Текст книги "Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам"

Так человек, пожив на земле долго, несёт в себе историю народа и становится плотью его древних преданий.

* * *

Как выглядит время?

Может быть, именно так, как в «Забытой мелодии» – удивительной по композиции картине. В двух дверных проёмах прислушается к звукам старик и старательно играет на скрипке девочка, не видя его. Это – как ворота в прошлое и будущее, и между ними резные настенные часы, давно уже ничего не показывающие.

А вот существо, напоминающее сыча, удерживает время когтями своей могучей лапы на картине «Правитель Око». Но время закручивается спиралью, девяткой, мучительно затягивает в тоннель, в тёмную точку. Ямбердов любит вдумываться в формы того, по чему наш взгляд быстро и привычно скользит. В очертания цифр и букв. Они напоминают ему древнюю тамгу, а тамга – это и родовой знак, полный сакрального смысла, и доведённая до максимальной простоты изобразительная идея.

Время на его полотнах становится вихрем, оглушительной цветной вспышкой над вздыбленным пространством, где летят кони. Иван Ямбердов снова и снова возвращался к этому своему любимому образу. И мы видим то их нежность, то безудержную свободу, то смятение. Знаменитая работа «Радужный табун» была им написана в самом начале девяностых – и в нём остро выражено то время. Пресловутый «свежий ветер перемен» превращается в торнадо. Мчащийся табун смят, поднят. И весело от необыкновенного ощущения, и охватывает ужас – что дальше?…

* * *

Общение с полотнами на глазах автора, в его мастерской непросто. Конечно же, любой художник ждёт зрителя. Но то ли этот зритель прочитает, то ли он поймёт? Вероятно, и мастер, и человек, пришедший к нему, – оба боятся друг друга разочаровать.

Долго стою около картины необычной формы – это длинная марийская сельская панорама. И на ней – десятки фигур людей. Одни заняты хозяйством, работают, другие собрались возле костра, старики степенно беседуют, молодые люди возвращаются с купания на конях, кто-то на минуту отвлекся и решил посмотреть на дали. На эти деревья и луга, на кромку леса – такой узнаваемый широкий мир. И посреди него живёт народ.

Я возвращался из мастерской Ямбердова с подарком – авторским альбомом репродукций.

Радужный табун. С картины Ивана Ямбердова

По дороге в Нижний Новгород мы сделали остановку в деревне у добрых знакомых. Альбом я принёс с собой в дом – показать хозяевам. А ещё его принялся листать заглянувший на огонёк немолодой сосед-крестьянин. Он подержал книгу, значительно прочитал вслух имя автора на обложке. Раскрыл альбом на развороте, где была большая картина «Праздник на площади» и стал её рассматривать. Театр в центре Йошкар-Олы словно парил и излучал свет над толпой народа, был узнаваем контур памятника перед ним, неопределённые, тающие видения домов. Но первая иллюзия реальности быстро исчезает. Нет – площадь как-то невероятно, неправильно широка… Дальше вы начинаете вглядываться в людей и смутно угадываете по очертаниям одежды: некоторые из них, вероятно, не приехали сюда из дальних деревень, а явились из каких-то других времён. Просто сегодня праздник – и это повод собраться народу. А народ состоит не только из нас, но и из наших предков. Они – с нами, мы их помним и не представляем себя без них.

Сосед хозяев повернул к нам развёрнутую книгу и вдруг произнёс:

– И я там был!..

– Где?

– На этом празднике. На площади. Там было столько народу! Это был такой праздник!

Наверное, гость и не услышал, как невольно процитировал пушкинскую строку. И уж совершенно точно, как человек, которого учили в жизни не искусствоведению, а совершенно другим и очень полезным вещам, он не почувствовал, что высказал самую суть. Не это ли самое он и должен был пережить рядом с картиной – ощутить себя частью большого и вечного народа.

Медведь-властелин. С картины Ивана Ямбердова

* * *

Старые деревья исцеляют.

К ним идут издалека со своими бедами, со своими жалобами. Несут подарки.

Двухсотлетнюю липу посреди поля возле деревни Горинцы по этой самой причине аккуратно обходит трактор, оставляя ей островок зелени – высокой травы вокруг ствола. Впрочем, написал неточно. Можно подумать, что есть в этом что-то утилитарное: полезное дерево – будем его беречь. Нет, скорее тут простое уважение к существу, которое живёт давно и многое, должно быть, помнит.

Горинцы – потому что посреди самой деревни есть песчаная гора, и с неё словно скатывается вниз главная улица. Раньше, лет сто пятьдесят назад Горинцы были марийскими и назывались Куверба-Горинцы. Это значило, что туда переехали на выселок жители соседней Кувербы, очень старой марийской деревни. Место с горой выбрали наверняка из-за того, что это была неудобица – на песчаном склоне пахать не полагалось.

Липа – их, марийская. И может быть, место для деревни люди выбрали специально поближе к ней. И хотя в Горинцах давно живут почти исключительно русские, вся деревня её бережёт. Она хорошо знает, что сюда приходят марийцы из окрестных деревень с узелками.

Чем-то это напомнило мне места к югу от Нижнего Новгорода, где жила ныне исчезнувшая группа мордвы – терюхане. Это о них Мельников-Печерский написал свою этнографическую работу «Очерки мордвы». Последние люди, хоть чуть понимавшие мордовскую речь, умерли лет пятьдесят назад. Но вот взяли мы эту книгу середины XIX века и отправились искать священные места, священные деревья вокруг старых терюханских когда-то сёл. Всё цело. Всё! И родники, и старые липы, и целые рощи, где когда-то совершались запретные, тайные обряды – люди приходили к своим древним мордовским богам с подарками.

Липе надо помолиться, рассказать о своих несчастьях, объяснить – любим мы её, знаем её силу, на неё только и осталась надежда. И подарок укрепить где-то на ветвях или опустить в дупло, положить под кору монетку. А потом приникнуть к стволу, прислушаться к её дыханью, слиться с ней в мыслях. И ощутить счастье оттого, что ты рядом с этим почти вечным существом, которое было таким же большим и добрым ещё при твоём пращуре, что оно несёт в себе светлый след сотен и сотен людей, их думу, их порыв навстречу этому дереву.

И подарки, сделанные липе, становятся её частью, медленно врастают в неё. Их никто не возьмёт себе: есть поверие – если украсть то, что было принесено к святому дереву, можно сойти с ума или умереть. Дерево – сильное, оно может постоять за себя, и пусть оно будет нашим другом.

Такие старые липы я встречал и возле деревни Ромачи около Тоншаева, и неподалёку от заветлужской деревни Кузнец (марийцы её называют Апшатнер, что тоже означает «кузнец», но только на их языке), рассказывали мне о старых берёзах-целительницах в древней Большой Рудке на шарангской земле. Эти деревья всегда стоят одиноко среди поля. Может быть, они – последний след постепенно сошедших на нет святых лесов?

* * *

Экспедиция к священным лесам Заветлужья летом 1991 года у нас получилось самой длинной: мы с моими товарищами не были в городе почти месяц. Меня в таких случаях выручает чувство дома: я не ощущаю себя оторванным от него, если в своей области. Воспринимаю это примерно так, как человек, оказавшийся на соседней улице своего же города.

Мы молоды. Мы мокнем под дожём и сушимся под солнышком. Мы поём. Нас кидает скачущий по ухабам паз – самый российский автобус (с ума сойти: слово «паз» – с эрзянского переводится «бог»!). Мы топаем по пыли и брызгаемся в речке. Мы переписываем материалы в тетради почти до утра при свече, потому что свет отключился и неизвестно когда его дадут…

Ольга Ляпаева и Татьяна Михайлова (ныне сделавшая себе имя в Нижнем Новгороде журналистка), вернувшись домой после всех этих приключений, начали с визитов к врачу. Глаза плохо видели в привычных очках, быстро уставали и чувствовали тяжесть.

В обоих случаях окулисты удивились: «Зачем вы носите такие сильные очки?» Оказалось: зрение стало лучше!

* * *

Из липы за околицей деревни Большие Селки, рассказывали нам, выходил Суртан. Мы не сразу поняли, кто это. Нам объяснили: он правил Лесным Заволжьем очень давно.

Мне ещё предстояло многое и многое узнать: только через четверть века я буду представлять себе детали биографии этого совершенно реального человека поволжского средневековья. Узнать, что он жил в XIV веке. Наконец, понять, что звали его совсем даже не Суртаном и версий конкретных дат его жизни может быть несколько. Но каким-то образом Большие Селки обязательно связаны с его судьбой.

Липы той больше нет.

Но я не верю, что с ней больше нет и Суртана. Он обязательно должен возродиться в каком-то молодом побеге, который потянется в этом месте из древнего тайного подземного корня к свету, к людям. Потому что я не могу допустить, что та самая липа, о которой мне рассказывали росла при Суртане. Столько не живут: шестьсот лет – это явно лишку для липы. Значит, липа была при нём другой, и он из неё переселился в следующую.

* * *

Места, где жили старые деревья, всё равно не трогают после гибели этих деревьев. Хорошо знают, что этого делать нельзя. И если построить там дом, завести хозяйство, жизни, благополучия в таком доме не будет – одни только болезни, нелепые смерти, пожары, разоренье.

В одной деревне около Тоншаева мне показали заброшенный дом. Сколько-то лет назад его купили новые хозяева. Им, говорят, даже показали старое сухое дерево во дворе – вот оно, и не трогайте его: будет беда. Так нет: помешало, хотели на этом месте строить сарай. Пилили его вначале, потом рубили пень, потом подкапывали…

Пень остался – с ним не справились. А вот хозяев нет больше.

Прибрало их в один год, всю семью. Родственников, кто приходил помогать, тоже… О том, чтобы купить этот дом, никто больше не заговаривает.

* * *

У марийцев есть короткая и горькая песня про сироту. Он идёт в родную деревню и издали приглядывается: не родного ли отца видно на околице – нет, это стоит старый дуб; не матушка ли машет рукой – нет, это ветер колышет ветки старой берёзы.

Вспомнил эту песню, виденную когда-то в сборнике, слушая песню другую – от пожилой женщины в таёжной деревне Большая Юронга, а по-марийски – Кугу Юрмор.

Увы, язык знаю не настолько хорошо, чтобы на лету схватывать смысл фраз. Слушаю и радуюсь знакомым словам, постепенно начинаю понимать, что мне рассказывают – и только.

Вот и в этой песне узнал слова, которые легко понял.

Пожилая марийка стала мне рассказывать песню (вообще-то, это совсем неправильно: её поют, или – говорят ещё так – играют, а уж никак не рассказывают). И к моему удивлению пропустила куплет, где говорилось про дуб и про берёзу, стоявшие здесь, в деревне, у околицы. Тот куплет, в котором их называли отцом и матерью.

– А про деревья что Вы пели? – спросил я.

– Ну, вот!.. Я же вижу – всё ты понимаешь, так чего же рассказывать-то? Всё ведь сам услышал.

– Нет, нет, совсем не всё?

– Ну, а что тут?… Вот дуб был, берёза была. И пелось, как будто они тут наши родители. Он воевать уходит, парень-то. И к берёзе пришёл – привязывает ей косынку, подарок. К дубу пришёл – вешает ему на ветки пояс… Ой, ребяты, правду у нас пели… Вот война началась, парни наши все ушли. А мы к берёзе ходим, на ней косынки висят. И мы смотрим, котора чья… Вот – плакали, слёзы утирали… Уже на кого и похоронки принесли, а косынки висят… Нет их уже – ни дуба нет, ни берёзы, очень были старые, упали в одну ночь. Буря была лет тридцать назад. Вот так и живём без них.

* * *

Уйти в дерево – это просто и, наверное, нестрашно. Это означает не умереть, а жить дальше и быть рядом с теми, кто продолжает тебя. И радоваться им, когда они навещают, когда слышишь от них доброе слово.

В древности у некоторых марийских родов существовал странный наполненный магией обычай: людей хоронили на деревьях. Высоко в ветвях старого родительского дерева, куда предстояло уйти, вешали сплетённый лыковый саркофаг.

* * *

…Мне кажется, что мой отец уехал от меня на поезде.

Известие о том, что его нет больше, я получил, когда собрался заночевать в деревне Горинцы. Я поехал той осенью на север области готовить материал для газеты о путейцах. И заодно сходить в марийские деревни. Со мной поехали мои друзья, с которыми мы не первый год вели записи. Поработать рассчитывали вчетвером.

Вечером к дому, подошёл уазик путейцев: до них дозвонились из города…

Это ощущение – что внутри меня что-то оборвалось и окаменело – хорошо описано ещё в старых книгах.

Друзья подходили ко мне и обнимали меня.

До станции было несколько километров, а до поезда – несколько часов. И я ушёл один в священную рощу, которая маячила на горизонте.

Был там до темноты…

Отец растил из меня русского фольклориста. И было известно: и журналистика, верно кормившая меня долгие годы, и увлечение культурой соседей ему в чём-то не по душе. Но в этот час я пришёл именно в марийский храм. Он оказался ближе всего.

Уже не помню, о чём говорил с этими деревьями.

Ужас, чёрное зияние и полное смятение перед будущим…

Нет, не то чтобы полегчало… Но нужны были силы вернуться домой и принять то, что произошло.

Ехал в локомотиве ночного проходящего скорого. Стрелка скоростемера прыгала за цифрой «100», в электровозе кидало на поворотах. Это в вагоне едешь – и не чувствуешь ничего подобного.

Была беззвёздная сентябрьская ночь, наполненная какой-то мистической погоней, голосами невидимых поездов, огнями. Отключаясь, я переставал понимать, где и куда именно я еду. И мне казалось, что мой локомотив несётся среди огромной ночи над беспредельным пространством. И где-то уже снизу видны огни знакомых мне станций и городов. И люди, дежурящие там в эту ночь, понимают: случилось у меня что-то непоправимое. И потому мой локомотив не подчиняется в этот час ни здравому смыслу, ни земным законам… Эти люди знают, что погоня закончится ничем. Но они не решаются мне этого сказать. А просто молча смотрят на меня.

В половине четвёртого я отпер дверь своей квартиры, где никого не было, включил свет в комнате.

На противоположной стене блестел календарь. Сентябрь. И на огромном листе вдоль холодной северной реки спешили сцепленные вместе – двойной тягой – два красных локомотива. Такие же, как тот, в котором я ехал в ту ночь.

…Эту большую фотографию я вырезал потом, и она висит у меня на стене на кухне. Наверное, те, кто заглядывает туда, думают, что это просто железнодорожный пейзаж. Не просто.

Точно знаю: это именно тот поезд, за которым я гнался в ту ночь.

То ли я надеялся остановить его. То ли хотя бы увидеть, хотя бы прокричать что-то вслед.

А поезд был уже далеко – на берегу той холодной реки. И там был уже день.

И не полагалось бы мне своё дерево, к которому я мог бы прийти.

Если бы не та роща.

* * *

«Старые люди деревья сажали. С каким словом – это нам неведомо. Может, пожелание какое или запрет. И как же нам теперь эти деревья рушить?… Вы говорите – тень в огород кидают, посреди дороги растут… Ну, может быть. Только мы вот не знаем, что с нами будет, если этих деревьев не станет. Или – особенно– если их кто-то срубит, сломает. Это ведь – уже всё?! И бывали случаи. Рубили. И человек потом умирал на ходу».

* * *

«Уже не помню, почему я полюбил деревья эти…» – первая строчка из полузабытого стихотворения, которое я когда-то читал. Оно было написано талантливым человеком, потому что только в таком случае спустя годы может прийти на память простая и ёмкая формула, выраженная в нескольких словах. И вот именно ради этого только и можно жить в поэзии.

…Вот именно так: «полюбил» – а не начал бояться. Хотя старые деревья окружены по-настоящему страшными рассказами о проклятиях, которые непременно сбывались – деревья нельзя было обижать и пытаться убить, им нельзя было желать зла.

Но их всё-таки любили. Кстати, наверное, чувства такого же рода испытывают к родителям маленькие дети.

* * *

Любишь лес – люби тех, кто в нём живет. Ведь они – тоже лес.

Любить – это щадить.

Щадить можно и нужно добычу.

Марийцы жили лесом, охотничьей и рыбацкой удачей. Небольшое отвоёванное у тайги поле, немного скотины в крытом дворе – это было надёжным куском. Но как без трофеев – грибов, дичи, ягод?

Чтобы лес не скудел, из него нельзя было брать лишку – ровно столько, сколько требуется!

Это же на века сказано: «Стихия накажет».

Как?… Да она придумает! Возьмёшь больше, чем требуется (а в марийских деревнях хорошо знали меру и умели вычерпать её до дна!), – и на следующий год не найдёшь на своей поляне грибов, не подстрелишь зайцев. Или затмит жадность глаза – и не найдёшь обратной дороги, хотя в лесу понять, куда идти, проще, чем в городе!

Щадить можно и нужно тех, на кого охотишься и кто уже не уйдёт от твоего меткого выстрела.

В одном Марийском национальном музее мне показали удивительное орудие. Оно было похоже на стрелу, но вместо отточенного острия имело тяжёлый тупой деревянный набалдашник. Оказалось, это и была стрела для охоты на белок. Охотник, натягивая лук, метил зверьку в голову.

Попадал – и белка, оглушённая ударом, тут же теряла сознание и падалана землю. Она не мучилась от боли.

* * *

Шорыкйол, он же в более позднее время день святого Василия, он же в нынешнем бытовом смысле Новый год. Это у марийцев особенный день, когда с лесом, с его обитателями надо обо всём договариваться на будущее. Таков исходный древний смысл прихода ряженых. На них – вывернутые наизнанку тулупы, маски (в древности они были деревянными).

Это не люди – это лесные звери. Они пришли петь – хвалить человека и человеческий дом. И за это им – подарки. Так с тайгой продляются на новый срок добрые отношения.

– Тау! Тау! – звучит в этот день. – Спасибо! Спасибо!

И благодарность вполне материальна. Традиционное угощение – жареные свиные ножки. «Туво» – так звучит на марийском название и этого блюда, и самой свиньи. И отсюда – древняя ритуальная формула признательности, которая перешла в повседневный быт – «тау». И отсюда же – русское «Таусень». Этим словом называют во многих районах Нижегородского Поволжья именно то же действие – колядование и с ним связанные обрядовые песни. Слово это хорошо знакомо русским фольклористам, но ни в одной из работ я не встречал попытки объяснить его финно-угорскими корнями обычая в тех местах, где название бытует. Хотя корни эти очевидны. И знакомясь с материалами, собранными к западу от нас, бывая там в сёлах, я ни разу не натыкался на то, чтобы слово это было в ходу там. Только славянское – «Коляда».

Фольклорист и прекрасная исполнительница русских песен Ольга Юкечева, которая пела в ансамбле Дмитрия Покровского, до этого руководила на своей родине, в Смоленске, ансамблем «Таусень», ею и созданным. Я спросил её: слышали ли она хоть раз это слово в деревнях Смоленской области. Она удивилась вопросу, потом призадумалась. И честно ответила: ни разу – она это поняла только сейчас… Почему же возникло такое название? Наверное, понравилось в книгах.

* * *

Они очень умны – живущие в лесу. К ним надо прислушиваться: они дадут знак в час сложного выбора.

Наташа Дмитриева, марийка, школьница из Тоншаевского района, рассказывала нам серым осенним днём об истории деревни Ошары.

Это она слышала от бабушки: люди шли глухой тайгой много дней, они устали, а места, чтобы осесть, построить деревню для детей, для длинного-длинного будущего всё не было. Но случилось: лес его указал сам. Из тайги к людям вышел необыкновенно красивый, никогда ими не виденный зверь. Был он невысок, серо-коричнев, в густой, плотной шерсти, у него были умные глаза и короткие рога…

…На языке у меня уже вертелось это слово – его название. Я же сразу понял, кто это! Да, если люди шли с юга (а это, похоже, было так), то этот зверь не мог их не удивить – он северный. И он здесь был, совсем недавно был, в начале XX века ещё гулял здесь стадами, ел ягель. Это сейчас его нет больше.

– Нет, нет! – замахала руками Наташа. – Его нельзя называть здесь по имени! Никогда нельзя называть! Это запретили старики… И над ним было в тот день сияние. Люди пошли к нему. Он подпустил их к себе близко. Он был добрый. И они поняли, что он просто указывает им место, где жить. Такое место, что никогда никто не пожалеет, никакое следующее поколение… Хорошие у нас Ошары, а?

Пройдёт несколько лет, и я узнаю, знакомясь с эпосом самодийских народов: образ этого зверя, которого нельзя называть, принимал их бог-покровитель. Есть у них сказка, где говорится о том, что в него превратилась после смерти мать, чтобы являться к своим детям и давать и добрые советы. Северные народы знают героя Мяндаша: он похож на кентавра, но у него тело не лошади, а этого зверя.

* * *

Любить лес – это устраивать ему праздники.

Именно такой любовью был наполнен Кугече – марийский Великий день, который в поздние времена совпал, соединился в народном сознании с Пасхой. Это день, когда, как считается, лес окончательно просыпается после зимы.

Неделя, предшествующая Кугече, была обставлена строгими запретами. В деревне не шумели. Хозяйки не разводили огня, чтобы в лесне несло дыма. Даже, если в доме было холодно. В лес не полагалось ходить. Всё вокруг деревни должно было отдыхать от человека.

В эти дни в лесу зарождалась новая жизнь. Тянулась к свету первая хрупкая трава (наступать на неё – нога не поднимается). Птицы вили гнёзда. Играли звери. И достаточно было мелочи, чтобы их спугнуть, чтобы они ушли от человека далеко в чащу и оставили его один на один с самим собой.

Запрет нарушался только по одному случаю.

Накануне Великого дня марийские дети шли (обязательно безо всякого шума) на одну из ближних лесных полян и несли туда подарки для бурундука.

Бурундук – маленький, подвижный, добрый зверёк, чем-то похожий на белку – с полосками на голове и длинным пушистым хвостом. Он и в самом деле в тоншаевской тайге – что-то особенное, большая редкость. Нижегородская тайга – крайний юго-запад тех мест, где он обитает: встретить его здесь почиталось за большую удачу.

Бурундуку полагалось нести ну что-то самое-самое вкусное. Пусть знает, что его любят. Пусть не уходит от нас в чащу.

Марийские дети шли в лес и тихо спорили, чьё угощение бурундуку понравится больше…

Проверять, что бурундуки унесли к себе, а что им не понравилось, полагалось на следующее утро.

Первыми, на рассвете на поляну обычно приходили взрослые. И если находили какие-то подарки нетронутыми, прятали их в другое место. А то придёт малышня, увидит, что бурундуки не взяли себе чьё-то угощение – и слёз будет!

* * *

Кугече – праздник всего живого.

Это деревья, украшенные десятками ленточек. На слабом ветерке они играют, переливаются. И остаётся чувство, что в своей весенней радости деревья и люди соединяются – примерно как пролетарии всех стран. Вот такое счастливое единение.

Там, где марийцев в Нижегородской области давно нет, всё равно кое-где живут обычаи дарить в праздник подарки старым деревьям. В Городецком районе возле деревни Копосово растёт мать-сосна, из-под корней которой берёт начало речка. Тоже матерью-сосной называют огромное дерево недалеко от Тумботина. На них любят фотографироваться и привязывать к стволу ленточки.

* * *

А священные рощи!

Приходя к их деревьям, мы словно перешагиваем порог эпох. И оказываемся в другом времени.

Эти островки леса никогда в человеческой истории не рубили. Заволжским лесам от силы полтора десятка тысяч лет. Топор они познали в последние триста. Их вырубали полностью – десятками квадратных вёрст, их выжигали. И настоящего первобытного леса в этом крае мы бы не увидели, если бы не божьи леса. Потому это своего рода музеи таёжной древности. В их нехоженных углах лежит бурелом: его не полагается разбирать, выносить. Деревья рождаются, тянутся к свету, умирают, превращаются в труху и согревают собой новую жизнь.

Это невозможные леса: они густы и непроходимы, в них соседствует несовместимое. По сырым окраинам таятся под пологом древние растения тундры – с тех самых пор, когда ещё она одна, прилегавшая с юга к леднику космических размеров, владела Поволжьем. Здесь же острые таёжные уральские пихты и весёлая зелень лиственниц. И рядом с ними элитно-европейские дуб, липа, ясень, клён. Жизнь, собранная в букет.

Молельная поляна одной из священных рощ Шарангского района

Эти леса хороши – и величественны, и грозны, и дышат необузданной силой. В их густые заросли надо было ещё искать вход – как в дом. Единственная тропа ведёт на молельную поляну.

В 2000 году в одной из рощ на такой поляне мы нашли только что сделанные, светлые и яркие своей свежей древесиной помост, стол, перекладину для очага и лавку. До нового тысячелетия оставались считанные месяцы, а древняя роща была людям нужна нисколько не меньше, чем, может быть, четыре тысячи лет назад. Она хранила людей.

* * *

Исследователь религии начала XX века Николай Маторин называл такие рощи «непорочными храмами». В его книге, изданной в двадцатых годах, я нашёл фрагмент из документа времён крещения марийцев: «Дивный был пенёк, вместо налоя нам служил. Дивное было лесное озеро, вместо купели золотой служило, вместо блестящей церкви служил густой лес. Деревья служили вместо золотых подсвечников, с причтом лесные птицы воспевали».

* * *

За несколько лет поисков мы побыли во всех во всех священных рощах нашей области. И в тех, которые упоминаются в литературе (а это можно найти не только в «Очерках мордвы» Павла Мельникова-Печерского, но и в различных статьях краеведов – они печатались в основном до революции), и в тех, о которых нам рассказали старожилы деревень. Но каких-то общих принципов, одинаковых признаков, характерных хотя бы для большинства священных рощ, не обнаружилось.

Может быть, показалось вначале, это места, с которыми связаны какие-то памятные события? Но нет – это скорее исключительные случаи.

У многих рощ, оказавшихся в итоге посреди поля (видимо в результате того, что лес до каких-то известных людям границ был выпилен), ровные, как по линейке сделанные края. Но в одних случаях к северу, югу, востоку и западу они обращены сторонами, в других – углами. В одних рощах есть главное дерево, увешанное подарками, в других таких деревьев много. Одни рощи тяготеют к воде – возле них зарождается ручей или есть небольшое озерко, другие же – на возвышенности, поднятые, словно летящие над землёй.

В начале девяностых у меня была счастливая возможность посмотреть на несколько священных рощ с высоты птичьего полёта. Я участвовал в весенних учётах перелётных птиц.

Мы пролетели почти надо всеми такими местами в Тоншаевского района. Чувство потрясения осталось. Они густы, мощны и имеют очень чёткие границы. Ими любуешься. И ещё: почти все они выстраиваются в этих местах словно вдоль одной полосы – строго с юга на север на протяжении трёх десятков километров. Полоса эта начинается на водоразделе Ветлуги и Вятки, а по сути – бассейнов верхней Волги и Камы. И тянется по правой стороне самой большой из речек тех мест Пижмы, ни разу её не пересекая.

С воздуха рощи похожи друг на друга. Но – только с воздуха.

Рассказывают о рощах совсем разное.

В одни ходить на моления можно было всем, в другие только мужчинам или только женщинам, в третьи приходили с пожертвованиями лишь два или три «знающих» человека, которые молились за всех остальных. О некоторых местах говорили: если моление случайно видел с краю леса кто-то из посторонних, то он начинал болеть.

Удалось найти старинные описания рощ. Помещик Александр Поливанов, который жил в своей усадьбе на берегу реки Ветлуги возле от села Благовещенского (сейчас оно в Воскресенском районе), увлекался археологией и даже был членом Московского археологического общества. Он, вероятно, в конце 80-х годов XIX века совершил неблизкое путешествие вёрст за восемьдесят – в марийскую деревню Малая Юронга. Там Поливанов нашел священную рощу, а затем напечатал отчёт об увиденном. На его взгляд, роща доживала последние годы: деревья были дряхлыми, полусухими, люди, по их словам, туда давно уже туда не ходили, но тропа была протоптана и поляна оставляла такое ощущение, что всё-таки кто-то, возможно, случайно, по старой памяти, был на ней и что-то туда приносил. В остальном же – следы какого-то запустения, забытости.

Спустя сто с лишним лет мы застали рощу абсолютно такой же, словно время не коснулось её. Люди уверяли нас, что в божий лес давно уже никто не ходит. Но тропа просматривалась и чувствовалось, что совсем недавно кто-то там был.

* * *

Открытием для нас стало то, что во всех рощах, которые пыталась описывать и картировать наша экспедиция, странно вели себя компасы. Были точки, где стрелка начинала плясать.

После нас в свои рощи ходили с компасами исследователи в Марий Эл. Результат всюду был тот же самый.

Разговоры про биоэнергетику я воспринимаю как научное шарлатанство, как попытку загрузить простодушных обывателей. Это утеха для выходящих в тираж дамочек со смутными воспоминаниями о каком-то образовании в голове и болями «где-то там в боку, немного, если повернуться». А главное – с массой свободного времени.

Никакой биоэнергетики.

Но – что?

Может быть, так дают знать о себе зарождающиеся подземные потоки. Замечено, что почти все рощи стоят в точках распада вод. Или это напоминание о куда более глубоких трещинах в базальтовом фундаменте Восточно-Европейской платформе. Геологи доказали, что в Среднем Поволжье, примерно над той полосой, где течёт Волга, на глубине в несколько километров на протяжении уже сотен миллионов лет соприкасаются две её плиты – Варяжская и Сарматская. Одна из них, Варяжская, постепенно опускается, другая поднимается, и это создаёт колоссальное напряжение. Как-то оно должно прорываться к нам, из подземных недр?

* * *

Рощу нельзя обижать. И это всем хорошо известно.

В Большом Одошнуре старожил показывал нам свои амбарные книги с записями. Работал он в сельсовете до пенсии, и, что называется, для души фиксировал события. Рощу спилили, хотя местные марийцы предупреждали, что нельзя этого делать. И вот в течение месяца все, кто этим занимался, умирают. Один попадает под поезд, другой сгорает в бане, третьего губит сердечный приступ.

В конце девяностых в Ромачинской священной роще кто-то заготовлял жерди для бани. Мы приехали туда и обнаружили уже обделанные молодые сосёнки, сложенные штабелями.

Мы заявились в сельсовет и потребовали ответа, кто же это растаскивает наш любимый памятник природы? «Не сознаются», – сказали там. И выразили удивление – ведь народ слышал, что плохо такое кончается – как же решились?

Сознались.

Спустя год научный сотрудник Тоншаевского районного музея Александр Жуков, в прошлом мой студент, с этим человеком даже познакомился. Но выговорить ему за безобразное отношение к священному лесу не решился.