Текст книги "Остров"

Николай Мороз
Остров

© Мороз Н., 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Глава 1

Это был день из тех, что делят жизнь на «до» и «после». Наша прежняя жизнь – хоть я не назвал бы ее сытой и спокойной – все же была относительно безопасной и хоть немного, но предсказуемой, а теперь… А теперь я не знал, что нас ждет через минуту, что принесет с собой следующее мгновение и чем обернется каждый наш шаг. Но это сейчас, а началось все обыденно и скучно, как начинался (да и заканчивался) почти каждый наш день. Случилось все, как и положено, ближе к закату.

Плеск волн, шорох мокрого песка, стук дождя в окна, нестройный гул голосов, звон, – все было как всегда, как бывает вечером ненастного дня. А других у нас и не было уже месяца три, если не больше. Зима, весна, лето и осень – названия сезонов еще хранила память, но и только. Тепло, солнце, снег или невесомый южный ветер не сразу, но забылись, и не напоминали о себе, и все к тому шло, что даже не собирались. Зато дождь – это всегда пожалуйста, от рассвета и до… следующего восхода, когда смену дня и ночи определяешь по цвету туч над морем и кое-какой (метров на пять, если повезет) видимости сквозь туман и дождливую морось.

Сегодня не повезло, с небес лило особенно стервенело, вода хлестала по стеклам, и в какой-то момент мне показалось, что это не дождь, а море. Оно было близко, очень близко, и было бы неплохо, окажись оно подальше на пару сотен метров, как и было еще несколько лет назад, как рассказывала мать, и как – смутно, обрывками – помнил я сам. Помнил поросшую редкой травой сухую плотную землю, тропинку, что доводила до обрыва и обрывалась так резко, что захватывало дух. Я осторожно подходил к краю и вытягивал шею, опасливо посматривая вниз.

Море было там, внизу, метрах в десяти. Волны – то ровные, плавные, а то с белыми «гривами», сердитые, быстрые – лизали песок, белый, плотный, хрустящий под ногами. Подходить к морю одному мне было категорически запрещено, и я просто смотрел на него сверху. Смотрел, пока оно само не пришло к нам. Море остановилось в сотне шагов от дома и дышало совсем рядом, похоронив под собой и прибрежный песок, и обрыв, и траву. Влажность была столь высока, что в испарениях навсегда пропало солнце. О том, что оно еще существует, напоминало единственное, пожалуй, что осталось от прошлой жизни – рассвет и закат, да еще тот отрезок суток, что мы по привычке называли «день». И этот день давно закончился, в общей комнате горел тусклый свет, но посетителям это не мешало. Вернее, им было наплевать и на свет, и на дождь, и на тьму за окнами – пусть ее, это просто ночь и ливень, они неопасны, как и море в этой части континента, ждать подлянки от него не приходилось. Но это в том случае, если ты сидишь на берегу или идешь мимо по своим делам. Так мог поступить кто угодно, только не наши постояльцы.

Сейчас внизу их было четверо, двое шушукались за столиком в углу, повернувшись к остальным крепкими бритыми затылками. Заказали виски, бутылку на двоих, а когда ополовинили ее, вспомнили о закуске, и моя мать приготовила им рыбу, а я отнес заказ, получил деньги и больше в их сторону не смотрел. Эта парочка явно собиралась выйти в море – на столе между стаканами я заметил обычный белый лист, исчерченный тупым карандашом, что грыз тот, что рассчитался со мной, одновременно закрыв рукавом брезентухи картинку. Я успел лишь рассмотреть очертания нашей бухты и стрелки, но их было слишком много, некоторые зачеркнуты, некоторые указывали сразу в обе стороны. Посмотрел и сразу забыл – что мне за дело до двух самоубийц, лишь бы платили вовремя, а денежки они отсчитали сполна. Я слышал, как один из них интересовался у матери, нет ли у нас лодки, и что они хорошо заплатят, но мать ответила, что нет.

Лодки у нас действительно не было, хоть не раз и не два и выпадал случай заполучить неплохое суденышко, но мать потребовала, чтобы я поклялся ей, что и близко не подойду к морю, точно я еще был маленьким мальчиком и это не мне полгода назад исполнилось восемнадцать. Даже не потребовала – пригрозила, что не пустит на порог или убьет, если я, выжив в море, вздумаю вернуться домой. Я согласился без особых раздумий – у нас и на берегу было полно дел.

Наш трактир «Адмирал Ушакофф» стоял на отшибе, далеко от ближайшего городка и большого поселка. Зато море, как я уже говорил, было рядом, где и обрывалась шедшая когда-то вдоль берега дорога. Море, постоянный дождь, морось и туман – вот что окружало нас ежедневно и ежечасно. Вода и холод. У нас был дизель-генератор и запас топлива к нему, зато не работала радиосвязь, и мы были отрезаны от мира, если бы не наши гости. Новости и кое-какой доход они нам обеспечивали, что объяснимо: в глуши, вдали от властей удобно обтяпывать свои темные делишки, например, сбывать трофеи, ну и просто отдыхать вдали от трудов морских и от честных людей, накачиваясь ромом. Еще к нам заезжали иногда туристы-экстремалы, как эти двое, что от руки рисуют дорожку, что приведет их в могилу. Залетали и влюбленные парочки в поисках уединения. Но бывали и периоды, когда трактир пустовал, так что сегодняшний день можно считать удачным. Двое самоубийц над картой и два одиночки, что влили в себя уже достаточно крепкого пойла, – уже неплохо.

– И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем…

Я поморщился, не особо скрывая раздражение. Этот человек – за глаза мы с матерью звали его Пастор – был нашим завсегдатаем. Правда, иногда он подолгу пропадал, но вернувшись, как правило, с деньгами, наведывался к нам почти ежедневно – до тех пор, пока деньги не заканчивались и не приходила ему пора снова исчезнуть. Платил он аккуратно, в долг не пил, набравшись, становился щедрым и разговорчивым, как сейчас, но лучше бы ему было помолчать.

– И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их, – говорил Пастор, глядя в стакан. Наголо выбритая макушка блестела в свете тусклой лампочки, рот Пастора моментами съезжал набок, делая его похожим на карточного джокера. Я видел такие карты еще в детстве, у отца, и рожа у «шута» из его колоды была точь-в-точь как сейчас у нашего гостя. Впрочем, только рожа, в остальном тому весельчаку с карты до Пастора было далековато. Невысокого роста, но плотный, резкий, с огромными длинными лапищами, в непромокаемой брезентухе и высоких ботинках, Пастор мало походил и на проходимца в шутовском колпаке, и на благообразного служителя культа. Однако, надравшись, не песни орал, а цитировал по памяти навязший нам всем в зубах отрывок из книги Бытия, и я всерьез подозревал, что, во-первых, Пастор больше ничего из духовной литературы или не читал, или в глаза не видел, а во-вторых, попросту издевается над нами. После того как суша стала морем, а море – сушей, после тварей, что вышли на нее из воды и что завелись в глубинах и на мелководье, после того, как мы забыли, как выглядит солнце, Пастор считал, что это смешно, и, налакавшись виски, принимался за свою проповедь.

Других слушателей у него не было, мать и я молчали, самоубийцы-экстремалы не обращали на него внимания, вот Пастор и расстраивался. Глянул на меня, кивнул коротко и, глядя, как я иду через зал к нему с очередным стаканом «огненной воды», завел свою песню:

– Земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли…

– Пасть закрой, – донеслось от двери.

Я чуть сбавил ход, глянул в ту сторону. Человека, до этого молча евшего горячее рагу, не забывая запивать его виски, я видел впервые. Всех наших постоянных клиентов я помню хорошо, память на лица у меня отменная – этот человек раньше в наших краях не появлялся, никаких сомнений. Откуда его занесло – неведомо. Не лезть с расспросами к гостям было одним из условий нашего с матерью существования, мне просто было интересно, но не более. Я не видел, как он вошел: за стойкой в этот момент была мать, а я заправлял наш дизель.

Сейчас, пользуясь заминкой, я разглядывал нашего посетителя. Тот же в свою очередь не сводил взгляд с Пастора и на меня внимания не обращал. Довольно высокий, лицо смуглое, покрытое темной щетиной, щеки впалые, под левым глазом расползается желтизна, похожая на след от удара. Лицо не злое – отрешенное, что ли, недовольное, что нарушили тишину и помешали ему думать или вспоминать, или чем он там занимался, приканчивая рагу и один стакан виски за другим. Тоже, как та парочка, взял бутылку, и от ее содержимого осталось меньше половины.

«Новичок» еще немного «подержал» притихшего Пастора взглядом, посмотрел на меня синими, как море в ясный день, глазами… После чего каждый вернулся к своему: «новичок» к еде, я потопал со стаканом к Пастору, а тот покашлял, кинул на стол монету и сказал:

– Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились. И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. А кому не нравится слово божие, тот пусть сам пасть закроет, ибо сказано…

Где и что там было сказано, я ни понять, ни спросить у Пастора не успел, заметил только, как синхронно обернулись туристы-самоубийцы, как тот из них, что жевал карандаш, поднимается со стула и тут же, передумав, падает обратно, вернее, мимо него, на пол. Второй с ошалевшим видом сползает аккуратно, компактно умещается под столом, да еще и успевает прихватить с собой недопитую бутылку. «Правильно, чего добру пропадать. Хотя странно, они же закусывали, рановато им под стол, или…»

Моя беда – видеть только последствия, прохлопав причину, так было, так есть и так будет. В этот раз все шло по накатанной – я видел все, что угодно, кроме того, что следовало бы заметить в первую очередь. Двое мужиков, моментально оказавшихся под столом, привалившийся спиной к стене Пастор, перекошенный так, что любой Джокер бы обзавидовался, короткий сухой щелчок и выстрел, потом еще один, потом еще, потом звон, запах пороха – только сейчас до меня дошло, что неплохо бы обернуться.

Человек у двери щелкнул предохранителем и положил на стол перед собой пистолет, глянул на туристов, на меня с таким видом, что в его взгляде я без труда прочел «ты – придурок», и отчасти был с диагнозом согласен. После чего «новичок» вернулся к еде.

Пустые стаканы на столе Пастора и тот, что я только что поставил перед ним, куда-то подевались, от них осталось лишь стеклянное крошево и коричневая, пахнущая солодом лужа. Пастор зажимал глубокую рану на ладони левой руки, кровь смешивалась с виски, капала на пол, а в стене, над столом с картой, образовались еще две свежие дырки.

– Истребилось всякое существо, которое было на поверхности земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, все истребилось с земли, и никто не обрел благодати пред очами Господа…

Человек у двери потянулся за пистолетом, но тут в комнату вбежала моя мать. Невысокая, худая, с собранными в хвост светлыми длинными волосами, она была старше меня всего на полтора десятка лет. Ее звали Тереза, а выглядела она как девчонка, за которую постояльцы ее частенько и принимали, делали ей заманчивые предложения, предлагали неплохие деньги за вечерок наедине и очень удивлялись потом, узнав, что эта «девчонка» и есть хозяйка заведения и что они могу пойти к черту со своими предложениями или обратиться к девкам из борделя в поселке неподалеку.

Она осмотрелась, вмиг оценила обстановку, повернулась к двери, к Пастору» Новичок» заговорил:

– Не волнуйся, хозяйка. Я заплачу за разбитую посуду и за беспокойство. Держи.

На стол рядом с оружием легли купюры, мать подхватила их, спрятала в задний карман джинсов и сказала, глядя на бородатого:

– В нашем заведении запрещается применять оружие. Любое. Если угодно поговорить – милости прошу, – она ткнула пальцем в сторону двери, – к морю или на пустошь.

Бородатый взял пистолет, мельком глянул на меня, откровенно оценивающе – на мать, но та так и стояла, вытянув руку к двери. Та открылась, через порог плеснуло дождем, запахло водорослями и солью, створка распахнулась шире, и в трактир вошел человек. Первым делом он грохнул дверью так, что моргнули висевшие под потолком на белых проводах лампочки, помотал головой, точно лошадь, и принялся расстегивать куртку, одновременно осматриваясь. Первый взгляд на мою оторопевшую мать, на бородача с пистолетом, на Пастора, что заматывал разрезанную стеклом ладонь какой-то тряпкой, на кровь на полу, на битые стаканы, на самоубийц, что поднимались с пола. Втянул в себя запах разлитого виски и пороховой гари, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Весело тут у вас. А я думал – тихое заведение. Ну, делать нечего, здесь удобно, неплохое место для стоянки. Я поживу здесь немного. Много тут народу, красотка? – теперь на мою мать пялились уже двое, зато из рук бородача исчез пистолет, а Пастор перестал скрипеть зубами.

– Немного, – все дружно обернулись на меня.

Мать пошла за тряпкой и принялась вытирать стол, осколки звенели, падая на пол, туристы вернулись к своей выпивке, бородач – к еде, а вошедший смотрел на меня. Наконец я смог хорошенько рассмотреть его.

Высокий, но какой-то нескладный, одежда висела на нем, точно ее небрежно набросили, хоть и застегнув при этом на все пуговицы и застежки. К вещам больше подходило слово «тряпки» – все было донельзя поношенное, местами рваное, местами прожженное до дыр, да вдобавок еще грязное и мокрое насквозь, зато рюкзак – новехонький, крепкий и основательно набитый поклажей, да так, что нашего гостя временами пошатывало, как от непосильной ноши. Худоба его была прямо-таки нездоровой, зато взгляд зеленых глаз из-под рыжеватых бровей был острым и быстрым, он замечал все, ловил каждое движение, но реагировал нервозно.

Правая рука его то и дело тянулась к куртке, норовила откинуть полу, за которой, можно не сомневаться, пряталась кобура с пистолетом, и, судя по выражению лица гостя, вряд ли дело ограничивалось одним пистолетом. Гостю было дело до всего: до шороха листка, который поспешно складывал и прятал в карман один из самоубийц; до тихих, цедимых сквозь зубы проклятий Пастора, что плелся к двери, прижав к груди перевязанную ладонь; до звона ножа об тарелку – это обидчик любителя духовной литературы второпях заканчивал свой остывший ужин; до стука дождя по стеклу.

Человеку то ли нездоровилось, то ли он просто чертовски устал, проделав долгий путь с тяжелой ношей за плечами. Рюкзак он скинул с нескрываемым облегчением, уселся за пустой столик и поманил меня к себе.

– Я человек простой, мне много не надо, – он говорил, провожая взглядом здоровяка, что разобрался наконец со своим рагу и собирался покинуть трактир. Затем мельком глянул на туристов, топавших к двери и перешептывающихся на ходу, потом перевел взгляд на мою мать, которая закончила наводить порядок и оттирала от крови и виски монеты, брошенные напоследок Пастором. потом посмотрел на меня.

– Простая еда, выпивка. Это хорошо, это то, что надо. Да комната, откуда видна дорога, что ведет к вашей бухте. Здесь ведь одна дорога, верно?

Он вытащил из кармана несколько монет и положил их на стол и накрыл ладонью. Я кивнул, прикидывая, какую именно из комнат мы могли бы предложить нашему новому постояльцу. Получалось, что самую неудобную и холодную – угловую, с вечно сырыми от дождя и морского дыхания стенами и плесенью на обоях, зато обзор на дорогу к нашему «Адмиралу» из обоих окон открывался отменный.

– Отлично. Зови меня Билл, сынок. А как звать тебя?

– Данила, Данила Хиггинз.

Билл уже привычно для меня чуть округлил глаза. Нормальная реакция на мое чуждое слуху местных жителей имя. Но не рассказывать же каждому встречному, что мой отец был русским, что он приехал из страны, где люди круглый год ходят в валенках, водят медведей на поводке и сутки напролет пьют водку. Это я узнал сам, из передач по телевизору, а потом и интернета, когда стал старше, но лишь запутался еще больше – отец рассказывал совсем другое о своей далекой холодной родине, в его историях было место водке, но медведи и валенки отсутствовали напрочь. Зато где-то там, в вечных снегах, по словам отца, жили моя бабка и дед, которых я никогда не видел и точно уже не увижу, и вообще неизвестно, знают ли эти почтенные пожилые люди о моем существовании. Подозревал, что вряд ли, но разобраться и толком расспросить отца я не успел – он умер, когда мне было восемь, мать больше замуж не выходила, воспитывала меня одна.

Я помнил только одно – отец всегда мечтал жить уединенно, вдали от городской суматохи, поближе к морю, и уже перед смертью все его мечты сбылись. Он оставил нам «Адмирала Ушакоффа», на жизнь нам с матерью хватало, потом случилась катастрофа, и я перестал заглядывать в своей жизни дальше, чем на день вперед, хотя не был уверен, что и он для нас наступит.

– Данила, – повторил Билл непривычное для него имя, – хорошо, Данила. А сейчас принеси мне поесть и про выпивку не забудь.

И убрал со стола ладонь. Я взял деньги и пошел выполнять заказ…

Этот ритуал повторялся теперь ежедневно, по два-три раза в сутки, с той лишь разницей, что деньги появлялись на столе все реже, а вскоре и вовсе исчезли. Однако выпивку и закуску наш постоялец потреблял регулярно, в перерывах уходил к морю или таскался по голым холмам на пустоши, по которой и шла дорога, добирался до соленого болота, что грозило в один прекрасный день лишить нас последней связи с миром, и возвращался в свою комнату.

Теперь заходить в номер постояльца нам с матерью было запрещено, на уборку Билл наплевал, заявив, что это ему без надобности, по вечерам непременно запирался изнутри, и свет в его окнах горел редко. И поздно вечером, проверяя, все ли в порядке и все ли двери надежно закрыты на ночь, я несколько раз видел в темных окнах второго этажа силуэт человека – Билл смотрел на дорогу. Однажды он заметил меня и тут же задернул занавеску. Ждал он кого-то или наоборот – боялся и шарахался от любого, кто заходил в трактир, мне было безразлично. Платить он стал все реже, однажды дошло до того, что мать пригрозила выставить его вон. Это помогло. Билл нехотя выдал нам немного денег, примерно треть от того, что был должен, и всем видом дал понять, чтобы от него отстали. Здоровался сквозь зубы, быстро приканчивал порцию выпивки и исчезал из дома – уходил к морю или на болото, что все ближе и ближе подбиралось к «Адмиралу Ушакоффу».

Но дорога пока еще была проезжей, к тому же приближалась зима, становилось все холоднее, трава и мох на холмах по утрам становились седыми от инея, а вместо дождя все чаще шел мокрый снег. Так будет продолжаться еще очень долго, месяца два или три, до Нового года (который еще по привычке отмечали, считая праздником), потом ненадолго придет настоящая зима, и мы увидим несколько солнечных дней. А потом все повторится, только море подойдет вплотную к трактиру, волны ударят в его окна, и мы с матерью окажемся на улице. Но, как я уже говорил, думать о том, что будет потом, я перестал давно, довольствуясь заботами сегодняшнего дня, коих было предостаточно.

Постояльцев у нас становилось все меньше, не показывался даже Пастор, исчезнув, как всегда, внезапно и неизвестно на сколько. В конце концов остался один Билл, да и тот редко показывался нам на глаза, а как-то утром и вовсе не явился, чтобы потребовать себе завтрак. Мать прождала его почти час, потом не выдержала, поднялась на второй этаж и постучала в дверь его комнаты. Послушала тишину, постучала еще и сказала мне:

– Вот зараза. Сбежал, наверное, а мы и не заметили.

Но я точно знал, что наш гость не покинул нас. Я видел его ранним утром, когда еще толком не рассвело, видел его высокую тощую фигуру, видел, как он, отворачиваясь от ветра и мороси, идет к обрыву, как ходит по краю и пропадает за холмом, от которого до воды всего-то несколько шагов. И было это три часа назад. Я сказал об этом матери, и она усмехнулась горько и зло:

– Погулять пошел, значит. Надеюсь, что он там где-нибудь подох или утонул, и какая-нибудь тварь сейчас обгладывает его кости. Сходи, поищи его, если найдешь мертвого – беги сюда, мы взломаем дверь, и я заберу все, что он мне должен, ни центом больше. Я честная женщина, мне чужого не надо! – заявила она. Я оделся и пошел к холмам, даже не представляя, где искать нашего Билла. Он мог податься куда угодно. И утонуть, к примеру, в соляных болотах, а ходу до них было часа полтора. Как назло, пошел дождь со снегом, он размыл границу меж небом и землей. Я шел, поминутно оборачиваясь на огни «Ушакоффа» – они служили мне ориентиром.

Для себя я решил, что буду искать Билла ровно час, и даже засек время по старым отцовским часам, привезенным им из России. Тяжелые, круглые, на холодном металлическом браслете, они сползали с запястья, на стекло капала вода, и стрелки дрожали под ней, как живые. Я натянул рукава куртки на пальцы и пошел сначала параллельно дороге, вглядываясь в туман и дождь, потом взял правее, к холмам, потом еще немного в сторону и услышал плеск волн.

Море было близко, оно зло шевелилось под ветром, по воде шла рябь, и вдали, насколько хватало глаз, белели «барашки» на гребнях волн. Они разбивались о бывшую вершину утеса, парочка самых сильных добралась до носков моих ботинок, я поспешно отступил, памятуя приказ матери не приближаться к воде. Но сегодня она ни словом о своем запрете не упомянула, поэтому я постоял немного и пошел вдоль линии прибоя, посматривая то на холмы слева, то на море. Я видел его точно впервые в жизни хоть и прожил рядом почти все свои восемнадцать лет. Никогда оно не было таким чужим, холодным и опасным, как в эту минуту. Это было не то море, что я помнил с детства, оно уже не принадлежало нам, им завладели чужие, что вторглись в наш мир, и теперь приспосабливали его под себя, меняя очертания континентов. А на нас всего-навсего не обращали внимания, посчитав наше присутствие ничтожно малой величиной, недостойной, чтобы считаться с ней. И хоть здесь пока было тихо, все понимали, что это ненадолго, и только гадали, когда придется в спешке собирать вещи и убираться вглубь континента.

Холм медленно, как кит, выплывал из тумана, рос ввысь, одновременно ширился и скоро преградил собой дорогу. Я задрал голову, прикинул высоту и решил подняться наверх в надежде увидеть оттуда Билла – живого или, как хотела бы мать, мертвого, неважно. Да и туман немного рассеялся, его отогнал прилетевший с моря соленый плотный ветер, сделалось светлее. Я стал подниматься по мокрой траве и мху. Через несколько минут я оказался у белого камня на вершине, привалился к нему спиной и принялся оглядываться.

Пустошь отсюда была как на ладони, холм стоял отдельно от остальных, и с его вершины открывалось довольно большое пространство. На севере просматривалась уводившая к ближайшему поселку дорога, справа и слева от нее тянулись пустоши: серые, неуютные, мокрые, покрытые мхом и обросшими лишайниками валунами, позади было море, а в нем…

Раньше я никогда этого не видел, все происходящее стало для меня открытием, и я не знал, что мне делать – бежать куда подальше, уносить ноги, спасая свою жизнь, или… Или, решив, что нахожусь далеко от воды, как и приказывала мне мать, посмотреть на это издалека, с безопасного расстояния, хотя для того, что появилось в море, расстояния ровным счетом ничего не значили.

Синие, бирюзовые, зеленоватые и янтарного цвета круги вертелись под поверхностью воды, крутились то под самой верхней ее кромкой, то уходили в глубину – и тогда сияние немного меркло, приглушенное толщей воды. Круги, похожие на колесные диски, закладывали в воде невероятные виражи, вращались и вокруг своей оси, и вокруг друг друга, касались боками и разлетались в разные стороны, то ли играя, то ли сговариваясь и обсуждая свой план, как те туристы-самоубийцы. Кстати, я слышал, что им удалось тогда найти лодку, заплатив за нее хорошие деньги, и это было последней новостью – больше о тех двоих никто ничего не слышал…

А сияющие колеса продолжали крутиться. Внутри кругов появились «спицы», они двигались сами по себе, то по часовой, то против часовой стрелки, то замирали и пропадали, то появлялись вновь. Одно такое колесо – цвета красного вина – стремительно поднялось из глубины и подошло вплотную к берегу. Я видел пульсирующие края диска, переливы света на его «спицах» числом девять, багровую точку в сердцевине диска. Эта точка полыхнула вовсе уж нестерпимым светом, спицы бешено крутанулись на оси и вдруг прорвали оболочку, оказались снаружи, и теперь диск стал похож на колесо велосипеда с проткнутыми шинами. «Велосипед» завертелся так, что в море появилась воронка, его точно втянуло в глубину и багровые всполохи на миг погасли. Погасли… и ослепительно вспыхнули вновь, диск рванулся из воды и, разметав соленые брызги, ринулся вверх И пропал за низкими тучами.

Что-то тяжелое ударило меня по плечу. Я вздрогнул, рванулся бежать. Но меня схватили за рукав. Попытка вырваться не удалась, меня держали крепко, да еще и дернули вдобавок. Я обернулся – из-за камня появился Билл. Он еще разок тряхнул меня за плечо и разжал пальцы. В руке он держал старый, добрый аргумент в спорах со смертью – двенадцатизарядный браунинг. Я неплохо разбираюсь в оружии – в последние годы пришлось кое-чему научиться, да и отец оставил после себя неплохой арсенал. Мать рассказывала, что отец, получив гражданство Британии, первым делом начал скупать оружие. Оно было его манией, его страстью, его любовью. Я с удивление узнал, что в России простым людям власти запрещают держать дома оружие за исключением неопасных травматических пистолетов и гладкоствольных охотничьих ружей и что для покупки вещи посерьезнее требуется предъявить множество разрешительных документов, за которые тоже надо платить. И туманно, не вдаваясь в подробности, мать нехотя ответила на мои расспросы, что отцу на родине пришлось нелегко именно по причине отсутствия у него достойного средства самообороны, вот он и страховался всю оставшуюся жизнь, научил стрелять жену, а мне только успел показать, как правильно держать оружие и как целиться. Свой первый выстрел я сделал много позже того, как отец покинул нас.

Билл посмотрел на море, на меня и спросил:

– Как ты думаешь, что это значит?

– Они что-то затевают, – я не отводил от воды глаз. Только что прямо из-под воды, не утруждая себя подъемом с глубины, в небо ушел еще один диск, цвета молодой травы, потом еще один, потом еще, и я отвернулся. Смотреть, как некто более сильный и искусный резвится и играет с волнами, мне больше не хотелось. Стало не то, чтобы страшно – неприятно, и захотелось поскорее вернуться в тепло.

– Точно, сынок. Это ты в точку попал. Они что-то затевают.

Билл убрал браунинг в кобуру, одернул куртку, засунул руки в карманы и стоял так, глядя мне за спину.

– Они уже десять лет что-то затевают, и все-то им удается. Дискотеку напоминает. Знаешь, что такое дискотека?

Я помотал головой. Слово знакомое, это что-то вроде массового мероприятия, где полагается танцевать под музыку и при свете ярких разноцветных огней. Точно: мы только что видели дискотеку пришельцев, вернее, подглядели со стороны, готовые при любой малейшей опасности бежать прочь, как те тараканы ночью на кухне, когда внезапно зашла хозяйка.

– Откуда тебе знать, – с жалостью, как мне показалось, протянул Билл и поманил за собой:

– Пошли отсюда.

Мы сбежали с холма и направились к «Адмиралу». Билл шел первым, шел быстро, он обогнал меня на десяток шагов – так торопился влить в себя ежедневную порцию виски. Летел, можно сказать, на крыльях, почти бежал и вдруг остановился, да так резко, что я не успел сообразить, в чем дело, и едва не врезался ему в спину. Но успел обойти, оказался на полшага впереди и увидел у дверей трактира машину – белый фургончик торговцев. Знакомый и долгожданный, его не было на прошлой неделе, зато сегодня он был тут как тут – хозяину оказалось не лень тащиться к нам по размытым дорогам через соляные болота. Но мать, хоть и торговалась до последнего, всегда набирала в «магазине» много чего нужного и про запас, поэтому торговцев я понимал – за денежками хоть к черту на рога потащишься. Он и притащился, повергнув Билла в столбняк.

– Это торговец, – сказал я, – он привез товар и новости. Пошли скорее.

И я побежал к дому. Билл выждал еще немного и затопал позади, но уже не так резво. Я оглянулся назад пару раз – тот шел неторопливо, будто на прогулке, точно и не бежал пару минут назад сломя голову, да еще и полу куртки отодвинул в сторону, и из-под нее показался ремень с кобурой.

Задумываться о странностях в поведении нашего постояльца было некогда, мать уже разговаривала с торговцем, и тот, вопреки обыкновению, не лез в салон, не подавал ей товар, а стоял у распахнутой задней дверцы. Внутри был кто-то еще, и, оказавшись рядом, я увидел его. Низкий, плотный, лет тридцати или чуть больше, в очках на бледной узкоглазой физиономии – он выглядел так, точно ему неудачно сделали пластическую операцию по подтяжке лица – такими узкими были его глаза. Правда, вначале я принял человека за китайца, но, увидев редкие рыжеватые кудрявые волосенки, собранные в пучок на затылке, понял, что ошибся. А потом разглядел поближе и сообразил, в чем тут дело. У человека сильно опухли веки, да еще вдобавок слезились глаза, белки за очками были красные. Человек постоянно тер глаза грязными руками, только усиливая раздражение.

Вид у него был неважнецкий, но двигался он быстро и больше помалкивал, выполняя приказы хозяина, седого пузатого мужика в теплом комбезе и ботинках на толстой подошве. Видно, торговец завел себе помощника, что неудивительно – сам он с трудом в кабине помещался, а угождать покупателям, выставляя на просмотр понравившийся товар, ему было и вовсе затруднительно.