Текст книги "Избави нас от лукавого"

Как известно, особенно тяжелые душевные раны наносят нам самые близкие и дорогие люди.

В нашей семье это произошло позднее.

Юбилей мамы Любы

Счастье жизни не в том, чтобы удовлетворять свои желания, а в том, чтобы иметь их.

Михаил Зощенко

1999 год. 25 января

Любимая девушка Люба 37 лет назад стала моей женой. И прожили мы с ней все годы в любви, мире и относительном согласии. Родили троих детей: дочь Иру и двух сыновей, Алексея и Михаила; и еще воспитали одного приемного сына Тимофея. Жизнь наша сложилась вроде бы неплохо. Все дети получили достойное воспитание и образование: сыновья стали инженерами, дочь закончила строительный техникум; все переженились и нарожали деток. Но – вот беда! – теперь наши дети жили далеко от нас, родителей, и это обстоятельство нас с Любой не радовало. Была и другая печаль: Люба стала часто болеть – головные боли, повышенное давление. Диагностировали диабет. Ей пришлось оставить свою учительскую работу и уйти на пенсию. Это произошло четыре года назад.

Готовимся к Любиному юбилею – 60-летию.

Сегодня возил ее на такси в стоматологическую поликлинику. Несколько дней она маялась с зубами. Вырвали ей гнилой зуб, еще два полечили. Люба сразу повеселела.

Стоит все это дорого.

Но когда ей хорошо – мне тоже покойно.

14–23 февраля

В ночь на 14-е поездом приехали из Канска дочь Ирина с мужем Сергеем. Оказывается, хоть они уже лет пять говорят о разводе, по-прежнему живут как муж и жена, и невооруженным глазом видно, что она крепко его осаживает, покрикивает. Он сильно хромает – коксартроз бедра, одна нога короче другой, но бодрится: «Вот выучим детей – будем лечиться». Детей у них двое – сыновья. Оба учатся пока в школе. Сергею кто-то сказал, что тазобедренный сустав надо заменить на титановый, и проблема будет решена. Менять сустав он не торопится, – побаивается операции, которая проводится под общим наркозом, – а о возможности медикаментозного лечения слышать не хочет. Зять передвигается с трудом, он обременен большим и твердым, как мешок с зерном, животом, тяжело дышит: сердце, по-видимому, плохо справляется с кровоснабжением его оплывшего жиром организма. При всей своей полуинвалидности он каким-то образом умудряется работать начальником смены на местной ТЭС. И при этом хорошо зарабатывает. Свою семью во всяком случае вполне обеспечивает. Сергей много и надоедно говорит, и говорит, не зная меры, после небольшого, но регулярного принятия «на грудь»: «Мне положено для здоровья каждый день выпивать». Мечтает продать новую квартиру и купить «домик в деревне». Ира только похмыкивает. За первый день гостевания он сильно нас утомил, особенно юбиляршу. Плохо то, что мужику почти сорок, а он базарит до двух часов ночи, не понимая, что нарушает покой очень больной тещи.

Ирина – старшая из четверки наших детей: ей уже 37. Ее уволили с завода легких металлоконструкций, где она проработала полтора десятка лет цеховым мастером: завод обанкротился и перестал существовать. Потом она недолго проработала на парфюмерной фабрике, – других рабочих мест для женщин в городе не было, – где приобрела пагубную привычку пить неразведенный спирт. Она сбежала с этой фабрики алкашей и пока никуда не устраивается, говорит – нет здоровья: «У меня букет – пиелонефрит, гипотония, кое-что по-женски и варикозные ноги». Иногда боли сильно обостряются. По приезду к нам вдруг заболело все: температура 38,6, лающий кашель, сильные боли в области почек. Я как мог, лечил ее. Правда, внешне она выглядит неплохо: стройна, грациозна, без лишних округлостей и обвислостей, свойственных рожавшим женщинам, чистое личико с девичьим румянцем и ямочками, как у мамы. Она похожа на Любу, только ростом выше, и много седых волос, которые приходится красить.

Утром 15-го прилетели из Москвы сыновья Алексей и Михаил. Старший Алексей выглядел очень импозантно: высокий, подтянутый, хорошего сложения мужик 33 лет, с крупными чертами лица, особенно выделяющимся крупным мясистым носом, полными губами, большим лбом, уходящим в некогда густую курчавую, а теперь немного поредевшую черную шевелюру. Младший, 27-летний Миша, был чуть ниже, коренастый и широкоплечий, лоб с большими залысинами; он, как и брат, тоже толстогубый и часто улыбался свой мягкой, немного застенчивой улыбкой. Миша, вероятно, больше всех был рад приезду на родную землю, в город, где прошли его счастливые детство и отрочество, рад встрече с родителями, особенно с матерью, которую он очень любит.

Тимофей не приехал: по делам головной фирмы он пребывал в длительной командировке в Австралии.

Любаня при встрече с сыновьями, – она не видела их больше трех лет, – неожиданно расплакалась:

– Дети мои родные!.. – пришептывала она сквозь слезы, обнимая головы ребят. – Как долетели? Как там невестушки мои московские – Лариса, Лена и Жанна? Как внуки – Женя, Филя и Настя?

Ребята передавали приветы от невесток и внуков.

– Как с работой?

– Все в порядке, мама, – докладывал старший. – Я теперь работаю замдиректора монтажной фирмы, Мишка – начальник строительного участка. Тимка – хозяин монтажной фирмы.

Все трое закончили строительные институты.

Потом в предпраздничной суматохе началось общение детей. Первым делом «пацаны» навалились на местное пивко. К обеду в воскресенье все приезжие были навеселе, и к ночи Алексея и Сергея вдруг потянуло прогуляться по любимому городу. Несмотря на мои уговоры, в первом часу ночи они вдвоем ушли на тридцатиградусный мороз. Совершили ночное турне по городу сначала пешком, потом на такси и осели в каком-то кафе. После многократных звонков по сотовым телефонам, моих и Иры, еле тепленькие, но все еще бодрящиеся, они явились к трем часам ночи. Естественно, пока их ночью носило по морозному городу, мы не спали. Мама Люба тоже не спала. Потом они хороводились до шести утра. То, что мама сильно больна, им невдомек. Пьяные. Дети, что с них возьмешь?!

16-го, в день юбилея, все было неплохо. Богатый стол, цветы, подарки (от ребят – электроплита из Словении, дорогая), торт, гости. Тосты, поздравления. Все достойно.

Пришли Любины друзья, все – бывшие учителя: неугомонная и многоречивая Галина Петровна, строгая и немногословная, как все школьные завучи, Клара Николаевна, вечный физрук и теоретик физического воспитания детей, начиная с грудного возраста, Ким Вячеславович. Приехала Любина сестра Алена с дочерью Надей.

Звонили издалека родственники: невестка Валя из Молдавии, братцы-ленинградцы из Питера, Тимофей из австралийского Сиднея. Потом звонили из разных мест бывшие Любины ученики. Все ее поздравляли.

Пришли две официальные дамы из горкома союза учителей со скромным букетом хризантем и поздравительным адресом. Потом ввалилась толпа 30-летних «девчонок» из родного Любиного класса во главе с бывшим классным комсоргом, разбитной Татьяной Байгушкиной. Они вручили юбилярше огромный торт и роскошный букет из роз.

Цветы, подарки, шампанское, теплые слова – все было принято с благодарностью.

17-го мне хотелось показать ребятам свой лицей. Но к полудню, когда я вернулся из политехникума, где пришлось выступать на телемосте Илимск – Иркутск, они уже были чуть теплые. И мы все покатили к тетке Алене на позы с водкой.

Утром 18-го я проводил Алешу и Мишу в аэропорт. Там вдруг «завис» компьютер, регистрацию перенесли с 8.45 на 12 часов. Миша порывался митинговать: «В этой стране невозможно вовремя улететь!.. Нигде в мире нет таких безобразий!..» Можно подумать, что он досконально знает, что делается во всем остальном мире. Меня немного удивило столь истероидное состояние моего всегда спокойного, уравновешенного младшего сына. Старший в это время молча накачивал себя пивом и к 12 часам еле ворочал языком. Перегрузился. Было сильное опасение, что по приезде в Москву он не остановится. Так и вышло: 19-го он был пьян и не вышел на работу. Однако 23-го довольно бодрым голосом по телефону он поздравлял меня с праздником – Днем защитника Отечества. Кажется, пронесло.

Вот такие юбилейные торжества.

Было много хорошего, но немало и такого, из-за чего мама Люба сильно переживала. Она бодрилась из последних сил, но выглядела неважно.

Люба, Любанечка…

И тогда воин старается постичь, на что он может рассчитывать. И он проверяет свое вооружение, а состоит оно из трех вещей – веры, надежды, любви.

Паоло Коэльо

1999 год. Февраль – март

Гости после юбилея разъехались, но дочь осталась: ей хотелось побыть с мамой еще несколько дней. Пока я ездил на работу, мама и дочка подолгу разговаривали, и я видел, как Любе от этого хорошо. Она понемногу отходила от пережитых стрессов, успокаивалась, была улыбчива, весела и, казалось, совсем здорова, хотя я знал, что это не так. К вечеру они вдвоем непременно сочиняли какие-то вкусности, каждый раз новые: то варенички с творогом и брынзой, то молдавские плацинты, то сациви (недаром в юности Люба жила в Абхазии), то, как истая южанка, она учила дочь варить особый компот из многих ингредиентов.

– Помните, какие компоты мы варили у мамы в Молдавии? – как-то задала она риторический вопрос. Люба улыбалась: воспоминания доставляли удовольствие.

Еще бы не помнить!

Потом за ужином она опять спросила:

– А помнишь, Панечка, как было хорошо в те года, когда мы рыбачили под Стрымбой?

– Конечно.

– А то лето, когда с нами в Бельцах был дядя Юра?

– Я помню, Любанечка.

Когда мы были молодыми, да и потом еще долго, она звала меня – «Панечка», а я ее – «Любанечка». Но росли дети, и все чаще мы обращались друг к другу – «отец» или «папа», «мать» или «мама».

1969 год. Июнь – июль

Павел вспомнил, как его мама, – дело было в Бельцах, где они почти месяц наслаждались отпускной беззаботностью и мелкими бытовыми радостями, – мама, она же баба Дуся, весело поглядывая на сына и его жену, посмеивалась:

– Скажи кому, что вы женаты восемь лет, – не поверят. Чистые молодожены.

– Что вы, мама, какие молодожены? – полыхая всем лицом от смущения, пыталась объясниться невестка. Свекровь она звала «мамой». – У нас с Пашей дочь нынче в школу пойдет. Невеста. И Алешке скоро будет четыре.

– Ну, дай Бог, чтоб и дальше у вас все было ладно.

Наверное, мать хотела бы пожелать сыну и невестке семейного согласия и любви, вечной, до гроба, но она такими словами не пользовалась: ее семейная жизнь была недолгой – пара годков перед войной и пара после возвращения мужа Васи с фронта. А любовь была еще короче, хотя иногда казалось, что ее вовсе не было? Нет, что-то, наверно, все же было. Она, правда, не помнила, чтобы муж говорил ей про любовь, но в редкие минуты он говорил с ней по-хорошему, называл ее «цветочек полевой». А чтоб про любовь – этого не было. Вот и отвыкла она от таких слов.

Жили они у мамы вольготно. Дети, Ириша и Леша, чумазые, в одних трусишках, перезнакомились с соседскими ребятишками и проводили время в непрерывных играх то в соседних дворах, то в бабушкином. Только на ночь, вконец умаявшиеся, они доползали до постелей и мгновенно засыпали. Место у них было свое – большая бабушкина скрыня, называемая «софкой», покрытая просторным матрацем, набитым сеном.

А Павел и Люба в сухую погоду в дом почти не заходили: их местом был старый топчан под огромным орехом. Топчан был узковатый, но в те времена им было не тесно: оба были не толстые. С наступлением ночи из-под ореха то и дело доносилось:

– Любочка, Любанечка моя!

– Панечка, милый!

Мама, лежа на своей печке, через неплотно притворенную дверь слушала эти охи и ахи и тихо вздыхала.

Июнь – июль

Мы обычно приезжали в Бельцы в конце июня, как раз, когда на нижнем базаре появлялись свежая молдавская брынза и поздняя черешня. Брынза особенно хороша была с горячей мамалыгой и толченым с солью чесноком. Черешня продавалась – у матери в саду ее не было – двух сортов: черная, некрупная, очень сладкая, но с горечью, и крупная, желтовато-белая или бело-розовая, сочная и такая вкусная, что есть ее хотелось постоянно. Мы, сибиряки, так и делали: ели с утра до ночи. Такая была цель – отъедаться.

Черешня быстро отходила и начинала поспевать ранняя вишня. Ее не надо было покупать: у матери и у дедушки Николая с бабушкой Маней было несколько вишневых деревьев. Мы накинулись было на вишню и сразу же заработали расстройство желудков и такую оскомину, от которой рты скукоживались и не принимали никакой пищи. Варили из этой вишни компоты и ждали, когда поспеет поздняя. К этому событию готовились основательно: предстояла большая кампания по варке варенья. Для этого на верхнем базаре были куплены два роскошных двухведерных глазурованных глечика, изделия украинских гончаров.

Поскольку к моменту созревания поздней вишни поспевали и другие фрукты – сливы, абрикосы, яблоки, – то среди местного населения начиналась горячая страда повидло– и компотоварения и закруток в банки. Плановая госторговля реагировали на это очень своеобразно: первыми из продажи исчезали банки и крышки, несмотря на то, что в городе на полную мощь работали приличный стекольный завод и завод металлоизделий союзного значения, которые при необходимости могли бы за неделю обеспечить годовую потребность всей Молдавии в банках и крышках. Но самое интересное происходило с сахаром: несмотря на то, что в городе был свой сахарный завод, еще с румынских времен, и в ближних селах работали еще два новых таких же завода, ажиотажный спрос на сей продукт в летнее время рождал из года в год совсем неадекватное предложение. «В одни руки – не больше двух килограммов», – кричали с утра мордатые продавщицы в неопрятных синих халатах, обращаясь к толпе стоящих в очереди, вплотную друг к другу, граждан. Люди поначалу шумели, но одно и то же повторялось каждый день, – и все научились помалкивать. Народ, однако, у нас изобретательный: мать мобилизовала всех домочадцев. С ранья она брала с собой меня или моего брата Ивана, шла занимать очередь, а занимая, говорила: «Впереди нас еще шесть человек. Они скоро подойдут». Все было по правилам, по местным понятиям. К нужному моменту подавался сигнал, и подтягивались остальные: Люба с детьми, баба Маня, дед Николай, тетя Сеня. Иногда, если привоз сахара был большой, занимали очередь дважды, и вся наша орда снова устремлялась к заветному окошку. Так делало не только наше семейство, но и вся остальная магала, прилегающая к магазину. Что было хорошо – это то, что распродажа шла быстро, так как сахар заранее был расфасован. Любопытно, что когда я с семьей в течение следующих лет приезжал на лето к матери, то всегда было одно и то же: дефицит стеклотары с крышками и сахара. Постоянство и идиотизм этого явления были загадочны и не поддавались разгадке при помощи традиционных способов мышления.

Когда тебе постоянно вдувают в уши, что достойные люди, облеченные высокой властью, денно и нощно пекутся о благе общества и твоем, тебе как-то не хочется думать, что многие из них просто не способны справляться со своими обязанностями.

Но однажды я приблизился к разгадке феномена. Выяснилось – это неопровержимо доказал какой-то итальянский ученый, – что человек всегда недооценивает количество глупых людей, которые его окружают. Причем глупцы и просто идиоты имеются как среди так называемых простых людей, так и среди нобелевских лауреатов и высоких государственных мужей, облеченных властью. Поэтому, если глупому начальнику поручено снабжать город, республику или деревню сахаром или стеклотарой, то без постороннего вмешательства сверху он не сможет создать гибкий график соответствия предложений спросу. И дефицит будет хроническим. Таков закон.

Иногда по пятницам мой брат Ваня укладывал в рюкзак рыболовные закидушки со свинцовыми грузилами, буханку мамалыги, макух (подсолнечный жмых), палатку, котелок, сажал меня на железный багажник своего мопеда, и мы ехали в сторону ближнего озера у деревни Стрымба или куда-нибудь дальше. Мопед был слабенький, в горку двоих не тянул. Мне приходилось соскакивать с жесткого сидения и бежать рядом. По приезде на место я начинал в лесополосе обустраивать бивак, ставил палатку и готовил место под костер, а Ваня налегке ехал за Любой и следующим рейсом привозил ее, а также ингредиенты, необходимые для будущей ухи: картошку, лавровый лист, перец, соль и что-то еще.

Ване было 19 лет, он был еще парубком, не женатым и не служившим. Работал слесарем в автоколонне и мечтал стать летчиком. По воскресеньям ездил на аэродром, где занимался парашютным спортом.

Рыбалка начиналась с вечера. У каждого были свои снасти. Люба долго выбирала место, наживляла на крючки приманку из мамалыги и жеваного макуха и, широко размахнувшись, забрасывала одну закидушку, потом другую. Далеко у нее не получалось.

Мы с братом располагались чуть дальше и бросали свои закидушки почти на середину озера. Крючки с душистой приманкой при таком способе рыбной ловли удерживались поплавками чуть выше илистого дна, где их должна была найти рыба. Такой рыбой были карпы и караси.

Обычно первый ликующий крик исходил от Любани.

– Е-е-е-е-сть! – на весь белый свет кричала моя женушка и, быстро-быстро перебирая руками леску, тащила трепещущую добычу.

Через полчаса в десятилитровой консервной банке беспокойно били серебряными хвостами полтора десятка рыбин.

– Хватит на уху, – говорил Ваня, и все отправлялись к палатке.

К тому времени уже начинали лютовать комары. Мы собирали вдоль берега лепешки подсохшего коровьего навоза – топливо для костра. Густой дым от кизякового костра ел глаза, но немного отгонял комаров.

Сначала чистили рыбу, картошку, взбадривали костер, ставили таган с котелком, и за дело бралась Люба. Через полчаса варево в котелке закипало, повариха подсыпала туда известные только ей колдовские специи и, наконец, запускала потрошеную рыбу. И тогда над нашим стойбищем распространялись волшебные запахи, от которых кружилась голова и начиналось преждевременное соковыделение.

После обильной ухи, вкуснее которой ничего на свете быть не могло, и нескольких стопок домашнего вина, быстро наступала черная южная ночь, в костер подкладывались кизяковые лепешки, и все залезали в палатку. Но сон не шел, и еще часа два мы говорили обо всем на свете: о Ваниных девушках, которые почти каждый день появлялись на нашем подворье, о том, как попасть на службу в летную часть, о красоте Сибири, особенно Ангары, о трудностях и радостях профессии учителя, к коей принадлежали мы с Любой.

Рано утром, с восходом солнца, начиналась большая рыбалка. Часа за два-три мы налавливали полную ведерную банку рыбы и задолго до обеда, донельзя довольные, отправлялись домой.

Часть рыбы отдавалась дедушке Николаю, бабе Мане и тете Сене, живущих в другой половине дома.

Самое замечательное происходило вечером, когда под большим орехом собиралось все семейство, и Люба подавала на стол огромный дымящийся противень с золотистой рыбой, обваленной в кукурузной крупе и жареной на запашистом подсолнечном масле, а мама вываливала из чугунка полушарие мамалыги и выкладывала розовато-белые бруски нежной овечьей брынзы. Ваня разливал по стаканам пахнущее полевыми цветами домашнее вино, и начиналось умопомрачительное пиршество. Нежное мясо крупных карпов хорошо отделялось от больших костей, – оно таяло во рту, а мелкие, хорошо прожаренные карасики поедались целиком с головой и косточками. Все было так вкусно, что удержаться от обжорства было невозможно…

Люба купалась в славе: все домочадцы нахваливали ее кулинарный талант и благодарили.

В то лето радостей было много. Продолжалась наша беззаботная жизнь вплоть до приезда из Ленинграда Любиного дядьки – дяди Юры.

Июль – август

Дядя Юра с дочкой Лизой приехал в конце июля. С их приездом многое стало меняться.

Дядька, отставной подполковник автомобильных войск, несмотря на преклонные года, малый рост, общую округлость в ширину и в высоту, как многие бывшие фронтовики, обладал громким командирским голосом, собственным мнением по любому вопросу и был подвижен, энергичен и уверен в себе, как воинственный библейский пастух Давид перед битвой с великаном Голиафом. Лиза, девочка, слишком полная для своих тринадцати лет, была выращена на еврейских традициях ленинградской бабушкой Юлей, которая считала, что главное в воспитании – питание: ребенок должен быть накормлен. Лиза была послушным, заметно перекормленным и ни к чему не приспособленным ребенком; она даже картошку не умела чистить: баба Юля не разрешала. В нашем саду целыми днями она лежала в гамаке между вишневыми деревьями и читала детективы.

Отец и дочь заняли дальнюю комнату, в которой давно никто не жил.

Дядя Юра вставал очень рано. Первым проходил по тропинке к дальнему, сбитому из досок, щелястому нужнику. Долго мостился на корточках над очком и шумно, со стонами кряхтел так громко, что куры в сарае начинали с перепугу бить крыльями и кудахтать. Покинув место уединения, наливал воду в рукомойник, снимал майку, и, громко вскрикивая, сморкаясь и фыркая, умывался, шлепая себя по густо-волосатой спине, груди, предплечьям, татуированным женскими ликами с довоенными локонами, и обширному полушарию живота, тоже в кольцах шатеновой шерсти. Старый, любимый мною с детства пес Джек вылезал из будки и от удивления начинал лаять на неспокойного ленинградского гостя. Мы с Любой тоже вынуждены были вставать с нашего ложа под орехом, понимая, что наш дядька спать больше никому не даст.

Главным утренним делом был поход на рынок.

Дядя Юра укладывал в авоську трехлитровую банку, мы шли по улице Маяковского до пересечения с проспектом Артема и на углу терпеливо скучали в ожидании автобуса. Потом на громыхающем «лазе» – почему-то все городские автобусы были очень старые – ехали до главпочтамта. Шли до центра – площади Победы – и, пройдя ее, входили в ворота нижнего базара.

Там начиналось самое интересное. Прямо от входа шел ряд подвод. В будние дни их было с десяток, в базарные – могло быть и два, и три десятка. Это были необычные телеги. На каждой стояла пузатая дубовая бочка литров на триста, иногда и побольше. Бочки были с вином, изготовленным старинными молдавскими способами в домашних условиях. Лучшими считались вина из молдавских сел, но нередко среди виноделов попадались и рыжебородые кацапы – так звали русскоговорящих старообрядцев, – которые тоже знали толк в винах.

Нас уже встречали как постоянных клиентов:

– Дражь товарэш! Че май фачець? Вэрог, ун пагар де вин?

– Переведи, – просил меня дядя Юра.

– Продавец спрашивает, как дела, дорогой товарищ? Предлагает попробовать вина.

Начинался процесс. Мы подходили к бочке. Виноторговец поворачивал ручку деревянного краника и нацеживал каждому по полстопки янтарного вина. Мы выпивали не залпом, а, дегустируя, перекатывали напиток во рту и, не торопясь, в два-три глотка пропускали бодрящую влагу в желудок.

– Какой это сорт? – спрашивал дядя Юра.

– Гратиешти, – сообщал торговец.

Мы шли к следующей бочке, и процедура дегустации повторялась. Обычно после шести-семи проб дядька становился необычайно словоохотливым и пускался в разговоры с владельцами бочек.

Нужно было останавливаться с выбором, иначе был риск застрять здесь надолго. Мы выбирали либо красное терпкое «каберне», либо мягкое белое «фетяска», либо совершенно черное и очень душистое «негру де пуркарь» – каждый день разное.

Наконец, наступал самый ответственный момент – торг, когда одна сторона стремится поднять цену за товар повыше, другая – во что бы то ни стало намерена цену сбить. На южных базарах это всегда особый ритуал.

Мы останавливались у избранной бочки, и дядя Юра, как бы скучая и позевывая, еще раз осведомлялся о цене товара. Поскольку емкость была при нас и было видно, что мы предполагаем купить именно три литра, продавец отвечал:

– Трей рубле (три рубля), – давая понять, что это минимально возможная, твердая цена.

– Что-о-о-о? – громко переспрашивал дядя Юра. – За свой квас ты хочешь нас ограбить? Три-и-и-и-и рубля! – начинал кричать дядька. – Да за три рубля я куплю у твоего соседа полбочки.

Переговоры шли на двух языках: торговец-молдаванин на родном языке объяснял, каким замечательным букетом обладает его напиток и старался цену на него удержать. Дядька Юра твердо стоял на своем: на русском языке он темпераментно втолковывал оппоненту, что тот продает уксус, а не вино. После взаимных пререканий на чересчур повышенных тонах, когда, казалось, громкие крики вот-вот перейдут в мордобой, следовала попытка демонстративного ухода покупателя. После чего продавец со словами «Ласэ, мэй», что приблизительно означало: «Ладно, приятель», – подтягивал дядьку за рукав к бочке и наливал новые полстопки. Торг продолжался с новой силой, причем обе стороны, несмотря на различие в языках, отлично понимали друг друга.

Наконец спор заканчивался. Непримиримые с виду антагонисты приходили к взаимному согласию. В нашу банку наливался душистый напиток, а дядька, демонстрируя глубокую скорбь, доставал из кошелька два рубля (аж целых два рубля!) и церемонно вручал виноделу. Тот, довольный сделкой, говорил: «Мулцумеск, ла реведере!» («Спасибо, до свидания!»), мы отвечали: «Благодарим. До новой встречи». И направлялись к выходу. Мы тоже были довольны.

Раз в неделю мы покупали еще и мясо, брынзу, крупы, масла к нашему общему столу. Прокормить ораву из восьми человек было непросто. И все это было на попечении Любы. Мама ей помогала.

После скромного завтрака – каша манная или овсяная, брынза, компот – все собирались и шли большой компанией на водоем у мясокомбината. Я надувал автомобильным насосом резиновый матрац, и дети – Ира и Алешка, потом Лиза – на нем плавали. Мы, взрослые, тоже залезали в мутноватую воду. Дядя Юра плавал энергичными саженками вдоль озера и, быстро утомившись, переворачивался на спину и, раскинув руки, лежал, шумно отдуваясь, как кит. Ваня – он бывал с нами по субботам – плавал классическим кролем, но мало. Я плавал по-собачьи, тоже недолго.

Но вот кого из воды трудно было выманить – это Любу. Русалка! Она плавала брассом и могла часами держаться на воде. Все же сухумская девушка, выросшая на море.

– Ну, ты настоящая морячка, – говорил ей дядька. – Не будь я такой старый, обязательно стал бы ухаживать за тобой.

– Опоздал ты, дядя Юра, – смеясь, отвечала племянница. – Есть у меня ухажер.

К обеду солнце начинало сильно припекать, мы сворачивали наш бивак и шли домой. Пообедав вчерашним борщом или окрошкой, отдыхали. Наступала ежедневная сиеста. Потом Люба с мамой начинали хлопотать насчет ужина: варилась обязательная мамалыга, что-нибудь мясное или рыбное и, конечно, компот. После ужина раза два-три в неделю отправлялись в ближний кинотеатр «Юность» и смотрели индийские, французские, реже польские и чехословацкие фильмы. Изредка по воскресеньям выбирались в центр, в русский театр, где ставили преимущественно классику: Лопе де Вега, Мольера, Островского.

Была еще пара вылазок на Стрымбецкое озеро с ловлей рыбы. Любочка этому радовалась больше всех. У нее было какое-то особое чутье на рыбные места. И улов всегда был приличный.

Потом начиналось время варки варенья. Мы с детьми лазали по деревьям, собирали вишню, а Люба занималась трудоемким и жарким процессом варки.

Дядя Юра смотрел-смотрел на нашу суету, и вдруг его осенило: сделать вишневую настойку. Самому. У бабы Дуси, моей мамы, он приглядел двадцатилитровую бутыль с узким горлом и приступил к реализации замысла. После изнурительных сборов ягоды – все же дядьке трудновато было при его комплекции лазить по деревьям – бутыль была на три четверти наполнена вишней, заткнута толстым кукурузным кочаном и выставлена на солнце. Уже через два дня процесс брожения стал заметным: уровень вишневой массы в бутыли приподнялся. Подождав еще дня три и увидев, что бродильная масса достигла горловины, дядя Юра через марлю нацедил стаканчик темно-вишневой жидкости и с большим удовольствием, смакуя каждый глоток, выпил. Нацедил мне:

– Пробуй!

Я выпил полстакана: кисло-сладкий напиток немного горчил, издавал аромат перебродившей вишни и немного шибал в голову.

Дядька нетерпеливо налил себе еще стаканчик, залпом выпил и с восхищением, немного заплетающимся языком, заключил:

– Вот это напиток – я понимаю! Причем не купленный. Свой, домашний!

В бутыль было добавлено еще немного ягоды, сахара, она снова была заткнута кочерыжкой и отнесена в комнату. Все, что делал дядя Юра, было сплошной импровизацией. Ни знаний, ни опыта в приготовлении настоек у него не было. Спросить тоже было не у кого. Дядька действовал как алхимик: исключительно методом собственных проб. И в скором времени, как всякий ищущий, он приобрел и соответствующий алхимический опыт.

Однажды под утро в комнате, где ночевал дядя Юра с дочкой, раздался негромкий взрыв. Когда, перепуганные, мы с Любой вбежали к ним, то увидели жуткое зрелище: залитый вишневым соком потолок, стену и самого дядьку, покрытого с готовы до ног перебродившими вишнями. Лизу, у дальней стены, взрывом не достало. Оказалось, бродильный процесс достиг наивысшей точки, создав в сосуде избыточное давление, и пробка с шумом выстрелила.

Это происшествие немного нарушило нашу идиллию. В течение двух дней нам пришлось отмывать и перебеливать поврежденные стены и потолок. Но стойкий дядя Юра от своих винодельческих опытов не отказался. «Нужно отводить из бутыли газы», – сделал он вывод и к пробке приладил резиновую трубочку.

* * *

Так жили мы летом у мамы – бабушки Дуси. В следующие два лета мы гостили у нее уже без дяди Юры. Дни радости перемежались с недоразумениями, мелкими неприятностями и забавными происшествиями. Одного у нас не было никогда – уныния.

1971–1987 годы

В 71-м родился Мишаня, и в честь этого события были взяты шесть соток под дачу на Моргудоне. Люба была занята с малышом, а я с большим воодушевлением занялся строительством дачного дома. Подросшие дети, Ира и Алешка, помогали мне. Была мобилизована также баба Женя – моя теща Евгения Григорьевна. Поскольку семейство наше понемногу прирастало, дом строился с просторной мансардой. Уже к началу следующего лета строение было почти готово, оставалась отделка мансарды. В него тут же вселились баба Женя и наши дети. В последующие годы Евгения Григорьевна начинала дачный сезон в мае и заканчивала с наступлением морозов в октябре. Мы с Любой наведывались на дачу 2–3 раза в неделю, иногда ночевали, а старшие дети жили с бабушкой все лето. На нашей дачной улице было полно детей. Рядом текла чистая, правда, холодноватая речка Вихоревка, за мостом было неглубокое озерцо. Овощи на грядках – ешь, не хочу, игры и купание досыта – что еще детям нужно?!

Люба очень любила возиться в огороде, а когда я построил теплицу, усердно занялась помидорами, огурцами и какими-то совершенно уникальными баклажанами. У нее получалось. «Рука у меня легкая», – радостно говорила она.