Текст книги "По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья"

– Что ждет нас впереди?.. Сколько себя помню, всегда – война. Все мои старшие, и отец, и братья – едва с одной войны вернутся, тут же на другую идут. И опять тревоги, опять ждем вестей с войны, и так всегда… Вот и сейчас конца войнам не видать.

– Это так… Я сам впервые оказался с отцом и старшими братьями на войне, едва мне семь лет стукнуло. Вот так с тех пор и воюю… – И Сюбетей пожал плечами, дивясь тому, какие слова говорит он ханской дочке. – Настолько привык к походам, что кажется: иной жизни и не бывает, да и не было никогда.

– Неужели можно привыкнуть к постоянным битвам, смертям и потерям?

– Можно… если нет в жизни ничего иного.

– Но ведь человеческому существу война должна быть противна! У человека – иное предназначение!

– Какое?

– Скот разводить, рожать и растить детей, жилища строить…

– О-о, было это: пытались предки наши вести такую жизнь, да им не дали. Вот и сейчас – не с той стороны, так с этой враги нагрянуть могут. Нагрянут – непременно скот угонят, а из людей кого не поубивают, так в рабство угонят на чужую сторону. Вот потому и пришлось нам стать народом-воином. Войну можно остановить только другой войной. Уговорами, словами ничего не добьешься. Все видят: стоило нам объединить и крупные и малые племена в единый Ил – сразу же в Степи воцарился мир, спокойная жизнь пошла.

– Но с другими-то, с другими великими народами – все равно идут постоянные войны. Вечно, что ли, так будет?

– Говорю, мы должны опережать врагов в нападении. Не опередим Алтан-Хана, он нам не даст мирно жить.

– Ладно, что гадать о дальнем будущем, но вот – положим, одолели мы Алтан-Хана. Так ведь есть еще и сарацины под водительством Магоммет-Хана! А за ними – другие Илы. И когда же это кончится, когда перестанем воевать с теми, кого страшимся?!

– Когда? – переспросил Сюбетей, пораженный волнением и пронзительной тоской в голосе Алтынай. И ответил с горькой усмешкой: – Предки наши, древние хунны и тюрки, говаривали так: «Пусть наша жизнь в боевом седле тяжка, пусть мы устали от непрестанных сражений, но зато наши потомки станут повелителями повелителей!»

– Да… – Хотун грустно улыбнулась. – Думается только, что не позавидуешь личной жизни повелителей: тяжкая она, если не проклятая… И лишь те, кто этого не ведают, могут говорить об их славном грядущем…

Сюбетей был глубоко тронут столь мрачными мыслями юной девушки, делавшей лишь первые шаги по жизненному пути, она рассуждала, как старый мудрец, немало горя повидавший на своем веку. И высказался осторожно, подбирая слова:

– Скорее всего, говорили они, предки наши, не впрямую, а иносказательно: мол, наши потомки станут столь достойными людьми, что достойны будут и самыми великими народами управлять.

– Вряд ли… – не поддержала его хотун. – Править другим народом, все решать за него – это же не стадом баранов управлять! Ведь любое дело, даже малое, успехом увенчается лишь тогда, когда ты ради него забываешь о себе и всего себя отдаешь трудам, покуда из сил не выбьешься, так?

– Выходит, что так…

– Да не выходит, а именно так и не иначе!

– Вы сказали!.. – Сюбетей, привыкший к приказам, при этих резких и жестко произнесенных словах собеседницы чуть было не вскочил на ноги, словно при получении приказа. Но вовремя спохватился и в смущении почесал затылок, не зная, как быть. А хотун усмехнулась:

– Ну вот… Даже такой тойон, такой высший военачальник – и то вместо раздумий готов вскочить и помчаться выполнять любой приказ!

– Так нас воспитывали с первых дней жизни…

– Пусть так. Но человек от животного чем отличается? У него есть свои собственные мысли, свои желания и стремления, свои мечты, и потому он с чем-то бывает согласен, а с чем-то нет. Вот что страшит меня: что надобно ради людей, ради своего Ила отказываться… от себя! Стало быть, превратиться в какое-то вьючное животное, без своего разумения и без личной воли своей! – так, с горячностью, словно споря с кем-то, выпалила свои слова ханская дочь.

Сюбетею же эти слова были не только в диковинку – они казались ему крамолой. Что значит свое разумение? Своя личная воля? Правитель сказал – и все тут! И все в тебе должно быть нацелено лишь на одно – как можно скорей и точней выполнить его волю. И даже не задумываешься, по нраву ли тебе его приказ или нет. Тем более – верен он или ошибочен. Приказ должен быть выполнен без всяких раздумий! Иначе и не должно быть… Иначе что же получится, если каждый будет размышлять над сутью приказа? – ничего, кроме разброда, беспорядка во всем и неразберихи. А уж для воина такие сложные раздумья могут стать смертельно пагубными…

Так подумал Сюбетей в тот миг, но промолчал. А хотун, словно прочитав его мысли, молвила:

– Мысль человеческая есть самая великая сила. Ее ничем не обуздать и не стреножить. И нет ей преград и границ. Так что будет, если с самого начала пускать мысль на волю, а? Или тебе такое неведомо?

– Да с чего мне даже задумываться было б над этим? Ведь я, кроме военного ремесла, кроме ратного дела, ничего не знаю и ни к чему не приучен, – ответил Сюбетей, поникнув головой. – Но вот помнится мне одно из наставлений старика Аргаса: если не взнуздать мысль с самого начала, она может унести тебя туда, откуда ты не воротишься.

Хотун долго и задумчиво смотрела на Сюбетея светло-голубыми, как у ее отца, очами. Потом вздохнула:

– Счастливый ты человек!

– Почему вы так думаете?

– А у тебя нет ни в чем сомнений. Все для тебя просто и ясно, так ведь?

– Наверное… – Сюбетей смутился, не зная, что ей сказать.

– А я вот все мучаюсь от разных дум своих… Многие мои сверстницы уже устроены, все замужем. А для меня все еще неясно. Неведомо, в какие края отправлюсь. Тяжко даже и представить, что вот поеду в чужую сторону какую-то, буду там кому-то снохой и невесткой, нарожу там детей и всю жизнь там до смерти проживу! – Голос ханской дочки задрожал, она ненадолго умолкла, потом вновь заговорила со страстью:

– Но что я могу поделать, что?! Такова наша доля, наше предназначение. Мы должны отправляться в чужедальние края, чтоб склонять тамошних жителей к дружелюбию, чтобы и повелители их, и народ с нашим народом не враждовали…

– Значит, еще не решено, за кого тебя замуж выдадут?

– Нет еще… Все зависит от того, как сложатся дела в Иле, как проложит его путь мой отец. Наверно, простолюдинам думается: нет никого капризней, своевольней, счастливей ханской дочери, мол, ее любую прихоть все бегут исполнять, чего захочет, то ей судьба тотчас на золотом блюде подносит… Если бы! На деле все иначе…

– Эх, в чужих руках лепешка вкусней кажется!..

…Обидно, что не можешь человеку выразить словами свое самое сокровенное. Он пытается это выразить – получается же что-то совсем не то, нелепое и даже грубоватое. И порой превращается человек в бессловесное нечто. А порой – в слепца, а то и в глухонемого… И немощным он бывает, и раны кровоточат, вот чтоб выразить это все – нет у него слов!..

Глава одиннадцатая
Кехсэй-Сабарах

Переживать превращение в группе и переживать его лично в себе – две совершенно разные вещи. Если в какой-либо значительной группе люди объединяются и идентифицируются друг с другом по особому складу ума, получающийся в результате опыт превращения имеет лишь очень отдаленное сходство с опытом индивидуального превращения. Групповой опыт предполагает более низкий уровень сознания по сравнению с индивидуальным. Это связано с тем, что, когда много людей собирается вместе, чтобы разделить общие эмоции, общая психика будет подобна скорее психике животного, по какой причине этические установки больших организаций всегда сомнительны. Психология больших масс людей неизбежно опускается до уровня психологии толпы. Поэтому, если я в качестве члена группы имел так называемый коллективный опыт, то по сравнению с опытом, полученным мною индивидуально, он находится на более низком уровне сознания.

Карл Густав Юнг, «Душа и миф» (ХХ в.)

Кехсэй-Сабарах ног не чуял от радости. Лишь теперь он понял, что означает присловье «кровь ходит ходуном»: по всем жилам, по всему телу пролетает какой-то трепет, колотит мелкая дрожь. А силы его словно истаяли враз, ему все время хотелось присесть или к чему-то прислониться, отдышаться.

Слишком уж нежданно все получилось!

Его питомец, его вскормленник, от которого он последние лет десять после найманской трагедии ни на шаг не отходил, в один прекрасный день превратился почти в могущественного правителя. Более того – стал одним из главнейших людей славного Кара-китайского ила.

И вмиг вокруг Кучулука началась круговерть бесчисленных услужливых придворных, всяческих советников и советчиков, в чьем ведении находились незримые ключи различных державных дел.

Кехсэй-Сабарах, не раз подолгу за свою большую жизнь служивший на высших военных и государственных должностях, прекрасно понимал: эти людишки подлинной верностью не обладают, и вокруг нового предводителя войск завертелись скопища обмана и хитрости. Каждый из них жаждет пролезть поближе к Ханскому столу, сесть рядом с новым сегуном, заслужить его благосклонность…[1]1
  Сегун – главнокомандующий.


[Закрыть]

Но откуда Кучулуку знать, как управлять народом и войском? Сразу же он увидел, что столького еще не ведает и не умеет, что попадает впросак и в тупик, за что ни возьмется. И единственным выходом для него было обратиться за помощью к тому, кому он единственно и верил, даже безгранично доверял. К тому, кто, как думалось Кучулуку, знает и понимает все на свете – к Сабараху…

Старик сразу понял: местной знати это не по нраву. Потому и старался держаться от своего питомца в стороне. Но тот, стоило его старому наставнику исчезнуть из его поля зрения, тут же отправлял людей на его поиски.

– Зачем ты столь часто меня к себе кличешь, зачем прилюдно все время просишь у меня совета? – однажды спросил старый воитель, когда они как-то остались вдвоем.

– А что еще мне остается? Не бегать же мне самому за тобой каждый раз. А у меня столько дел, которые требуют незамедлительного решения!

– Но ты должен понимать, что местным тойонам претит мое постоянное присутствие возле тебя. Как только они это видят, начинают косо на нас глядеть: ведь они сами себя считают большими мудрецами, а чужакам подчиняться не хотят.

– И как же быть тогда? – с горечью выдохнул Кучулук. – Как я смогу без тебя таким войском управлять?

– Придется! Другого выхода нет. Сам учись!

– Учись… Легко сказать! Я же спотыкаюсь на каждом шагу. Могу ошибок наделать…

– Это еще не смертельно. Поначалу ни у кого ничего без промахов не получается. Ну, споткнешься – и увидишь, обо что споткнулся. А если стукнешься – уж тем более не забудешь. И в следующий раз ошибку не повторишь, будешь осмотрительней. Только так и учатся любому делу… А если каждый раз будешь у меня совет просить, наставлений моих ждать, то самостоятельным, самодержавным правителем никогда не станешь. Не вырастешь… Если упустишь сейчас возможность учиться на собственном опыте – потом еще тяжелее тебе будет.

– Но… С чего же начать? Я ведь толком ни в воинском ремесле не разбираюсь, ни в людях…

– Так возьми нескольких советников из местных тойонов. Пусть они сами осуществляют правление над своими людьми, но ты должен будешь следить за ними, за их действиями, ошибками или успехами. Сам!

– А ты?

– А мне бы уехать в горы, к себе…

– Значит, оставишь меня здесь одного, среди чужих? – Кучулук обиженно, как мальчик, надул губы.

– Но кара-китаи тебе не чужие. Гони от себя такие мысли. Ты им зять, значит – отныне ты один из них, свой.

– Ну ладно… Но хоть в дальнюю даль не уезжай, будь где-либо вблизи, чтоб я тебя смог отыскать, а?

– Эх!.. – И на какой-то миг Кехсэй-Сабарах поддался жалости к своему питомцу, но взял себя в руки и твердо ответил:

– Нет! И нечего тебе плакаться, подобно малому ребенку, не желающему отпускать от себя мать. Ты – воитель, вождь, привыкай править сам! А я уже полвека назад был нукером в войске твоего деда. Ныне же мне уже за семьдесят… До сих пор я ради вас жил, себя забывал; теперь же чувствую – устал, все-таки живой человек. Хоть немного бы мне отдышаться…

– Вот как… – Кучулук вздохнул с обидой. – Что ж, делать нечего, поезжай… Хотя ума не приложу, как без тебя жить буду!

* * *

И в тот же день, хоть уже стало смеркаться, Кехсэй-Сабарах собрался в путь. Прибывших с ним в ставку сегуна воинов он оставил нести охрану ставки. Так что сам возвращался всего лишь с двумя нукерами… Когда солнце закатилось, поели всухомятку, не разжигая костра. Привязав к запястьям поводья лошадей, спали вполглаза, сторожко.

А едва забрезжил рассвет, поднялись и двинулись дальше. Пока стояла утренняя прохлада, ехали скорой рысью, чтобы одолеть как можно больший отрезок пути. Когда же солнце поднялось высоко, остановились в глубоком овраге с родником на дне, разожгли костер. Не спеша поели, а потом нукеры провалились в краткий и глубокий сон.

Кехсэй-Сабарах отвел коней на высокие травы, стреножил их… Затем стал неспешно прохаживаться меж плодоносными деревьями, заложив руки за спину. Поднявшись на холм, задумчиво смотрел на благодатную долину, которую взор не охватывал. И думал: кому же не захочется владеть такой богатейшей страной?

Но до чего же самоуверенны и смелы потомки великих киданей! Изгнанные из своей родной стороны, из Кара-Китая, с северных китайских земель, они преодолели расстояние в полтысячи конных переходов и завоевали этот прекрасный долинный край, равного которому по тучности и плодоносности земель нет нигде в окружающем мире. И теперь собирают дань с десятков народов, живущих вокруг.

Найманы, восемь племен, отделились от них, отстали и обжили южную сторону Алтая, склоны невысоких гор. Почему же они отделились? Скорей всего, вожди племен и народов не нашли один с другим общего языка, рассорились и повернули в разные стороны, хоть до того держались одного пути. Иначе бы пришли сюда все вместе, и у всех была бы единая судьба.

Ладно, все это – в прошлом. Но ведь когда меняется настоящее, то и на прошлое люди смотрят по-иному…

В давние годы, когда Найманский ил считал себя самым могущественным, ибо обладал самым сильным войском, найманы царили единовластно, никому не давая поднять голову в окрестном мире. И все считали, что это единственно правильный образ правления… А теперь?! Теперь, после такой цепи позорных поражений, становится ясным: былой раскол меж найманами и кара-китаями, хоть у него и были немалые поводы, стал сам причиной многих бед, пришедших позже. Стал нарушением целостности и силы некогда единого великого народа.

Кехсэй-Сабарах вздохнул и вспомнил своего Кучулука: «Что значит – нынешнее время? Как бы ты сам ни ошибался или ни преуспевал, это – лишь твое. Но если ты правитель, то за тобой – люди, для которых твоя победа или твое поражение могут обернуться радостью либо тяжким бедствием. А последствия державных промахов сказываются не сразу, но со временем. Зато со временем они и сказываются тяжелее. И обычному человеку не просто объять его приземленным умом всю эту громаду причин и следствий… У него – лишь предчувствия, от которых, правда, душа в пятки уходит… А с другой стороны, тот, кто способен глубоко и объемно мыслить, кто охватывает своими думами эту громаду времен и деяний – он словно в кандалы закован. Он скован сомнениями… Вот потому, думалось Кехсэй-Сабараху, я и убежал из ханской ставки. Пусть Кучулук, начиная жизнь державного деятеля, учится сам и думать, и действовать державно. А все прочее решит судьба, рок решит, предназначение. Ведь Кучулук не без роду-племени, напротив, он потомок славного древнего рода!

…Когда старик вернулся к месту привала, нукеры все еще спали глубоким сном крепких парней, наверстывая ночной недосып. «Хорошо им», – подумал старый воин, с завистью глядя на спящих, улыбнулся, потом принес в котле воду, поставил варить над костром сушеное мясо… Опять взошел на холм, вновь постоял, вглядываясь вдаль. Но в ровной Степи никого не виднелось… Он еще раз усмехнулся над своими тайными думами – такими, что сам себе в них не хотел признаться: вдруг за ним выслали погоню! Кучулук горяч, и, если придет ему такое в голову, он немедля пошлет погоню. Но пока ее не видно и не слышно.

Ну и ладно… Ведь всю жизнь трясся в седле. Хоть на старости лет, хоть какое-то время поживет вольно да вволю поохотится. Дух переведет. Как славно!..

* * *

Чем выше они поднимались по склону горы, тем становилось прохладнее, а потом и вовсе повеяло холодом. Вспотевшие на жаре внизу, в долине, они быстро продрогли на резком холодном ветру и вынуждены были надеть на себя теплую одежду.

…В родном стане Сабараха люди пришли в восторг, узнав, что их юный повелитель стал зятем самого гур хана, Дюлюкю-Хана. И, хотя никто не скликал народ, все тут же сбежались и закатили пир, длившийся три дня. В христианских храмах священники зажгли лампады и всю ночь читали молитвы во славу Творца, днем же лился радостный перезвон колоколов.

Старики говорили, вытирая слезы радости:

– Счастливы мы, что дожили до этих дней, когда слышим своими ушами весть о торжестве Найманского ила, о том, что стали причастны к самому великому в мире трону!

Горячая и скоропалительная в суждениях молодежь предлагала немедля собраться и перекочевать вниз, в долины, в Степь, но их уняли, утихомирили:

– К чему горячиться? Сначала обмыслим, как нам приумножить наши ряды, да и вооружиться нашим воинам тоже надо как следует. – Так говорили старейшины родов.

– Но зачем тратить время на эти второстепенные дела – вооружение, припасы и прочее: мы же из-за этого к большим и главным событиям не поспеем! – И молодые воины выжидающе глянули на Кехсэя. Но тот тоже был тверд в своей многоопытной рассудительности:

– Нет, без повеления и без приглашения самим переезжать не следует ни в коем случае! До осени нам действительно предстоит довершить вооружение и снаряжение наших воинских рядов. Главное для нас – создать настоящее, крепкое войско, такое, чтоб оно в битвах не посрамило бы Кучулука и само имя народа найманов. Согласитесь, позорно будет нам, если мы не подготовим такое войско, если явимся лишь по своей воле из такой дали, потерпеть поражение в первой же битве! А потому за лето первым делом отберите и подготовьте лучших коней, не забудьте и о тягловых лошадях для обоза. Особое тщание проявите, готовя оружие и доспехи. Ибо нам, судя по всему, предстоят небывалые и невиданные походы!..

…Шла пора весенних охот, и все старались не упустить ее. Провели несколько облав с широким захватом, и добыча в них была донельзя богатой. И у всех душа была на подъеме, всюду царил радостный дух.

Кехсэй-Сабарах, по старинному обыкновению, понуждал всех насушить как можно больше мясных припасов. Но у его сородичей к этому занятию большой охоты не было. Здесь уже отвыкли от привычного и необходимого в Степи обычая делать большие запасы провианта, что требовало немалых усилий. Ленились, ведь и мучного печива, и мясного супа-шурпы здесь всем всегда хватало… Вот и не насушили почти ничего из добытого в облавах мясного обилия: оно казалось людям лишним. Когда на трапезе съестное в изобилии, всегда находится много едоков. Вот и стекались в гости к найманам более мелкие племена и роды со всех сторон, оголодавшие, истосковавшиеся по вкусу мяса.

Но была во всем том и своя добрая сторона.

Ведь разом изменили свое отношение к найманам местные малые племена, совсем недавно чуравшиеся их. Узнав, что Кучулук стал сегуном войска в иле кара-китаев, все теперь стремились примкнуть к найманам. И чем дальше разносилась эта весть, тем больше племен и родов селилось близ найманских владений.

Их вожди наперебой шли на поклон к Сабараху. Тот же удивлялся их переменчивости, помня, как в свое время он пускал в ход все свое красноречие, убеждая их в пользе единения – без толку, возмущался, но выказывать недовольство считал бессмысленным. Он лишь выказывал свои сомнения и колебания, и то для виду: как более сильный, он мог теперь позволить себе это, чтобы приходящие к нему на поклон ощущали и осмысливали всю важность грядущего объединения, чтобы они осознавали свою ответственность за этот шаг.

Ведь и в самом деле умножение рядов, увеличение сил – это и есть та цель, которую должно преследовать любое войско. Однако, как и во всем, тут тоже надо быть осмотрительным, не перегибать палку, но обернуть дело наибольшей для себя пользой. Найти золотую середину…

Но как?

Если брать к себе всех подряд, кто ни пожелает, без разбору, то, конечно, численность войска возрастет, но возрастет и опасность: воинские ряды, за немалое время ставшие крепкими и плотными, могут ослабнуть, превратиться в рыхлую большую массу. А потому надо принимать в свои ряды новых людей разборчиво. Так, чтобы не поколебались устои воинства…

Наконец, необходимо отсекать от желающих присоединиться наиболее сомнительных, тех, в ком нет горячей верности общему делу. А еще лучше – по примеру монголов из воинов присоединенных племен лучше всего создать отдельное «черное» войско. Испытать его поначалу в малых походах, закалить в небольших, местного значения боях – и лишь потом зачислить в главный строй, и то не гуртом, а отбирая каждого нукера отдельно…

Ведь теперь стало известно, что монголы строго соблюдают неукоснительную монолитность рядов главного войска. Потому и не берут туда не прошедших военную выучку, чтобы не разжижать ряды. А вот мы, думал Кехсэй-Сабарах, по-прежнему надеемся: «Авось научатся». По-прежнему берем в каждый десяток-арбан двух-трех неопытных новичков, а то и половину арбана так обновляем… Что тут доброго ждать?

…Сабараху в эти летние дни на родине постоянно вспоминалось его житье-бытье у монголов. Казалось бы, человека, всю жизнь проведшего в походах и войнах, ничем уже не удивить и научить его нечему, а вот монголам удалось и потрясти воображение Кехсэя, и кое-чему научить его. Ведь весь их «Джасак», свод уставов и законов, основан вроде бы на издревле известных и привычных обычаях и правилах жизни, а в то же время он удивительно нов. И сразу не разберешься, в чем его новизна, однако она поразительно соответствует всему ходу народного бытия.

Потому-то, кто бы ни вступал в ряды монголов, он сразу же воспринимает весь уклад их жизни, беспрекословно ему подчиняется. Уж сколько народов и племен, сколько илов они под себя подмяли, а сколько-либо заметного сопротивления никто им не оказал. Татары, меркиты – их давние соперники – и те покорны. Разве что тангуты и туматы попытались восстать, но их сопротивление было легко подавлено.

Есть тут над чем задуматься, много тут неясного…

Как бы там ни было, одно определенно: не считают себя присоединенные народы обиженными, обделенными, порабощенными – живут они в полном согласии с монгольскими, что значит – и со своими исконными обычаями и порядками.

Размышлять над основательностью и внутренней точностью жизни монголов непросто, трудно, порой и мучительно… Прежде всего, человек ратного дела не может всему этому не позавидовать. А еще – почему-то на душе становится тревожно и жутковато! Ибо веет от монголов глубинной, слепой и всесокрушающей мощью ледохода, такого, какие бывают на самых могучих реках, ледохода, который никто и ничто не сможет остановить…

Восстание тангутов, вспыхнувшее несколько лет назад, монголы почти играючи подавили в самом зародыше. А вослед уходящим меркитам, войско которых равнялось целому тумену, они пустили всего два мегена, две тысячи нукеров, но преследователи этим малым числом без особых усилий и жертв для себя разметали эту меркитскую десятитысячную армию так, словно сражались с безрукими и безногими… Теперь же доходят слухи, что монголы уже завоевывают Китай! Значит, и сюда, на Алтай, могут повернуть. Ибо слишком уж окреп Султан Хорезма Мухаммет и завоевал все великие илы этой стороны аж до южного моря.

Тогда кара-китаи, и найманы с ними тоже, попадут меж двух огней. Окажутся в тисках двух могучих орд. А каждая из них столь хищна, что соседствовать с нею по-доброму вряд ли сколь-либо долго удастся…

«Что же спасет нас от кровожадных клыков?» – спрашивал сам себя Кехсэй-Сабарах. И не находил ответа, не видел выхода. Надежда одна: хорошее, крепкое войско. Так было во все времена… Так что следует укреплять и усиливать свои воинские ряды. Только это остается, только это!

Из-за множества хлопот по войску Сабарах даже не ощущал лета.

Ведь ему теперь уже надобности не было ездить по дальним медвежьим углам и отыскивать становья прячущихся племен. Он почти все лето не покидал своей ставки. Все изменилось: теперь к нему наперебой стремились вожди этих племен и родов, наслышанные о переменах.

И разговор с ними ведется по-иному теперь. Их уже не надо уговаривать, находить с ними общий язык. Ныне Кехсэй, будучи уверенным в своей силе человеком, находясь на высоте положения, сам ставит им условия вступления в войско, сам назначает сроки либо заставляет подождать, побыть в неведении. И, лишь подержав их у дверей, он милостиво и словно бы без особого желания дает согласие на их присоединение. Благосклонность свою им оказывает, словно высший дар…

А сам думает: как же все быстро течет и меняется в жизни!

Сколько падений и сколько взлетов довелось Кехсэй-Сабараху за его долгую жизнь испытать! И всякие мелкие людишки с крохотными умишками каждый раз меняли свое отношение к нему. В его глазах это высвечивало их истинный низкий облик. Может ли что-то путное получиться из человека с извращенной натурой? Нет, человек не должен метаться, как заяц. Он должен оставаться стойким, верным себе и в падениях, и в лишениях: они и выковывают его мудрость, отливают золотой слиток опыта. Но выдержит ли Кучулук испытание властью?

Ведь известно: нежданно пришедшие к человеку власть и могущество могут изменить его в худшую сторону сильней, чем любые лишения. Могут разрушить его. Развратить… Ведь они пробуждают в нем такие пороки, о которых он и сам не догадывался. Или подавлял их до поры… «Ладно, – думал Кехсэй-Сабарах, – будем надеяться, что потомок славного знатного рода, имеющего древние корни, выдержит это испытание». Но все в руках судьбы. И не только его личной судьбы… От того, как поведет себя Хан, зависит судьба всего его народа. Его, Хана, единственная ошибка может стать бедствием для народа, его удача – всенародным счастьем.

До нового лета не было ни вестей и ни единого посланца.

Старик втайне ждал, что его покличет к себе Кучулук, но так и не дождался. И по собственному почину отправил по осени своих людей несколькими горстками в стан Кучулука вызнать, что там происходит. Причем в каждом из тех крохотных отрядов никто не знал о других посланцах Кехсэя.

Когда разгорается летнее пекло, все живое стремится в тень. Прекращается торговля, замирают базары, откладываются поездки, и даже войны приостанавливаются. Безводные степи высыхают добела и пустеют до поры ливневых гроз… И лишь в подмышках, в глубинных складках высоких гор жизнь не усыхает, все покрывается поздней, но яркой и сочной зеленью. Вот и сбегается туда со всех сторон разное зверье, тучные стада диких животных, а следом движутся кочевые племена. Жизнь возрождается после зимней спячки.

А где много народу – там и слухов полно тоже со всех сторон. Вскоре стало известно, что вспыльчивый и неуживчиво-дерзкий норов нового сегуна вызывает опасения у кара-китайской верхушки. Ей уже становилось ясно, что, возмужав, Кучулук может стать жестоким и грозным повелителем. И совсем не по нутру тойонам кара-китаев пришлось то, что их старый гур хан намеревается со временем передать свой трон зятю. Эти опасения готовы были обернуться новой внутренней усобицей. И спасла положение лишь весть о вожделениях западного соседа, Султана Хорезмского. Мухаммет вознамерился напасть на Кара-китайский ил осенью идущего года, и его бесчисленные войска уже стояли на рубежах.

К тому же всем, даже и простолюдью, становилось известно все происходившее в ставке гур хана, все интриги придворной жизни – кто с кем говорил по-доброму, а кто с кем бранился и кого повысят в должности, а кого покарают. Все! Словно речь шла о каком-то захудалом недружном семействе…

Эта неприятная примета поразила Кехсэя. Ведь подобное же творилось в стане Найманского ила, когда вроде бы дела еще шли неплохо…

Кажется, за всю свою зрелую жизнь Кехсэй-Сабарах не знал столь мирного и благостного для себя лета, как вот это, в горах. Ему показалось даже, что лишь теперь он разглядел, как созревают травы и тянутся к солнцу юные деревья. Прежде-то у него и часу не было, чтобы к чему-то в природе пристально приглядеться: всегда-то он жил-трясся в седле, ни сна, ни отдыха не зная.

Конечно, он и теперь не предается праздности. Взять хоть эти встречи с вождями племен, обговаривание порядка в новом войске… Но, разумеется, нынешнее с прежним не сравнить: никакой радости ему нет от всех этих разговоров о лошадях, сбруе, оружии, доспехах и всякой упряжи. Мелочные заботы, временные задачи… Ему ли, привыкшему заниматься большими государственными делами, судьбой целой державы, такое копошение может принести радость!

Ведь он всегда парил думами своими в высях.

И вот теперь он все все время, денно и нощно в мыслях сопоставляет державу кара-китаев, свой Ил былых времен – когда правили Элий-Ташхан и последний великий повелитель Тайан-Хан – с государством монголов. И помимо воли своей в этих сравнениях постоянно приходит к выводу, что монголы во всем их превосходят. Во всем!

Теперь-то ясно, что весь этот разброд в государственном устройстве его родного Ила, державы найманов, эта гниль во взаимоотношениях людей из придворной верхушки, все эти непристойные и недостойные свары-интриги были предвестниками близкого упадка и всеобщей порухи. Понимает… Но как же больно и горько даже через многие годы признавать очевидную правду: тяжко на душе.

И есть то, что рождает самые большие опасения. Это гордыня, да не одному человеку присущая, а многим, великому множеству людскому. Когда оно почитает лишь себя как самое великое. Лишь себя.

В древности, размышлял Кехсэй, кидани, предки наши, завоевав Китай, возомнили себя превыше всех, не в меру возгордились – и стали непомерно порабощать народы, с которыми, можно сказать, из одного котла ели, принялись унижать их – вот тогда-то и начались беды киданей. Мышка – и та пищит: наступи ты на нее, что уж говорить о многочисленном народе, а пусть даже и о малом племени, но владеющем обширными землями? И что же? Китайцы позвали на помощь нучей и с их помощью изгнали киданей.[2]2
  Нучи – одно из названий народа чжурчжен (нью-чжи, маньчжур).


[Закрыть]

Изгнанные кидани ринулись на запад, но по пути разделились на восемь частей, на восемь племен. И часть из них расселилась по южной стороне Алтая, а другая часть, назвавшая себя кара-китаями, покорила вот это благодатное Семиречье и осела здесь, на самых лучших землях окрестного мира.