Текст книги "«Птица, залетевшая в окно» и другие романы"

Он замолчал и обессиленно сел на траву. Тимофей не сказал более ни слова.

– Нам бы надо пореже общаться, а то в самом деле тебя начнут прижимать, почему знал и не донес.

– Не надо тебе уходить, Арсений, ты же русский человек.

– Я поляк.

– Какая разница, ты наш, русский поляк, воевал, если и был в чем виноват, давно искупил. Да я и сам эту власть терпеть ненавижу, а куда деваться? Только на Бога надежда, ты вот меня не любишь за мою приверженность вере, а я тебе доложу, что она меня и спасла от смерти, я ее, смерть-то, пять раз видал вот как тебя, совсем рядом, а Он ей не дозволил. Вот вспомни, последний случай: не отойди я тогда от расчета Недостоева, когда они не вылетевшую мину со снятым взрывателем из ствола вынимали – с ними же получил бы посмертно «За боевые заслуги».

– Тима, я не то, что не люблю тебя за это, я тебе до горьких слез завидую, у тебя есть Бог, который все за тебя решает, если ты его просишь. У меня никого нет, я никого ни о чем не прошу, но за меня все стараются решить мою судьбу.

Подошел Кныш:

– О чем беседуем, земляки? О демобилизации? Да, старшие возраста пойдут домой, а нам тут, в Европах, порядок наводить.

На том и разошлись.

Ночью Арсений тихонько вышел из палатки, постоял несколько минут – все тихо, только часовые покашливают и скрипят сухими сапогами. Между двух постов он вышел из расположения и, пригнувшись, пошел быстрым шагом, держа наготове автомат. Еще мгновение, и он понял, что уже перебежчик, изменник, назад ходу нет, а впереди все неизвестно. Американские войска стоят в пяти километрах, это их радиостанция разъясняла русским солдатам, как вырваться из оков коммунистов и оказаться в свободном мире. В этом направлении наших войск нет, это Арсений знал, вчера в разговоре ротный Карпович сказал, так что коридор этот свободный. Солдат шел, как вор на дело, осторожно, оглядываясь, прислушиваясь. Не глаз, а чуткое ухо уловило движение большого количества живых существ, возможно, табунок оленей, их много в здешних местах, говорят, заповедник до войны был. Нет, Арсений уловил голоса, речь немецкая, короткие реплики в несколько фраз: «Надо брать левее». «Нет, курс верный». «Разрешите выслать разведку?». «Зачем? Русские уже празднуют победу, голыми руками передавим всю роту».

«Это же они к нам!» – ужаснулся Арсений. – «Правду говорит, голыми руками…».

Он остановился, залег. Даже улыбнулся глупой мысли: сдаться нормально не дадут! Отлежаться и идти дальше? А там ребята, Тима, Кныш, ротный, молодой совсем лейтенантик. Вот вляпался! Одно дело – перебежать к союзникам, совсем другое сейчас получается. Предать, отдать этим головорезам своих ребят, с кем вместе с самого начала. А как потом жить, зная, что на тебе их кровь? Ну, и что делать? Бежать в роту два километра, опередить противника, поднять тихонько, но ведь потом спросят, а как же ты, милый, узнал, во сне, что ли, приснилось? А если встретил, то куда ходил и зачем? Получалось, что со всех сторон виноват Чернухин, и нет у него достойного выхода, кроме одного: принять бой и погибнуть, возможно, суровый его Бог специально такую ситуацию создал для метущегося раба своего, чтобы он мог выбрать достойный для себя финал непутевой и мучительной жизни.

Арсений пригнувшись, волчьим шагом, сам себя не слыша, стал сдвигаться вместе с идущими в сторону ротного расположения, чтобы начать обстрел поближе к своим, чтобы они вскочили, подготовились и приняли бой. Его уже не интересовало, сколько фашистов, конечно, достаточно, чтобы в коротком ночном бою забросать гранатами, в упор расстрелять одного советского солдатика, которому они помешали стать несоветским. Он выбрал взгорок, который миновал полчаса назад, отсюда до роты с километр. Дальше допускать нельзя. Арсений лег, справа бросил подсумок с патронами и гранатами, слева пистолет, снятый втихушку с убитого немецкого офицера. Группа шла прямо на него, Арсений видел серую колышущуюся массу, но стрелять не спешил, понимая, что на близком расстоянии он сможет поразить больше людей, потому ждал. Спокойно и достойно было на душе, действительно, Господь спас его от позора подозрения в измене, он погибнет смертью храбрых, как пишут в газетах, если особисты не выстроят в линию его прошлое и выход один на один с группой противника.

Странно, некурящий Арсений почувствовал табачный запах, видимо, в группе было много любителей дешевого табака, и терпкий запах ядреного мужского пота. Вот они, в полусотне метров, даже слышно тяжелое дыхание уставших. Арсений прицелился в самую гущу и нажал крючок. Сразу свалилось до десятка человек, группа открыла огонь, встав в круг спиной друг к другу. Стреляли наугад, пули щелкали в ствол могучего дерева, которое оголенными корневищами прикрыло бойца. Изловчившись, Арсений бросил подряд две гранаты. Фашисты залегли. Он хорошо слышал их перебранку, что по данным разведки здесь русских нет, и не лучше ли вернуться, потому что внезапность нападения исключена, а в бой ввязываться нет смысла. Кто-то говорил по рации, потом громко повторил приказ с того конца провода: «Вперед!». Арсений быстро расстрелял три магазина патронов, бросил последнюю гранату и взвел пистолет. Сдаваться он не хотел. «Шесть раз выстрелю, седьмая пуля моя, тут со счета не собьешься». Они мчались прямо на него, и Арсений спокойно выстрелил свой резерв. Взрывом гранаты его ударило о дерево, он свалился под корневище, солдаты пробежали мимо.

Минометную роту подняли по тревоге, позвонил командир батальона:

– Старлей, в твоей стороне идет бой. Кто с кем дерется? Твои на месте?

– Так точно, товарищ майор.

– По моим данным, там нет наших войск, чуть дальше американцы, но бой-то наш. Давай, помогай!

Старший лейтенант дал команду:

– Рота, к броску и сходу в бой – приготовиться! Караул на месте, остальные вперед!

Кузин сразу подумал, что это Арсений нарвался на засаду, когда не увидел его при построении. «Ушел все-таки, а оно вон как вышло!».

Стрельба стихла неожиданно, ротный отправил вперед разведку, солдаты осторожно продвигались по лесу. Скоро вернулся боец из разведки и доложил, что группа фашистов численностью о полусотни быстрым шагом движется навстречу.

Расположились веером и широким фронтом, чтобы не пропустить. Начинало светать, Кузин толкнул локтем ротного:

– Вон они, справа! Ребята, перемещайтесь правее и назад, чтобы нам их дружненько встретить.

Бой был недолгим, противник дрался отчаянно, лез прямо на огонь, видно, не было у ребят другого выхода. Неожиданно человек двадцать бросили оружие и подняли руки, ротный велел отвести в сторону и по одному обыскать. Здоровые немецкие парни были ко всему безразличны, один вытащил плитку шоколада и протянул старшине.

– Да пошел ты… – Кузин никогда не договаривал, куда идти, но немец его понял и убрал гостинец. – Кныш! – позвал старшина. – Ты по ихнему немного понимаешь, спроси, с кем у них бой был полчаса назад.

Кныш кое-как объяснил офицеру, чего он хочет, офицер улыбнулся:

– Я неплохо понимать русский, был путем стажировки около Тухачевского. Объясняю. На нас напал дьявол, сумасшедший человек, ниоткуда взялся, расстрелял половина группа.

– А где он? Убит? Ушел? – Кузина аж трясло.

– Не могу знать. Он тихо исчез, тихо возник и тар-тарарах провалился..

Кузин к ротному:

– Товарищ старший лейтенант, это же наш Чернухин их бил.

– Чернухин? А как он там оказался?

– Я его направил. Показалась мне возня какая-то в той стороне, я его и послал, вас не стал беспокоить. Разрешите, я пару ребят возьму, хоть по-людски приберем парня.

Они его недолго искали, место боя обнаружили сразу по воронкам и трупам противника.

«Да, Арсеньюшка, поработал ты напоследок неплохо», – подумал Тимофей, но вслух ничего не сказал.

– Старшина, вот он.

Тима рухнул на колени, порвал гимнастерку на груди товарища и припал к сердцу. Оно билось. Привычно осмотрел тело – видимых ран не было.

– Ребята, он контужен, быстро соорудили носилки!

В расположении уже поджидала фельдшерица, вызвал ротный на всякий случай. Арсения раздели, ран не нашли, только по спине сильный кровоподтек.

– Видимо, от удара при взрыве обо что-то твердое, – сказала фельдшер.

– Так точно, товарищ военврач, – польстил Кузин, – он под деревом лежал.

– Забираю его в санбат.

– Когда он очнется? – поинтересовался Кузин.

– Хоть бы к вечеру. Сейчас будем колоть медикаменты, вернем к жизни.

– Товарищ военврач, вы бы мне свою фамилию сказали, я бы вам позвонил вечерком.

Женщина снисходительно посмотрела на старшину:

– Не поздновато ли, дядюшка, молодыми женщинами интересоваться?

Хотел Тима ей врезать по всей своей строгости, но в ее руках друг, нельзя обострять:

– Так ведь, товарищ военврач, живое к живому, как говорится, да и товарищ он мне, земляк.

– Брайнина моя фамилия. Звоните, все расскажу.

Пленные подтвердили, что имели задание уничтожить минометную роту и выйти в тыл дивизии, участвующей в штурме Берлина. Такие операции были предприняты по всему фронту, по словам офицера СС.

– Мой провал лежит позором на моей голове. Нам были переданы слова фюрера, что такой маневр есть могила Красной Армии. Я проиграл, это моя могила. Моя честь просит командование дать возможность покончить жизнь, как офицер Рейха.

– Не торопись, майор, – успокоил его ротный Карпович, – вперед своего рейха в пекло не лезь, проверим, много натворил против союзных армий и народов – сами за милу душу к стенке поставим, но о чести ты лучше в моем присутствии помолчи. Вы свою офицерскую честь за четыре года по русским березам развесили.

Арсений вечером пришел в себя, некоторое время лежал с закрытыми глазами, потом, вспомнив что-то, поднял голову и увидел Тиму.

– Где я?

– Дома, лежи спокойно.

– Не слышу.

– Ты контужен. Тфу, ты, Господи! – Он вынул из кармана сложенную тетрадку и написал:

«Все нормально. Ты нарвался на засаду фрицев, контужен. В разведку тебя отправил я. Все понял?».

Писанину подсунул под самый нос лежащего. Арсений прочел, пожал Тимину руку:

– Понял. Я пошел в разведку, если кто спросит.

– Молодец. Я поеду в роту, выпросил полуторку на часик, чтоб ты при мне очнулся. Да, чуть не забыл!

Он вырвал листок, достал спички и сжег его в уголке палатки. Как раз в это время вошла Брайнина.

– Что у вас за запах, бумагу жжете?

Кузин встал с корточек:

– Уничтожаю следы переписки с контуженным, он же ничего не слышит.

– Что вы ему писали? – строго спросила Брайнина.

– Так ведь сами изволили заметить, женский вопрос нас очень волнует, вот и изливал душу товарищу, а потом решил сжечь, как делали наши великие революционеры.

Брайнина подозрительно на него глянула:

– Говоришь ты, старшина, много, только не все. Покинь палату, мне надо осмотреть бойца.

Ротный Карпович встретил старшину радостной вестью: из штаба дивизии позвонили, что получено указание подготовить на Чернухина представление к Герою:

– Начальник политотдела лично звонил, говорит, это и дивизию нашу прославит. Садись и пиши все, как есть, про его подвиги раньше и этот случай, да не вздумай указать, что сам проявил инициативу отправить Чернухина в разведку, с согласия, мол, командира роты, так и так.

Кузин пошел писать, но особой радости по этому случаю не испытывал, Арсению никакой шум вокруг его биографии не нужен, даже опасен, а тут к Герою, да они все перевернут, не дай Бог, споткнутся о какую занозу – загубят мужика. Написанное передал ротному, сам пошел к радисту:

– Слушай меня, Терехин, я тебе нарушение простил, помоги и ты мне. Должен ты вызвать адъютанта генерал-лейтенанта Невелина из штаба фронта. Выручай, браток, а за мной дело не станет, я знаю, что ты к тушёночке неравнодушен, дак уж я тебя ублажу.

– А кто говорить будет? Ротный?

– Ротный ничего не должен знать, я буду говорить.

Тимофей стоял у входа в палатку радиста, молился и нервничал, пока Терехин называл какие-то номера и пароли, потом крикнул:

– Старшина!

Кузин взял трубку.

– Адъютант генерала Невелина полковник Анохин у аппарата. Кто говорит?

– Здравия желаю, товарищ полковник, говорит старшина Кузин из третьей минометной роты. Очень вас прошу передать товарищу генералу, что его друг по фамилии Чернухин, они вместе в лагере были до войны, так вот Чернухин в большой беде, находится в медсанбате нашей стрелковой дивизии.

– Подожди, старшина, я тебя соединю с генералом.

После нескольких минут свиста и треска в трубке вдруг прозвучал резкий голос:

– Что случилось с Чернухиным?

– Товарищ генерал, вы ведь его биографию хорошо знаете, а сейчас представление пишут на Арсения к Герою, отличился он у нас. Я боюсь, как бы хуже не было. Вы меня понимаете?

– Вы кто?

– Старшина Кузин. Мы с Арсением давние друзья, товарищи даже, очень вас прошу, товарищ генерал, отмените Героя, до добра это не доведет.

– Как он себя чувствует?

– Контузия тяжелая, но оклемается, он крепкий.

– Да, он действительно, крепкий. Успокойтесь, я все сделаю.

Через неделю Невелин приехал в медсанбат, переполошил весь персонал, но ни с кем не говорил, прошел к Чернухину, обнял его и положил на грудь орден Боевого Красного Знамени.

В пол-ящика американской тушенки обошелся телефонный разговор старшине Кузину.

Арсений и Тимофей попали в один приказ о демобилизации. Кузин плакал от счастья, Чернухин никаких чувств не проявлял. Старшинские свои обязанности Тима по распоряжению ротного передал Кнышу, чему тот был очень рад:

– Тимофей Павлович, вы не волнуйтесь, порядок в роте будет, как всегда.

– Смотри, я проверю, – веселился Кузин.

Когда из дивизии привезли документы, Арсений все-таки вынужден был отвечать на просьбы товарища:

– Хорошо, Тимофей, поеду к тебе, дочь разыщу, надо устраивать остаток жизни.

– Да ты об каком остатке говоришь? Это нам на фронте год за два шел, а там обратный счет будет, в таком случае. Молодец, что согласился, а то я уж хотел вязать тебя да силком везти.

– Тимофей, не будет больше проверок? Не вернут меня, как говорится, по определению? – Арсений очень боялся лагеря, после нескольких лет человеческих отношений вновь попасть в волчью стаю, где каждый только за себя, если нет рядом сильного человека, каким был для политических генерал Невелин.

– Не думай об этом, завтра отправка.

Вечером прибежал посыльный: Чернухина к телефону.

Оба друга побежали к радисту, Арсений взял трубку:

– Рядовой Чернухин у аппарата.

– Здравствуй, Арсений, это Невелин.

– Здравия желаю, товарищ генерал.

– Давай без церемоний. Знаю, что демобилизован, хочу узнать о планах, насколько это возможно.

– Планы очень простые: еду в Тюменскую область со своим сослуживцем Кузиным.

– Знаком с ним, привет ему передавайте. Запишите мой адрес, он, возможно, изменится, но письмо в любом случае найдет. Пишите хотя бы через месяц, но, если проблемы возникнут, телеграммы шлите, бейте в колокола. Я очень вас уважал, и на фронте вы полностью оправдали мою в вас уверенность. Желаю хорошо устроиться и скорее восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство.

– Спасибо, Игнатий Матвеевич, за все спасибо.

Радист взял из его рук трубку, а Чернухин стоял, опустив голову, и слезы крупно падали на передок его только что начищенных сапог.

Насмотревшись на Тимино счастье встречи с домом, с женой, с выросшим сыном, Арсений особенно больно ощущал свое одиночество и ненужность. Жена его Лида умерла в первый год войны, дочка уехала в Ишим, там вышла замуж за рабочего человека, помощника машиниста паровоза, эти ребята по брони были освобождены от военной службы. Арсений съездил в город, но вернулся уже к вечеру попутной машиной и сразу скрылся в своей избушке.

Тима стукнул в дверь, толкнул, она открылась, Арсений стоял на коленях и замер в земном поклоне. Он услышал скрип двери, поднялся без тени смущения, сел, Тиме указал на табурет:

– Выгостился я у дочери с зятем, Тимофей Павлович, и лучше бы я погиб, лучше бы зарезал меня проигравший в карты уркаган на зоне. Дочь меня помнит, обрадовалась вроде, беременна она, рассказала про маму свою, про мужа. Вижу – боится она его, не любит, а боится. А может, теперь любовь такая – из страха? Не знаю. Он на обед домой явился, дочка с виноватым видом говорит, что отец с фронта пришел, в гости заехал. И ты посмотри, что этот сопляк ответил? «Знаем, – говорит, – на каком фронте он отбывал, я большевик, папаша, и родства с врагами народа иметь не желаю. Так что – вон Бог, а вон порог!».

– Значит, так тому надлежит быть, Арсений, ты вот к Богу склонился, правильно делаешь, ищи у него поддержки, если не он, то никто.

– Тимофей, завтра утром иду я в милицию, документы свои настоящие сегодня за городом откопал, память точно привела, хотя пустошка кустарником заросла. Будь оно все проклято, ничего не хочу, пусть они меня к стенке поставят, но под собственным именем, а не занятым у несчастного ребенка, умершего вместо меня. Почти тридцать лет под чужим именем, так хоть умереть хочу под своим.

Тимофей испугался неожиданного решения друга, возразил:

– Не делай этого, Арсений, у Бога все мы под своими именами, он не перепутает, а как тебя на земле зовут – какая разница?

Арсений побледнел, сурово посмотрел на Тиму и выкрикнул:

– Плевать я хотел на их решение, я заявлю свое право на имя, а там как хотят. И не отговаривай меня, Тимофей, ты простой счастливый человек, у тебя семья и имя, все как должно быть. А я? Что я представляю на этой земле? Столько сил потратил на образование, а для чего? Чтобы пилить лес, долбить камень кайлом, выносить парашу? Я не хочу жить, неужели ты этого не понимаешь? Я туда хочу, к Ней, там мое счастье.

Он неловко завалился на топчан, Тима поймал ослабшее тело, уложил на спину, в глотке Арсения клокотали какие-то слова, лицо покрылось испариной и мертвецкой бледностью. Он тяжело стонал, судорога сводила руки и ноги, Тимофей едва успевал ловить и успокаивать боль. Потом больной затих, Тима благодарил Господа и осенял лежащего крестным знамением. Арсений открыл глаза.

– Давай я переведу тебя в дом, на ночь одного оставлять опасно, вдруг приступ повторится. Это тебе контузия дает знать.

Арсений слабо улыбнулся:

– Нет, Тима, это моя болезнь настигает меня. Открою тебе, что видел нас обоих молящимися в церкви, которую ты сам построил, но мы с тобой глубокие старики. Если этому быть, значит, не посадят меня? Тима, на всякий случай, вон в той котомке кое-что для дочки моей припасено, там и адресок, передашь.

– Полно тебе, сам съездишь.

– Не уверен, хотя встреча с дочерью еще будет. Ладно, мне трудно вспоминать виденое.

Тимофей еще раз спросил:

– Стало быть, идешь?

– Пойду. Это решено.

Утром встал рано и ушел за деревню. День в разгаре. Отдохнувшее солнце начинало пригревать. Боня долго лежал на земле, принюхиваясь и прислушиваясь к ее запаху и цветам, его особо забавляли маленькие букашки, которые умудрялись вползать в ухо его собачки, ничуть не потревожив ее самое; Боня ждал их возвращения и не дождался: либо они там погибли, либо место было столь хорошо, что остальное на земле можно было на него променять.

Это были последние часы перед уходом в милицию. Дежурный районного отдела допытывался, по какому вопросу гражданин настаивает на приеме именно начальником.

– Понимаете, у меня очень важный вопрос, никто, кроме начальника, его не решит, и вам сказать ничего не могу, не имею права.

– Ну, ладно, сидите тут и ждите, у начальника дел много.

Арсений сел на деревянный диванчик, потрогал пачку документов в кармане пиджака. Улыбнулся: Тима настаивал, чтобы он нацепил боевые награды, но отказался, достаточно, что они вписаны в красноармейскую книжку. Он уже задремал, хотя сотрудники все время бегали по коридору, сказалась фронтовая привычка спать, где сел.

– Чернухин, к начальнику!

Арсений увидел молодого крепкого мужчину в белом кителе и погонами капитана, встал у порога, выпрямился, негромко доложил:

– Товарищ капитан, демобилизованный красноармеец просит рассмотреть его дело.

Капитан улыбнулся:

– У красноармейца есть фамилия?

– Нету, товарищ капитан. Свою фамилию я скрыл в восемнадцатом, потому что происхождения не пролетарского, мягко говоря. Дали мне паспорт умершего сына соседки нашей, с ним и жил. Работал, женился, по глупости получил срок, в лагере заступился за обижаемых, и срок добавили. В первый месяц войны пошел добровольцем, попал в штрафной батальон, был ранен, реабилитирован, зачислен в армию. Имею награды. Сейчас хочу начать новую жизнь, и прошу вернуть мне мое законное имя.

Капитан с удивлением смотрел на немолодого уже человека с такой странной судьбой:

– Какие у вас документы на руках?

– Все. – Он положил на стол пачку бумаг.

Капитан все больше хмурился, читая листок за листком:

– Минуточку. По приезде в Ишим ваше семейство зарегистрировалось, как сосланное царским правительством, вот ваш документ на имя… Лячек Бронислав Леопольд-Динариевич. Потом вы стали Чернухиным Арсением Петровичем. А он куда девался?

– Это сын нашей соседки, он умер от тифа в больнице, как раз в это время власти арестовали родителей, а я остался как больной тифом. Эта женщина и дала мне паспорт умершего сына, с ним я вступил в комсомол и уехал из Ишима на лесоразработки.

– Так. Минуточку. За что вас судили?

– Формулировку уточните по приговору, но суть в том, что по любовной линии столкнулись с вашим коллегой. От него я и сбежал в двадцать втором. Вернулся в двадцать восьмом, в Зареченьку перебрался, подальше от властей, а соперник мой уже начальником милиции здесь служит. Вот он меня и сдал на пять лет.

– Минуточку. Это не Форин?

– Да, он.

– Форин сегодня начальник управления госбезопасности по нашей области, но не думаю, что до него дойдет информация. Мы проверим все ваши документы, случай, конечно, из ряда вон, многое в вашу пользу, что воевали, награды имеете, но случай сам по себе…

– Вы мне скажите, товарищ капитан, я могу рассчитывать на милосердие со стороны государства? – Голос его был спокойным и звонким. – В ваших правах решить мой вопрос?

– Скажу честно: нет, потому советую отказаться от этой затеи. Зачем вы решились? Ведь у вас все бумаги в порядке, местность наша не паспортизирована, живите до скончания века. Честно вам скажу, мне не понятно, это же риск, я вынужден буду поставить в известность органы, такой порядок. Есть у нас любители шашками помахать, в чистом поле шпионов ловить, например, польских. Тогда что?

Капитан заметил, что его слова нисколько не смутили посетителя.

– Я уже свое отбоялся, гражданин начальник, и в лагерях, и на фронте. У меня никого нет, просто я хочу вернуть свое законное имя, нравится это кому-то или нет – для меня не имеет значения.

– Хорошо. – Капитан встал. – Приходите через неделю, надеюсь, что проблем не будет.

Проблем, действительно, не было. Через неделю Арсения арестовали, а через месяц Кузин получил известие: другу дали пять лет. Тима горько плакал, но жаловаться некому… Остался только Невелин, но все письма к нему возвращались, усеянные печатями: адресат не найден.

Редакционный коллектив доброжелательно принял Никиту Онисимова, еще в школьные годы он писал заметки и приносил в газету стихи, их почти не печатали, но о стиле Никитиных зарисовок опытный газетчик Аркаша Форманюк отзывался неожиданно для него лестно. За два года Онисимов освоился в газете и стал ведущим журналистом, хотя изо дня в день фермы, надои, гектары посева и обмолота – это наводило тоску и закрывало перспективу. Был шанс уйти в областную газету, но не очень настойчиво приглашали, и не очень хотелось. Никита начал писать рассказы, даже был отмечен на семинаре молодых писателей в Тюмени и в том же году поступил в Литературный институт.

В автобусе, добираясь до дальнего колхоза, он услышал все заглушающий говор мужичка, лица которого рассмотреть не мог, потому что тот сидел впереди, вполоборота, но говорил громко. И такая речь его была разудалая и задиристая, что захотелось познакомиться поближе. У сидевшей рядом женщины спросил, как зовут мужика?

– Говоруна-то? Боня.

– Он что, из евреев? Вроде не похож.

– Да нет, тутошний он, Боня по-уличному, а по документам Бронислав, я в сельсовете работала, знаю. А так – Боня как Боня.

– Он с кем живет?

– Один. Да ты присмотрись, он еще при царе родился, а все как новенький. Один в домике, хозяйство ведет, пенсию получает, но, говорят, что сидел много. Чудной, себе на уме.

Вышли из автобуса, Никита догнал мужичка, спросил, нет ли в селе гостиницы или постоялого двора.

– А ты по какому случаю к нам?

– Я из газеты.

– Ишь ты! – обрадовался Боня. – И о чем писать вознамерился?

– Искать надо подходящий материал, но я больше историей интересуюсь.

– Раскопками или по верхам?

Онисимов не понял вопроса.

– Историю сейчас пишут, как картошку варят, взял из корзины, два кольца кожуры снял и в чугунку, посолил, прокипятил – кушайте. А историю копать надо, там весь смысл, внутри. Надолго?

– Как понравится, как дело пойдет.

– Тогда ко мне, живу одиноко, тишина и покой, сам в избе на кровати, тебе диван горничный благословлю. По такому случаю выдам новые постельные принадлежности, а то лежат уж пятилетку без движения.

– А зачем обзаводились?

– Да разве я сам рискнул бы балясистую простыню купить? Друг Тима привез на день рождения, а я так и не доставал.

– Пожалуй, моль почикала?

– Насчет живности у меня порядок, кошка и собака и весь набор домашней скотины, кроме коровы. Клопов одно время множо было, потом поистратились, тараканов уж и не помню, вшей со времен лагерей и войны не давил. Так что смело ко мне.

Никита в этих местах никогда не видел подобных построек. Лицевая сторона ограды и видимая с дороги часть двора были обнесены настоящим заплотом, такие рубили в Сибири в неустойчивые времена, когда то на восток гнали каторжных, то они малыми группами возвращались на запад. И те и другие не были желанными гостями, потому надежный заплот, рубленный из крепких сосен и подогнанный бревно к бревну «без сквознячка», в сажень высотой, был гарантией от незваных гостей.

– Для чего вам, Боня, такой высокий забор?

– Это не забор, а заплот, чуешь разницу?

– Понимаю. И все же – зачем? От кого защита?

Боня помолчал, отыскал ключ, долго открывал тяжелую дубовую дверь. Никита хотел повторить вопрос, но Боня опередил:

– Ты побереги разговор-то, у меня много интересного, все и объясню разом. Вот, к примеру, дом пятистенный, я его пятнадцать лет назад ставил, но по всем правилам. Фундамента нету, навозил из лесу пней от листвянки. Лиственница – она не дерево даже, а чудо в природе, по удельному весу к металлам тянется.

Услышав ученый термин, Никита приуныл: если бывший учитель – со скуки помрешь.

– В учителях не служил, но науку познавать добрые люди приучили. Я тебе потом, коли расположение будет, поподробней изложу. А для начала – петербуржец я, к тому же царедворец.

– Сколько же вам лет?

– А сколь дашь? Числюсь ровесником веку, вот и считай.

Он уже растопил печь, конструкция которой крайне озадачила Никиту. Отвинтив тяжелую, как у паровозной топки, заслонку, хозяин положил горкой с десяток тонко колотых березовых дров, поднес огонь, дрова занялись, заслонка встала на свое место, внутри печи все загудело, Боня прошелся вокруг, трогая подобие вьюшек, но их было много.

– У меня дыма совсем мало, он холодный уже выходит, дрова не горят, а млеют, самая теплоотдача. Обожди, через пять минут куртку снимешь.

Хозяин открыл тяжелую крышку подпола, спустился с корзиной, вернулся с блюдом капусты, огурцов, помидоров, груздей, все это пахло так аппетитно, что Никита пожалел: надо было в магазин забежать.

– А зачем в магазин, если у меня своего спиртного в пять раз ассортимент больше, чем в лавке?

Никита вздрогнул:

– Боня, вы телепат? Вы мысли читаете?

Боня захохотал:

– Сколько ума надо, чтобы твою мыслю прочитать, подумай сам?

– Но ведь не в первый раз…

– После обскажу.

– Разговор у вас нарочито деревенский, хотя по сути вы другой. Ведь так?

Боня не смутился:

– Говорю так, чтобы от людей не шибко отличаться, хотя другой, ты прав. Но об этом тоже потом.

Копченый окорок хозяин принес из подвала, Никита сразу заметил во дворе это сооружение, развернул чистую тряпицу и большой лист пергамента. На недоуменный взгляд гостя ответил, что в подвале у него ледник, а пергаментом обзавелся на местном маслозаводе, его тогда рулонами привозили. С Боней рассчитались за какой-то ремонт этой невидалью, вот, каждый год тот калым вспоминает. Горячую круглую картошку вывалил на большой деревянный поднос, вытер руки и широко их расставил:

– Ежели верующий, можешь перекреститься, в углу Николай Угодник, там же должен быть святой Бронислав, правда, Тима не воспринимает, говорит, католический святой. Ну, да мне все равно.

Он налил по стаканчику самогонки, настоянной на каких-то травах, запах она источала приятный и на вкус оказалась легкой, хмельной.

Никите не терпелось узнать об интересном человеке, что судьба подарила ему серьезную встречу – он не сомневался, да и мужик, кажется, с удовольствием пойдет на контакт.

– Мне как вас называть? Боня – это для дома, а официально?

– Не получится по документам, там такое наворочено, одно, что Бронислав, это как имя, а отечество тоже с испугу не скажешь – Леопольд-Динариевич. Так что зови Боней, это привычней. Откуда я здесь взялся? – переспросил он, хотя Никита еще и рта не раскрыл. – Обстоятельства так сложились, что вынужден был покинуть город Ишим и податься в деревню. Собрал семью, нанял подводу и поехал в ближайший район.

– Выходит, вы появились в деревне как раз накануне коллективизации…

– Колхозов еще не было, но все про них было известно человеку, если он внимательно читал партийные газеты. Весь бред оформлялся в виде постановлений и директив. Вот слово, смысла которого не могу понять до сегодняшнего дня. Директива! Страшнее, чем приказ и опаснее постановления, вроде как наказание уже предусмотрено, потому как директива! Если отбросить всю шелуху, слухи о том, что все в колхозе будут под общим одеялом спать, то суть сводилась к уничтожению крестьянина-собственника.

– Его и собственником-то назвать нельзя было, пять десятин земли, пара лошадей, быки да коровы, – возразил Никита. Он поразился резкой перемене стиля речи и слога собеседника, но ничего не сказал об этом.

– У вас, молодой человек, типично коммунистический упрощенный взгляд на вещи, простите мне эту дерзость. Собственник не тот, кто чем-то владеет, а тот, кто дорожит своей собственностью, даже если она заключена в простом праве самому принимать решение. Собственник – это синоним слова хозяин. Так было во все времена на Руси. Был капиталист, имел завод, тысячу рабочих, он хозяин, он обязан (не по законам государства, а по моральным понятиям) обеспечить нормальную жизнь своих людей. Капиталист школы строил, больницы, церкви. Не надо возражать, я согласен с вами, что были и другие, их потому и помнят, что немного таковых было, жадных, злых. Помещик тоже разный был, но у доброго хозяина всегда и работник с улыбкой. А что касается сибирского мужика – это вообще разговор особый. Если вы занимались историей и знаете, как и каким народом заселялись ваши края, то согласитесь: своевольный, своенравный народец, из помещичьих да царских неслухов, из избавленных от виселицы пугачевцев да разинцев. Да и вольных казаков с Дона сюда прибилось немало. Земли тут было вдоволь, только работай, потому жили крепко, сообща, общинно решали все вопросы, известно ли вам, милостивый государь, что сельский сход мог к смерти приговорить? Мог, правда, подтверждения этого права действием я, слава Богу, не встречал. Сытый был сибирский мужик, а сытый власть не устраивал, голодным же управлять легче! Впрочем, крестьянских восстаний Ленин ждал, он знал, что самостоятельный крестьянин, к примеру, сибиряк, первым возьмет вилы в руки. Потому и голод двадцатого года, и вторая гражданская война частью стихийно, а частью сознательно становились сутью государственной политики по отношению к мужику. Конечно, это за рамками нормального понимания: как можно так ненавидеть людей, которые кормят страну?