Текст книги "Лестница Иакова"

Наконец, наступил последний этап устройства фундаментов – выравнивание и доводка до нужного уровня. Снова пришел Сердюк с новым прибором – нивелиром. Он подозвал меня к себе и сказал:

– Будешь работать со мной.

Я взял двухметровую мерную рейку и пошел с начальником участка.

– Твоя задача, – объяснил Сердюк, – по моей команде ставить на нужной отметке маячки и вбивать стальные штыри.

Он удалялся, растопыривал треногу, устанавливал нивелир и издали ладонью показывал: поднять линейку – опустить, сместить влево – вправо. Я вбивал кувалдой металлические колья в грунт и снова проверял их высоту. Колья служили реперами, нужными для определения уровня «нуля», то есть фундамента.

На второй день Сердюк передал мне сам прибор, показав, как им пользоваться, и ушел по каким-то срочным делам. Я позвал в помощь Айгиса, и работу по нивелированию мы заканчивали вдвоем.

Наступили холода, и началась предновогодняя горячка. Всех каменщиков вернули на дома. Снова я работал на кладке со своим подсобником дядей Васей. Козла ставили в рабочую зону, потом поднимали бадейку с раствором и я сам запрыгивал на козла, а дядя Вася снизу подавал блоки. Пока кладка шла на высоте примерно до двух с половиной метров от уровня пола, всё шло в обычном режиме. Но когда пошли последние ряды этажа, дотянуться до них стало сложнее. Желательно было соответственно и козлы иметь повыше, но таковых в наличии не было. И тогда приходилось укладывать блоки наощупь, время от времени надо было запрыгивать на стену, чтобы поправить шнур или криво уложенный блок. Наиболее отчаянные ребята вели кладку верхних рядов прямо с несущей стены, благо, ширина её составляла полтора шлакоблока, то есть более 60 сантиметров.

Славка Косой почти всё время работал со стены. Его подсобник снизу подавал ему вёдра с раствором и шлакоблоки. Славка, бравируя, стоял на стене, ловил, всё, что подавалось, и вел кладку.

Так было каждый день.

Вдруг ветер подул сильнее. А мороз был за минус 20. Чтобы не замёрзнуть, надо было много двигаться. Славка двигался как заведенный и всё кричал на подсобника, молодого парнишку: «Давай! Быстрей давай!» Но когда прилетел очередной шлакоблок, Славка неожиданно поскользнулся и, поймав 20-килограммовый кирпич, не удержался и улетел вместе с ним вниз.

Высота была четырёхэтажная, и он разбился сразу. Когда приехала «скорая», Славка уже не дышал.

На следующий день Павла с тремя парнями на дежурке отвезли далеко в степь. На кладбище. Пригнали компрессор, два перфоратора, и стали отбойниками, кирками, лопатами долбить мёрзлую глинистую землю под могилу. Глина на морозе – хуже, чем камень. Инструмент в глине вязнет и не долбит. Тогда на мёрзлой земле стали жечь автопокрышки. Оттаявшая и подсушенная глина начала поддаваться. Дело понемногу пошло. Так в течение целого дня кое-как выдолбили землю под могилу, но лица у четырех парней стали чёрными от липкой резиновой сажи.

К концу второго дня на грузовике привезли гроб, обитый красным ситцем. Провожали Славку только ребята из бригады каменщиков.

Постояли у гроба, помолчали. Потом приколотили крышку, тоже обитую красным ситцем, и опустили гроб на веревках в яму.

Побросали в яму на помин по горсти глины. Потом лопатами быстро её закидали. И Славку Касатонова, по прозвищу Косой, – удалого кубанского казака, который неизвестно зачем приехал в эту, совсем чужую для него, пустыню, – оставили лежать в мёрзлой земле под красной деревянной тумбочкой с фанерной звездой.

Начальника участка Сердюка и тогдашнего бригадира каменщиков после этого сразу сняли с работы и возбудили против них уголовное дело.

Но потом, говорят, дело закрыли.

1960

Джезказган

…Наступил полдень. Работы так и не было.

– Мужики, – возвысил голос Виктор Чайка, – не кажется ли вам, что подошло время, когда комсомольцы и примкнувшие к ним добровольцы, должны сделать небольшой перерыв в своей ударной созидательной деятельности и позаботиться о своих желудках? Объявляю перерыв для организованного похода в столовую. Великая стройка коммунизма подождет.

До столовой ходьбы было минут шесть-семь, но мы потратили на дорогу еще меньше. Голод подгонял: оказывается, от ничегонеделания на свежем воздухе аппетит только распаляется.

Очередь к раздаче была небольшая, с десяток человек, и я увидел своего напарника по общежитию – Мишку Рошкована.

– Приходи домой, – сказал Мишка, – сразу после работы. Не задерживайся.

– Что так?

– Ты забыл? Мы ж договаривались сходить на базар и подкупить картошки, овощей.

– Хорошо.

Пообедали плотно. Рабочая столовая была единственным пунктом питания в поселке. Обеды здесь всегда были вкусными и недорогими. На рубль можно было взять стандартный комплексный набор. Я взял овощной салатик, тарелку наваристого борща, гуляш из баранины и компот – больше чем на рубль. Ломти нарезанного хлеба, соль и горчица лежали на столах в достаточном количестве.

Еда была одной из немногих радостей в нашей жизни, особенно, таких, как я, – кто жил в общежитии. Но при всей дешевизне продуктов, на питание уходило больше половины зарплаты. Ещё каждый месяц я посылал матери двести рублей; на разные мелочи, вроде кино, зубной порошок и курево уходило столько же. Кроме того, надо было экономить на поездку на сессию в Москву, иногда для этого оставалось рублей сто, иногда – нет. Если, например, позволял себе купить новые брюки, то полмесяца приходилось с трудом дотягивать до нового аванса. Какие-то другие дорогие покупки или траты на дорогие удовольствия ни я, ни мои товарищи позволить себе не могли.

Нам обещали «длинные рубли», но мы их так и не видели.

После столовой мы быстро вернулись на свои рабочие места. До конца обеда оставалось почти полчаса, и мы с дядей Васей опять покурили его самосад и растянулись на досках подмостей. Сверху припекало солнышко, а с боков обдувало лёгким ветерком. Тянуло ко сну. Получился перекур с дремотой.

Было по-прежнему тихо. Никаких движений. И мы на самом деле задремали.

…И вот вроде бы мы с Мишкой идем на базар. Это довольно далеко от общаги. Базар располагался на краю поселка на унылом пустыре, огороженном со всех сторон серым бетонным забором. Торговля здесьбыла обычно скудная, совсем не похожая на пышные восточные базары. Никаких будок, навесов, прилавков не существовало. Товар располагался прямо на земле. В базарные дни можно купить рыбу с озера Балхаш, которую продавали кучками, тушку барана или ягненка, кумыс в грязноватых алюминиевых чанах, картофель, который стоил очень дорого. Мы обычно покупали два ведра картошки, немного морковки, свёклы и засыпали всё в рюкзак. В стороне сидел старик-казах с жидкой, в три волосины, бороденкой. Он всегда сидел на одном месте; мы, приезжие, звали его «акын». Но старик не пел. Перед ним на серой тряпице в маленьких мешочках лежала зеленовато-коричневая мелко накрошенная травка. Её так и называли – «травка», но бывшие лагерники говорили – «план». «Акын» не только не пел, он даже не разговаривал. Если кто-то проявлял интерес к его товару и спрашивал цену, он просто раскрывал ладонь, на которой химическим карандашом была написана цифра. Мы обходили старика подальше: как балдеют с его травки, мы видели.

И вот мы с Мишкой вроде бы ходим между рядами, а базар не узнать: всего навалом, и картофель лежит большими буртами. Мы кинулись выбирать картошку получше: Мишка всё больше – белую, а я – розовую, да всё крупную, крупную. Каждый набрал уже почти по ведру… Но толстый хозяин в тюбетейке чем-то недоволен, грозит нам пальцем и, подойдя ко мне, начинает дергать за рукав. Что ему надо, думаю я…

И открываю глаза. Оказалось, дергает меня дядя Вася:

– Вставай, кран заработал.

Башенный кран со скрежетом и лязгом передвигался по рельсам, потом резко задребезжал звонок, и громада железа остановилась. Из кабины высунулась голова крановщика татарина Сашки и прокричала:

– Кто принимает?

Я поднял руку и показал ладонью: «Гони в другой конец». Обычно мы принимали два поддона шлакоблоков в разных концах дома.

Я побежал к месту приёмки и, видя, как огромная клеть с блоками плывет в опасной близости от стены, стал показывать крановщику открытой ладонью вверх и закричал:

– Вира!

Крановщик поднял клеть, немного проехал и остановил движение, не доходя метров пятнадцати до торцевой стенки. Был он новичок, работал с месяц, по-русски понимал плохо, но язык профессиональных жестов обязан был знать.

Я подошел к клети и немного развернул тяжелый каменный тюк, ориентируясь исключительно на подмости и совершенно не глядя на то, что под ними, там внизу. Крановщику сверху было видно всё, но он, видимо, следил только за ладонью и командами дежурного. Я по привычке вынул запоры клети с одной стороны и рукой показал:

– Майна помалу!

Осталось освободить запоры с другой стороны.

Я быстро обогнул клеть и, оказавшись с другой её стороны, крикнул:

– Майна! – и вынул два последних запора.

Всё, работа сделана. Поддон с блоками лежит на подмостях, освободившуюся клеть можно удалить. Я уже поднял было руку, чтобы отдать команду на поднятие клети, как вдруг доски, на которых я стоял, треснули, поддон резко просел, из него вывалились и полетели вниз три шлакоблочины, и вместе с ними какая-то неведомая сила опрокинула меня и бросила тоже вниз.

Я не сразу сообразил, что поддон с блоками лёг на подмости прямо над пустой, незаполненной ступенями, лестничной клеткой. Начал падать в эту пустоту и вспомнил, что там внизу – камни. И вдруг ужасающая истина пронзила меня: я подаю именно на эти камни, о которые нельзя не разбиться.

С предельной ясностью пришло осознание того, что это – конец. Конец моего сегодняшнего злополучного дежурства, конец моей работы здесь на этом сером доме, конец общения с людьми, к которым я начал привыкать, конец моей учебы в московском университете, конец моим мечтам о другой, более интересной жизни, и вообще – это конец (какое странное слово!) моего пребывания в этом странном мире, в котором я еще только учился, но ещё не совсем научился жить.

Неожиданно время прекратило свой бег и остановилось. Падая, я пытался ухватиться за подмости – не получилось – я летел на куски каких-то досок и арматурин, которые горизонтально (слава Богу – не вертикально) торчали из стен – вместе со мной с одинаковой скоростью парили в воздухе три шлакоблока (но только три! – больше ничего) – изменить что-либо было невозможно – я падал прямо на острые обломки блоков и камней, которые за последние месяцы накопились на дне лестничной клетки – падал, и в мозгу стучало одно и то же: «Ну, всё! Ну, всё! Ну, всё!» – и я понимал, что, наверное, это мои последние мысли.

* * *

Первым сообразил, что случилось Сашка-крановщик. Он, наконец-то, с ужасом понял, что натворил сам: громадная клеть, вмещавшая три кубометра блоков, висела на крюке его крана на четырех тросах в том положении, в котором её принял дежурный Павел, а отцепленный поддон, сильно накреняясь, лежал на хлипких подмостях, которые, казалось, не выдержат тяжести и вот-вот треснут … И тогда вся масса шлакоблоков вместе с поддоном полетит вниз, вслед за человеком … Сашка дико взвыл от боли, которая его пронзила, и от осознания того, что произошло, и закричал в своей будке что было сил:

– Карау-у-у-ул! Помоги-и-и-и-те! Человек упа-а-а-ал!

Среди рабочих, тех кто был наверху, произошло какое-то движение: курильщики «плана» остолбенело уставились на кричащего Сашку, остальные вскочили, но не двигались с места, не зная, что делать. Было понятно, что человек упал в пустоту лестничной клетки, а поддон с блоками висит на честном слове и в любой момент может сорваться и сыграть вниз. Если попробовать снова закрепить клеть, то поддон не упадет. Но вряд ли можно это сделать. Не успеть! Значит, рано или поздно все шлакоблочины могут полететь вниз? Что же делать?

Пока народ раздумывал и прикидывал, дядя Вася, кряхтя, тихо спрыгнул с подмостей и, прихрамывая, побежал вниз. Он спустился на первый этаж, потом нашел ход в подвал и почти ползком – потому что иначе по камням было не пробраться – пролез на дно лестничного проёма.

Павел лежал на камнях почему-то сбитый в комок. Он не дышал. Дядя Вася попробовал перевернуть его. Лицо Павла было всё в крови, кровь сочилась также с затылка; комбинезон его был порван во многих местах, из которых тоже обильно шла кровь. Дядя Вася попробовал поднять своего товарища, но не смог.

– Офф, Доамне, Доамне[6]6
  Ох, Господи, Господи! (молд.)


[Закрыть]! – в отчаянии произнес он на родном языке. Попробовал тащить Павла за ноги – тоже не вышло.

Но тут приползли еще два человека, Виктор Чайка и бригадир Карнаухов. Втроем они кое-как вытащили Павла из подвала на первый этаж и положили прямо на бетонный пол. Виктор приложил ухо к груди Павла и сказал:

– Вроде, жив…

И тут вдруг произошло нечто апокалиптическое, сверхъестественное, то, чего никто не ждал и ждать не мог: задрожали стены и раздался ужасный, поначалу непонятный, невероятный, оглушающий гул и грохот, свидетели которого, как они потом рассказывали, запомнили его на всю жизнь. Это был камнепад, точнее, шлакоблокопад! Всё же, как оказалось, там, наверху, нарушилось какое-то равновесие, подмости не выдержали тяжести поддона, и все три кубометра бетонных блоков полетели вниз.

Если бы внизу кто-то находился, то его не скоро откопали бы из груды камней.

Вовремя вытащили Павла. Ох, вовремя! В рубахе, видать, он родился.

От грохота и сотрясения стен и перекрытий Павел очнулся, открыл глаза и снова закрыл.

Сознание то включалось, то выключалось. Воздуха не хватало. Воздуха. Боже мой, мелькало в мозгу, что со мной сделалось? Почему невозможно дышать? Почему нет воздуха? Куда меня запихали? Где я?

Кто-то совсем близко пробубнил: «Бери его подмышки…»

Я подумал, кто бы это мог быть, но так и не догадался. Меня куда-то тащили, поднимали, ложили, снова поднимали и несли, кто-то впереди спотыкался и тихо матерился, и я никак не мог понять, что к чему, потому что всё качалось и плыло.

– Надо вызвать скорую, – сказал кто-то отчетливо.

Я соображал: кому-то понадобилась скорая помощь. Ну, что ж, раз нужно, конечно, пусть вызывают.

– Главное, – сказал опять кто-то, – чтоб позвоночник был цел.

Я, наконец, узнал этот голос: он принадлежал бригадиру Карнаухову.

– Будем надеяться, – произнес другой голос, который я хорошо знал: это был голос моего друга Виктора Чайки. – Надо только положить Пашку на щит из ровных досок.

Я, наконец, с трудом открыл глаза – они всё никак не открывались, словно с глубокого похмелья. Говорили, оказывается, обо мне.

Виктор нагнулся ко мне и громко спросил:

– Ожил, наконец?

У него были потные растерянные глаза и грязное лицо с налипшей цементной пылью.

Я молчал. Хотел что-то сказать, но не мог.

За спиной Чайки я увидел серую шлакобетонную стену, которая уходила круто вверх и казалась очень прямой и тяжелой. Стена медленно валилась на меня. Она валилась и валилась до тех пор, пока меня не стошнило…

Сознание стало возвращаться. Меня положили на деревянный щит и снова понесли. Мелькали лица, их почему-то было много. Вытягивались любопытные шеи, и люди с беспокойством спрашивали, что случилось. Разные голоса негромко объясняли, что каменщик из вербованных, Пашка-студент, сорвался с лесов и разбился. Потому что была трёхэтажная высота да ещё подвал.

Принесли меня к конторе управления. Вскоре подъехал «уазик» скорой помощи и меня втащили в кузов вместе со щитом.

* * *

В приемном покое больницы я пришел в себя окончательно. Пожилая медсестра, увидев, что от моего комбинезона остались одни лохмотья, пропитанные грязно-красной жижей, вооружилась ножницами и стала разрезать на мне одежду. Разрезала и бросила в тазик остатки правой штанины, затем левой, потом разрезала тряпки на груди – здесь было несколько ран, – сестра быстро промыла их раствором марганцовки, наконец, освободила и быстро обработала руки и голову. Всё тело с ног до головы было в ранах. Всё болело, болело одновременно во многих местах снаружи и изнутри.

Я лежал на кушетке совершенно голый. Мучительно хотелось оторвать голову от скользкой поверхности и посмотреть на себя: что там ещё осталось. Но при малейшем движении начиналась тошнота. Женщина протирала меня влажными тампонами – купать было невозможно, – мазала вонючими специями, перевязывала и все свои действия сопровождала монотонной, может быть, специально лишенной всякого выражения, речью о том, что надо потерпеть, она понимает, что мне больно, но это сейчас, потом будет легче и всё образуется, надо успокоиться, скоро придет доктор, очень хороший доктор, он тебя вылечит, он и не таких вылечивал, но, наверное, понадобится операция и, может быть, не одна…

Вошел толстый мужчина в белом халате. Доктор. Медсестра стала докладывать:

– Андрей Дмитрич! Больной Крёстный Павел, поступил со строительной площадки с множественными ушибами и рваными ранами на голове, груди и конечностях. Давление 145 на 90. Пульс учащенный, стабильный.

– Понятно, – сказал доктор и, устало глянув из-под мохнатых бровей на меня, распростертого на кушетке, стал запихивать в уши трубки стетоскопа.

– Дыши!.. – негромко требовал он, и я дышал. – Дыши!.. Глубже!.. Ещё!.. Не дышать!.. Тэ-эк… Голова кружится?

– Да, сильно…

– Тошнит?

– Сейчас уже меньше.

– Сознание терял?

– Да, – отвечал я.

Доктор осмотрел раны на голове, потом на груди, на руках, стал обстукивать внутренние органы и резко надавил пальцами на низ живота:

– Больно?

– Да, – застонал я.

– Тэ-эк, а здесь, – он надавил в районе печени.

Я резко дернулся и чуть не подпрыгнул от боли.

– Тэ-эк… Похоже, есть ушибы внутренних органов. Нужно будет, – это уже сестре, – направить его на дополнительное обследование. И немедленно – на рентген: сделать снимки грудной клетки, позвоночника и таза.

Доктор продиктовал медикаментозные назначения и ушел.

Медсестра обработала раны на голове и забинтовала в виде чалмы, наложила пластыри и бинты на повреждения на груди и конечностях; затем меня одели в казенную пижаму и двое санитарок повезли на каталке по длинным коридорам на рентген, потом на лифте подняли на третий этаж и доставили в крайнюю, угловую палату 301. Я спросил, что за палата?

– Для тяжелых, – сказала одна из санитарок, и мы въехали в квадратное помещение, в котором стояли четыре заправленных койки, все пустые.

Меня, как мешок с ценным грузом, бережно переложили на кровать, у которой под панцирной сеткой оказался шит из толстой фанеры.

– Это ещё зачем? – спросил я.

– На случай, если у тебя поврежден позвоночник.

Ничего себе, подумал я. Ещё и позвоночник.

Принесли «утку» и «судно» и, особо отметив, что мне нужен покой, ушли.

Я первым делом стал осматривать свое новое место обитания.

Два белых матовых шара свисали с потолка. Белые меловые стены свежей покраски. Кровати обычные. Странными были окна, их было два, и оба затянуты плотным чёрным сукном, прибитым к раме ещё и деревянными рейками. Входные двери тоже обиты сукном. Похоже, что это было сделано для полной звукоизоляции от остального мира тех, кто находится в палате.

Интересно. Мне предписан покой, это хорошо: я, конечно, хотел бы «забыться и уснуть», но уснуть нормальным сном, а не «тяжким сном могилы».

Возможно, место, куда меня поместили, изначально предназначалось не просто для тяжелобольных, а – для отходящих. Отходящих в мир иной?

С такими догадками и соображениями я попытался уснуть, но боли, то тупые, то сверлящие, от которых временами замирало и останавливалось сердце, боли, набегающие волнами и безостановочно терзающие все кости и потроха, придавливали к фанерному ложу. Всё, что я мог, – это беспрерывно стонать и время от времени вскрикивать от неожиданного прилива обострения в том или ином месте.

Через полчаса принесли стойку с капельницей и в меня начали вливать какие-то жидкости. Влили много чего-то, капание продолжалось и после полуночи. Временами казалось, что наступает облегчение. Потом выключили свет, и я остался один в полной темноте.

Я ощущал смертельную усталость, надо было поспать. Хоть немного. Однако именно это никак не удавалось. Пытался отвлечься от обступившего меня со всех сторон несчастья, и тогда в голове начиналась свистопляска каких-то обрывков мыслей и видений. Я открывал глаза, всматривался в удушливую темноту и снова и снова просчитывал свои шансы на жизнь. Если сильно повреждены печень, почки, сердце, голова и ещё позвоночник, то … Итог получался нерадостный: шансов было мало. Вдобавок повысилась температура: я горел.

Вслушивался в звуки, доносившиеся издалека: это были стоны больных, лежащих в других палатах. Где-то включили воду, и она шумно вытекала из крана. Далеко-далеко урчала машина. Снова начиналась дикая дёргающая боль в районе печени, я нажимал кнопку звонка и кричал:

– Сестра! Сестра!

Долго никто не шел. Но я всё звал и кричал.

Наконец пришла сестра. Это была молодая девушка, лет двадцати трех, которую – я уже знал – звали Оля. Она нагнулась ко мне:

– Что случилось, Паша?

От неё пахло не только больницей, но и свежим степным воздухом, словно она только что вбежала с улицы.

– Всё болит. Помоги.

– Хорошо, милый. Я сделаю тебе уколы: жаропонижающий и обезболивающий, и тебе полегчает.

– Пожалуйста. И принеси воды.

Через какое-то время она напоила меня, сделала уколы, села на мою кровать, взяла своими белыми пальцами мою дряблую безжизненную руку и стала считать пульс.

– Всё будет хорошо, – сказала Оля. – Успокойся и постарайся уснуть.

Она ушла, и мне, в самом деле, немного полегчало.

Утром меня кое-как умыли, взяли анализы крови и мочи, накормили с ложки манной кашей и сделали пару уколов.

Начался обход. Лечащий врач – его звали Николай Маркович – осмотрел меня и. выслушав доклад сопровождающей его медсестры («давление нормализовалось, но температура 39, 3 градуса, постоянные жалобы на боли, анализы…»), продиктовал назначения и ушел.

Ближе к обеду пришёл Иван Иванович, молодой начальник нашего строительного участка. Его не пускали в палату, но он как-то пробился.

– Ну как ты? – спросил он.

– Пока живой.

Он принёс редкостный деликатес – сушеную дыню, желтовато-коричневые кусочки которой были спрессованы в брикет внушительной величины. Не зря пришел, подумал я мрачно, что-то ему нужно.

Иван Иванович был совсем еще молодой человек, зеленый и не умудренный подлым хитростям служебной дипломатии. Однако, вопреки моим предположениям, он не суетился, был спокоен, по крайней мере, не заискивал и ни о чем не просил.

– В том, что с тобой произошло, виноват я. Прости. Не досмотрел и недооценил, – сказал он.

– Есть и моя вина, – посчитал нужным ответить я. – Нужно было более внимательно выбирать место приёмки блоков.

– Ты это ты! Ты за своё уже пострадал. А я должен ответить за свою вину.

Говорил он искренне, с комком в горле. Выразил мне сочувствие, пожелание скорого выздоровления и вскоре ушел.

Больше Павел не видел этого человека. Говорили потом, что его, а также крановщика сняли с работы и возбудили уголовное дело.

После обеда снова были капельницы. Пока я лежал под капающей кишочкой, пришел незнакомый молодой мужчина в накинутом на синий мундир белом халате и издали показал удостоверение помощника прокурора. Он долго и обстоятельно допрашивал меня о том, что и как произошло со мной на стройке, всё записал и в конце заставил расписаться на нескольких страницах.

Так прошел второй день моего заточения в черной темнице, и снова наступила ночь.

Вторая ночь прошла намного хуже, чем первая. Даже после успокоительных уколов я стонал и кричал так, что Оля вынуждена была позвать дежурного врача. Тот замерил давление, послушал лёгкие, сердце и что-то продиктовал медсестре. Мне был сделан ещё один укол, и я, наконец, ненадолго уснул.

А утром произошло событие, которое сильно повлияло и на моё настроение, и на общее состояние. Во время обхода доктор Николай Маркович внимательно посмотрел результаты анализов, легонько без нажимов обстукал мою брюшную полость и сказал, обращаясь больше к пожилой медсестре с тетрадкой в руках:

– Помимо сотрясения мозга травмирована и воспалена печень – результат сильного ушиба. Кровь в моче – идет воспалительный процесс в почках … Фанерный щит из кровати можно удалить – позвоночник цел, не задет. – И дальше, уже обращаясь ко мне: – Тебе повезло, строитель: поломано два ребра, все остальные кости целы.

– Да как же это? – я не мог так сразу всё понять.

– Кости у тебя целы – значит, и мясо нарастет, – заметил доктор. – Видать, силён твой Бог. Не все такие полёты, как у тебя, заканчиваются успешно.

– Спасибо, доктор.

– Скажи спасибо также маме с папой за то, что дали тебе крепкие кости.

После таких новостей можно было позволить себе немного положительных эмоций и мыслей.

Ближе к обеду в коридоре раздался скрип несмазанной медицинской каталки, и громкий повелевающий мужской голос:

– Остановите карету, мадам!

Через пару мгновений в проёме двери показалось нечто: сначала – загипсованная левая нога и загипсованная правая рука на палках, упирающихся в бинты на груди, затем протолкнулось массивное туловище в больничной пижаме, обнимающее левой рукой хрупкую «мадам»-санитарку, и голова в чалме бинтов с торчащим красным распухшим носом.

– Привет! – хрипло сказала голова в мою сторону, и с помощью санитарки новоприбывший начал устраиваться на кровать. Это было непростое дело: надо было как-то пристроить ногу в гипсе, потом стреляющую в потолок руку. Наконец, кряхтя и постанывая, новичок кое-как лёг и первое, что спросил:

– А персональная параша у меня будет?

– Будет, будет, – подтвердила санитарка. – Щас принесу тебе судно и утку.

– Ну, полный кайф. А то, говорят, удобства в конце коридора.

– Нет, нет. Тебе ходить нельзя.

Начали знакомиться.

– Павел.

– Александр Патраков, горный инженер.

Оказывается, он работал недалеко от Желдора на руднике сменным инженером. Не новичок: третий год после института. История, которая с ним произошла, настолько дурацкая, считал он, что даже говорить неохота.

– Спустились утром в шахту, – рассказывал Александр, – и все разошлись по своим местам. Я пошел осматривать забои. По пути увидел в одном из штреков, что кровля там ненадежная и может в любой момент от вибрации обрушиться… Что?.. А, да… кровлей мы называем пласт горной породы, расположенный выше рудного тела. В том пласте было тонн десять. Я позвал двух шахтеров, чтобы показать им места, где следует подработать пласт и потом спокойно обвалить его. Для убедительности я даже влез на большой валун и стал показывать вот этой рукой, которая сейчас в гипсе, где и что нужно сделать. В это время в соседних забоях заработали отбойные молотки, кровля сама обвалилась и сыграла на меня.

– Как же ты живой-то остался? – моему удивлению не было предела. Десять тонн должны были раздавить инженера как гусеницу.

– В том-то и дело. При таком обрушении породы я не должен был выжить ни при каких обстоятельствах. Однако произошло чудо: ударом пласта меня забило под валун, пласт переломился, удар пришелся на каску и на правую руку. Но я остался жив.

– Чу-де-са! – молвил я. – Диво-дивное. Со мной ведь произошло нечто подобное, правда, больше по моему недомыслию. – И я рассказал инженеру историю своего падения.

– Да, брат, – горестно вздохнул Александр. – Если поразмыслить, то получается, что мы с тобой счастливчики.

– Что-то я пока не чувствую себя счастливчиком: у меня отбило все потроха. От боли готов на стенку лезть.

– Это всё пройдет. Мы с тобой еще пацаны: всё заживет как на собаках.

– Дай-то Бог!

– Главное, мы живы.

Помолчав, мой новый сосед высказал еще одно соображение, над которым я думал весь остаток дня:

– Раз остались живы, значит на то была причина. И причина не просто в том, что так угодно было судьбе. А в том, что мы, наши души, еще кому-то нужны. Нам дан шанс – еще пожить и отработать этот щедрый подарок судьбы.

Александр рассказал немного о себе, о своих родителях, которые живут недалеко, в Караганде. Они из числа ссыльных и не имеют пока права выезда.

А я всё думал и думал: кому я еще нужен, кроме своей матери? Кому нужна моя душа? И как я должен жить, чтобы оправдать своё существование?

Вечером пришли дядя Вася и Мишка Рошкован. Они принесли яблоки, которые в здешних местах да еще весной – большая редкость, и старались ободрить меня.

Следующий день начался с обычных процедур и обхода, а после обеда появился еще один пациент, который стал третьим обитателем нашей палаты, – Володя Кулебякин. У него правая рука была в гипсе и как крыло моноплана на палочках крепилась к груди, голова же, как у нас с инженером, была в бинтах, из-под которых местами проступала кровь.

Патраков не удержался от комментариев:

– Наша чёрная палата приобретает интересную специфику: она становится обителью стукнутых по голове.

История Володи была простой. Он – водитель «маза», самосвала, – утром на растворном узле загрузился и вышел на трассу. Навстречу, не торопясь и сильно чадя, шел груженый «маз» с прицепом. Вдруг сзади из-за него выскочил на встречную полосу «зилок» и начал обгон. Но «маз» с прицепом занимали много места, и обгон не получился. А Володя шел на приличной скорости и вот-вот должен был поравняться с «мазом», – что делать? Если б он резко не отвернул, то лоб в лоб столкнулся бы с «зилом». Кулебякин рванул руль вправо – а там довольно высокий косогор. Его дважды перевернуло и сильно трахнуло по башке. Но он сам вылез из кабины.

Эту драматическую повесть мы с инженером выслушали с подобающим вниманием и сочувствием.

– Ещё один везунчик остался жить, – подытожил знакомство Патраков. – А мог бы не остаться.

– Да, слава Богу, – ответил Володя. Потом тяжко вздохнул и перекрестился.

Комсомолец Александр выразительно посмотрел на меня, тоже комсомольца, хмыкнул, но промолчал.

* * *

Больница – место, куда человек часто попадает помимо своей воли, иногда без сознания, в тяжелом состоянии, нередко в отчаянии, потеряв надежду на излечение и выживание.

Поначалу, когда ты немощен и сердце едва бьется в твоей истерзанной ранами груди, мысли твои направлены только на то, как избавиться от страданий, что делать, чтобы хоть чуть-чуть уменьшить боли. Когда ты видишь, что изо дня в день, из ночи в ночь боли не уменьшаются, мучения не убывают, тебя начинают посещать тревожные мысли о том, что, наверное, сил у тебя не хватит для сопротивления. И ты готов плакать от бессилия и ужаса перед неотвратимо приближающимся концом, который представляется всё более несправедливым. Потому что ты же еще совсем молодой и ещё вчера тебя переполняла жизненная энергия.

Но вот врачи и сестрички начинают тебя убеждать, что шансы есть. И ты сам видишь, что они стараются тебе помочь. И у тебя где-то внутри начинает трепыхаться маленькими крылышками вера в чудо: а вдруг получиться?