Текст книги "«Птица, залетевшая в окно» и другие романы"

– Ты как туда попал?

– Через знакомого из органов.

Кныш понимающе кивнул:

– А родиной ты откуда?

Арсений засмеялся:

– О моей родине лучше не вспоминать, а то опять в штрафбат вернусь. За Уралом, в Ишиме долго жил, потом переехал в деревню, Селезнева называется.

Кныш аж привстал:

– Не Зареченского ли района?

– Да, так.

– Земляки мы с тобой, я вакоринский, деревня такая на горе.

– Извини, не бывал. А про Форина что-нибудь слышал?

– Знаю, что был такой начальник милиции, потом в области работал, когда я в армию уходил. Старшина тоже наш земляк.

– Мы знакомы.

– Вот и хорошо. Отдыхай, я пока по комсомольским делам в батальон сбегаю.

Арсений прилег на кошму. Он очень устал за последние дни, особисты долго решали, отправить зэка в армию или вернуть в штрафбат. Если бы не пожилой комиссар, который за него заступился, погиб бы безвестно на том минном поле. А тут вот встретил Тиму, еще земляка, вечером Тима что-то расскажет о Лиде и дочке, только дождаться. Он не заметил, как уснул, впервые за последние годы привиделась дочка, маленькая, какая осталась в памяти, только говорила она голосом Княжны, а что – он не мог понять. Одно только дошло: «Ничего не бойся, я люблю тебя, я тебя дождусь».

Кныш легонько пошевелил его за колено:

– Вставай, старшина зовет. Что за слово ты сейчас говорил во сне?

Арсений еще слышал родной голос и не понимал Кныша.

– Ладно, иди, потом расскажешь.

Кузин стоял около кухни с полными котелками каши. Они молча прошли к землянке командира роты, который со взводными остался ночевать в батальоне, отдав приказания старшине по телефону. Сели на короткие чурбаки около снарядного ящика, накрытого плащ-палаткой.

– Водки я не взял, знаю, что не принимаешь. Значит, настиг тебя Форин?

– Через полгода. К его обвинениям в антисоветской пропаганде присовокупили мое свердловское задержание, и хотя никаких доказательств не было, тройка на всякий случай определила пять лет, потом еще пять добавили в лагере, заступился за французов, какие-то интернационалисты, слетелись в Россию, как мотыльки на свечу, их всех прибрали. Мои там как?

Тимофей поднял глаза:

– Лиду ты должен простить, с Фориным у неё больше ничего не было, а в тот раз она действительно ради тебя пала, Бог тому свидетель. К весне я съездил за Анной, привез ее, по дороге остановились в Свердловске, нашел маленькую церковь, батюшке все объяснил, оба исповедовали грехи свои, и он нас обвенчал. За лето избушку поставил, недалеко от твоих, помогали Лиде по хозяйству, по ее поручению ездил к каким-то евреям, прости Господи, деньги они давали. Лида говорила, что это твои деньги, иначе бы я не пошел. Девочка твоя выросла, невеста уже. Погоди! – Он развязал мешок, достал толстую книжку и вынул из нее фотокарточку: – Вот, обе твои красавицы, перед самой войной снялись. Я взял на всякий случай, думаю, Бог все видит, возьмет и сведет нас на войне.

Арсений при свете фонаря вглядывался в родное лицо дочери, совсем взрослой, по его породе высокой и статной, женщина рядом была ему чужой, ничто не шелохнулось в душе при взгляде на нее. Что же происходит с человеком, почему девочка, лицо которой он увидел, как только вошел в сознание после нескольких суток тифозной безнадежности, когда уже и сама Евдокия, только что схоронившая сына, была готова к новым сборам и хлопотам, лицо, показавшееся ему красивым и светлым настолько, что он потерял все в своей памяти, а она заменила ему грезы и фантазии – почему лицо это на фотографии через пятнадцать лет не вызывает в нем ничего из тех чувств, которые обуревали его в часы уединения с нею, когда новая мама уходила на работу, оставляя выздоравливающего приемыша на дочку свою Лиду? Он вспомнил сейчас, как они признались маме, что любят друг друга и хотят пожениться. Не желая глубины воспоминаний, размягчающих сердце, он стряхнул прошлое и вернулся в землянку.

– Спасибо тебе, Тимофей. Я не могу судить Лиду, потому что не был ей настоящим мужем, а только материальными воспоможениями не заменишь живого отца и мужа. Дочь дорога мне, но она совсем не знает отца, и часто спрашиваю себя: не одно ли имя ее люблю я в ней, вот в чем вопрос.

– Скажу тебе, как и раньше говорил: веры в тебе нет, вот и мучают тебя бесы, прости Господи! Ладно, про семью мы потом, сейчас – как ты сам себя чувствуешь? Минометчик в бою устает хуже пахаря на поле, наводчиком бы тебе навостриться, там не надо физически. Плечо болит?

– Боли нет, но всякое движение отдается.

Утром ротный привез новое пополнение, в основном молодежь, но были и повоевавшие, после лечения. Дал команду сформировать расчеты с резервом, чтобы в случае выхода из строя кого-то в бою миномет не молчал. Учились копать гнезда для миномета, щели укрытия и ходы сообщений. Привыкали к минам, протирали их от заводской смазки, бывалые солдаты обращались с ними, как с дровами, чем вводили молодежь в ужас. Кныш был поражен, насколько быстро и правильно усвоил новичок науку наводчика, он выдавал команды, а Чернухин устанавливал прицел. Василий глянет – все правильно, однажды даже спросил:

– Чернухин, по-моему, ты минометное дело изучал. Не соврешь?

– Нет, не изучал, но мне знакомы общие принципы работы подобных систем наведения, теоретически.

Кныш посмотрел на него с непониманием:

– Откуда? В Селезнево тебе их преподавали, что ли?

– Конечно, нет, но в лагере со мной сидел генерал один, артиллерист, его фамилия Невелин, вот он мне кое-что рассказывал.

Кныш аж подскочил:

– Чернухин, генерал Невелин – командир нашей дивизии, ты знал об этом?

– В штрафбате такими мелочами не интересуются.

После недели отдыха и переформирования рота заняла отведенные ей позиции. Днем командиры изучали обстановку, противник на этом участке притих, окопался, мужики шутили, не зимовать ли собрались фашисты в благодатных райских местах. Шутили, но все понимали, что бои тут будут нешуточные, потому ночью тихо, чтоб даже сосед не слышал, поползли навстречу врагу, на передний край, под самый нос фашистам. Такова задача мелкокалиберных минометчиков, такова их участь, потому столько потерь, если любой ценой надо обеспечить прорыв пехоты.

Мягкую податливую землю копали лежа, устанавливали минометы-стволы на плиты, еще там, в лесу, ротный напомнил: брякнул металлом – прощайся с жизнью, потому что противник тоже не всегда спит, и на звук ударит из пулемета, а то и миномета. Тут тебе и конец.

– А сколько до противника? – спросил Чернухин Василия.

– Как угадаешь, метров триста.

– Так близко?

– Хорошо. Триста пятьдесят. – Кныш рассмеялся.

Они удачно установили свой миномет, подтянули ящики со снарядами. Ударят все по сигналу трех красных ракет, когда он будет – солдатам неизвестно, потому спешка, потому пот и сердце навылет. Кныш опытный, знает по отдельным звукам, что все ребята управились и готовы к атаке. Арсения бил озноб не страха, а ожидания, неизвестности. И вот три ракеты разом, и они еще сгореть не успели, как сотни стволов ударили залпом, а потом пошла стрельба вразнобой, кто-то быстрей заряжал, кто-то задерживался. Кныш умело ставил мину на боевой взвод и опускал в жерло ствола, выстрела не слышно, только дым и стреляная гильза, ротный дает новые установки, Чернухин вносит поправки в прицел, и они бьют, бьют, бьют. Ответные выстрелы редки и неточны, фашисты не засекли подход минометчиков, они стреляют по ближнему лесу, но там уже никого нет. Минометный обстрел длится полчаса, израсходован почти весь запас, зеленая ракета дает отбой, и уже мощное «ура» несется в ночи вслед за бегущей пехотой, в наступившей тишине ее крик еще более страшен. Противник опаздывает, когда раздались первые автоматные и пулеметные очереди, пехота была уже в его окопах, и тогда жуткие крики разорвали ночь, это люди кололи друг друга штыками, ножами и кричали от боли и страха. Стрельбы почти не было слышно, только мат атакующих и рев раненых мужиков. Арсений, сидя на дне своей ниши, вдруг подумал, что предсмертный крик интернационален, кто сейчас умер, немец, русский – не разобрать. Ему стало страшно и противно.

Над передним краем взметнулась белая ракета, и танки пошли из соседнего леса, перекрывая своим ревом все звуки боя, но без стрельбы, угрожающе покачивая стволами. Их видно было на фоне белеющего уже неба, они пересекли линию вражеской обороны и устремились на запад. Ротный скомандовал:

– Командирам расчетов доложить обстановку, потери, наличие снарядов.

Светало. Кныш намекнул, что, возможно, полк перебросят на машинах, потому что фронт на этом участке сместился километров на десять и пешком, с минометами, топать такую даль ему, видимо, не хотелось.

Подошел старшина Кузин, сказал Кнышу, кто погиб и кто ранен, что в шесть ноль-ноль кухня подъедет.

– Опять каша? – брезгливо спросил Василий.

– Нет, на этот раз я для тебя вареников налепил!

Не успели еще и кашу в котелках заскрести, как старшина крикнул:

– Приготовиться к пешему маршу, выступаем через пять минут.

Солдаты матерились беззлобно, потому что нет ничего хуже, чем при такой природной красоте идти пешим маршем, да еще с минометным стволом или плитой на спине. Арсений взвалил уже остывший ствол и пошел за Кнышом. Огромный дуб на окраине леса так широко раскинул свои ветки, что закрыл полнеба, он был красавец и властелин леса, не было в виду и сколько-нибудь похожего на него, только Арсений помрачнел, увидев, что дерево расщеплено, и половина ствола вырвана навсегда.

«Это он второй половиной держит всю крону. Каков богатырь, и вида не подает, что покалечен, держится гордо, да хватит ли у тебя сил питать все свое семейство, зарастет ли рана, не забракует ли тебя послевоенный мирный лесник и не отдаст ли на дрова, не учитывая твоих боевых заслуг? Не так ли и человек – покалечен, сил нет, но вида не выказывает, бодрится. Вот верзила этот, Мымрин, в голове дыра, а он на фронт сбежал, хотя вполне мог под дурачка комиссоваться или хотя бы с месяц в госпитале проваляться. А Россия наша – столько миру положила, сколько молодых и красивых жизней оборвалось, до Волги себя потеряла, но нашлась, напряглась, вены вздулись и лопаются от пересилия, обдавая краснотой небо и землю, подобно тому, как во вчерашнем бою сраженный осколком молодой солдат упал прямо на своего товарища и залил его своей горячей кровью».

Так думалось ему, и легче было идти, тяжесть ноши не ощущалась. Старшина Кузин подошел, молча взял с плеча Арсения ствол, пошли рядом.

– Привыкай, похоже, до самого Берлина на себе будем орудие таскать. Сколь прошу командиров, чтобы лошадок дали, я же страшно коней люблю, на срочной даже в школу ковалей пошел, да вот не судьба, не попал в кавалерию.

Раздался зычный голос ротного:

– Рота, подтянись, в колонну по четыре, равняйсь, смирно!

В последних рядах ничего не поняли, трусцой побежали подтягиваться, а ротный уже докладывал кому-то, что рота выполняет приказ и направляется к месту дислокации.

– Солдаты! – услышал Арсений хриплый голос. – Вы сегодняшним утром расчистили дорогу для нашего наступления. Спасибо, братцы. Капитан, кто особо отличился в этом бою? Направьте представления к наградам.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Взревел мотор трофейного «виллиса», и машина медленно объехала колонну. Генерал стоял в открытой машине, приложив руку к козырьку фуражки. Арсений узнал в нем Невелина, он совсем не изменился, даже не пополнел.

– Может, окликнуть его? – больше все-таки в шутку спросил Кузин. – Что, мол, ты, товарищ генерал, мимо проезжаешь, а друг твой лагерный железяку на себе волокет.

– На этой войне у генерала ноша потяжелее будет, – ответил Чернухин.

– И то верно, – поддакнул Тимофей.

Кныш все еще с недоверием относился к новому номеру своего расчета, но вида не подавал. Сидел по статье как враг народа, а попал на фронт, сразу из штрафбата в лучшую роту дивизии, так он сам считал. Да еще командир пишет представление на их обоих, правда, Кныша к ордену, а Чернухина к медали, и с Кнышом, как комсоргом, согласовывает.

– Я бы по Чернухину пока воздержался, товарищ капитан.

– А в чем дело?

– Вы же знаете, только что из лагеря…

– Кныш, он тебе в бою не понравился или прошлое тебя беспокоит? Запомни, сержант, в лагерях тоже встречаются хорошие люди, вот наш комдив, тоже из зоны, он у тебя не в подозрении случайно?

Кныш покраснел:

– Товарищ капитан, как можно сравнивать?

– А как можно отличать, по какому признаку? Ты молодой человек, Кныш, учись видеть человека, а не бумажку, в жизни это пригодится, тем более, ты у нас парень с перспективой. К тебе его старшина направил?

– Да, земляки мы, из одного района.

– Вот и воспитывай бывшего лагерника, в нутро его загляни. Выполняй.

Василий вспомнил, с какой настойчивостью и понятливостью осваивал Чернухин минометное дело, как быстро разобрался с прицелом и успешно отработал первый бой. Слабый после ранения, он истекал потом, валился с ног, но выстоял до конца. Что не враг, это точно, неплохо бы выяснить, за что сидел. Не это ли имел в виду командир, когда предлагал в нутро заглянуть? Подумал и пришел к выводу: конечно, не это, кому надо – те знают.

Самое поганое дело на войне – ждать, а если разобраться – вся война и состоит из ожидания. Ждешь боя, ждешь, когда он кончится, письма ждешь, кухню – всегда в ожидании. Вот командир объявил готовность, а когда дело начнется – даже ему не известно. Лежат около минометов, кто дремлет, кто курит, кто письмо пишет. Арсений в такие минуты наблюдал людей и составлял о них представления. Вот этот сильный и решительный, все у него под рукой, беззаботно подремывает. Тот боится смерти, вот уж который раз видит его перед боем Чернухин, и сегодня снова суетится, весь мокрый, второй раз пьет из фляжки – спирт, видимо, потому что быстро запивает водой. Для Мымрина война как колхозная работа, сказали, что и как, вот он и выполняет. Кныш очень хочет выжить на этой войне, оно и понятно, двадцать лет, а он уже два года в окопах. Внимательный и осторожный, но не подлец, в Чернухине сомневается, хотя вида не подает. Может, первому завести с ним разговор?

Но Кныш опередил:

– Чернухин, а ты письма получаешь?

Арсений отрицательно покачал головой.

– Потому что не пишешь, я ни разу не видел, чтобы ты писал письмо.

– Правильно, потому что я действительно не пишу.

– Но семья-то у тебя… должна быть.

Арсений улыбнулся:

– Это ты правильно выразился, сержант, должна, но нету, до лагеря была, а теперь нет.

Кныш по молодости такого не мог понять, развелись они, что ли? Так детям бы писал. А если совсем один – плохо, письма из дома согревают душу, бывает так тяжко, такая тоска навалится, а откроешь треугольничек – на сердце праздник, хотя и новостей радостных немного.

Минометчики на запад шли пешком, среди них мало было из тех, кто шел этот путь в ту сторону, которые полегли, иные списаны по ранению, вместо них новички, молодежь, особая забота старшины Кузина. Тридцатилетний, он был по-крестьянски основательным, чему научила непростая жизнь. Это он Арсению сказал, что все нормально, семью завел и избу построил. Веры ему новое общество не прощало, когда столярную артелку прибрал к рукам колхоз, ему пришлось уходить, искать работу на стороне. Налог платил деньгами, вносил в кассу совета, а ему выписывали новую квитанцию. Работал на стороне, подряжался дома ставить, домой приходил в субботу, в бане попариться, с сынком повозиться, да и по двору надо что-то делать. В тот раз пришел, Анна плачет: корову приказали не выпускать в табун, потому что она частная, а траву жрет государственную. Пошел на дом к председателю совета. Тот вышел за ворота, побоялся с глазу на глаз говорить, пусть люди видят и знают, как он относится к разного рода отщепенцам.

– Да, такая команда дана, в общий табун не пустим.

– А как же ей жить? – возмутился Тимофей.

– Единолично. Ты вот живешь, и ее научи.

– Побойся Бога, председатель, ведь ребенок, как без молока, пропадут они у меня.

Председатель возмутился:

– Ты меня богом не пугай, я его не боюсь, нету его, все! И ребетенок твой, подкулачник, меня не интересует, мы еще тебя гражданских прав лишим, и справку из совета давать не будем.

Тимофей едва сдерживал слезы:

– Я жаловаться на ваш совет буду.

– Кому? – захохотал председатель.

– Калинину, Михаилу Ивановичу, есть решение по единоличникам, пусть он вам разъяснит.

– Во! Пиши! Пиши! Тебе и разъяснит Михаил Иванович, что ты есть антисоветский элемент и подлежишь… – он забыл слово. – Подлежишь ликвидации, вот как!

Тимофей тогда большое письмо написал, в районе не стал отправлять, а поехал в Ишим, на перроне подошел к проводнице московского поезда:

– Гражданочка, вы в Москве сколько времени будете?

– Я лично? Неделю буду отдыхать, потом в поездку. А почему вас это интересует?

– Мне письмо очень важное надо отправить, да боюсь, перехватят его власти, а к моей семье полное беззаконие.

– Кому письмо?

– Калинину. Москва, Кремль.

– Давайте, только тихонько, не рассказывайте всему поезду, а то и мне не доехать, и письмо до дедушки не дойдет.

Через две недели вызывают Кузина в сельсовет, председатель пожухлый весь, а на его месте сидит молодой мужчина, явно не здешних мест.

– Это Кузин, – показал пальцем председатель.

– Оставьте нас, я позову. Вы товарищу Калинину писали письмо?

– Точно так, писал.

– И что вы писали? Что притесняют вас в селе, не дают жить единоличным хозяйством, облагают налогами сверх меры?

Тимофей подумал: «Ну, все, и попрощаться с семьей не дадут». И кивнул:

– Точно так и писал.

– Товарищ Кузин, ваша жалоба рассмотрена лично товарищем Калининым, дано указание восстановить справедливость, что я и делаю. Письменный ответ вы получите дополнительно. А пока – до свидания, и знайте, что советская власть – это власть народа, который нельзя делить на чистых и нечистых, так, кажется, написано в Библии.

– Точно так, – кивнул очумевший Тимофей.

Ему тут же вернули переплату за последние годы, целую охапку денег, и он шел домой, ничего не понимая: власть, которую он ругал, его защитила!

Перед началом решающего, последнего наступления на Берлин, армии и дивизии перемещались вдоль линии фронта, пока чья-то высокая рука не указывала на карте точку: «Здесь!», и тогда разворачивалась техника, хорошо кормили солдат, и каждый час мог стать мимом атаки. Берлин был далеко в стороне, и в минометной роте понимали, что им предстоит основательно поработать, чтобы максимально отвлечь силы противника.

Старшина Кузин мыслил уже на уровне командующего фронтом:

– Шумнем, ребята, в этом месте основательно, чтобы он засомневался в намерениях командования, тогда и нашим солдатикам на прямом Берлинском направлении будет полегче.

– Падет Берлин – конец войне, – подвел черту политинформации ротный политрук.

– Есть сомнение, – встал Кузин. – В 1812 году полководец Кутузов сдал Москву и сказал, что с потерей столицы не потеряна Россия.

Политрук смутился:

– Кузин, ты зачем Кутузова конфузишь? Нет таких данных в истории.

– Ну, ничего удивительного, что в нынешней истории нет, зато в старой были. Я, товарищ политрук, это говорю к тому, чтобы не очень ребята расслаблялись, у противника вон сколько войска по разным углам Европы рассовано, не все вдруг сдадутся, так что Берлин возьмем, да еще повоюем.

– Кузин, – взял его за рукав шинели ротный политрук, когда все разошлись. – Ты зачем мне устраиваешь эти дискуссии? Надо боевой дух поднимать, а ты панику сеешь! Смотри у меня!

– Зря вы обижаетесь, я правду говорю, фашист – боец идейный, а за идею они смертью лягут, но не сдадутся. Зачем нам самих себя успокаивать?

Чернухин по-товарищески, по-братски относился к Тимофею, но так и не мог до конца его понять. Приверженность друга вере его уже не удивляла, если проходили большое село или городок, где был пусть разрушенный православный храм, Тима выкраивал минутку и находил причину свернуть в его сторону. Раза два он брал с собой Арсения. За десятки метров от церкви Тимофей снимал пилотку или шапку, а, подойдя, становился на колени и читал молитву, вставал, обходил вокруг церкви, заходил во внутрь, прикасался к стенам и к тем местам, где раньше висели иконы, шляпки штырей и более светлая, невыгоревшая побелка выказывали их. И общая образованность тоже не удивляла, потому что знал: Тима досконально в молодые годы изучил библию, с возрастом ему открывались непонятные ранее смыслы притч и толкования древних священных событий. Его настораживало пусть редкое, но случавшееся проявление протеста против несправедливости, против мнения старших по званию. Тимофей мог возразить и случайно заехавшему особисту, что особенно беспокоило Арсения:

– Тима, ты бы сей народ не дразнил. Если этот златопогонник со звездой во лбу удила закусит, он все прегрешения твои припомнит, вплоть до того, что ты пеленки марал. А в лагере тебе делать нечего, поверь, я-то знаю.

Кузин лежал на своем ватнике, набросав снизу еловых веток. Он блаженно потянулся:

– Эх, Арсений, жизнь после войны совсем другая выйдет. Советская власть переродилась, будет ближе к народной.

Чернухин изумился:

– Откуда у тебя такие выводы? Большевики никогда не отпустят власть, не те это люди. Возможно, будут перемены, но кардинальными я бы их называть не стал даже в ожидании.

– Какими? – не понял Тимофей.

– Основательными, если угодно. На чем власть стоит? На страхе. А должна? На уважении народа. Вот особист приехал, ты знаешь, что он врагов народа вынюхивает и знаешь, что сам чуть припахиваешь, ну, не сказать, что заметно, однако в твоих бумагах значится, что ты единоличник. Разве я не вижу, что ты сжимаешься весь при его появлении: а вдруг заинтересуется, отчего это во второй роте старшиной служит неклассовый элемент? Не обижайся, ты его боишься, потому что его власть безгранична, а твои права ничтожны.

– Не согласен, Арсений, я с тобой, не согласен. Объясни мне в таком случае, зачем Сталин вернул патриаршество и открыл храмы? Не потому ли, что понял: без Бога – не до порога, не только не до победы над фашистом? И знай, что он учился в духовной семинарии, знает святое писание, делал ошибки, но понял ошибки и принял покаяние. К тому же посмотри его окружение, это же сплошь ненавистники русского народа. Представь, как ему тяжело. Мне в Самаре один священник, друг отца, давал читать «Протоколы сионских мудрецов», предупредил: молчок о том, что узнаешь, иначе могут тихонько убрать. Это было как раз перед моим отъездом в Сибирь, я совсем молодой был, но многое усвоил, потому что оно все жизнью новой было подкреплено, потому и поверил.

Арсений снисходительно улыбнулся, друг наощупь, осторожно подходил к истинам, какие ему были известны с юности:

– Давай, я буду тебе возражать, так проще дойти до сути. Сталин открыл церкви, чтобы дать народу отдушину. Восстановление патриаршества тоже продуманный в агитпропе ритуал: Патриарху толково объяснили, что можно, а что категорически нельзя. Ты веришь «Протоколам», но есть основательные сомнения в их подлинности. Подожди, я с тобой уже согласен: реальность такова, что целиком подходит под установки протоколов. И тут уже не имеет значения, были они доподлинно, или это более позднее изобретение, согласись, очень провидческое. По окружению Сталина. Оно досталось ему от товарища Ленина, я тоже был потрясен, когда прочитал состав первого советского правительства. В нем не было русских? Хорошо, потом они появились, например, Ежов, а чем он лучше бывших до него нерусских карателей? Пойми, Тима, дело не в персонах, хотя личность имеет огромное значение, дело в системе, в ней личность ограничена условностями и не имеет возможности проявить больше, чем ей разрешено высшей властью.

Тимофея такие объяснения не устраивали:

– Вот я вернулся с фронта, орденоносец, почти что герой, и со мной власть не будет считаться? Неправда! А за что воевали, за что тогда кровь проливали?

– Тима, мне один умный человек внушил простую истину: мы воюем за родину, за Россию, а не за советскую власть. Я пока этим держусь, иначе давно бы переметнулся на ту сторону.

– Тише ты! С ума сошел, какие слова! Услышит кто – обоим трибунал.

– Что ты беспокоишься, если кто слышит, то мы и до этого на приговор нашептали. Так я продолжаю. Будь Гитлер поумнее, он мог восстановлением старого русского уклада жизни привлечь народ и обмануть Сталина, мог выглядеть освободителем от большевизма, а не захватчиком. Ты знаешь историю и помнишь, что беда всегда сплачивала русский народ, единственный случай глубокого разобщения – гражданская война, но тут надо учитывать всеобщее помрачение разума от заманчивых идей революции.

– Чем это они тебя заманили? – съехидничал Кузин.

– Меня невозможно было обмануть, ибо к тому времени я уже сформировался как гражданин с полным и ответственным пониманием того, что для России нет, и не может быть другого государственного устройства, кроме монархии, и не может быть другой идеологии, кроме православия. Но многие светлячки кинулись на этот факел.

– Ты же не веришь! – возмутился Тимофей. – Ты не молишься и не благословляешься даже перед боем!

Арсений замолчал. Как объяснить другу свое состояние? Да, после того страшного дня, когда узнал он о гибели Княжны и всего семейства царского, в нем что-то перевернулось, он не мог понять, почему Всемогущий Бог принял такую жертву. Он готов был признать, что, возможно, греховны в чем-то деяния Государя Императора, даже Государыни Александры Фёдоровны, но Стана чем провинилась перед Богом, чем прогневали Его сестры ее и братец любимый? И тогда усомнился Арсений в справедливости Его, отказался поклоняться Ему, хотя не сомневался в Его существовании и в том, что все в руках Его, и он сам тоже. Может, поэтому Господь дал ему такой тяжелый путь в жизни и такие испытания, которые по силам не каждому человеку.

– Я только песчинка в этом мире, и не по моему образу и подобию он устраивается, а Бог и вера не могут зависеть от одного человека. Я, Тима, великий грешник, если, любя Бога и преклоняясь перед ним, дерзнул восстать против него, отказаться от поклонения и ждать, когда смогу сказать ему об обиде своей.

– Ты богохульствуешь, Арсений, а это страшный грех. Не бери на себя такую тяжесть. – Тимофей перекрестился: – Я за тебя каждый день молюсь, утром и вечером.

– Спасибо, Тима, только Господь не принимает твоей молитвы. Ладно! Учти все-таки, что никто не будет встречать тебя хлебом-солью, возможно, оркестры поставят на перронах, только и всего. Строй жизненный не изменится, тебя опять попрут в колхоз, будут гнать за богомолье. Не надо иллюзий, Тимофей, русские люди вечно страдают от доверчивости, довоевывай, оставайся живым и возвращайся к Анне и детям.

– Вот зацепил сам, а я давно хотел спросить: ты-то куда после демобилизации?

Арсений горько усмехнулся:

– Полагаю, досиживать срок.

– Бог с тобой, как можно, ты же во всех правах восстановлен.

– Пока только в одном: умереть в бою.

– Это зачтется, будь уверен, а ежели что – я, в таком случае, к генералу Невелину обращусь.

Чернухин промолчал. Впервые он открыто высказал то, что основательно беспокоило его в последнее время, о чем спрашивать некого, да и незачем: никто не ответит. Возможно, органы пока и не думают о своих бывших «выпускниках», но он не удивится, если подойдет к нему солдат с красными погонами и, уточнив фамилию, предложит пройти до полуторки, в кузове которой уже будут сидеть несколько человек с погонами и наградами, но уже без оружия.

– Если честно, Тима, то на воле мне и податься некуда, никто не ждет.

– Перестань, у тебя дите, жена, пусть не совсем законная, но она мать твоего ребенка.

– Прости, брат, но не надо об этом. Жены у меня нет, это усвой, ребенку, как ты говоришь, сейчас больше двадцати, она уж замуж вышла, зачем я ей, да еще с такой биографией?

– Полно, полно тебе, поедешь ко мне, избушка на ограде есть, а там и дом построим, женим тебя.

Арсений засмеялся:

– Эка ты хватил, даже женить! Интересное предложение. Давай закончим дела на фронте, а потом уж о свадьбах говорить будем.

Они вовремя завершили разговор, потому что раздалась команда подготовиться к передислокации. Кузин побежал к своим конюхам, которые должны поймать спутанных на вольных травах лошадей и успеть запрячь их в телеги для погрузки минометов. Невелин на обращение старшины обещал найти лошадей и свое слово сдержал.

Тимофей два раза кряду застал Арсения в шалашике радиста, оборудовали такой навесик на случай дождя, а уже конец апреля, в Сибири и то давно холодов нет, не говоря про Поволжье, а тут у немцев красота, все в цвету. Совсем дурная природа, никак не хочет понимать, что человеку гораздо легче помереть в грязном ухабе, под проливным ненастьем, чем на солнечной ягодной поляне, украшенной, как невеста. В первый раз Арсений вышел сразу, щелкнув тумблером, радист в это время чай пил, во второй приход Тимофея рацию Арсений не выключил и слушал, прижав наушник и прикрыв другое ухо. Кузину это не понравилось, он сел на снарядный ящик, дождался, когда Арсений отложил наушники и выключил рацию.

– Может, пояснишь, что это у тебя за интерес к иностранным языкам? Я уже не говорю, – он повернулся к радисту. – Не говорю об ответственности за предоставление средств связи посторонним!

Они вышли на воздух. Как свежо и тихо!

– Радиста ты не вини, Тимофей, я его уговорил. А слушаю англичан и американцев. Да, и не смотри на меня так, представится возможность – уйду.

Кузин угрюмо молчал. Он видел, как страдает Арсений, рядом была родная Польша, впереди скорее всего снова лагерь. Чем помочь другу, что посоветовать?

– А о семье ты подумал, что с ними станет, коли обнаружится, что ты на той стороне? Я что буду докладывать на расследовании? Пригрел английского шпиона? Да я что, Бог бы с ним, отвертелся, но дочку возьмут, и Лиду посадят за тебя.

Арсений зажал уши руками, в изнеможении замотал головой, как контуженый:

– Не могу больше так, Тима, нету моих сил. Пятый десяток идет, а не жил, имени своего не имею, женился по глупости, дочь почти не знаю и не люблю, понимаешь ты, никого из живых не люблю! Разве может так жить человек, который готовился к полноценной жизни, науки изучал, языки, манеры, при дворе бывал. А взамен всему требование рабской покорности, ценится не ум, а послушание, от прошлого отрекись, иначе смерть. Я ведь и так от пуль не прятался, от снарядов в воронки не прыгал, а смерть от меня отвернулась. Умереть хотел, чтобы все проблемы умерли вместе со мной. Но это Бог, это он назначил мне такую кару, только за что? Дал умение видеть будущее, взамен отнял все прошлое и настоящее. Понимаешь, Тима, человек счастлив малым. Родное дите тебе в колени написало, а тебе в радость, и нет никакой брезгливости, только тепло в душе. Любимая женщина подошла сзади, ты за письменным столом работаешь, она обняла легонько, знакомой грудью коснулась твоей спины, и все, ты на небесах, солнце светит, птицы поют. Счастье, Тима, это то, чего у человека нет. Когда есть все, он перестает замечать мир, его ничто не удивляет и не радует. Ты знаешь, Тима, восемь лет лагерей и четыре года войны ко всему приучили, а я больше всего хочу сейчас горячую баню, холодный бассейн и белый костюм с туфлями из крокодиловой кожи, какие были у папаши моего.