Текст книги "Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам"

Роща в Ошкатах – вечная. И невозможно подумать что-то другое, глядя на неё. Вероятно, много веков назад, здесь был сплошной, глухой лес. Земля под ним нещедра, но это всё равно земля – другой нет. Её освободили от чащобы. Но тронуть этот холм, лес на нём, парящий над равниной, никто и никогда не решился бы. И эта роща рождает у каждого стоящего на её краю чувство полёта над тайгой, над полями и дальними деревнями. Ею шумят верхние ветры.

Пройдя краем поля, мы опять ныряем в тайгу. Дорога – на заброшенную деревню Арбу – чуть поднимается вверх. И сама она такая же – заброшенная, зарастающая. Где-где проглянет из-под травы сырой послестаявшего снега песок. Свежо, а птицы поют так, как они поют только в апреле.

– Стоп, здесь свернём, – говорит Тёркин.

Собственно, непонятно было даже, куда он меня вёл. Я-то думал – в Арбу… Нет – другая перпендикулярная дорога, по которой мы пошли, уже чуть ощутима: давным-давно вдавленные в глубину колеи заросли мхом и травой, низким кустарником. А идём мы по самому гребню пологой, длинной горы, поросшей корабельным сосновым бором.

– Пришли. Вот смотрите…

Что смотреть?

– Внимательно смотрите… Видите.

Я начинаю ощущать еле заметные борозды, идущие вдоль этой уже теряющейся окончательно дороги. Валы и канавки – может быть, сантиметров десять, не больше. А сосны растут беспорядочно – то перекрывая могучим стволом длинное углубление, то вспарывая гряду.

Борозды эти – человеческих рук дело. Но они старше леса – сколько же им, почему они здесь?

– Люди ушли отсюда двести лет назад. Это была деревня Мусака. Вот тут по самому верху шла улица, были дома – так старики говорили. И случилась беда: люди здесь стали болеть, умирать. Один раз, когда взрослые были в поле и в лесу, девочка выглянула в окно и увидели эзрэна. Вы знаете, кто такой эзрэн? Это дух смерти. Он был весь чёрный, он тяжело дышал оскаленной пастью, у него светились глаза. И он высматривал людей. Девочка спрятала голову, чтобы эзрэн не увидел её в окне, а потом выбежала во двор и затаилась в лопухах. Эзрэн открыл калитку, заглянул в сени. Она поняла, что он идёт за ней. И сидела там – не дышала. А чёрный присматривался, прислушивался… А потом пошёл дальше.

Сколько там девочка просидела неживая-немёртвая, это уж сами представьте. Даже вечер уже настал, взрослые стали возвращаться – она ещё думала, люди ли это, выходить ли к ним?… И конечно, им сказала, как по деревне ходил эзрэн.

А это – так в старину считалось – уже всё. Тут моления не помогут. За ночь вся деревня собрала скарб и уехала до рассвета. Двигаться решили на восток. Говорят, где-то осели между Яранском и Вяткой-рекой.

И зажили хорошо – болезни той больше не было. И потомки их там живут.

А люди сюда не ходили потом сто лет. Уж и дома все сгнили, упали, и заросло всё… Вот только сейчас, наверное, наши деды сюда первыми и стали появляться.

– Деревня больше никому здесь не видится?

– Нет, люди её не видят.

Я задрал голову и поймал взглядом вещь, к которой привык исключительно как к экспонату этнографического отдела в музее. К сосне на солидной высоте толстой проволокой была привязана долблёная колода с отверстием.

Неужели борть?

– Да, промышляют тут мужики, – кивнул головой Тёркин. – Кто, не знаю. Не особенно ведь говорят, кто зачем в тайгу пошёл.

Борть ещё дремала, но готова была пробудиться, ожить, наверное, уже в первый по-настоящему тёплый день. И этот сделанный из обрубка бревна дом для пчёл – всё равно был по сути своей домом, жилым домом, находившимся по эту сторону черты между бытием и небытием.

Жизнь Мусаки продолжалась. Она была странной, эфемерной, таила новые повороты. Мусака возвращалась к людям весёлым солнечным мёдом лесных цветов. А цветы эти тянулись вверх там, где двести, триста, четыреста, сколько-то там ещё лет назад люди смеялись, любили, играли с детьми, плясали легко и ритмично.

Жизнь на новом своём круге была расколдована, над ней больше не тяготели проклятия и заветные слова. Мусака, ушедшая в ту, кажется, безвозвратную даль, куда сегодня уходили Пурнёнки, на самом деле, никуда не ушла. Она уже успела забыть про эзрэна.

Люди взяли её когда-то у леса, а потом вернули ему. И сегодня следы деревни здесь можно найти только, если знать, где их искать – ничто не бросится в глаза.

* * *

«Леса заволжанина кормят», – писал Павел Мельников-Печерский. И роман, в котором я запомнил эти слова, он так и назвал – «В лесах».

Леса наполняют смыслом жизнь заволжанина. Они – начало и конец этой жизни.

Коренной житель Лесного Заволжья не боится леса. Он не рассказывает о тайге много: чужой всё равно почти ничего не поймёт, а своим – зачем?

* * *

В моей жизни наступил момент, когда со мной стали в этом краю говорить о лесе. Сейчас я понимаю, что дело было во мне. Собеседником, с которым что-то можно обсуждать, я стал после того, как вместе с моим другом мы пересекли безлюдный участок тайги – из района в район, из Шарангского в Воскресенский. Это был не туризм. Материал, который мы искали, надо было добирать на соседней территории. А денег было очень мало. Можно было поехать с двумя пересадками через соседние районы – получилось бы под триста километров и больше суток. А так – полсотни. Но по таким местам, где никто не живёт, под рюкзаками, со схемой лесных кварталов в руках.

* * *

Мы вошли в лес по знаменитой дороге под названием Ратная тропа. Рассказывают, что её проложили в XVI веке ратники Ивана Грозного, которые шли через тайгу брать Казань.

Двигались мы очень неспешно. В лесу набрели на старый вахтовый вагончик, дверь которого была припёрта палкой. Открывайте – и заходите: есть тут печка-буржуйка, есть соль, банка консервов, есть даже металлическая кровать. Мы пили воду из ручьёв. Палатку поставили в сосняке недалеко от речки Шклея. Ночью я несколько раз просыпался от хруста веток – и чувствовал себя неуютно. Да, утром соседняя малина была помята, а на влажном песочке отпечатались круглые медвежьи лапы.

Когда мы вышли из лесу по ту, воскресенскую, его сторону, нас спрашивали: а как там дорога у Кубов, не заросла ли? А старый деревянный мост через Юронгу? А много ли воды в Шклее? По этой дороге ходят, но очень редко. Потому есть места, где всё заросло: вы идёте по старым колеям, нащупываете их ногами, но не видите и с трудом раздвигаете упругие кусты, которые вытянулись прямо на дороге.

Я лукавил бы, если бы сказал, что в лесу мне не бывает страшно. Что не бывает таких минут, когда кажется – всё, заблудился, потерял дорогу и назад, и вперёд. Но дорога всякий раз обнаруживается. И я без понимания отношусь к историям про теряющихся в тайге грибников-дачников. Не чувствуете лес – не уходите в него далеко и не обременяйте собой спасателей, волонтёров или ещё там кого.

Лес наделён разумом. Это знают заволжане.

Не только звери и птицы – деревья умны. Они могут подавать человеку знаки, а могут быть обидчивы и коварны. И чем больше я о них спрашивал в этом краю, тем больше становилось в моих тетрадях историй об удивительных отношениях людей и леса, людей и деревьев.

* * *

Вот пишу это и вспоминаю сейчас сказочницу Александру Васильевну Алексееву из совсем противоположного края нижегородских земель, из Большого Болдина. Фольклористы открыли её в конце двадцатых годов XX века. Причём открыли не только талант девушки-подростка Шуры Метёлкиной, но и её уникальный сказочный репертуар. В детстве нянчила её старушка. И оказалось, от неё Шура услышала все те сказки, которые в Болдине записывал от кого-то из крестьян Пушкин, причём очень-очень близко к тексту рукописей… Я гостил у Александры Васильевны, а она в тот день вышла в палисадник и ругала дерево: «Что же ты, дурак, как вымахал? Весь свет закрываешь! Для того тебя садили?…» Это я к тому, что среди деревьев бывают, видимо, досадные исключения.

* * *

Ещё деревья похожи на бронхи. Только перевёрнутые. Их именно так рисуют в учебниках по анатомии. И они, деревья, в самом деле, дышат. Или это ими дышит земля?

А тому, что они в массе умные и серьёзные существа, находится много доказательств. Они умны – до тех самых пор, покуда не стали дровами или мебелью. Они хранят память, думают и совершают поступки. Впрочем, возможно, поступки совершает кто-то другой с их помощью.

* * *

«При каждом доме черемисина вы найдёте сад из кудрявых берёз, дубков и рябины. От этого черемисская деревня всегда кажется красивой, уютной, опрятной и чистой, чем отличается от деревни русского мужика этого края», – заметил лет сто назад писатель Евгений Чириков. И между прочим, всё это правда и по сей день. В марийских деревнях редко встретишь раздолбанные колеи по улице – след огромных отечественных тракторов, творящих бездорожье и успешно его преодолевающих. Я видел в этих деревнях женщин в повседневной белой одежде. Например, вышедших из дома по хозяйству. И она именно белая – и всё тут.

Можно наткнуться посреди марийской деревни на старую берёзу, выросшую прямо на самом ходу, что называется. Её бережно объезжают. И никому в голову не приходит её спилить и спрямить путь.

Потому что знаете, куда в таком случае путь спрямится?…

Это целая культура, это целая система представлений о мире. О том, что он не делится на человеческий и враждебный человеку. О том, что он не подчиняется нам. Просто мы его часть. А часть должна знать своё место.

* * *

Лес кормит, лес греет, лес прячет, лес многое знает, но поделится он тайнами только с теми, кто его любит и понимает.

* * *

Сколько раз слышал в городе безумную поговорку: «Не кричи – не в лесу!» Лес – это место, где кричат?

* * *

– Ой, что вы, ходить надо молча!.. Нельзя кричать. И детям так говорим. Заблудился – остановись, подумай, и выйдешь. А кричать нечего, – марийцы, рассказывавшие мне про деревья, про лес, были категоричны. Ещё нельзя ходить по бурелому. Нельзя трещать ветками. Да и зачем? Что в буреломе найдёшь? Зато их потревожишь.

– Кого «их»? – спрашиваю. Ответ мне – молчание. И после паузы:

– Нельзя говорить о них зря, без дела.

И самое страшное – ругаться в лесу, показывать своё недовольство. Мол, это что тут за грибы – одни черви, это что тут за паутина висит. Вообще-то, её тут не для людей вешали и никак не рассчитывали, что кого-то в эти места понесёт. Но – слово сказано, его в лесу слышали и сделали о вас выводы.

И ещё – я ни разу не видел, ни в одной таёжной деревне марийца, который сказал бы мне, что заблудился, что боится в лесу пропасть.

Были другие – кто говорил: в любую непогоду пойдём в тайгу и найдём, если кто из соседей припозднится. Как?… Да не знаю… Ну, пойдём и там же ясно станет, куда идти!

* * *

Как-то положил перед собой на стол несколько записанных в деревнях текстов. В русской фольклористике их называют быличками – рассказы о «нечистой силе», обитающей вокруг человека. Но это – в русской, а здесь деление на «чистых» и «нечистых» оказывается условным.

Смысл марийских рассказов: веди себя в лесу как в гостях, не бери лишнего, не топчись, не кричи. Хозяева могут обидеться. Кстати, хозяева могучие. И, выпроваживая, силы свои они могут и не рассчитать.

Жизнь хозяев леса – отдельная от человека.

Да, мне стали рассказывать о них.

Кожла-Оза – существо, которое ещё называют в таёжных деревнях Диконький. И обозначают этим – не из людей он. В разных районах я записал и другие имена: Ате-Малахай, Ташман, Екшук… Ходят они своими дорогами, живут в своих, впрочем, известных людям, урочищах. А ты не мешай им, не попадайся зря, не шуми.

У мордвы – Ведява, мать леса. Она моложава, огромна. Она горяча, весела. На ней нет одежды – только листья. И не надо шуметь зря – если её обидеть, отвлечь от обычных занятий, ничего хорошего из этого не выйдет. Она любит пошутить – может сделать так, что охотник, странник не выйдет из леса больше никогда: будет ходить и ходить кругами до изнеможения. Или лишит охотничьей удачи. Охотники мордовские знали это в старину. Они ночуют, затапливают печку на заимке – Ведява уже рядом, под окном, слушает. Люди скажут ей доброе слово, поблагодарят за добычу, за то, что не пропали в лесу. Тихую песню споют, что-то интересное расскажут. А она там, за окнами, порадуется, подумает: вот добрые люди пришли, этих не обижу, этим покажу в лесу, что они ищут – зверя, птицу, грибы, не пожалею.

У русских – жутковатая фигура лешего. Впрочем, слышал, зовут его иной раз в русских деревнях Заволжья Лешенька, Хозяин, Сам… Сколько ни выспрашивал у стариков, как вести себя в лесу, сказали мне только один добрый совет: заблудишься, кричи громко, но обязательно зови кого ищешь по имени. А то леший отзовётся. Ты ему ау – он тебе ау. Ну, и всё, ты пошёл на голос – и уже в такой чаще, что оттуда… Лешего, хозяина жутких лесных мест, выспрашивают: может, я тебя обидел чем, может что не так сделал? Меняют обувь на ногах – левую на правую, чтобы кругами не ходить. И снова пробуют выбраться… В скольких деревнях на краю тайги слышал я истории, начинавшиеся словами: «У нас тут Круговое место есть, вот туда не ходим…»

У татар записывал страшные истории про Шурале. Высокий, зелёный, с длинными пальцами… Мне объясняли: как тут себя ни веди, ему можно попасться – ну, и всё, защекочет насмерть. Правда, рассказывают: было такое дело – ловкий человек защемил его пальцы в пне, повалив дерево и успел бежать. Но так-то вообще спасения нет.

Одни живут в середине леса и не боятся его, просто знают и уважают. Другие – на опушке и побаиваются – не случилось бы что, если зайти далеко. Третьи – в степи. И хорошо знают: в лес лучше не заходить – повезёт или нет, совершенно не зависит от того, как в нём себя вести.

* * *

Слово «море» у славян лингвисты чрезвычайно конкретно сопоставляют со словом «смерть»: в море полагается гибнуть. Ну, так по берегу ещё можно походить, опустить руки в воду, но дальше – это уже гибель.

Живёшь в середине леса – опасайся их. Потому что всё от них зависит. Веди себя правильно. Присматривайся. И ни в коем случае им мне мешай. У них – своя жизнь. Более того, у них своё время.

В Тоншаевском районе есть такое слово «млит» – кажется, видится что-то.

В русских деревнях к северо-востоку от райцентра рассказывают про Чёртову дорогу.

Ну, Чёртова она или чья – это вопрос. Но они по ней ходят.

Иной раз слышно бывает – колёса тележные скрипят, голоса чьи-то, очень низкие, язык не наш, шаги тяжёлые. Но не видно никого. Или вот даже едут они или идут, весёлые, гармошка играет, поют что-то, но не по-нашему, а самих – нет.

Идёт эта дорога ложбиной. Деревни в ней не строили – боялись. Только одна из них виднеется на краю поля ближе к лесу – Ширта. Сейчас это русская деревня. И для русского уха её название не значит ничего, а вот марийцу сразу придёт на память выражение «ширт-шорт». Так обозначают самые страшные звуки в лесу – когда кто-то огромный и непонятный лезет через бурелом в потёмках, когда скрипит и стонет старый мрачный ельник.

Дорога идёт как раз возле Ширты. Потом, километров через десять, сделав изгиб, пересекает реальное «человеческое» шоссе, прежде чем уйти в глухую тайгу, в самый бурелом, в овраг с ручьём. Там есть маленький мост. На мосту этом всё время бывают аварии. Привидятся шофёру, и он – раз, свернёт в сторону, и уже машина его завалилась.

А могут они привидеться пешему путнику. Чаще всего на закате или на рассвете. Видели его большого, в острой меховой шапке. Сам он высотой в три человеческих роста.

Он переходил человечью дорогу – обрадовался, увидев человека. Поманил к себе. Объяснил жестами – лес тебе свой покажу, гостем будешь. И посадил на шею – держись мол за шапку, только крепче. И пошёл медленно, что-то мурлычет, что-то говорит по-своему. И весь лес ему открывается – добрый он сам. И видно, как белки у него в лесу играют. И птицы к нему из гнёзд подымают головы. И медведи к нему тянутся. А он раздвигает не то что ветки – стволы, улыбается, руками показывает – вот мол, у меня какой лес, богатый, красивый, звери в нём есть и птицы, смотри, нравится?…

А человек-то сидит на загривке – не живой, не мёртвый, не знает, что сказать, и страшно, и домой уж давно пора. А день всё не кончается, лес – тоже… Кажется человеку – целый день до вечера по лесу ездил, богатства таёжные смотрел. А вышло – всё лето!

Он принёс путника на человечью дорогу, нагнулся, помог слезть на землю, что-то ему по-своему сказал на прощание.

Пришёл человек в свою деревню оборванный, отощавший, когда его уже и ждать перестали, и сорок дней справили по нём.

* * *

…В священной роще – мне показали даже где именно – видели утром большие следы на снегу. Ночью идёшь с кировского поезда… Ой!.. Там костёр виден, а возле него фигуры большие колышутся. Огоньки точками летают между деревьями… Туда приходят из лесу Кугу Енг – большие люди. Не надо им попадаться. У них своя жизнь.

И на той дороге, по которой мы шли из одного района в другой, тоже всякое случается.

Пожилая марийка в селе Большое Поле рассказывала мне страшный случай из своего детства.

– Раньше мама за покупками ходила в Шарангу. А это же от нас, от Юронги, через тайгу, через Килемары – километров пятьдесят. И вот она ушла раз, а они меня решили заманить в лес – что уж я им сделала такого? Из лесу какая-то незнакомая старушка вышла, говорит мне: «Мать твоя велит лошадь запрячь и встретить её – покупок много».

Мне двенадцать лет было. Запрягать-то не умела ещё – помогли. Вожжи дали – поехала. И в лесу у меня лошадь останавливается. А ночь. И я слышу – они тут идут и разговаривают. Слышно их далеко, невнятно, на каком языке, и не поймёшь. А я-то подумала – вдруг мама идёт с кем. И кричу ей: «Эви!» Это по-нашему, по-марийски. А сама уже чувствую – это они! Вот знаете, как говорят: волосы поднимаются на голове, по телу по всему мороз. Всё – я же слышала, рассказывали: и лошадь они могут выпрячь, и сани на ёлку забросят, на самый верх.

Лошадь я стронуть хочу – не идёт она у меня!.. И вот я чувствую – они её разворачивают, наседают на неё. Лошадь-то уже будто дышит тяжело, будто скачет, а сама ни с места… Я уж всем молилась, кому умею. Господи Исусе! Аминь! Аминь! Помоги мне!.. Поро Юмо!.. О-оё!

…И они ушли. Ушли. Уж не знаю отчего.

Утро тут, светать стало. Отпустили они меня… А мама другой дорогой шла. И меня не звала. Я приехала – она уж дома.

* * *

– Я девчонкой была. Вот хлеб молотили. Устали – зову сестру Маруську: пошли за малиной пока. Рядом лес. А она ни в какую – полежу, отдохну. Вот я собираю малину, обиделась. И по-всякому Маруську ругаю. И тут подул сильный ветер холодный, потемнело. И я поняла: что же наделала-то! В лесу! Это меня Ексюк услыхал, а ему не нравится. Тюньга – там такая речка рядом есть. Вот я её и не найду никак. И как пройти, не вижу. Уж и молю, и прощения прошу… И вот вдруг выхожу – передо мной опушка незнакомая и дорога. И дяденька идёт. Я ему: «Заблудилась. Куда идти мне?» Он: «Выведу, не бойся». И долго мы шли до дому. Далеко я плутала.

* * *

Они, наверное, не умнее нас. Просто они хорошо знают лес.

А лес просто сам по себе знает многое.

* * *

В университетском этнографическом музее хранится удивительная вещь, которую туда передал когда-то мой отец. Ему эту вещь подарили в экспедиции. Это деревянный барометр. То есть полностью деревянный: и корпус, и стрелка, и механизм. Правда, в механизме ещё есть верёвочки, которые управляют стрелкой. А рабочая деталь в барометре – изогнутая лиственничная палочка. К сухой погоде она чуть-чуть изгибается, к сырой – выпрямляется. Кто сделал барометр, не знаю. Привезён он был из окрестностей Чкаловска, а в надписях – твёрдые знаки на конце слов.

Вот об этой вещи я и вспомнил, когда мне показывали в деревне Малая Юронга старую лиственницу. Высотой она была под 35 метров. Толщина – больше двух обхватов. Почти уже рядом с верхушкой – густое сплетение веток, словно огромный шар. Ботаники говорили мне, что такие вещи может вызвать какой-то особый вирус. Называются они – и это, как ни странно, научный термин – ведьмина метла.

В Малой Юронге нам объясняли: от этой лиственницы – огромная польза всей деревне. Это казалось непостижимым: старое дерево все хвалили за то, что с его помощью можно… определять погоду. И вообще, оно «на погоду ворожит». Что было тут без этого дерева – страшно и представить себе. Совсем бы не было никакого порядка – дождь, снег шли бы не пойми когда.

Как же узнают по лиственнице о погоде?

На этот вопрос мне никто не смог на первых порах ответить внятно.

Смотрят на неё – и всё сразу видно!.. Да вы вот поживёте здесь, и сами поймёте. А так-то как объяснишь?

Пожить в дальней марийской деревне я не успел: надо было ехать.

Но за день, проведённый там, старался к дереву приглядываться. А день был июльский, жаркий, но с хлынувшим под самый вечер дождём. И, вероятно, самое главное, удалось заметить. Утром большие ветки лиственницы чуть сгибались ближе к концам. К обеду – распрямились, стали ровно торчать.

Менялось давление – приближался атмосферный фронт, и это отметил бы барометр. А лиственница отозвалась не на меняющееся давление, а на его последствия – в воздухе изменилась влажность.

Священная лиственница в деревне Большая Юронга

Ну, а насчёт того, что даже страшно представить себе, как жить без этого дерева, так это правда. Большие старые деревья держат на себе небо. Они итог длинной жизни и её предпосылка. Они связаны с миром тысячами даже неосознаваемых нами связей. А мир и сам – система связей, и рвать их опасно. Кому-то внизу требуются огромные корни этих деревьев – такие глубокие и разветвлённые, каких ни у кого больше нет, кому-то наверху они создают особый микроклимат, дают возможность вить гнездо, укрываться в ветвях, в тени. Вокруг старой лиственницы – десятки и сотни трофических цепочек. И страшно остаться без неё, потому что всё вокруг изменится.

* * *

Мои отношения с этой лиственницей – особые.

Когда в 1991 году знакомство – моё и моих товарищей – со священными рощами и священными деревьями стало основательным, мы поняли: открыто что-то такое, что весомо, серьёзно. Старые деревья важны сами по себе. Они хранят лес, хранят среду в которой живут. Участки нетронутого вырубкой леса, даже самые небольшие – это удивительные природные кладовые с запасами жизни. Любой ландшафт цел, жив только в своём многообразии видов. После вырубки таёжные кварталы неизбежно его теряют. Но если есть рядом старый лес, то оттуда на участок, где подрастают молодые деревья, ветер неизбежно принесёт семена множества растений, пчёлы и бабочки – пыльцу. Оттуда прилетят птицы и придут звери – и тайга возродится такой же, какой была, пусть и через несколько десятилетий, с прекрасным и полным буйством её жизни. А если ещё, кроме этого, старые деревья хранят память…

Мы картировали участок за участком, делали их геоботаническое описание. И священные территории выстраивались на картах в сеть. Мы видели, как они словно бы держат истоки рек, высокие точки.

Иногда в истории наступают явно не лучшие времена. 1991-й год всегда будет помниться именно таким. Смута, внезапный развал великого государства… Но в такие моменты иногда возникает та самая свобода от бюрократической заорганизованности, от пут бумажного идиотизма, кто-то, прорвавшийся во власть, желает демонстрировать свою необыкновенность: он принимает неординарные решения, общается с народом.

Мы поняли, что наш долг – взять священные территории под государственную охрану, сделать их памятниками природы. Изучили образцы документов, и стало ясно, как их надо готовить и у кого подписывать. Уверен: ничего подобного не удалось бы сделать в советское время: сама идея священных рощ и священных деревьев поставила бы в тупик любое начальство. Через несколько лет подобная затея снова стала невозможной. Администрации обросли бессмысленными и тяжёлыми структурами. Я хорошо знаю, что сейчас нам, как «физическим лицам», ничего бы не удалось. Потребовалось бы несколько невероятных лицензий на такие работы, а для их выдачи – цепочка экспертиз и согласований, которые поглотили бы множество моих зарплат. Затем – дорогостоящие экспертизы проектов документов, мучительные переговоры с землепользователями и местными властями. Причём мучительность создавалась бы благодаря тому, что и те, и другие, клинились бы на том, что не понимают: вроде бы им за что-то должны заплатить, но – за что, какую сумму, как её провести?

В девяносто первом все понимали: что-то меняется. Именно это и позволило осуществить нашу необычную идею и создать почти восемь десятков памятников природы – священных территорий.

Правила охраны были предельно просты и традиционны: не пилить, не драть кору на липе, не подсочивать берёзы и сосны, не сваливать мусор, не прокладывать через рощи дороги, ничего в них не строить. Да собственно так к этим местам и относились. И хозяйства-землепользователи без особых препирательств ставили на документы печати: согласовано. А районные руководители после нескольких визитов к ним, прекрасно понимая, что это не грозит расходами, зато создаёт возможность продемонстрировать некую экологическую деятельность, легко соглашались с предложениями «взять под государственную охрану в качестве памятников природы».

Вот так в Нижегородской области впервые в России появились такие необычные особо охраняемые природные территории. Вскоре с нашего региона взяли пример соседи.

Лиственница в Малой Юронге оказалась среди самых первых таких памятников. Против её заповедания не возражала местная Большепольская сельская администрация. Уже вскоре решение о том, что она становится памятником природы, приняло Земское собрание Воскресенского района. А там подмахнул его и сам господин губернатор.

С тех самых пор я дважды заглядывал в эту деревню. И лиственница оба раза придумывала, как меня приветить. В первый раз, когда мы остановили машину недалеко от неё, вдруг кончился безнадёжно затяжной дождь. Во второй мы заехали в деревню фотографировать это удивительное дерево для книги. И стоило шагнуть из машины в траву, на небе всё ярче и плотнее стала разгораться, наливать краски радуга. Ну, только что её не было! А тут появилась – причём именно над лиственницей, превратившись для неё в какую-то волшебную декорацию.

Удивляться было нечему: нам же сказали добрые люди – она «ворожит на погоду».

* * *

Нашу любимую лиственницу я не спутаю ни с чем.

Но как на неё похожи оказались деревья на картинах, которые несколько лет назад я увидел на одной из выставок в Йошкар-Оле.

Это были необыкновенные лиственницы, которые общались с небом, излучали сияние и, набравшись мудрости и доброй власти, оказались в самом центре Вселенной. Они собирали у своих могучих корней целый народ. И от его имени торжественно просили у неба чуда. Они молились вместе с людьми и одновременно что-то неумолимо прорицали.

А ещё рядом на полотнах были страшные, корявые старые деревья – такие, которых я видел много в Лесном Заволжье, в его священных лесах. Огромные, обломанные ветви этих деревьев были как руки, вскинутые в отчаянии, а дупла зияли в немом крике. «Крик в ночи», «Корни» – потрясающие, извитые, побитые временем деревья, о которых нельзя сказать, живы они или уже мертвы, но они по-своему противостоят времени. Я, наверное, никогда не смог бы представить, что пейзаж, очень знакомый по своей сути, может быть наполнен такой экспрессией, что в нём может жить мятущаяся душа. И невозможно не проникнуться трепетом перед этими древними деревьями. В них – чёрных, погнутых, продолжает таиться и какая-то неимоверная сила, словно бы накопленная от поколений людей, к ним приходивших. Они и слушали торжественную речь картов, чьи-то тихие слёзные просьбы, и отдавали человеческое – небу и земле. В этих деревьях был застывший порыв, читались страдания, напряжение, которое непременно возникает, когда хранишь чью-то тайну.

Корни Ямберде. С картины Ивана Ямбердова

Это были картины большого марийского художника Ивана Ямбердова.

* * *

Можно спорить, как воспринимается, как понимается живопись – имеем ли мы право рассказывать о том, что чувствуем возле полотен, совпадет ли это с тем, с чем хотел к нам придти художник. Один из моих товарищей объясняет эту проблему своим студентам так. Он рисует окружность и выделяет на ней небольшой сектор – это зона допустимых пониманий. И в ней – радиус: это то, что закладывал автор и с чем совпасть не дано никому из воспринимающих его произведение. Хорошо, если мы с нашим опытом, с нашей интуицией и искушённостью окажемся где-то рядом, если что-то в нас отзовётся.

* * *

И там же, на выставке, была ошеломившая меня «Белая лошадь». Светлое ночное видение, словно вышедшее из огромного, бездонного, ведущего в другой мир дупла такой же старой, полуживой, на первый взгляд, липы. Нам рассказывали в тоншаевских деревнях про такое потустороннее существо – овду, рассказывали, что можно её увидеть в час сумерек на тропе, ведущей от древней священной рощи.

У этой картины я остро ощутил собственное сиротство. Белая лошадь глядела на меня глазами бесконечно дорогого человека, принадлежащего уже другому миру.

По древним поверьям, души людей переселяются в деревья. И продолжают жить рядом с нами. Они силятся что-то нам сказать, помочь, а людям остается только чувствовать на себе их взгляд…

Древние деревья Ивана Ямбердова – это судьбы, непростые, трагичные, полные боли. Сломан главный ствол, нет вершины, но никто не отнял у них великую жизненную силу, и ветки потоньше, изгибаясь, от места излома тянутся кверху и снова становятся прямыми, и оттуда же крона ровно раскрывается в стороны – необыкновенный силуэт. А из-за дерева, изнутри сумеречного пространства, мерцает нереальный свет. Вот такой, какой осеняет ульи на картине «Пасека», – и превращает их в дома других существ.

* * *

Мне повезло: спустя несколько лет я познакомился я с Ямбердовым, и он пригласил меня в свою мастерскую. Там пили чай его односельчане. Перед ними стояла на мольберте работа «Век». По разговору легко было догадаться: старуха, которая смотрела на них с портрета, была им знакома, они угадывали на картине не только внешнее сходство, но и характер. Характер?… В первый момент кажется, что перед вами на полотне знахарка. Она властно удерживает на себе взгляд зрителя, но словно не подпускает его близко, она тяжела, не больно приятна внешне, по первому ощущению, но знает какую-то жгучую тайну, касающуюся всех.

Иван Ямбердов

Вы делаете шаг навстречу полотну – и оно предстает перед вами уже в совершенно другом масштабе. Вы вглядываетесь в сетку морщинок на её лице – и они начинают складываться в древние полузабытые видения. И это лес, это старые деревья, которые качаются под ветром. Мечутся встревоженные птицы над Волгой. И прочерчивается мрачный профиль Ивана Грозного, фигуры его воинов, всадников.