Текст книги "По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья"

– Трудно мне это понять! – Элий хмыкнул и покачал головой. – Но все равно: зачем самим совать голову в логово врага, который сидит за такой могучей каменной стеной?

– А как, по-твоему, надо было нам поступать?

– Да ведь Степь необозрима! Ведь испокон веков кочевые народы, на конях живущие, умели избегать стычек с пешими войсками, ускользать от них, целыми и невредимыми выходить из трудного положения.

– Это раньше было… Тогда каждый из сотен кочевых народов жил сам по себе, сам себе хозяином был. Небольшое племя – оно и скоро на подъем, и неуловимо, да и скота у него немного: перекочевало – и все дела. А в таком Иле, как наш, где сто разных племен живут, как только угроза извне возникнет – тут же усобицы меж ними могут подняться, старая вражда может ожить.

– А-я! – Элий почесал затылок. – Дошло! Ведь даже в таком великом Иле, каким было когда-то наше китайское государство, силы распылились, когда наступил раскол, вот и оказались мы под чужеземным игом.

– Понял наконец-то? Вот так и всегда с вами, с учеными людьми, у кого образованность – высший закон. Вечный ваш недуг: вы любое дело рассматриваете, будто на облаках сидите, свысока. Почему, а?

– Трудно сказать… Может, потому, что многие знания позволяют нам свысока относиться к тем, у кого таких знаний нет. А жизнь оказывается сложнее всех наших премудростей… – И Элий рассмеялся.

– А я так думаю: беда именно в гордыне вашей. Она – причина того, что суждения становятся неверными!

– И то правда! Но одну лишь премудрость винить нельзя. – У Элия, который так давно не вступал в спор с равным себе, стало радостно на сердце от этого поединка умов, разгорелись глаза, и он даже стал потирать руки от удовольствия. – Когда некто владеет силой, у него и нрав меняется. А премудрость, сознание того, что тебе ведомо нечто, чего другие не знают – еще какая сила! Но в чем ты прав: это ведет к гордыне и ослепляет, как одного человека, так и целый народ.

– Но и ты прав: нельзя винить знания сами по себе. Человек сам повинен, если он эти знания не в прок употребляет…

– Ну да… Вот и нас к нынешним нашим бедам толкнуло когда-то наше самомнение. Мол, за много веков мы постигли такие знания, что прочим народам недоступно, а еще немного – и с нами в премудрости никто не сравнится!

– Я и говорю, что все от человека зависит…

– Но, погоди, а разве вы, монголы, не встали на неверную тропу? Ведь очевидно: вы тоже возомнили себя всемогущими, и лишь потому, что одолели столько других народов. А на деле вы не так сильны, как вам видится… Но все же: вот вы явились сюда – и как же вы мыслите себе войну с врагом, который вас в десятки раз превосходит числом, который защищен вот такими-то мощными стенами? Ответь – я прямо спрашиваю тебя и прямого ответа жду! – Элий напрягся в ожидании.

– Верно говоришь, – тихо и с улыбкой отвечал Сюбетей, – нас мало, а враг многочислен. Мы ясно сознаем это, придя сюда.

– Нет, Сюбетей! Если б сознавали, не стали б добровольно совать голову в петлю. Вам вскружили голову ваши легкие победы в Степи, вот вы и надеетесь на свои силы. Но вы не заставите даже дрогнуть такого могучего врага!

– Заставим! – просто и решительно произнес Сюбетей. – И тебе надлежало бы с нами быть заодно, если хочешь помочь своему народу.

– Сердцем я с вами заодно, ваше мироустройство ценю высоко, но, сам суди, как я могу примкнуть к тем, кто обречен на поражение?

– Нет. Победим – мы…

– Но как?! Поведай мне, убеди меня, и тогда я ради освобождения своего народа от рабства за вами в огонь и воду пойду!

– Сейчас не время еще говорить об этом, а, даже и поведай я тебе – ты не поверил бы. – И Сюбетей вздохнул. – Увидишь сам.

– Увижу! Но что? Чего я только ни передумал за все эти дни, а все равно – не додумался. Не вижу я причин вашей уверенности в победе над врагом всего лишь с горсткой войск…

Сюбетей молча усмехнулся. Тут нукеры принесли суп из сушеного мяса, разлитый в небольшие фарфоровые сосуды, и твердые лепешки.

А по восточной стороне небосклона уже загуляло алое пламя, мутное небо миг за мигом прояснялось, и уже можно было разглядеть окружающую местность. Вместе с солнцем появились и ранние земледельцы, кто небольшой мотыгой на плече, кто с лопатой. И вскоре вся эта благодатная долина уже кишела работающими в поте лица людьми… Элий думал о них: эти бедняги, которых правители тут ценят ниже тяглового скота, не знают в жизни ничего, кроме ломового труда по велению господина. Они даже не догадываются, что скоро все здесь обратится в прах и пепел. Но если б и догадались – куда же им деваться?.. Да, сейчас монгольские воины их не только тронут– вспугнуть не могут, ибо им надо выжидать, затаившись, травинки лишней не помяв, зубы сжав и когтей не выпуская. Но лишь грянет битва, они выкажут себя истинными зверьми хищными. И вряд ли кто спасет этих бедняг-тружеников от монголов, даже если из крепости выйдет китайское войско – оно им не защита. Так что окажутся они меж двух огней, и первыми жертвами бедствия предстоит стать именно им…

Отвернулся Элий, чтоб никто не увидал его набежавших слез. Не стоит поддаваться дурным предчувствиям… «А что, если найдут эти две враждующие стороны общий язык и, всего лишь попугав один другого, разойдутся миром?» – пытался он успокоить себя. Но понимал: не обойдется дело без кровопролития. Всем ведом заносчивый, высокомерный и несговорчивый нрав чжурчженов, а уж монголы сюда точно не для мирных переговоров заявились.

Элий встряхнулся, словно отгоняя черные думы свои. Оглянулся и лишь теперь ощутил, что вот-вот начнется день, рассвет уже разгорелся.

Сюбетей уже дремлет, спиной опершись на тонкий ствол тростника. Как прям и строен его стан! – вот мысли у него таковы же, прямы и просты. Их можно уподобить еще и копью, и мечу – ни единого изгиба или извива. Как не завидовать столь прекрасной доле! Ах, если б ему, Элию, дано было стать таким, как он! Столь же безупречно прямым и вольным…

И Элий в который раз тяжко вздохнул… Сколько он помнил себя, всегда ему приходилось изворачиваться, выбираясь из тесных ловушек и ям на дорогах судьбы. И вечно он ощущал в себе тот или иной изъян, отсутствие того или иного свойства, надобного для самостоятельной, независимой жизни. Не чувствовал он никогда, что твердо и с верой в свои силы стоит на своих ногах, нет!

Мать он потерял, будучи почти младенцем. А когда ему исполнилось пятнадцать, умер отец. Рос Элий болезненным, хилым да еще и близоруким: ни о каком добром будущем такой сирота не мог и мечтать. Сверстники-мальчишки насмехались над его худобой, особенно заметной при его немалом росте. И вообще чжурчжены не любят тех, кто хоть чем-то отличается от большинства. Неприкаянность стала его судьбой, может, из-за нее-то он и оказался сейчас здесь, а не на родине, среди своих…

Своих?! Но, глядя правде в глаза, он и представить себе не мог, в каком качестве он служил бы этим «своим». Среди них почти все казалось ему извращенным и чуждым. Всегда жгла и мучила его дума: «Почему наш Ил должен жить не по правде, а по законам лжи и хитрости?»

А вот среди монголов ему сразу все пришлось по душе. Здесь все стоит на чистой правде. Никто никого не стремится опорочить и оклеветать. Никто из начальствующих людей не взмахнет плетью, не разобравшись до конца в любой жалобе. Здесь любую ссору рассмотрят со всех сторон и не спеша, докопаются до истоков ее и первопричин, и тогда уж становится ясно, кто прав, кто виноват. Ясно, что при таких порядках никому нет смысла возводить на других напраслину. И нет ни у кого боязни говорить правду, даже горькую. А у него на родине любого правдолюбца будут травить, пока не затравят до смерти. Так что же доброе может ждать страну, где в выигрыше остается лишь умеющий искусно лгать и льстить?..

Червонное золото лучей упало на вершины гор.

Элий побросал дров в затухающий костер. Сюбетей сидит все так же прямо, даже не шелохнется. Однако хоть и похрапывает, а все равно чутко слышит каждый шорох. Стоило Элию шевельнуться – Сюбетей тут же приоткрыл один глаз, метнул зоркий взгляд.

Но ведь древние летописи и манускрипты гласят: миром извечно правили ложь и хитрость. Видно, к несчастью, сама природа людская такова, что без них ей не обойтись… Так неожиданно подумал Элий.

Когда-либо изменятся и монголы. Вот завладеют миром – и возгордятся. И решат, что на белом свете нет им равных, что лишь они одни – великий народ. И воцарится среди них пренебрежение ко всем прочим народам. И тогда… Тогда сразу же им конец придет. Сразу же!

Неужели произойдет такое?! Ибо иного еще не было.

…Сюбетей вздрогнул, резко вскочил и стал быстро ходить туда-сюда, чтобы размять затекшее в полусне тело.

Все собрались почти за миг, понеслись в сторону ставки и оказались рядом с ней, едва лишь раздались первые удары по барабанам.

Сюбетей, воин до мозга костей, тут же занялся своими ежедневными воинскими хлопотами. Элий видел: он весь был изначально подчинен ритму ратной жизни, ее четким и мерным делам.

Сам же Элий, не знавший здесь ни чьей-то воли над собой, ни забот, отправился в сурт и лег спать. Под голоса тойонов, отдававших отрывисто-резкие команды, он и не заметил, как заснул…

* * *

По зову своего отца Сюбетей немедля двинулся в путь с теми своими тойонами, что отвечали за снаряжение войска и становья. Он знал: старик не кликнул бы его по какому-то пустяку в столь напряженный час, когда все уже готовились к близкой битве.

Тридцать верст проскакали так споро, что за это время всего лишь успело бы мясо в котле свариться. И вот – предгорье, где люди плавят железную руду и получают железо.

Как всегда, множество людское занято этим трудом в длинных сараях, что поставлены по изрытым склонам гор. Гудят огромные кузнечные мехи, и молодцы-молотобойцы, голые по пояс, обливаясь потом, без устали куют раскаленное железо. Не смолкают гул и грохот, огненные искры веером летят!

Стоит Сюбетей и не насмотрится на эту, с детства родную картину жизни. Вздыхает, вспоминает свои ранние годы, мать, родных…

И вспомнилось: отец не только не тянул сыновей к кузнечному делу, но и отчуждал их от него.

– У вас другая судьба, вы к другому предназначены, и нечего вам привыкать к этому низкому ремеслу, – не раз говорил он.

Зато он всегда старался отправлять сыновей в путь-дорогу, на охоту – едва лишь они научились держаться в седле.

– Большие деяния и славное имя – удел лишь тех, кто сам и упорно себя к этому готовит, кто жаждет этого добиться. Слава никогда не таится в глуши или в пустыне, она живет на больших и людных дорогах, по которым движутся судьбы многих народов, – так напутствовал Джаргытай своего старшего сына Джэлмэ, отправляя его в одиночку, без спутников и охраны, в распоряжение Тэмучина.

А заметив, что Сюбетей с малых лет стремится к постижению тайн сложного кузнечного дела, сам пытается смастерить из железа какую-то непростую вещь, требующую немалого умения, отец стал заставлять его заниматься чем-либо другим:

– Ремесло, кузнецкие дела всегда были уделом черни. Ни к чему тебе тратить время на них – без пользы!

– Что ж плохого, если я сам что-то постигну, сам освою? – пытался возразить ему подрастающий Сюбетей.

– Лишь недалекий человек с малым умишком все постигает на своем опыте – то, что он в руках подержал да ногами отмерил. А умный – он умом дойдет до того, чего и в глаза не видал, о чем и слыхом не слыхивал. Он познает, прикинет, сопоставит – и придет к истине!

– Хэ! Но как же можно познать то, чего не видал и о чем не слыхал?

– А вот так, сынок только умом! Ведь белый свет необозрим и безмерен, и каждый миг в мире под солнцем и луной происходит столько всего, и столько всего за мгновенье рождается и умирает, что тебе и не счесть этого за век. И никому не дано все в мире постичь и узреть. И лишь великие умы способны объять все сущее во вселенной, переварить все объятое в мозгу и так упорядочить, чтобы сложить в единое и неразрывное целое.

– А такие люди есть?!

– А как же! И они держатся лишь самых главных дорог. Не тратят времени, чтобы пройти и познать малые пути, тропки и тупики…

В те же поры, когда отец говорил это Сюбетею, юноша еще не в силах был понять глубинный смысл его наставлений, и просто запомнил их.

– Человек малого ума зреет быстро, что речной тальник, но скоро и перестает расти, ссыхается и становится подобен сухостою. А потом и в прах обращается. Люди же великого ума растут всю жизнь подобно деревьям дремучего леса, их мысль зреет, крепнет и мужает. – Так говорил отец Сюбетея. – Вот потому их и зовут великими людьми.

…Хотя сегодня Сюбетей и дорос до высоких степеней державно-воинского служения, крупным военачальником стал, но отец все равно его насквозь видит. Кому-то со стороны в Сюбетее ни единого изъяна не видно, а вот отец увидит, и подметит даже малый изъян, и совет даст, как его устранить. И до чего же кстати отцовские советы приходятся поныне!

Вот и на сей раз старый Джаргытай бросил на сына испытующий взор, откашлялся и молвил:

– Одежда в несколько слоев хороша в холода, но двигаться в ней трудно…

Сюбетей глянул молча на отца, не поняв, что тот хочет сказать этими словами.

– Когда разгорается большая охота, человек сбрасывает с себя все, что мешает быстроте движений…. То же – и с его мыслями. Настоящий охотник перед схваткой со свирепым зверем в первую очередь соберется с мыслями, зажмет их в кулак, воедино, чтоб ни о чем лишнем не думать, – словом, обстругает себя всего, как стрелу.

У Сюбетея словно огонь в груди вспыхнул оттого, что старик столь зорко разглядел сыновние мысли, затаенные в глуби души, мысли, в которых он и сам себе не хотел признаться. Однако молодой полководец не подал виду, сидел молча, потупив взор. Джаргытай продолжал:

– Китай, хоть он уже давно покорен другим народом, все равно остается могучей страной. Потому и решится в этой войне, будем ли мы жить дальше как народ – или кизяком станем. Говорю так, потому что понимаю, какое дело всем нам предстоит, вот и тревожусь, вот и страшусь. Не должно быть на таком пороге у воителя двоемыслия. Оно лишь беду накличет, если с ним ступить на великий путь. Ничто так не изматывает, не опустошает и не вселяет сомнения, как двоемыслие…

– Согласен… – еле выдавил из себя Сюбетей единственное слово, после чего вышел, да вышел как-то боком, избегая смотреть прямо в лицо отца, морщинистое, темное, словно изрытое летящими кузнечными искрами.

Сначала побывал у оружейников, затем у стрелоделов, глянул на плоды их трудов. Потом вернулся к кузнецам, чтоб увидеть главное – действие созданных китайскими мастерами орудий, которые метали огонь и взрывающиеся при ударе камни.

Эти орудия любого могли потрясти! Конечно, они и громоздки на вид, и сложны: особого обращения требуют. Не сумеешь искусно владеть ими при стрельбе – своих поразишь! А этого-то ни в коем случае нельзя допускать… Не зря же Хан предельно строго требует от всех своих военачальников: главное – сокращать потери. Недаром же он после каждого сражения на военных советах от каждого из тойонов требует подробнейших объяснений – где, как и при каких обстоятельствах пал каждый погибший нукер. Эта строгость Хана была вознаграждена: потери значительно сократились во всех войсках. И все тойоны теперь заранее рассчитывают и прикидывают – чем обернется тот или иной их приказ, какими потерями и, значит, какою его личной ответственностью перед Ханом…

К возвращению сына Джаргытай уже собрал всех своих помощников, числом более тридцати человек. Впервые в жизни Сюбетей оказался на таком сборище кузнецов. Вглядевшись, понял: все они чем-то неуловимо похожи друг на друга. У каждого – черты лица грубоваты, стан громоздок и мощен, как ствол могучего дерева у корней, – и подумать трудно, что им подвластно столь тонкое искусство. А вот от воителей они сильно отличаются… Взоры их острых глаз пронзали молодого тойона, столь рано получившего чин боотура – высшего военачальника.

– Посмотрел на ваши огнедышащие орудия. Хороши… Однако масло течет и капает, и если им пропитается одежда, метатель огня сам загореться может…

– Это так. Мы думаем сами над тем, как это исправить, – вскочив, сказал молодой парень, видимо, именно за метание огня отвечавший.

– И сосуды для масла громоздки. В бою неудобны будут.

– Мы уже распорядились, чтоб их шили из мятой кожи да поменьше размером.

– Да и камнеметные орудия тоже слишком неповоротливы и тяжелы, их трудно будет возить. А во время битвы понадобится их быстро передвигать с одного места на другое, при необходимости же – немедля увозить их с поля боя. Так что позаботьтесь об уменьшении их веса. Сколько быков в тягловой упряжке?

– Шесть… – На сей раз поднялся невысокий, плотный и немолодой мастер. – Вес-то можно уменьшить, но тогда и убойная сила уменьшится.

– Не беда. Будем подбирать камни меньших размеров. Сделайте такие орудия, чтоб их могла тащить упряжка из двух, самое большое – из трех быков. Даю вам на это три дня.

– Хорошо. Ты сказал. Мы услышали…

…Когда люди вышли, старик Джаргытай проронил, словно бы и не к сыну обращаясь, а куда-то вдаль, в сторону:

– Сроки-то уж больно коротки. Чтоб за три каких-то дня да для всего войска изготовить столько этих чудищ? Немыслимо! Зачем давать такие распоряжения?

– Ни слова об их числе я не сказал. Но хотя бы один огнемет и один камнемет по готовым образцам за три дня сделаете же?

– Разве что так… Но ведь не по образцу: ты же сам велел – усовершенствовать, переделать. А это куда как непросто… – Старик всем своим видом выказывал недовольство. И с его уст чуть было не сорвалось: «Кто не понимает, что значит изобретать, улучшать, тот пусть хоть разберется в этом сначала, вникнет и прикинет, что почем, а уж потом пусть приказывает». Но старый, мудрый человек сдержался.

Ведь перед ним сегодня не просто сын его, кровинка его Сюбетей, нет, перед ним – тойон, боотур. А раз военачальник сказал – все! Его приказы не обсуждаются, а выполняются.

* * *

На всем обратном пути к ставке из головы Сюбетея не выходили слова отца. Да неужели впрямь один человек вот так, насквозь, может видеть другого? Неужели отец распознал, что творится в душе сына, ощутил внутреннее смятение, в котором сын и сам еще не мог разобраться?..

Вот ведь наказание!

Жизнь Сюбетея, сколько помнил он себя, всегда была проста и ясна. И вдруг все переменилось! Три года назад, весной… С тех пор каждый день точит его тайная печаль. А все началось в тот день, когда Хан послал его сопровождать свою младшую дочь…

Весна тогда не просто наступила – обрушилась! Снега таяли, как от огня, всюду буйствовал вешний паводок. Южные склоны гор уже освободились от белых шуб, лишь в оврагах, в тени еще таились глубокие сугробы… И вот однажды утром к Сюбетею прискакал гонец и передал приказ срочно явиться к Хану. Стряслось что-то, подумал молодой воин, а может, Хан хочет дать ему какое-то задание, отправить в путь? За долгую зиму все истомилось в Сюбетее, кровь застоялась, он жаждал ратных дел и потому спешил к Хану в радости, предвкушая важное событие.

Хан представил ему Алтынай, младшую и самую любимую из своих пяти дочерей, часто сопровождавшую его в дорогах.

Лик юной красавицы был столь светел, что казалось, в небе вспыхнуло еще одно солнце, и хотелось даже зажмуриться! От смущения у Сюбетея загорелись щеки, одеревенели руки и ноги, и он не смел поднять глаз на ханскую дочь.

Хан заметил это и улыбнулся.

– Вот, Алтынай… Для тебя я призвал сюда этого молодого, но уже во славе полководца, которым горжусь и в которого верю беспредельно. Он – надежда моя. По всем статям и по нутру своему он – истинный воитель… – Хан опять сдержанно улыбнулся. – Мало кто из воителей может сравниться с ним. А тебе уже надобно поближе знать лучших людей своего народа. Вскоре тебе предстоит навсегда расстаться с родной землей, и когда среди иноплеменников на чужой стороне станет никнуть твой дух, и когда не будет доставать тебе сил для утверждения Нашей всепроникающей воли – тогда пусть опорой и утешением тебе станут воспоминания о них, о самых доблестных людях твоей родины!

– Вот тебе мое задание, Сюбетей-боотур! – Хан повернулся к нему, и воин опустился на правое колено. – Оберегай свою хотун пуще зеницы ока твоего, однако при этом покажи ей все свое войско, его снаряжение, и все ей подробно разъясни. Скоро мы удостоим ее званием «хотун-туменей», военачальницы тумена, так что она обязана четко разбираться в воинском укладе, в боевом снаряжении, знать все о войсковых делах.

– Вы сказали! Я услышал! – ответил Сюбетей, уставившись на носки сапог Предводителя, сшитых из хорошо прокопченной кожи.

«Похоже, он обиделся, что ему, военачальнику, приказано coпровождать женщину», – подумалось Хану. И он изрек:

– Жизнь сложней, чем нам в молодости кажется, Сюбетей. Потому я и познакомил вас друг с другом… В жизни столько всего незримого глазом и слуху недоступного. И порой это незримое имеет больше смысла, нежели зримое, а неслышимое становится важнее слышимого. Вы оба еще очень молоды, и у каждого из вас впереди еще столько всего, что… Проще говоря, могут настать времена, когда каждому из вас понадобится помощь и опора другого…

* * *

И три дня подряд, каждый день от утренних барабанов до вечерних, они были неразлучны. Хотун живо вникала во все, дотошно расспрашивала про устройство войск, назначение и задачу каждой войсковой части; ей хотелось узнать и то, как они взаимодействуют, и как поддерживают друг друга. Она, с раннего детства обученная азам управления, имея хорошую подготовку, понимала с полуслова любое объяснение Сюбетея и невероятно быстро делала свои, очень точные выводы.

Особенно оживилась она, когда перед ней предстал ударный меген, тяжело вооруженная часть в тысячу нукеров. При виде этих нукеров, рослых, могучих, сверху донизу закованных вместе с лошадьми в сверкающие доспехи, у нее разгорелись глаза.

– Перед таким войском никто не устоит, правда?

– Еще бы! Стрелам и копьям не пробить такие латы.

– Так почему же тогда лишь один меген из десяти столь мощно снаряжен? Или всех невозможно одеть в такие доспехи?

– А это и не нужно. Такая часть необходима лишь затем, чтобы проломить плотный строй врага. Ведь кони в такой тяжелей броне далеко не ускачут, слишком давит их эта ноша. Да и нукеры эти слишком неповоротливы, они и стрелять быстро и метко не могут, и меч с копьем в их руках – не молния.

– А нашу легкую кольчугу копье может пробить?

– Может… – И Сюбетей впервые прямо глянул в глаза ханской дочери. – Но сейчас у нас иной подход к ведению битвы. Мы не сближаемся с вражеским строем настолько, чтобы биться копьями, как другие.

– А как бьетесь?

– Чаще всего мы не приближаемся к противнику даже на расстояние полета стрелы. Мы обстреливаем врагов издалека – ведь наше оружие мощнее и дальнобойней. А уж если приближаемся, то в ход пускаем арканы, ловим ими вражеских воинов и вытаскиваем из плотного строя к себе. Только так мы и можем сражаться без больших потерь. Без этого не обойтись, ведь вся наша жизнь – одно сражение за другим, а нас слишком мало…

– Значит, надо так действовать, чтоб на нашу сторону переходило как можно больше родов и племен из других стран, чтобы их воины вставали в наш строй!

– Так мы и действуем. Из таких, перешедших к нам, даже создано несколько «черных» войсковых соединений.

– А почему они зовутся «черными»?

– Да всадники из них слабые – непривычны они к верховой езде. Кроме того, опасаемся, что, если они смешаются с нашими воинами, то наши ряды станут рыхлыми, потеряют монгольскую стойкость… Говорят же старики: у тех, чье племя или род лишены будущего, нет крепости духа, они переменчивы и непредсказуемы, их мучают сомнения, с ними трудно сговориться, и часто они бывают склонны ко всяким бесчестным деяниям.

– Вот как?! – Хотун была поражена этой новостью. – Но… не может ли случиться такое, что когда-либо и с нами произойдет то же, что к нам придут упадок и поруха?

– Кто знает… Я как-то не думал над этим. Опять-таки старцы говорят: у нас уже такое бывало, но мы пережили, превозмогли эти бедствия…

– Хорошо, если так, – произнесла ханская дочь с грустью и вновь смолкла, повернув лицо к дальним сияющим вершинам гор.

И Сюбетей тоже ощутил потрясение – от неожиданных мыслей ханской наследницы. Оказывается, она смотрит далеко вперед. А он, воитель, даже и не задумывается над многими вещами, кроме повседневных воинских забот… Но если принимать какое-то решение с наскоку, не разобравшись ни в прошлом, ни в настоящем, не растолковав себе самому, в чем корни бед и трудностей, которые надо преодолеть – такое решение приведет к еще большим несчастьям…

* * *

А потом они вдвоем смотрели, как меген стрелков-лучников проводит свои учебные стрельбы.

Сотня всадников, нежданно вылетев из-за холма, встала как вкопанная на заранее определенном рубеже, – и вот нукеры прямо с седла посылают в полет по пять стрел. Воздух словно насыщен сплошным хриплым пением тугих тетив. Израсходовав весь запас стрел, нукеры тотчас же мчатся обратно. На их место тут же встает другой сюн. Земля дрожит и гудит от топота сотен конских копыт. И взметнувшаяся из-под них пыль плотным слоем затмевает безветренное небо.

– Почему у них такие большие луки? – спросила ханская дочь. – Ведь у большинства других нукеров луки намного меньше.

– То обычные боевые луки. А эти – особые, дальнобойные. Но есть у нас и еще более мощные луки, зовутся они – ангабылы. Правда, их тяжело носить с собой, но стрелы у них, что вилы, и от удара такой стрелы, издалека пущенной, никакая кольчуга не спасет.

– Вот здорово! – воскликнула хотун. – Значит, мы сильнее других и в мощи оружия, так?

– Пожалуй, так. Но есть у нас и другие преимущества.

– А все же вдруг произойдет худшее, что будет, если наше оружие попадет в руки врага? Разве недруги наши не могут по этим образцам такое же оружие мастерить? И станут равными нам, а то и сильней…

– В битве всякое бывает. Но такой лук непросто сделать. Нужно в определенном порядке склеить тончайшие слои нескольких древесных пород, корней, роговых пластин и даже усы одной великой рыбы, что водится лишь в далеких восточных морях. И все это надобно заранее доставить из разных земель, а потом годами высушивать, выдерживать, закаливать. А способ изготовления мастера держат в глубочайшей и строжайшей тайне. Поэтому вот так запросто, всего лишь по образцу, подражая, добротное оружие не смастерить…

– Ладно, если так, – облегченно вздохнула Алтынай.

– К тому же тот, кто с самых ранних лет не брал наше оружие в руки, вот хоть такой лук, и не напрягал свои силы в стрельбе каждодневно, подобно нам, монголам, тот не натянет тетиву даже до своего подбородка, – сказал Сюбетей и, попросив лук у сопровождавшего их тойона, начальника сюна, протянул его ханской дочери. – А ведь надо натянуть до мочки уха!

Хотун взяла в руки громадный, больше маховой сажени, но невероятно легкий при столь внушительном виде, лук и попыталась натянуть тетиву, что была толщиной с ее мизинец. Отпустив тетиву, она прислушалась к ее гулкому гудению.

– Какое чудо! Чувствуется, что в этом луке заключена какая-то незримая, но страшная сила! – И хотун протянула лук Сюбетею.

– Еще бы! В опытных руках эта сила убийственна, – горделиво заметил Сюбетей, возвращая лук сюняю. – А может, испробуем эту силу на живом мясе?

– Это как?

– А поедем к Додой-Чербию. Он скоро спустится с гор, где прочесывают склоны его два сюна. Кого-то из пасущихся там животных он наверняка пригонит.

– Ах, ты про облаву? Я так люблю облавную охоту! – И Алтынай радостно заулыбалась.

– Знаю, слыхал. Потому и условился о ней заранее, – пояснил Сюбетей и повернулся к владельцу лука. – Ты поедешь с нами!

– Ты сказал, я услышал!

Сначала они двигались по широкой дороге к северо-востоку, потом свернули направо. Прекрасным скакуном показал себя в том пути чубарый конь ханской дочери. Нес свое наездницу так, словно та по водной глади плыла – столь ровной была его иноходь. А конь Сюбетея то шел рысью, то летел вскачь: он не привык, чтобы его обгоняли, норовил вырваться вперед, и всадник сдерживал его, натягивая поводья.

Хотун метала взоры во все стороны, ей все хотелось увидеть. Губы ее слегка шевелились: похоже, она что-то про себя напевала. Удивительную гибкость и стройность девичьего стана не могла скрыть и железная кольчуга. До людей Додой-Чербия, стоявших в засаде и ждавших, когда покажутся загонщики, доскакали быстро: мясо в котле успело бы за то время свариться всего лишь раз.

Вскоре послышались крики загонщиков, спускавшихся по крутому оврагу. Ожидавшие приготовили оружие и замерли, готовые встретить выбегающих из чащи животных. Низкие темные тучи затмили и без того завечеревшее небо.

«Слишком велик у них охват облавы, вот и припозднились, а скоро стемнеет. В сумерках еще упустят добычу, не смогут в цель попасть», – затревожился Сюбетей.

В то время на землю упали первые крупные капли дождя. Нукеры накрыли шатровым пологом приготовленные для костров дрова, чтоб не отсырели. Но, к общей удаче, дождь стих, даже не намочив землю как следует. А окрепший ветер с востока стал разгонять тучи, и лучи заходящего солнца снова прошили их.

– Идут! – шепнула хотун, не отрывая взгляда с подножия горы. И действительно – в глуби оврага завиднелось стадо куланов, издали схожих с лошадьми. Выскочив на открытую местность, животные замерли, чутко вслушиваясь, а люди, стоявшие в засаде, тоже замерли, даже затаили дыхание.

Куланы постояли, навострив уши, и наконец рванулись вперед, понеслись прямо на выжидавших их людей. Те, подпустив куланов на полсотни шагов, все разом начали стрельбу. Сразу же кувыркнулись через голову пять куланов, трое повернули обратно, но тут же рухнули под стрелами, а еще двое, прорвавшись сквозь строй людей, чуть было не умчались в Степь. Их достал стрелами Сюбетей.

– О, еще олени идут! Как же они красивы…

– Не двигайтесь! – шепотом предупредил Сюбетей ханскую дочь.

Из оврага показались шестеро пятнистых оленей, а за ними – еще с десяток. И на этот раз им дали подойти поближе.

Но тут хотун почему-то вдруг помрачнела. С ее лица улетучилось недавнее горячее оживление от удачной охоты, она молча отвернулась. Сюбетей почуял: ей жалко оленей, но она тщательно скрывает ту жалость, и потому он решил отвлечь ее:

– Ну, охоте конец! Сейчас будут разделывать туши, так что не лучше ли нам поторопиться к месту ночлега?

Хотун молча кивнула. Они подъехали к суртам, поставленным на крутояре над речной излучиной… Добытое мясо уже было сварено и поджарено, вкусный запах щипал ноздри. Но хотун ужинать не пожелала. Отпустив служанок, она села на меховую подстилку перед костром. В раздумьях, ни слова не говоря, смотрела в огонь… Потом заговорила: