор, да и побуди их окаянных: «Дескать, хозяин из города приехалъ».

Мальчишка чешет затылок.

– Отчего бы, сударь, не перелезть, да там собака на блоке. Даве дворник как увидал, что я через забор махал, сейчас и спустил её. Пес злющий. Мы его второй год знаем. Мясник ходит, так только куском говядины и спасается.

– Ну, что ж мне теперь делать? – задает себе вопрос дачник.

– А вы вот что: вы возьмите камень, да и хватите в стекло – сейчас услышат. После вставить можно. Стекольщики тут недалеко в Кушелевке живут.

Дачник поднимает камень и хочет начать бомбардировку, но предварительно решается еще раз прибегнуть к крику и стуку.

– Маша! Марья Ивановна! Мавра! Черти полосатые! – снова раздается его голос, с акомпаниментом камня о калитку.

На балконе показывается рыхлая женщина в распашном капоте, и, зевая во весь рот, смотрит по направлению к калитке, сделав из ладони над глазами зонтик.

– Кто это там? нищие? Мелких нет, Бог подаст, – тянет она. – Да, наконец, какое такое вы имеете право в чужие строения стучаться?

– Маша! Марья Ивановна! Опомнись, отвори скорее, это я! Вишь, до чего доспалась. Протри зеньки-то.

– Ах, это ты, Михайло Прохорыч! А я, тебя дожидаясь, села на балкон читать «Огненную женщину», да на диване-то мягко таково, так и вздремнула.

– Отворяй скорее. Смучился даже с этими поносками.

– А вот я сейчас Мавру пошлю. Мавра! Мавра! Ну, и из головы вон, что я её в аптеку послала разбойничьего уксусу для комаров купить, а то они совсем спать не дают. Искусали всю… Батюшки, да ведь ключ-то у неё. Я ей сама отдала. Ты, Михайло Прохорыч, ступай к воротам, а я пошлю кухарку к дворнику, чтоб он тебе их отворил.

Хозяин, теряя терпение, подходит к воротам и ждёт. На дворе показалась кухарка. Она бежит, в дворницкую и дубасит кулаком в дверь. Выходит баба и разводит руками. Слышна, перебранка. Кухарка плюет.

– Да скоро ли же отворите то? – кричит хозяин.

– Чем отворить то? – откликается кухарка. – Дворник, мерзавец, ушел в кабак и ключ с собой унес. Когда он вернется, кто его ведает. Там у них теперь в кабаке всё равно, что благородное собрание устроено: по целым часам сидят, да в орлянку играют. А вы вот что, сударь, вы пожалуйте с другой улицы, там у нас на задах самодельная калитка устроена; кучер да Мавра забор разобрали, так что две доски вынуть и пролезать могут. Пожалуйте!

Хозяин взбешён.

– Да прими ты от меня хоть поноски-то! Все руки оттянуло, – вопит он и перекидывает через забор покупки. – О, дьяволы, дьяволы! Указывай, куда идти, где у вас калитка. Да поворачивайся-же!

– А вот сейчас, только попрошу дворничиху, чтоб она собаку прибрала. Я то её кормлю, так она ко мне привыкла, а вас как бы не покусала.

Через четверть часа, хозяин входит в свой дом.

– Словно в крепости живете, – говорит он жене, целуясь с ней. – И от кого вы это только запираетесь?

– Как от кого? Мало-ли тут всякого народу днем шляется. Ночью-то нам не страшно с мужьями. Одни вон цыганские славяне из турецкого разорения одолели до смерти. У Коницыных вчера самовар утащили, как был с угольями и кипятком, так и утащили. Дворник поймал их, а они ругаются: «Ты, говорят, не рус, а собака, коли ежели этого самовара нам не отдашь, нам самовар на пушки нужен, чтоб против турок сражение иметь». Дворник устыдился и отпустил их. Обедать-то, Михайло Прохорыч, будешь?

– Еще-бы не обедать! Муж голоден, как собака, а она спрашивает! Вели подавать.

Подают на стол суп. Жена и муж садятся. Муж пьет водку.

– И что это здесь за водка, словно водой разбавлена, – говорит он. – Мне Чижиков вчера разсказывал, что у военных людей вышла новая мода эту самую водку торпедной начинкой настаивать, глицерином то есть. Такая, говорит, крепость, что страсть! Хорошо бы вот с антиллеристом каким-нибудь познакомиться, да попросить у него полфунтика глицерину-то.

– Ну, вот! Нужно очень у чужих людей побираться, коли можно этого самого глицерину, сколько хочешь, в аптеке достать. Ужо пошли Мавру. Да как посылать будешь, так скажи, пусть она мне какого ни на есть снадобья для сна купить, а то целый день спишь и белого свету не видишь. Оно-бы и ничего, да сны страшные. Как заведу глаза, так и вижу что будто бы я монитор, и под меня торпеду подводят. Опять же от сна и не ешь ничего. Вот глазами-то бы и съела что нибудь, а утробой не могу.

– Оттого и не можешь, что, поди, зоб-то свой раза три уже сегодня разными разностями набила.

– Позавидовал уж! Ан вовсе и не набивала! Щец, действительно, за завтраком вчерашних похлебала, пирожка позоблила маленько, кашки манной, ну – а потом чай стали пить, так саечку с вареньем съела. Хорошие у нас такие сайки здесь на Муринском. Да вот сейчас на балконе, перед тем как заснуть, баранок вязочку сгрызла. Ах, как вы это попрекать любите! Небось, я вам ничего не говорю, когда у вас этот самый апетит от пьянства пропадает. Помнишь, когда, во время славянского сочувствия, вы этот самый народ в доброволию провожали, так ты две недели ничего не ел и только одним пьянством питался.

– Так ведь то славянское сочувствие. Все свою повинность несли. Опять же с нами черногорец один путался, так должны же были мы его, как следует… Ведь, брат славянин.

– Ну, уж ты мне зубы-то не заговаривай насчет братьев! Приедет турок пленный, – ты и с ним будешь пить.

– С пленным турком из человеколюбия, потому завсегда нужно показать, что мы не варвары. Однако, довольно! От этих глупых прениев у меня только апетит пропадает.

– Ну, а потом-то зачем пили, когда эта самая доброволия назад вернулась? – продолжает жена.

– Тоже из сочувствия. Слушали их зверские разсказы про турок, их подчивали, и сами чокались.

– Мы тоже-бы могли это самое винное сочувствие делать, однако, не делали. У нас вон и по сейчас по Лесному болгарок пруд пруди. Ходят по дачам и насчет турецкого насилия, которое с ними было сопряжено, рассказывают. Тоже есть что послушать; а поговоришь с ними через запертую калитку, распросишь, как дело было, молодые или старые эти турки, подашь копеечку, да и довольно. Тут даже иго турецкое по дачам носили, однако, мы не шли же на него смотреть, коли это к нам не прикасается. Просила я одну болгарку развернуть тряпку и сквозь забор его показать, та не хотела, ну, и не надо.

– Вы, Марья Ивановна, в себе и замечания не содержите, что вы заврались. Кабы вы в вашем просвещении имели поболее образования, то взаместо того, чтобы читать Огненных Женщин, скорей-бы в газеты заглядывали и тогда знали бы, что иго это самое в тряпках носить нельзя, потому что его на четырех лошадях возят, так как оно из железа сделано, и в нем триста пудов.

– Ну вот! Фелицата Герасимовна ещё вчера себе за двугривенный кусок у болгарки купила. Говорят, оно от зубов помогает.

– В невежестве, конечно, всякая медицина в ход идет, но образованный человек должен только лекарствами лечиться. Да и надула твою Фелицату Герасимовну эта болгарка и вместо ига кусок какой-нибудь дряни продала.

– И вовсе даже не дрянь, а с благоуханием. Мавра видела: как бы смола, говорит, или сапожный вар.

– А я тебе говорю, что этого быть не может. По газетам, иго это теперь в Москве вместе с пленными турками находится, так как телеграмма пришла. Если бы не измена у турок, его бы и не отбили. Московское купечество не тебе чета, просило себе махонький кусочек от него отшибить, да и ему не дали. Казаки охраняют. Засим довольно и молчи! Киселя я не хочу и лягу спать, а к девяти часам поставь самовар. Где газета?

– Как-же, Михайло Прохорыч, ты обещался после обеда в Беклешов сад гулять идти?

– А вот спервоначалу посплю, потом попью чайку, и тогда можно.

– Ну, уж, знаю я это гулянье! Разоспишься, так тебя тогда хоть поленом по брюху бей, ты и то не встанешь. А ещё хотел соловья слушать!

– И соловья, и кукушку послушаем. На всё будет время. А теперь дай мне газету. Нынче, кто хочет содержать себя в современности, даже обязан про всё известия знать. Сойдутся двое, и первый разговор – телеграммы. Давеча, вон, в трактире толковали, что взаместо папы теперь римская курия сидит, и это будто у неё ребенок есть от папы, которого она на престол прочит.

– Очень тебе нужно знать! Для тебя что папа, что курия – один интерес.

– Совсем даже напротив того, так как через это шелк вздорожать может. За сим извольте пришить ваш язык и молчать.

Супруг удаляется и ложится на диван. Слышен шелест газеты. Супруга, оставшись одна, начинает всхлипывать.

– Маша! Марья Иванова! поди сюда! – раздается через несколько времени голос супруга.

– Оставьте меня, пожалуйста, лежите там с вашей курией на диване, коли вы её на жену променять хотите.

– Ну, поди же, дура! Я тебе телеграммы почитаю. Вон во Франции правая сторона потерпела поражение от левой. Полно сердиться, не будь левой стороной.

– Плевать я хотела на вашу левую и правую сторону!

– Да брось! Разскажи-ка мне, что тебе болгарка про турецкое насилие разсказывала…

– Ах, оставьте пожалуйста! Пусть лучите я слезами истеку, а уж властвовать над собой не позволю. Я не болгарка.

– Ну, иди, моя рыхленькая, иди, моя полненькая, иди миром. Не верблюда же мне за тобой посылать.

Жена улыбается сквозь слезы и направляется к мужу. Пауза.

– И соловья послушаем? – слышится её вопрос.

– И соловья. Соловьи только ведь, по ночам и поют.

– И кукушку?

– Не токма что кукушку, а даже дятла, если хочешь.

– В таком разе, помиримся.

Мир возстановляется поцелуем.