Текст книги "Поречане"

IV. О том, как в Поречне все бабы рот расстегнули

Одиннадцать часов утра. Если бы поречане читали г. Берга, то они сказали бы: «Экие морозцы, прости господи, стоят». Но в описываемое нами время г. Берг, прости его, господи, вероятно, ходил в курточке, а в тогу еще не был посвящен и не либеральничал с зайцем и зайчихою. Итак, поречане не сказали: «Экие морозцы, прости господи, стоят». А морозцы стояли трескучие.

Кабак, наш отечественный парламент, по случаю праздничной обедни был заперт. Около парламента стояла огромная толпа муравьев. Муравьи суть крючники, т. е. джентльмены, занимающиеся при пособии железного крюка переноскою хлебных кулей на своих крепкокостных спинах. Прозваны они муравьями от местных бурсаков, которые крючника образно представляют в виде муравья, а куль его в виде муравьиного яйца. Муравьи волновались и шумели. Один из них говорит:

– Сказывают, тот, что помене, кочережку в узел вяжет.

– Чаво! – замечает другой: – камень кулаком расшибает.

– Да что, братики мои, – вмешался третий: – один из них, я слышал, четвертаки перекусывает.

– Ой ли? – ответили ему сомнительно: – да ты из каких?

– Неча хвалиться, мы витебские, – ответил смиренно муравей.

– То-то "витебские"… не ври!..

– Неча врать: что слышал, то и сказал…

В соседней церкви ударили в колокол. Муравьи устремились к дверям парламента, т. е. кабака, и стали ломиться в двери.

– Дядя Пантелей, отвори! – кричали они богу сивушного масла.

– Дядя Пантелей, в церкви к "достойни" ударили.

– По закону, выходит, отвори!

От дяди Пантелея ни гласа, ни послушания…

– Дядя Пантелей, оглох, что ли?.. Леший!.. Право, леший!.. Ведь тебе ж говорят, что к "достойному" лупят… Огвари, чорт!..

Из-за двери кабака послышался ответ:

– Ждите молебна.

Муравьи, потеряв надежду на скорое открытие парламента, порешили:

– Неча делать, давай ждать молебна.

– А кто видел молодцов? – послышалось в толпе.

– Каво? – спросил вновь прибывший муравей.

– Каво?.. не лезь… чего прешь-то?.. Ишь рот-то разинул, – смотри, ворона влетит.

– Чаво?

– Чаво!.. Спишь, что ли?.. Вздремнул?

– Не лайтесь, ребята, не с чего, – вмешался миролюбивый муравей. – Стой-ка, я лучше расскажу вам о молодцах.

– Ты видел их?

– Видел…

– Каковы?

Сильное любопытство слышалось в этом вопросе.

– Ростом – вона! – заговорил, одушевляясь, муравей, неистово меряя в воздухе руками: – плеча – эва!.. рожа – вона!.. силища, – скажу вам, непомерная!..

Затрезвонили к молебну.

– Ребята, лупи в кабак!

Муравьи опять устремились к парламенту.

– Дядя Пантелей, к молебну жарят!.. Отвори!..

Открылись двери кабака.

Мужики шумною толпой повалили в парламент.

– Ну, ребята, – начал муравей, тот самый, который объяснял о молодцах, волновавших умы крючников: – ну, братики, теперь собирай складчину.

– На что? – спросил вновь прибывший крючник.

– На дело.

– На кое?

– Тебе ж говорят, что из Москвы молодцы приехали… просто – богатыри, одно слово – богатыри!.. Сегодня лупку дадим поречанам… Во-что!

– Лихо!.. так это им сбор?

– На ведерную…

– Идет!.. Доброму делу всегда рад. Вот-те колесо.

Мужик дал гривну.

– Мало, братик, мало.

– Так вот-те еще колесо.

Мужик дал другую гривну.

Начался общий сбор. Около осьми рублей ассигнациями, – тех времен откупная цена кабацкого божка, имя которому "ведерная", – были сложены на доброе дело.

Но наконец мы должны объяснить читателю, что это было за доброе дело.

Для этого дела зимою, каждый праздничный день, часа в три пополудня, на дорогу, легшую поперек реки, собирались крючники и поречане играть в старинную славянскую игру, называемую боем. Со стороны поречан сходилось до полутораста человек, а со стороны муравьев вдвое больше. Сначала с обоих берегов реки, на средину ее, сходились обыкновенно мальчики, крича: «дай бою, дай бою!» – призывный крик к битью. Только к вечеру собирался взрослый народ; тогда дети отодвигались в правую руку от дороги и устраивали здесь малое плюходействие. Кулачная игра имела свои правила и постановления. Прохожих, не участвующих в деле, трогать запрещалось; приходить с вооруженною рукою – тоже; кто упал, того не били, а когда увлекался боец, кричали ему: «лежачего не бьют!» Не позволяли бить с тылу, а бейся лицом к лицу, грудь к груди. Эти правила наблюдались строго: нарушителя их били свои же. В бою шли стена на стену, впереди каждой – силачи, а сзади – остальной люд, напирающий на противников массою… Выигрыш в битве состоял в том, чтобы выпереть противников на их же берег, после чего начиналась на средине новая боевая сходка. Бои существовали с незапамятных времен и запрещены в Поречне Николаем I лет четырнадцать назад, вследствие события, которое мы хотим рассказать. Эту игру обыкновенно поощряли купцы и военные… Бывало, на Озерной во время боевого дела стоят коляски и сани; в них сидят купцы и офицеры, вызывают силачей на единоборство, держат пари и сыплют в толпу серебро и бумажки, поощряют, жалуют. Большая часть денег выпадала на долю поречан; несмотря на то, что их было почти наполовину менее муравьев, они редко обращались в бегство. Работая на верфи, где приходилось лазить с топором и долотом, лепясь как ласточки по бортам суден, они, естественно, кроме силы приобретали и ловкость. Притом любовь к драке у них была в крови. Даже летом, когда боев обыкновенно не бывает, пореченские подростки бились между собою за кладбищем, край против края. Поречане, кажется, только тогда и не дерутся, когда лежат в люльке или зыбке, по лишь только начнут ползать по полу, то так и норовят, как бы расшибить нос своему братишке или сестренке. Бедовый народ. На бою они действовали дружно, крепко, стройно, умно. Муравьи же, хотя и обладали замечательною силой, необходимою для их ломовых работ, но не имели ловкости поречан. Правда, если крючник ударчт кого, то удар будет очень впечатлителен, но ему не часто удавалось ловить под свой дубоватый кулак лицо противника. Поэтому муравьи не часто одерживали победу. Муравьям зто было очень обидно, и вот они выписали двух молодцов-братьев, приезжих из Москвы, необыкновенных силачей и притом искусных водить бои. О них прослышали и поречане.

В Поречне два парламента. В одном парламенте толпятся поречане и решают тот же вопрос, который уже успели решить муравьи.

– Я, – говорит один поречанин, красноречивый по-туземному: – видел их, как есть, своею, значит, личною персоною.

– Так, – отвечают другие, ободрясь "красно-хитро сплетенным словом", думая, что он хочет отрицать слухи о непомерной силе богатырей.

– Что ж, – продолжал оратор: – значит, следует сказать вот как: народ, должно полагать, свирепый. Силища, должно думать, дьявольская. Словом, черти!

– Их двое?

– Как есть двое!.. Давеча я был за рекою у кабака, так про одного, просто диво, что толкуют. Сказывают, что кочережку крутит, как веревку, булыжник кулаком расшибает, даже говорили, что четвертаки перекусывает. Но главная сила все-таки не в том.

– В чем же?.. в чем?

– Они бои важивали и всегда расшибали.

– Экие черти!.. принесло же их!..

– Да, принесло вот.

Вести нехорошо действовали на поречан. Хлестнев, первый силач после нашего героя, проговорил:

– Коли правда, что эти свиньи четвертаками облопались, то надо вести дело умеючи.

– А что против силы предпримешь?

– Глуп ты. Вот какой, значит, мы рецепт устроим: кто посильнее, тот держись более друг к другу, а остальные только отводи… потом все сразу на одного… Сшибем одного, я вам говорю, остальные бросятся бежать… Да что тут толковать? Поручаете мне вести бой?

– Веди, Алексей Петрович, веди: ты на это ходок.

– Ну, и дело!.. Да пойдемте, братцы, просить Ивана Семеныча, чтобы помог нам…

– Не больно-то он любит драться.

– Однако дирался же.

– Сегодня дело-то такое – пойдет.

Поречане выбрали из среды себя шесть человек и отправили их к Ивану Семенычу.

Ивана Семеныча все знали и уважали как силача. Особенно он прославился победою над одним, как выражались поречане, заморским богатырем. В городе жил один граф, человек необыкновенно сильный, специально изучивший бокс и любивший потешаться единоборством. У этого графа Ивану Семенычу случилось справлять какую-то работу. "Кто у вас сильнее всех?" – опросил его граф. – "Я", – ответил Иван Семеныч. – "Ты? Давай бороться". – "Как же это так? А если я сомну вас?" – "Ничего". Стали бороться, и наш герой смял графа. К этому графу приехал однажды англичанин, знаменитый боксер, о котором в английской печати упоминалось, как об удивительном явлении природы и кулачного искусства. Граф познакомился с ним, поборолся и был побежден. Закипело в душе его патриотическое чувство глубоко оскорбленного самолюбия. "А что, – спросил он англичанина:– согласитесь вы подраться с одним знакомым мне поречанином?" Боксер согласился. Далее предоставим рассказ самому Ивану Семенычу. Вот что я слышал от него. "Сидел я и строил оконный переплет. Слышу, карета едет. Ладно. Но вдруг карета, значит, остановилась около моих ворот. Это что такое? думаю себе: колесо, что ли, сломали? Взглянул: ничего не бывало, карета здоровехонька… Что за чорт?.. Соскочил с запяток лакей и идет на мой двор… приходит ко мне и презентует: «Ты – Иван Семенов Огородников?» – «Я, значит». – «Садись в карету и поедем». – «Зачем?.. куда?» – «Граф требует». – «Зачем же в карету садиться?» – «Повезем тебя к графу». – «Да к чему же в карете? я и пешком могу». – «Не толкуй, говорит, на та графская воля». Делать нечего, оделся и сел в карету, – раз только в жизни и ездил в таком экипаже, ошалевши, еду – ничего не понимаю. Приехали. Позвали меня, значит, к графу. «Можешь побить, спрашивает, одного дурака?» – «То-есть как побить?» – «Переломать хорошенько кости одному господину?». – «Кому прикажете?» – «Пойдем». И повел меня граф. Привел в большое зало. В зале сидят на креслах, я так полагаю, человек около полутораста, и все это, как я узнал после, родня да знакомые графа Т., тоже – графы да графини, князья и их жены. Видите ли, к графу-то приехал заморский богатырь и стал хвалиться, что его, значит, никто не побьет в России; граф осерчал и вытребовал меня. «Не опозорь», – говорит. – «Как бог поможет, – отвечаю: – а кого бить прикажете?» – «Дерись вот с этим господином». По середине залы расхаживал какой-то барин, как есть барин, во фраке. «Их бить прикажете?» – «Да. Но подожди». Граф поговорил что-то с англичанином. «Ступай и дерись». Снял я синий суконный армяк, перекрестился, понатужился, кушак лопнул, значит, – и стали мы драться… Разъярился я: убью, думаю, а не позволю позорить Россию; но чорт знает этого англичанина, извивается как угорь, т. е. ни по чему не могу задеть его, а он лупит меня и в рожу, и в горло, и в грудь. Этаких ловкачей я и не видывал. Подожди же, думаю. Наконец изловчился я и саданул его по правому плечу; гляжу, рука повисла; я по левому, – другая повисла. Гляжу: он еле дышит. «Что, голубчик?» – спрашиваю, и замахнулся кулаком – убить его пожелал: значит, не позорь нашего отечества, – да граф закричал: «Не тронь!» В это время господа стали реветь: «Ура!», «браво!», «молодец!», стали хлопать в ладошки. «Удружу же я вам», думаю себе, и взял я поднял у англичанина фрачишко, да шелепами, шелепами его и выгнал вон из залы. После бранили за это, говорили, что англичанин был тоже барин, английский барин, и хотел искать на графе; но все-таки граф пожаловал меня двадцатью пятью рублями, да его гости накидали кучу денег". Такой подвиг Ивана Семеныча знали даже ребятишки поречан. С глубоким уважением взирали на него селяне Малой Поречны. При громадной силе, Иван Семеныч Огородников был неустрашим и предприимчив. Поречане говорили о нем, как о молодце, вот еще за какой подвиг. Тронулся лед на реке Озерной. Иван Семеныч был за рекою. Ему непременно надо было попасть домой. Что делать? Иван Семеныч, долго не думая, взял две доски и с ними стал переправляться на другую сторону реки через туго идущий лед: положил доску на плывущую льдину, прошел по ней, положил другую доску, которую держал в руках, поднял свободную, положил новую, прошел по ней, и так, переменяя доску за доскою, добрался до пореченского берега. Это узнал генерал, управлявший Поречною; за смелость и молодечество он пожаловал Огородникова, как и граф, двадцатью пятью рублями. Награда понравилась нашему герою, и он на следующий год, уже не по нужде, а из желания получить гонорарий, опять повторил переход через движущийся лед Озерной. Генерал узнал и это. Он опять призвал Ивана Семеныча, но вместо награды дал ему очень чувствительную порку, говоря: «Ты думал еще получить от меня деньги? Тогда тебе надо было попасть домой, а теперь ты рисковал жизнью из-за грошей. Так вот тебе». Но, несмотря на порку, полученную от генерала, Иван Семеныч своим подвигом приобрел уважение себе от поречан. При такой силе, ловкости, смелости и решимости, наш герой был плут и вор очень искусный: крал он в лесах, крал на барках, гонках {Гонками называются плоты бревен, связанных вицами, т. е. кручеными еловыми кольями.}, крал на рынках, крал по домам в городе {Замечательно то, что поречане в своем селении друг у друга почти никогда не воровали. Однажды только обокрали чердак дьякона, да и то, вероятно, потому, что не причисляли его к своим.}, где работал, крал везде, где только можно, – и никогда не попадался. У него было нравственное правило, выражаемое фразою: «тот не вор, кто не попался». За это достоинство тоже уважали его поречане, потому что все они, как увидим далее, были очень представительные мошенники. Иван Семеныч был человек пока не пьющий, и хотя изба его действительно кололась на-двое, но он, праведно и неправедно добывая деньгу, копил ее очень усердно: у него под печкой лежало двести тридцать четыре рубля, завязанных тряпицею, которая была заткнута в рваный, никуда не годный сапог. Пришли к Ивану Семенычу послы, но пришли в недобрый час, в тот недобрый час, когда ему «бабу было надо», а баба наплевала на него. Он был человек упрямый и несговорчивый: что заладит, что затеет, то гвоздем вбивалось в его голову; требовались очень крепкие клещи, чтобы вырвать из головы его засевшую в нее мысль или намерение.

– Иван Семеныч, – сказали парламентеры: – мы к тебе с просьбой.

Они поклонились.

– С какой это? – спросил Иван Семеныч.

– Просим, значит, тебя сегодня на бой. Помоги нам.

– Не пойду на бой.

– Иван Семеныч, значит, уважь.

Поречане кланялись.

– Сказал, что не иду; ну, и не иду.

Тут вступил в переговоры один из выборных, Кругачев.

– Иван Семеныч, к крючникам, слыхал ли ты, приехали такие молодцы, что совсем расшибут нас… срам да и только… Ты у нас, значит, первый, как есть, силач… Помоги, значит… Хорошо ли, сам посуди, если разобьют нас?..

Напрасно вмешался Кругачев. Если бы не он, так, быть может, и уломали бы Ивана Семеныча, но Иван Семеныч подозревал, что с Кругачевым знается Аграфена Митревна. Он только озлил нашего героя.

– Да если бы, – отвечал он: – из тебя сегодня дух вышибли, так мне – все одно… даже было бы и ладно…

– Спасибо, Иван Семеныч, на добром слове: значит, уважил нас… Ведь мы не от себя к тебе пришли, а, значит, от Поречны… Нечестно поступаешь, право, нечестно.

– А вот я лягу на печку, – отвечал наш герой: – и буду лежать, и, ей богу, слова больше не скажу вам, а вы стойте тут да лайтесь.

Иван Семеныч полез на печку. Он решился, что б ни говорили ему поречане, ни слова не отвечать им. Человек он, как уже сказано, был характерный, человек воли сильной. Это поречане знали и потому, потеряв надежду на его участие в бою, начали, желая хоть сорвать свое сердце, ругать его.

– Ах, ты, подлец, подлец! – говорили они: – сволочь проклятая!.. тавлинник!.. околелый пес!.. татарин ты этакой!.. нехристь!.. своих выдаешь… халуй московский!..

Одним словом – пошли писать.

Иван Семеныч молчит. Казалось, никаким словом нельзя было прошибить Ивана Семеныча; но мнимый соперник его, Кругачев, отыскал такое слово.

– После этого, – сказал он: – тебе всякая баба в рожу плюнет.

Зарычал Иван Семеныч, но выдержал себя: ни слова не ответил.

– Еще вздумал волочиться за Аграфеной Митревной… Да она за твою подлость тебе глаза выцарапает, околелый чорт!

Доняли, проняли Ивана Семеныча. Хотя он опять выдержал себя – слова не сказал, но теперь он встал сначала на четвереньки, потом сел на печи, свесил ноги и пристально, не мигая, начал смотреть на врагов…

– Чего буркалами-то уставился на нас?.. Лошадь ты этакая!.. Свинопас!.. Встреться-ка ты с Аграфеной Митревной, – она тебе всю бороду выщиплет!..

Ярость неописанная сверкнула в расширившихся зрачках глаз Ивана Семеныча, на шее его вздулись жилы, как бечевки, задрожали губы, грудь стала работать, как паровая машина… Это, милостивые государыни и государи, в нем любовь бродила… Да, он страстно, бешено, могуче любил пореченскую красавицу Аграфену Митревну. Так способны любить только сильные телом и духом люди, и кроме того – люди мало развитые. Он готов был вышибить дух из своего мнимого соперника; он способен был схватить Аграфену Митревну, без всякого с ее стороны согласия, в свои самсоновские объятия, и пусть она кричит и кусается, он будет смачно целовать ее и плотно прижимать к своей широкой груди ее широкую грудь. Надо сказать, что поречанки любили таких молодцов, хотя отказ нашего героя участвовать в бою мог очень сильно уронить его во мнении местных дам (баб тож).

– Аграфена Митревна тебе, подлецу…

Диким зверем спрыгнул Иван Семеныч с печи.

Послы знали, с кем имеют дело, и потому в одно мгновение не стало в хате их вражьего духу…

– Так-то!

Вот и все, что на тот раз произнес Иван Семеныч.

В Поречне прошла весть о том, что Иван Семеныч отказался от боя Взволновалась Поречна. Ругань на нашего героя повисла над нею… Даже все дамы рот расстегнули, а если пореченская дама (баба тож) начнет ругаться, то хоть от святых откажись – неси их вон! Иван Семеныч лежал на печи и слышал, как расстегнувшие рот дамы, проходя мимо его дому, ругали его на всю вселенную. Ему послышалось даже, что Аграфена Митревна, зазноба его сердца, обозвала его околелым чортом. Пореченские дамы глубоко сочувствовали, что увидим далее, боевой славе своих мужей и братьев, питали в душе своей глубокое чувство местного патриотизма. Иван Семеныч лежал на печи и слушал с крупною, строптивой, кабаньей злостью направленную на него пореченскую брань.

"Лайтесь!" – думал он, поворачиваясь на печи с боку на бок. Раздраженные его отказом, мимо его дома идущие бабы (дамы тож) ругали его очень голосисто. Ивану Семенычу опять послышалось, что его бранит Аграфена Митревна.

– Подожди же. я тебе, значит, и усгрою паперимент, – сказал он, вскакивая на ноги.

Выбежал Иван Семеныч на улицу. На улице никого не оказалось.

– Бабы!.. свиньи!.. – проговорил Иван Семеныч.

Ушел он домой и, легши опять на лежанку, закрылся тулупом.

– Тяжко! – сказал он; но после стерпел, не позволил себе даже пред собою высказать вслух свои чувства – и замолчал.

Не попусти, господи, так сильно и так неудачно, как Иван Семеныч, любить кого-нибудь: такая любовь уводит в Сибирь таких молодцов, как наш герой, а людей – послабее его силою воли – загоняет в кабаки либо в петлю.

Избави всех, господи ты боже наш, от подобной любви!..

V. О том, как в Перечне все дамы рот застегнули

Яркое солнце облило своим светом пелену закрепленной морозом реки, дробя свои лучи в кристаллах ледяных плит, разнообразно раскиданных на поле фарватера.

– Дай бою! дай бою! – слышалось на Озерной.

– Дай бою! дай бою! – откликались с другого берега.

Дрались пока мальчишки. Но к трем часам собралось кульеносное и пореченское воинство. Молодой народ отодвинулся в сторону.

В городе, которому Поречна служила предместием, разнеслась молва, что на Озерной будет дан знаменитый, небывалый бой.

К трем часам вечера Озерная покрылась массами бойцов и экипажами любителей из купцов и военных; берега были полны народом. Любопытно было посмотреть на поречанок, а особенно послушать: страшный визг, вылетающий из их грудных мехов, волновал воздух. Бабы все еще были с расстегнутыми ртами… Воем выли дамы.

Мужики с поречанами уже дрались. Но это не было обыкновенное, более или менее одушевленное боедействие: дрались в ожидании чего-то… Но вот со стороны крючников вдруг раздался крик:

– Наши, назад!.. Ломи на свой берег!..

Толпа муравьев бросилась бежать… Можно было подумать, что их гонят… Но эгого не было. Поречане слышали команду Хлестнева:

– Стой, ребята!.. ни с места!.. они теперь не даром дали тягуна. Значит, молодцы пришли… Ну, ребята, слушаться теперь меня… Мы не с дураками будем иметь дело… Крепким строем надо действовать; иначе и бою нечего затевать.

– Ребята, слушаться Ивана Хлестнева, – было ответом.

– Вытряску дадим, кто выйдет из-под начала.

– Слушайте же, – говорил Иван Хлестнев: – я поведу правое крыло; ты, Копоряк, – левое; ты, Васька-Жидок, – в центру встань; около меня держись Алеха Косой, Микита Обручев, Мизгирев да Петруха Сыч…

– Чего ж ты Сычом-то лаешься? – было ответом от Петрухи…

– Извини, голубчик: не мною прозван…

– А ты не лайся!.. вот что!..

– Ну, молчать, Сыч! – закричали бойцы…

– Слушаться начальства!..

– Коли так, я и с бою уйду, – сказал Сыч.

– А трепки хочешь?

– Братцы, голубчики, – заговорил Иван Хлестнев: – не ссорьтесь… ведь не время… опозоримся… Петруха, прости меня; обидел нечаянно – некогда было слово обдумать… дело-то горячее подошло…

– Да что с ним толковать? В рожу его!..

– Братцы… – начал примирительным тоном Хлестнев…

– Лупи его…

К Сычу бросились поречане с намерением избить его. Иван Хлестнев, видя, что в его ополчении развивается междоусобие, голосисто и громко крикнул:

– Молчать все!.. Кто слово скажет, своими руками задушу; ей-богу, вцеплюсь в глотку и задушу… Я здесь сильнее всех… Кто против меня?.. Тронь лишь кто Петруху, тому кости, как в мешке, встряхну. Слышали?..

Восстание стало утихать. Сыч молчал, петому что, с одной стороны, побаивался поречан, а с другой, был удовлетворен тем, что его сторону принял Иван Хлестнев… Но, несмотря на это, из толпы все-таки послышался голос, обращенный к предводителю:

– И на тебя есть сила…

– Где это? Кто сказал, выходи!.. Где есть на меня сила?

– У Ивана Семеныча Огородникова…

Хлестнев язык прикусил, но, однако, скоро нашелся.

– Да Иван-то Семеныч, – сказал он: – подлец, – в такое время и оставил нас… Я же рожи своей не пожалею, а за дело постою… вот что!..

После этого дело приняло хорошее направление: все начали ругать нашего героя, а Сыча и предводителя оставили в покое…

Этой минутой воспользовался Хлестнев.

– Ну, ребята, слушайте же, – начал он…

– Слушай, ребята, слушай! – было ответом…

– Ты, Копоряк, – говорил Иван Хлестнев: – возьми себе тоже четырех, которые покрепче; ты, Жидок, – также… Что около вожаков, должны защищать их, а вожаки ломи, значит… В центре у них будет слабо, – в центр и жарь… На их вожаков следует напасть сразу впятером или шестером и положить, как ни на есть, во что ни стало, на землю… Помните, что сначала нам следует стоять как можно дружно: избави боже, если на первых порах попятят нас, – зазнаются, и тогда ничего не поделаешь… Слышали?… Братцы, не жалейте рожи; дело подошло больно важное!.. Ну, стройся!.. Живо!..

Поречане строились. Построившись на средине реки, они тихо, почти не говоря ни слова между собою, дожидались врага. Совершалось что-то торжественное… Все окрестности смолкли… Даже пореченские дамы на время рот застегнули… В колясках и санях привстали на ноги офицеры и купцы… Воздух замер… Что-то будет?..

Кульеносное воинство было построено прибывшими к нему молодцами почти так же, как и пореченское, получило те же наставления и выступило из-за барок, зимовавших на реке…

Тут-то в первый раз показались молодцы. Они шли по бокам огромной долпы крючников и самоуверенно вели ее в бой. Недаром прошла молва об этих двух братьях. Все любовались на них. Оба они напоминали собою картины древних героев, у которых мускулатура была чрезвычайно развита, и тело братьев было крепко связано костями и сшито жилами. Старший брат, ведший левое крыло, был ростом с Петра I и силен как Петр I; младший брат был ниже, по ухо брату, но взял шириною корпуса: плеча и плавленная, как представлялось, грудь поражали своими размерами, – он был сильнее брата… Братья были красавцы собою, типа кровно-русского… Где уродились такие молодцы? – говорили, что под Москвою… Если бы славянофилы видели их в описываемую нами минуту, то они бы поставили им не то чтобы ведерного божка, а сорокаведерную богиню, да боченок селедок на закуску; славянофилы даже откупили бы для них целый российский парламент, т. е. кабак. Шли братья с свежим, открытым, играющим румянцем, как зарево на молоке, лицом; "кудри русые лежат скобкою", походка степенная, во всех движениях сдержанность, но, несмотря на сдержанность, в позитуре братьев было много беспечности и удали, нравящейся и не-славянофилам; все в них было складно, плотно, положительно… Нельзя было не залюбоваться на молодцов: красота, соединенная с силою, увлекает невольно, будь то красота мужчины или женщины. Одеты они были щегольски, хотя и довольно легко, несмотря на трескучий мороз, потому что шли на дело жаркое – согреются… На голове были надеты котиковые шапки, бюст покрыт белыми, чистыми шерстяными фуфайками, из-под фуфаек выпущены красные, нового немецкого ситцу рубахи, далее шли новые плисовые шаровары, опущенные в козловые сапоги со скрипом… Это ли не щеголи? Рассказывали, что молодцы-братья были люди богатые; их побудила итти на бой не ведерная, а то, что в душе их была сильно развита страсть, выражаемая словами "раззудись, плечо; размахнись, кулак!" Поречанки, увидав молодцов, только ахнули, и многие из пореченских баб (дам тож) в ту минуту изменили туземному патриотизму. К числу таких, уверяем, не принадлежала Аграфена Митревна. Тем хуже для нашего героя………………………………..

Стена муравьев подошла к стене поречан и завопила благим воем:

– Дай бою, дай бою!..

Поречане вызывали их со своей стороны:

– Дай бою, дай бою!..

– Бей их! – скомандовали братья-силачи.

Мужики, сверх своего обыкновения, дружно и стройно ударили на поречан. Поречане стойко приняли их.

И грянул бой, пореченский бой!

Тяжело было смотреть на бившихся. Положим, что бой, хорошо организованный, может быть прекрасною гимнастическою игрою, но когда игра развивалась до такого соревнования, как в описываемый нами день в Поречне, то, глядя на нее, чувствовалось замирание сердца. К игре примешивалось чувство мести и отплаты; поречане и зимой и летом окрадывали барки, стоявшие на Озерной, и крючники за то недолюбливали их… И в настоящем случае вышло побоище, увлекавшее внимание размерами своего плюходействия. Одни боевые вопли "дай бою" и "бей их" производили потрясающее впечатление. На этот вой пореченские дамы, расцветившие берег своими платьями и кацавейками, отозвались оглушающим уши визгом. Застонала окрестность.

Поречане выдерживали твердо могучий напор крючников. Бились жестоко. Били тяжелыми кулаками по лицу, в плеча, в грудь, в живот. Самое ярое место, кишащее дракой, было около меньшого брата-богатыря и Ивана Хлестнева.

Хлестнев, дав страшную затрещину противнику, крикнул своим:

– Бей в середку!

Но в ту минуту он был отброшен противником. Поречане по его приказу ударили в центр неприятеля, но этот натиск, будучи предугадан старшим братом, был отражен им.

Поречане смешались…

– Бегут! – крикнули муравьи: – лупи их!.. бей их!..

Поречане от такого крика совершенно растерялись… Муравьи наперли… Не устояли поречане и бросились в бегство…

Что поделалось с окрестностями?

– Наших бьют… бегут наши!.. гонят их! – кричали, расстегнувши рты, пореченские девицы и бабы.

Офицеры и купцы приготовляли серебро и ассигнации для победителей. Муравьи, догоняя затылки врагов, стоном стонали. Поречане приглашали друг друга к порядку.

– Стройся, ребята! – кричал Хлестнев.

– Гони их!.. Отдоху не давай! – кричали крючникам братья-предводители.

– Когда так, беги, что есть мочи! – распоряжался Хлестнев.

Поречане помчались с быстротою полевого ветра. Мужики, одетые в тяжелые тулупы и сапоги, отстали от них… Поречане успели уйти от своего врага сажен на пятнадцать.

– Стой теперь и живо стройся! – приказал им Хлестнев.

Поречане быстро заняли позицию прежнего строя. Когда на них бросились догонявшие их враги, они до того дружно встретили их, что попятили назад. Тогда братья стали строить своих, смешавшихся во время догонки, под градом всевозможных заушений. Успели в том.

Характер битвы переменился.

Стали биться очень плотно, дружно и хлестко. Поречане хотя были и теперь теснимы, но отступали в строгом порядке, по вершку, по полувершку. Однако пядень за пяденью отодвигала их назад несломимая сила крючников. Тяжело было смотреть на знаменитую битву. Это была уже не игра. На всех лицах написано откровенное желание сломать у своего врага и вышибить вон какую-нибудь основную часть тела. Хлестнев и меньшой брат опять боролись между собою. Они сыпали друг другу страшные удары, но лица их и грудь окаменели, точно они были не люди, а какие-то изваяния. Окровавились, жестоко бьются, до лома костей бьются, но ни один не сделает фальшивого полуоборота, изучают каждый взмах и удар друг друга. Это шла уже не игра, а какое-то глубоко-сосредоточенное, научно-кулачное занятие. Душа замирает у борцов, но и при замирании сохраняется полное присутствие духа… Что это за сфинксовые лица?.. Изредка скрипит челюсть; изредка хрустит кость… Совершается дело, если хотите, колоссальное, поэтическое, ярко характеризующее народную натуру, и в то же время такого рода дело, которого лучше бы не было на Руси.

Хлестнев первый не выдержал характера. Бешенство заходило в крови всех его жил. Он решился вышибить дух из своего врага. Но ему сильно ударили в лицо…

– Браво, москвичи! – крикнули купцы и офицеры. Хлестнев вышел из себя.

– Убью! – крикнул он и бросился диким кабаном на меньшого брата.

Меньшой того и ждал. Он подставил ногу увлекшемуся поречанину и свалил его на снег.

– Бегут, бегут! – заревел меньшой.

Поречане и не думали бежать, хотя главный силач их лежал на снегу; но клич "бегут", нарочно употребленный в дело, чтобы смутить их, распространил среди них страх.

– Бей их!.. ломи!

Поречане стали мешаться.

– Напирай!..

Поречане побежали, и вместе с ними предводитель их Иван Хлестнев, уже успевший встать на ноги. Хлестнев хотел снова строить своих, но не успел в том… Мужики тяжело преследовали их по пятам, но стройно и в порядке. Стыд и досада были на лицах поречан; поречанки рот расстегнули и голосисто взвыли на все поселение; офицеры и купцы звенели деньгами…