Текст книги "Джафар и Джан"

Когда узнал от Эгингарда, что в Риме существовали лупанары, решил, что и в Аахене надлежит собрать блудниц воедино. Грешить порознь было строжайше запрещено. Уличенным в незаконном блуде брили головы, выливали на тело ведро дегтя и вываливали в перьях, выпущенных из их собственных подушек. В воскресенье утром разрешали вымыться, но затем раздевали до рубашки, выставляли во время обедни на паперти собора, и набожные женщины, перед тем как войти в храм, плевали грешницам в лицо, а когда служба кончалась, палач публично порол преступниц на городской площади, задрав им рубашки до самой шеи.

Те же из блудниц, которые, согласно королевскому капитулярию, жили и грешили в лупанарах, должны были только по римскому примеру носить красное платье и повязку, дабы кто-либо не принял их за добродетельных матрон или наоборот. Их блуд охранялся законом, и никто не смел воспрещать того, что король признал за благо разрешить. Когда же приезжали в Аахен посольства христианских государей, лупанары открывались для них за счет королевской казны, а своих горожан, даже самых знатных, в те дни туда не пускали вовсе. С посольством Гарун аль-Рашида Карл не знал, как быть. Собирался запросить духовных и законников, можно ли допустить неверных в христианский лупанар, но в конце концов решил на этот раз обойтись без советников. Серебряный звон водяных часов и сверкающие камни меча победили сомнения короля, и он решил: быть посему… Посол халифа был извещен о том, что все блудницы к его услугам. Просят только сообщить, в какой день и час ему угодно пожаловать.

В молодости эмир Акбар побывал в византийских лупанарах, но вспоминал о них с отвращением. По грязным кроватям там ползали медлительные клопы. У женщин, натертых прогорклым оливковым маслом, были обкусанные ногти, хриплые голоса, и вели они себя как бесстыдные обезьяны. К аахенским блудницам идти не хотелось, но очень уж стали беспокойны теплые июльские ночи. Недоступная днем принцесса Берта, юная жена стареющего мужа, все возвращалась и возвращалась в сонных видениях.

Сенешаль уговорил попробовать.

В комнате оказалось чисто. Пол был усыпан полынью, и ее запах напомнил эмиру месопотамские степи. Для него приготовили дочь казненного сакса (не всех женщин отправляли в мастерские) – стройную женщину лет восемнадцати с распущенными белокурыми волосами. Она встретила важного гостя, стоя на коленях, но быстро осмелела, сбросила рубашку из грубого холста и, болтая что-то на своем непонятном языке, принялась снимать с чужеземца халат. Эмир остался у нее на всю ночь. После долгой любовной игры задремал от блаженной усталости. Когда проснулся, увидел, что полутемная низкая комната полна почти голых и совсем голых женщин. Чтобы не испугать их, Акбар, не шевелясь, прищурил глаза. Женщины стояли неподвижно и с любопытством смотрели на иностранца. Все почти были белокурые. При тусклом свете масляной лампы их огромные груди казались еще больше. Эмир почувствовал, что спать ему больше не хочется. Пришла охота пошутить. Одним махом вскочил с постели, растолкал визжавших блудниц, бросился к двери и быстро задвинул засов. В комнате поднялся испуганный крик. Некоторые женщины попадали на колени. Другие растянулись на полу, ожидая ударов. Эмир, переступая через тела, пробрался в угол, где было сложено на скамье его платье, и, порывшись в нем, вдруг бросил женщинам горсть монет. Серебряные кружки со звоном рассыпались по каменному полу. Снова поднялся крик и визг – теперь уже радостный. Ползая на четвереньках, блудницы разыскивали монеты, вырывали их друг у друга, царапались и дрались. Ночная подруга Акбара, вскочив с кровати, тоже хотела броситься в свалку, но эмир схватил ее за руку и молча показал свой сафьяновый кошель. Когда все ушли, она получила свою долю – десять золотых, и снова упала на колени, целуя гостю руки. За всю свою жизнь юная саксонка вряд ли заработала бы то, что ей отвалил посол халифа.

Недели через три эмир отправился в обратный путь. Снова он вез подарки, но на этот раз хлопот с ними было меньше. Умный король знал, что ему никак не сравняться с повелителем Востока. Послал ему только андалузских лошадей, британских охотничьих собак и сукна, прекрасные сукна, которые еще не умели делать в халифате.

У посла было время подумать обо всем, что он перевидал за эти месяцы. Улыбался, вспоминая полотняные штаны короля, его бедный, некрасивый дворец, его пиры, за которыми приходилось через силу есть плохо приготовленные, странные кушанья. Что бы сказали эти франки, попав в Багдад… Но женщины, их женщины… Эмир вспоминал свою скачку по полям Аахена рядом со смелой охотницей Бертой, ее веселый смех, ее бойкую и в переводе занятную речь. И как понятливо слушала она ученых монахов во время заседания Академии… Нет в Багдаде ни единой женщины, подобной Берте – Сапфо. И в Анахе нет, и во всем халифате, должно быть, нет. Глаза арабок еще красивее, чем у королевской дочери, грузинки стройнее, у евреек, наверное, больше страсти, но в головах у всех пусто… Совсем как у тех блудниц, что ползали по полу, собирая его диргемы. Тело – и ничего больше.

Вот и его Джан – вырастет, выйдет замуж и будет с утра до вечера валяться на шелковых подушках, сплетничать, ничего не делать и есть сладости до тошноты. Чем ближе к дому, тем чаще думал эмир о любимой дочери. Решился, в конце концов, на великое новшество: поручит старику-мулле обучить Джан читать и писать. Нигде ведь в Коране не сказано, что женщины не должны знать грамоты, а что не запрещено, то, значит, и дозволяется.

Через месяц девочка с горьким плачем уселась впервые за низенький палисандровый столик для письма. Через два года она без запинки читала нравоучительные книги, и мулла получил от эмира тысячу диргемов, шелковый халат и белого багдадского осла, а еще через год он умер, и в комнату Джан тотчас же переселились все сказки и стихи, какие нашлись во дворце.

3

Производя на свет Джан, мать ее истекла кровью. Вырастила принцессу рабыня-кормилица. Три года давала девочке свои огромные груди. О них говорили во дворце, что там молока – как у хорошей буйволицы. Потом кормилица стала няней. И в шестнадцать лет Джан по-прежнему звала ее так. Любила куда больше, чем девятерых отцовских жен, своих семнадцать сестер и четырнадцать братьев. Слишком много было их у Джан, а няня – единственная.

Девочка знала с малолетства, что няню привезли из далекой-далекой страны, в которой много снега, льда и зверей с пушистыми теплыми шкурками.

У себя на родине, в стране русов – полян, невольницу эмира анахского звали Ольгой, но маленькой Джан было трудно выговаривать странное имя. Переделала его в Олыгу – так няня Олыгой и осталась. Она жила когда-то в поселке на берегу широкой реки, которая весной разливалась так, что другой берег было еле видать. Лес подходил к самому селению, и много было там разного зверья. Молодой муж Ольги промышлял волков, рысей, ловил в капканы лисиц красных и черно-бурых, белых как снег горностаев, жирных барсуков. Добывал, случалось, и косолапых медведей, и диких быков-туров. Ковыряться мотыгой в земле, как ковырялись другие, ему было не по сердцу. Каждый год в поселок заезжали иноземные купцы-варяги и выменивали шкуры на свои товары.

Ольга жила дружно и с мужем, и с остальными его женами. Всего их было три. Так издавна велось у полян – только бедняки жили с одной. Ольга была и старшей, и самой любимой. Уже восемь раз замерзала и вскрывалась река с тех пор, как она вышла замуж. Из десятерых детей в избе пятеро были ее, да еще одного загрызла свинья. Восемь раз приезжали варяги. Восемь раз муж возвращался от них с подарками – привозил то гребень из заморской кости, то серебряную цепочку, то золотую. Обещал и бусы из зеленого камня, каких не было еще ни у кого в деревне. Собирался съездить за ними в город Куябу[11]11
  арабское название Киева


[Закрыть], где жил полянский князь – хакан, но бус Ольга не дождалась.

Горе пришло, как всегда почти приходит горе – никто его не ждал. Утром проводила мужа на охоту, а под вечер его принесли мертвым. Раненый тур пропорол охотнику живот.

Одной из вдов полагалось умереть – иначе мужу не будет покоя там, куда уходят мертвые. Ольга рыдала, каталась по полу, прядями рвала волосы. Сама крикнула, что не хочет жить. Остальные вдовы заголосили еще громче, но на душе у них сразу полегчало – не им идти в могилу.

На лугу за поселком загодя сложили костер из сухих березовых дров. По обычаю тамошних русов, Ольга сама притащила два столба, вкопала их в землю, приладила перекладину. Заранее и веревку привязала – новую, крепкую, чтобы не оборвалась, когда придет время вешаться на глазах у всей деревни. Потом ее труп снимут и положат на костер рядом с телом мужа. Сгорят вместе и вместе улетят куда-то далеко-далеко… И все скажут, что она была хорошая жена, и детям ее всюду будет почет.

Ольга раздарила родне свои украшения – дочери еще маленькие и все равно их не получат. Обошла соседей и простилась. Всюду ее угощали, поили пивом, чтобы поменьше думала о том, что будет завтра. Вернулась домой хмельная, еле держась на ногах. Не помнила, как добралась до сеновала. Заснула сразу. Когда проснулась, небо на востоке уже начинало розоветь. Из леса доносились голоса птиц.

Сразу вспомнила, что этот день – последний. Стало страшно. Зубы застучали. Начала бить лихорадка. Отчаянно захотелось жить – все равно как, но только жить…

Ольга осторожно выползла из-под рядна, под которым спала вместе с двумя другими вдовами. Они, к счастью, не проснулись. На дворе никого не было. Не взглянув ни на детей, спавших в избе, ни на покойника, лежавшего в сарайчике, босая, в одной рубахе Ольга ушла в лес. Шла, сама не зная куда, продиралась через кусты, оступалась, падала и опять шла – дальше, дальше… Колючки терновника рвали рубаху, впивались в тело, распустившиеся волосы цеплялись за ветки. Шла два дня и две ночи, почти не отдыхая, не чувствуя голода.

Лес давно кончился. Ольга шла без дороги выгоревшей степью. Утром и вечером лизала росу, жевала на ходу жесткую траву. Израненные ноги распухли, но она продолжала идти. На третий день свалилась.

Когда пришла в себя и огляделась вокруг, решила, что она уже на том свете. Лежала на огромной, никогда не виданной повозке, которую тянули два горбатых зверя с длинными шеями. Правил ими как будто бы и человек, но шея и руки были у него черные, как земля. Ольга выпростала руку, – должно быть, здесь у всех так… Нет, рука белая, настоящая, но почему-то обвязана чистыми тряпками, и другая тоже обвязана, и на ногах, кажется, повязка, а рубаха новая из голубой мягкой материи. Хорошо, видно, одеваются на том свете, и повозки хорошие. Лежать мягко, от повязок пахнет чем-то душистым, и можно спать, спать, спать…

Когда Ольга снова очнулась, повозка стояла под деревом. Горбатых зверей не было, не было и черного человека. Кругом стояли загорелые бородатые мужчины. Головы у них были обмотаны цветными тканями. Двое подошли к самой повозке – один пожилой, другой совсем старый, с зеленой обвязью на голове. Старик осмотрел Ольге руки и ноги, знаками велел ей открыть рот и показать язык. Потом потрепал ее по плечу и улыбнулся. Ольга поняла, что бояться ей нечего. Хотя и не умерла, но и назад ее не вернут.

Становилось все жарче и жарче. Караван шел на восток.

Ольга начала поправляться. Ноги зажили. С утра шла пешком. Когда уставала, снова взбиралась на высокую повозку, запряженную лохматыми горбатыми зверями, которые ели и траву, и солому, и колючки. Узнала, что ее, Ольгу, купил у хозяина каравана тот человек с окладистой седеющей бородой, который в первый вечер пришел на нее взглянуть вместе с хакимом – врачом. Переводчик объяснил новой рабыне, что хаким – человек очень ученый, а ее господин еще ученее – знает все на свете. Зовут его Али-Абдул-Хасан-Физали. Ольга запомнила только Физали, да и то с трудом.

Будем и мы так звать его, чтобы легче было нечестивым франкам и инглизам передать своим женам наш правдивый рассказ.

Полумертвую Ольгу подобрал арабский купеческий караван, возвращавшийся из Куябы в Багдад. Поэт и путешественник Физали сопровождал купцов, чтобы самому посмотреть далекие северные страны, о которых другие писали и правду, и неправду.

Ему исполнилось пятьдесят три года. Близилась старость, а на земле оставалось еще столько интересных вещей, которых он не видел, хотя путешествовал немало. В молодые годы добрался однажды до самого Лунного Острова[12]12
  Мадагаскар


[Закрыть]. Побывал в Ширазе и Кабуле. Десять лет тому назад отправился в черную Африку. Бродил по берегам озера, огромного, как море, в котором среди зарослей папируса паслись ворчливые гиппопотамы, а на отмелях десятками тысяч стояли тонконогие фламинго, похожие издали на розовый снег. Там же он заболел лихорадкой. Уже видел в бреду мост, узкий и острый, как лезвие меча, по которому, не оступившись, надлежит пройти правоверному, чтобы попасть в рай. Внизу бушевало адское пламя, и злые духи – джины – пытались стянуть туда поэта за полы халата, но ангел смерти Азраил подал ему руку. Физали чувствовал, что он идет по мосту так же уверенно, как индийский канатоходец по своей веревке.

Двери рая для поэта все же не открылись.

Ученый хаким, состоявший при караване, сколько ни поил больного наилучшими снадобьями – настоем шалфея, львиной желчью, разведенной алкоголем, толченой бирюзой – ничего не мог поделать с лихорадкой, а черный колдун сразу оборвал ее, дав пожевать каких-то листьев.

На память об Африке Физали вывез пару слоновых клыков, львиную шкуру, ласковую обезьяну, похожую на волосатого морщинистого человечка, и пятнадцатилетнюю рабыню-негритянку, болтливую, как сорока, и черную, как священный камень Каабы.

Из страны русов он тоже вывез вещи весьма занимательные. В кожаных мешках поэта была медвежья шкура, череп тура, бабуши, плетенные из лыка. Была там белая, гладкая кора дерева, на которой можно было бы писать, если бы русы вообще умели писать. Вез Физали даже полдюжины веников из молодых веток того же белокорого дерева. Ими русы нещадно хлещут друг друга в своих банях. В первый раз поэт, решив помыться с дороги, едва не задохся там от жгучего жара. Подумал было, что славяне истязают себя, чтобы умилостивить своих сердитых богов. Собирался потом подробно описать этот странный обычай, но быстро понял, что боги здесь совсем ни при чем. В бане было весело. Женщины визжали, молодые мужчины гоготали и пробовали озорничать, старики и старухи с довольными лицами подставляли под веники жилистые спины. Физали испытал на себе славянское изобретенье, и затем, по примеру туземцев, повалялся голым в снежном сугробе. Понравилось так, что решил привезти несколько веников в Багдад и показать халифу. Снега там, правда, ни за какие деньги не достать, хотя из садов видны заснеженные персидские хребты. Пока довезешь, даже зимой растает, но, не пожалев диргемов, можно заготовить сотню-другую веников в лесах армянских гор. Там тоже изредка попадаются белоствольные деревья с клейкими листьями, которые славяне называют «бьерез».

Очень хотелось Физали, кроме шкур, веников и бабушей из лыка, вывезти и рабыню с волосами, светлыми, как беленый лен. Русы часто воевали с кочевниками, а если кочевников не было, от скуки воевали между собой. Пленниц охотно продавали иноземцам, но за молодых брали дорого. Физали не был богат, в дороге поиздержался и, сколько ни приценивался, ни в Куябе, ни по деревням не мог найти рабыни подешевле. За Ольгу же хозяин каравана взял меньше, чем обошлась поэту медвежья шкура. Женщина была еще молодая, здоровая и на вид сильная, но купец боялся, что она со дня на день помрет. Опытный хаким, правда, был уверен в том, что рабыня выздоровеет, но, по дружбе с Физали, помог поэту купить ее за бесценок. Сказал хозяину, что женщина, правда, молилась деревянным богам, как и все русы, но раз нашли ее правоверные, то, значит, и в ее жизни и смерти волен теперь лишь единоистинный бог. Предугадать же волю Аллаха он, хаким, ни в коем случае не берется, хотя дважды совершил хадж[13]13
  путешествие к святым местам


[Закрыть] и носит зеленую чалму. Рабыня, вероятно, умрет, но, быть может… Всемогущий по благости своей все же решил, что она должна жить, дабы познать истины мухаммеданской веры. Ничего больше сейчас сказать нельзя, и будь на его месте все врачи халифа – да продлит Аллах его дни, – и они не могли бы решить, выздоровеет больная или умрет.

В ценах на пушнину, мед и рабов хозяин разбирался, как мало кто, но синтаксиса сложных предложений он не изучал и боялся их больше медведей и разбойников. Хаким же, когда хотел, умел говорить так сложно, что и ученые кади едва-едва его понимали. Купец не понял почти ничего. Ему было ясно одно: надо эту славянку сбыть с рук, пока она еще полумертвая, а вовсе мертвой никто ведь и даром не возьмет.

Физали отсчитал свои диргемы, и русая Ольга стала его собственностью. Теперь оставалось ее вылечить. Бесчувственную женщину положили на одну из двух повозок поэта, и вознице-негру было приказано всячески заботиться о ней во время пути. Дважды з день Ольгу осматривал хаким и сам ее перевязывал. Исполнительный слуга заботился о ней усердно, а когда рабыня выздоровела, стал еще усерднее. Через некоторое время Ольга почувствовала, что ей предстоит стать матерью в седьмой раз.

Караван в это время был уже далеко на востоке. Дойдя до Саркела[14]14
  столица хозар на нижнем Дону


[Закрыть], он спустился по Дону, из Суражского[15]15
  Азовское


[Закрыть] моря проплыл в Румское[16]16
  Черное


[Закрыть], высадился в Тарабизонде[17]17
  Трапезунд


[Закрыть], перейдя на вьюки, по крутым тропинкам пересек высокие заснеженные горы, отдохнул в Арзруме и снова углубился в дикие горы.

Физали был близорук. На привалах и ночлегах он к тому же обдумывал поэму о стране русов. Не замечал ничего. Только в Моссуле, где караван пробыл больше месяца, поэт обратил, наконец, внимание на округлившийся живот Ольги и порядком рассердился. Еще больше рассердился, когда узнал, кто виновник в этом деле. Иметь в своем доме какого-то неслыханного ублюдка – полунегритенка, полуруса – ему совершенно не хотелось.

К Ольге Физали привык. Она оказалась работящей и послушной. Была к тому же чистоплотна и на редкость быстро училась совсем новому для нее обиходу. Продавать ее было жаль, но в Багдаде Ольгу увидел старый знакомый поэта, эмир Акбар. Его любимая жена собиралась родить, и эмир, не полагаясь на женщин, решил сам подыскать кормилицу для будущего ребенка. Славянка показалась ему подходящей. Призвали врача – тот похвалил, сказал, что и родит как раз вовремя. Зарабатывать на почти даром доставшейся рабыне Физали не пожелал. Скрепя сердце уступил ее эмиру даром. Сказал себе в утешение, что судьба поэта хрупка, как китайские фарфоровые чашки, и нужен ей подчашник покрепче, а эмир знатен, несметно богат, и сам халиф его любит.

Ольгу отвезли в Анах. Вскоре она родила серокожего ребенка, очень его испугалась, но на другой же день мальчик умер. Недели через две родила юная черкешенка, жена эмира. Трех дней не прошло после родов – сгорела в горячке, как ни старались ее спасти шесть хакимов, которым было обещано по мешку золота, если останется в живых Зейнеб – солнце Востока. Когда на третью ночь она испустила дух, врачи подумали, что поутру коршуны слетятся на их обезглавленные трупы, но эмир не забыл о том, что без воли Аллаха и волос не упадет с головы человеческой. Отпустил перепуганных хакимов с миром, приказав им выдать за труды по кошельку серебра. Золото пошло на постройку усыпальницы Зейнеб. Над вершинами пальм виднеется ее ребристый купол из блестящих зеленых кирпичей. Он покоится на золотисто-розовом барабане с узкими окнами, отделанными темно-красным мрамором. Над бронзовыми дверями высится нежно-лазоревая арка, затканная каменными узорами. К полудню сквозь окна барабана прорывается солнце, густо усыпая всю внутренность здания золотыми диргемами, и не узнать тогда, где нежно-пестрые ковры и где мозаика, узорчатая, как ковры Шираза.

Джан было четыре года, когда она впервые пришла в эту усыпальницу с отцом и няней. Все трое стали на колени перед мраморным надгробьем, усыпанным розами.

Девочка уже знала, что такое смерть. Накануне горько плакала над кошкой, которую загрызли охотничьи собаки, но здесь ей плакать не хотелось. Стоя на коленях, внимательно смотрела на большую зеленую гусеницу, которая ползла по стеблю розы, смешно складывалась высоким горбиком и опять вытягивалась во всю длину.

Потом девочка все-таки заплакала, глядя на плачущего отца. Он подошел к надгробью, склонился над ним и в несчетный раз прочел надпись из жемчужин на золотой плите:

«Здесь покоится Зейнеб – единое сокровище моего сердца».

Эта надпись, надо сказать, очень не нравилась всем здравствовавшим женам. Каждая считала себя сокровищем, но эмир приказал написать то, что было правдой, и каждый раз, перечитывая заветные слова, он вытирал тяжелые мужские слезы.

Няню Олыгу слуги любили. Нрав у нее был добрый, покладистый. Ни с кем не ссорилась, ни на кого не наговаривала, хотя сам эмир часто призывал ее к себе в рабочую комнату. Ходили слухи о том, что он советуется с рабыней-иноземкой о всех домашних делах. Жены негодовали дружно – у них властный Акбар совета не спрашивал. На самом-то деле не советовался он и с няней. Просто расспрашивал ее, как спала маленькая Джан, что кушала, о чем лепетала на прогулке. В глубине души он чувствовал, что эта крошка-девочка с глазами покойницы Зейнеб дороже ему, чем все остальные дети – не только дочери, но и сыновья.

Время шло. Джан росла. Каждый год прибавлялось у нее по несколько братьев и сестер, но по-прежнему она оставалась единственной, любимой, богоданной. Отец смотрел на ее огромные черкесские глаза и вспоминал ту, которая покоилась под золотой плитой с надписью из жемчужин. Зейнеб, солнце Востока, жила в своей дочери.

Завидовали Джан и сестры, и братья. Одни не очень любили ее, другие очень не любили, но обижать никто не осмеливался, боясь отцовского гнева. Няню Олыгу дети тоже побаивались. Знали, что для отца она не рабыня, а свой, близкий человек, пестунья Джан. Девятеро их матерей рады были бы сжить славянку со свету, но приходилось им обходиться с няней ласково. Ничего не поделаешь, забрала силу чужеземка. Так и жил гарем Акбара, словно гнездо смирных ос – жены, дочери, евнухи, а Джан и няня сами по себе.

Олыга давно приняла магометанскую веру. Как и все, пять раз в день повторяла за муэдзином слова молитвы. Не пила виноградного вина, а если и пила, то потихоньку. Не ела и свинины, хотя первые годы очень по ней скучала.

Обратилась на путь истинный няня не сразу. Попав в страну халифа, сначала растерялась. Не знала, кому же ей теперь молиться. Свои славянские боги остались в стране полян и помочь ей, явно, не могли. Надо было как следует разузнать о здешних. По-арабски уже понимала хорошо. Еще в Багдаде ей растолковали, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его. Ольге понравилось, что хозяин здесь один – сам всем распоряжается, и, значит, просить его можно о чем угодно. У себя в деревне порой ни муж, ни соседки не могли объяснить толком, какой же бог чем заведует. Приходилось молиться наугад.

Молодая рабыня готова была принять веру своих господ, но вмешались в дело хитрые обладатели писания[18]18
  «Обладателями писания» в Коране именуются христиане и евреи


[Закрыть] – христиане. Их немало жило в Анахе, немало было и среди дворни эмира. Как только вновь привезенную рабыню определили кормилицей к Джан, они тотчас же решили, что следует, пока не поздно, спасти душу язычницы. Старуха-кухарка, полюбившая бойкую и красивую Ольгу, принялась уговаривать ее креститься.

Кормилица внимательно слушала кухаркины рассказы о вере христиан. Старалась понять, но не могла. Сначала она думала, что у христиан три добрых бога и одна богиня-мать, тоже очень добрая. Кухарка, однако, уверяла, что это совсем не так – бог один, но троичен в лицах. Кто же в это не верит, тот великий грешник и после смерти будет вечно гореть в адской смоле. Гореть Ольге не хотелось – не для того бежала от костра, чтобы попасть в смолу, да еще до скончания века… Перепугалась очень. Готова была уверовать во все – даже и в то, что сын христианского бога тридцать три года прожил на земле, отец же его в это время оставался на небесах, и все-таки не было ни двух богов, ни трех, а всего-навсего один.

Узнай об этих разговорах дворцовый лекарь, он запретил бы их строго-настрого: от размышлений о христианских догматах у кормилицы, не привыкшей к богословию, могло пропасть молоко.

К счастью, груди Ольги не пострадали, так как над тайной троичности христианского божества она билась недолго. Кухарка ей сказала, что это истина непреложная, но понять ее никому не дано. Даже архиерей, которого она однажды слышала в Багдаде, и тот трижды повторил во время проповеди, что потому именно он и верит сердцем, что умом тут ничего не понять.

Ольга совсем было собралась .креститься – но только от страха перед геенной огненной. Вера, правда, весьма непонятная, но зато сами христиане – люди хорошие, душевные – и кухарка, и конюхи, и сторож при жирафах, и хранитель дворцовых ковров.

Однажды вечером, накормив малютку Джан, Ольга отправилась вместе с кухаркой к священнику, отцу Памфилию, жившему рядом с кади. Не только свои прихожане, но и правоверные уважали его за доброту, речистость, прекрасную бороду и глубокие познания в огородном деле.

Попади к нему Ольга, быть бы ей христианкой, но до дома священника кормилица не дошла.

В тот вечер она впервые отлучилась со двора. Шла не торопясь. Глазела на дома, магазины[19]19
  магазин – арабское слово


[Закрыть], людей. Кухарка тоже торопиться не любила. Остановилась посмотреть на заклинателя змей. Он играл на дудочке, и большая кобра, раздувшись, тихо раскачивалась в такт музыке. Стояли долго – Ольга никогда не видела таких змей. Кухарка принялась рассказывать о том, как дьявол, приняв образ змия, соблазнил праматерь рода человеческого – Еву. Пошли дальше. Кухарка продолжала рассказывать на ходу. Изгнание из рая совершилось, когда до поповского дома оставалось всего шагов двадцать, но в это время Ольгу окликнул запыхавшийся детский голос. Посыльный – черный поваренок – бежал за ней во весь дух. Джан раньше времени проснулась, разревелась, и никто не мог ее успокоить.

Людям осталось неизвестным, не ангел ли, посланный Аллахом, разбудил малютку, так как обычно после кормления она спокойно спала часа три. Может быть, и христианский дьявол был заодно с ним и превратился в кобру, чтобы подольше задержать любопытную Ольгу. Во всяком случае, встреча с отцом Памфилием не состоялась. На следующий вечер ее со двора не отпустили, а еще день спустя священник спешно выехал в Багдад по вызову своего епископа.

Ольга оказалась предоставленной сама себе, и ее свободная воля начала колебаться. Среди дворни эмира были к тому же и еретики. Один из них, молодой конюх, сказал кормилице по секрету, что душа – тот же пар, но только пореже, а геенну огненную выдумали попы, чтобы обирать народ. Ольга не знала, верить ему или не верить, но ей хотелось и этому верить – без геенны и жить, и умирать было бы спокойнее. Ей, кроме того, очень не нравилось, что христианам в халифате полагалось носить одеяния желтого цвета. Молодая женщина уже научилась разбираться в цветах и знала, что желтый ей совершенно не к лицу.

Проведал ли об ее сомнениях ученый мулла, который стал потом учителем Джан, тоже осталось неизвестным. Известно только, что он трижды призывал кормилицу к себе и часа по два наставлял ее в едино-истинной вере. После этих бесед голова у Ольги не кружилась и не болела. Все почти было понятно. Магометанский рай понравился куда больше скучного христианского, об аде же и последнем суде умный мулла пока что умолчал. К большому огорчению кухарки, сторожа при жирафах, конюхов и хранителя дворцовых ковров, Ольга стала магометанкой. Ей дали имя Фатьма, но оно не привилось. Все продолжали ее звать по-прежнему, а потом Джан переделала Ольгу в Олыгу.

Попав под защиту Аллаха, она успокоилась и больше о вере не думала – на то есть муллы, муфтии и вообще ученые люди.

Первые годы тосковала по детям, вспоминала деревню на берегу Днепра, часто плакала по ночам. Потом слезы текли все реже и реже. Прошлое понемногу умирало. В настоящем была Джан – крошка, копошившаяся у ее груди; девочка, которая спала с ней в одной постели; девушка-невеста, ненаглядная принцесса Джан. Благодаря ей, Олыга приросла ко дворцу эмира, как плющ к старой стене.

Жилось ей невесело, но спокойно и сытно. С годами начала полнеть. Мускулистые когда-то руки славянки-работницы стали как хорошо поднявшееся тесто. Вокруг глаз появились морщины, в русых волосах – чуть заметная седина. До старости было еще далеко, но няня не обижалась, когда молодые служанки называли ее старухой. Знала давно, что правоверные чтут тех, чья жизнь клонится к закату, а почет она любила, очень любила. Любила и работу. От тяжелой отвыкла давным-давно, но без дела не сидела и часу. Легко носила свое тучное тело. С утра до вечера хлопотала, распоряжалась.

Весь обиход молодой и избалованной принцессы был у нее на руках, да еще сама напросилась заведовать птичьим двором.

У себя в деревне только простых кур держала – другой птицы не знали тогда поляне-русы. Здесь же научилась выводить цесарок, павлинов, китайских фазанов с удивительными серебристыми хвостами, индийских гусей с шишкой на лбу, персидских уток. Сумела бы, пожалуй, выпестовать и цыплят птицы Рук, которая, говорят, со слона ростом и кладет яйца раз в десять больше страусовых. На всякую птицу рука у няни Олыги была легкая.

Раз только совсем простая курица и совсем простое яйцо огорчили ее так, что няня всерьез захворала.

Когда у подраставшей Джан собирались по вечерам подруги, она любила сидеть на ковре (на диване рабыне все же не полагалось) и слушать, что читает ее питомица. Сказки знала не хуже принцессы, но стихов не понимала, а от книг чересчур умных у нее начиналась головная боль.

Джан заметила это не сразу. Однажды внимательно слушавшая ее няня задала после чтения вопрос: спросила, почему, собственно, раба, уличенного в краже, полагается пороть семихвостками. Все ведь от Аллаха – значит, и кража от Аллаха, и чем же бедняга виноват, если он исполнил волю божию… Принцесса посмотрела на няню с сожалением и сказала, что она не понимает весьма простой вещи – кража от Аллаха, но и порка от него же. В ту ночь Олыга, вернувшись к себе в каморку, впала в сомнение, задумалась и додумалась до такой головной боли, что поутру хакиму пришлось пустить ей кровь.

Другой раз няня услышала в комнате Джан, что ученые люди никак не могут решить, что же появилось раньше – курица или яйцо. Вместе с принцессой она очень уважала ученых, но сразу же подумала, что в курах и яйцах они понимают куда меньше ее, Олыги. Улеглась в постель, снова задумалась, старалась представить себе пракурицу и праяйцо. К утру нянины стоны разбудили весь гарем. Хаким волновался – умрет, чего доброго, любимая рабыня эмира. Кроме кровопускания, прописал пиявки, клизму, банки, холод на голову, грелки к ногам, толченый безоаровый камень и настой фиалкового корня на пальмовом вине. Тело у Олыги было еще крепкое – все выдержала, даже безоаровый камень, но после этого случая Джан, по совету хакима, высылала няню из комнаты всякий раз, как принималась читать вслух очень умные книги, вроде «Зат-эль-холяль»[20]20
  «Природа явлений»


[Закрыть]. Мы знаем, что она крепко любила няню Олыгу – любила больше, чем своих семнадцать сестер, четырнадцать братьев и девятерых отцовских жен.