Текст книги "Последняя любовь Нарцисса"

Сцена четвертая

Там же

Эхо

Эхо. Где я? Что я? Это я? И я жива? Я жива. Какая наглость. Всё-таки я жива. Как стыдно быть живой, когда все умерли. Нет, не умерли. Они устали. Они сильно устали от полного непонимания. А мертвые другие. Их так много, мертвых. Мертвых от своего равнодушия и примирения. Они даже не знают, насколько они мертвы. Они думают, что если их тела накачали кровью и кислородом, забетонировали их кости раствором мышечной массы и натянули элегантно кожей, то они еще живы. Как они не правы, эти мертвые люди. И как стыдно быть мертвым, когда есть еще и живые. Ой, как шелестит листва. Меня там кто-то слышит или показалось? Везде есть уши, уши, уши. Шелестит листва. Шелестит. Ла-ла-ла-ла-ла-ла. Я жива. И все-таки я жива. А мне стыдно. Лучше бы я устала вместе со своими подругами. Но, видно, не так много я проработала, чтобы от устали упасть смертельно сонной у края поля. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла. Сначала было глупо прятаться от воинов, почуявших наше присутствие. Мы были обречены на смирение. Но нам так хотелось жить так, как мы сами придумали жизнь. Но нам не давали таких перспективных возможностей. Нам отказали в мечтах, а мы отказали воинам. Шелестит листва. Ой, шелестит. Кругом уши, уши, уши. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла. И воины собрали свой урожай. Они успели его собрать, пока не начались проливные дожди. Дожди нас не испортили. Да и не могли. Летний дождь не такой нахальный, как кажется. Он быстро высыхает на прикушенных губах. Ла-ла-ла-ла-ла-ла. Боже, как красиво он падал. Его капли меня возбуждали. Заставляли меня трепетать и чувствовать радость. Он стекал весь по мне и очищал мои мысли. С тех пор они стали настолько ясными, что стало тяжело дышать. Наши насыщенные мысли многие стремились заполучить, настолько они привлекательны по виду. Особенно вчера, когда они налились свежим ароматом и вскоре, ранней осенью могли забродить. Как шелестит листва! Аромат наших созревших мыслей очень притягателен, как запретный плод. Воины учуяли его и никогда бы уже не потеряли нас по запаху. Им повезло. Они успели собрать урожай до начала дождя. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла! Чистого летнего дождя, который нас не портит. Но лучше бы он меня испортил. Лучше бы он забрызгал мои мечты, девичьи непонятные мечты, сомнительные мысли, неправильные и оскорбительные, и в наше время такие редкие, как исчезающий в природе вид. Мы исчезли. Ой, и ветер лукавит. Слушают чужие уши. А ветер лукавит. Так лукавит, так лукавит, проказник-ветер. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла. Только я жива. Маленький гектар неубранного урожая. И что мне теперь делать? Как я могу вернуться домой? Поверят ли мне, что я осталась жива случайно? А вдруг нет? Как мне поверят? Никак. Лукавит ветер! Ла-ла-ла-ла-ла-ла! Как можно мне поверить, если я не устала, как все? Я полностью цела. Ни малейшей царапины. Ни капли раскаяния. Ни одной изменившейся мысли. Какой ужас. Мысли свои поменять я уже никогда не смогу. А вот свое лицо, мне данный богом облик, внешность, которую лишь помнит старенькая мама, природой все заложенные черты и прежнее отраженье в зеркале – я изменить могу. Это же так легко! Уши, уши. Ла-ла-ла! Проще, чем поменять свой разум! Куда подделся наш садовый инвентарь? Как плохо видно в утреннем тумане. И ветер всё лукавит! Всё лукавит! Шелестит листва! Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла! А вот я вижу! Усталые деревья! Вы тоже пострадали пни с сучками? Безвинно, как и мы. Теперь мы будем вместе. Помогите мне. Ла-ла-ла! (Царапает лицо о шершавый пень.) Терпимо. Терпимо. Терпимо. Ещё. Еще. Ещё! Да что ж это такое? Терпи, терпи, терпи, терпи еще немножко. Плевать на уши. Пусть меня слушают. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла! Терпи! Терпи! Терпи! Кто постигнет боль, тот достигнет правды. Ла-ла! (Царапает ещё сильнее.) Теперь достаточно. Возможно, для других я вся другая, страшная, как горе. Но только внешне. Внутренне я та же. Что, в сущности, еще страшнее. Теперь мой страх последует в мой страшный город, где ждут все правду страшную без миленьких прикрас. Ла-ла-ла-ла! Ла-ла-ла-ла! Ла-ла-ла-ла! Ла-ла!!!

Сцена пятая

У могилы

Два странствующих монаха, позже воины и два осла

1-й монах. Вот и простились.

2-й монах. Вот и расстались.

1-й монах. Теперь нас двое. Двое без ослов.

2-й монах. О, эти несносные ослиные дурни!

1-й монах. Что они себе там удумали? Кто их поймет?

2-й монах. Разве ослы могут мыслить самостоятельно?

1-й монах. С ними так было ясно и просто.

2-й монах. Всё решено за них изначально.

1-й монах. И вдруг у них появились собственные идеи!

2-й монах. Подумать только!

1-й монах. А какие идеи появились у нас? Мы пойдем в город, чтобы поведать людям рассказ умершего собрата?

2-й монах. Какой город? Какие люди? Какой рассказ? Кто нам поверит?

1-й монах. Хоть один поверит.

2-й монах. А толк какой от нашей правды?

1-й монах. В самой правде.

2-й монах. Неумно! Мы к этой истории не имеем никакого отношения. Мы урожай не собирали, мы ничего не видели. Кое-что слышали, но это был предсмертный бред старого монаха. Вот в этом правда. Ты понял?

1-й монах. Кое-что. Но нам не будет потом стыдно?

2-й монах. Может быть. Немножко. Помолимся и всё забудем.

1-й монах. С тобой так просто, ясно, как с ослами.

2-й монах. Нас это не касается, пока нас не коснулись Воины. И Нарцисса мы любим. Наверное. На расстоянии. Лично нам ничего плохого он не сделал. А государству многое. Хорошее или плохое – не нам судить. У каждого свое предназначение.

1-й монах. Каково же наше?

2-й монах. Наше – думать о душе, о своей душе, твоей душе, чужой душе, человеческой душе, но не о душе государства. Это уже прерогатива назначенных для этого действенных людей. А мы с тобой действовать не можем, мы можем только молиться.

1-й монах. Вот так всегда. Пока одни борются – другие молятся.

2-й монах. Так устроен мир.

1-й монах. Иногда я начинаю понимать ослов.

2-й монах. От этого понимания не станет легче. Займи свои невзрачные мысли молитвами. Говорят, спасает.

1-й монах. И снова приближается к нам шум.

2-й монах. Я слышу. Что бы ни случилось, мы ничего не знаем. Мы совершаем на могиле свой обряд. И что ни происходит в государстве в печали или радости – мы в этом безучастны. На колени!

Монахи шепчут молитвы. Вбегают воины, но их не замечают.

Воины. Ну что? Всё чисто? – Чисто. – Чисто. – Чисто. – Все чисто. – Очень чисто. – Не придраться. – Так чисто. – Но слишком много странных есть следов. – Каких следов? – От копыт. – Скорей всего, ослиных. – Мусора от них в лесу навалом. – От наших рук следов не видно. – Нас не было. – Но были лишь в лесу ослы. – Они и виноваты. – Ослы всегда по-ослиному ведут себя. – Нельзя ослам гулять без разрешенья в лесу ночном. – Своим ослиным ревом они женщин довели до изнеможенья. – Одни от страха умерли. – Другие в давке корчились от боли. – А третьих затоптали их копыта. – Да! Да! Да! – Копыта твердые их затоптали. – Мы снова ни при чем. – Они постигли боль, но не от нас, бедняжки! – Это даже лучше. Кто постигнет боль, тот достигнет высот! – Как много развелось ослов. – Они дичают постепенно. – От дикости ослиной нет на полях теперь порядка. – Пора их выловить, отдать на ферму. – Упрятать за заборы! – Упрятать за ограды. – Как много развелось ослов. – Какая дикость! – Тише! Я слышу рядом странные слова. – Я тоже! – Тоже я! – Здесь где-то рядом непонятные слова. – Они меня пугают. – Какой зловещий и спокойный ритм у них. – Как будто что-то знакомое из детства. – Это всё усталость. Нам совесть померещилась. – Какая трусость. – От этих слов немного стыдно. – Это даже страшно. – Когда нас много, то не так уж стыдно. – И стыд уже проходит. Пора вернуться к долгу. – Долг зовет к Нарциссу. – Воины, за мной!

Воины уходят.

1-й монах. Они ушли!

2-й монах. Они ушли и не услышали нас.

1-й монах. Как так может быть? Они не услышали наши молитвы.

2-й монах. Зато их услышали небеса.

1-й монах. Немыслимо!

2-й монах. Вот видишь – молитва помогает.

1-й монах. Да, помогает. Но она и ничего не меняет.

2-й монах. Ты рассуждаешь слишком много.

1-й монах. Да только толку мало.

2-й монах. Ты снова за своё.

1-й монах. А что же делать остается?

2-й монах. Жить, пока ещё живется.

1-й монах. Приятные нелепые слова.

2-й монах. Молитва тоже состоит из слов. Приятных и нелепых.

1-й монах. Это точно.

Виновато возвращаются ослы.

1-й монах. О! Вот и ослы наши вернулись.

2-й монах. Красавцы!

1-й монах. Всё-таки хорошо, что они иногда думают самостоятельно.

2-й монах. Да. День неплохо начинается.

1-й монах. Уже светает. Можем идти дальше искать правду.

2-й монах. А зачем ее искать? Правда плетется позади нас в грязных лохмотьях и с клюкой.

1-й монах. Тогда она очень сильно отстала от нас.

2-й монах. Да кому она нужна, эта дряхлая правда?

1-й монах. Пойдем тогда быстрее, чтоб она уже никогда нас не догнала.

2-й монах. И нам никогда уже не будет стыдно.

Стремительно идут по дороге.

Акт второй

Сцена первая

Покои Венеры

Венера

Венера. Скверно на душе. И в теле скверно тоже. И спится плохо мне в такие дни. В такие дни такие жалкие кошмары снятся. Наверное, по Фрейду. Как могло такое мне присниться, что на главной городской площади ослы пасутся? Едят траву и пьют родниковую воду. Причем надменно и спокойно. А живут ослы в палатках! Как будто так и надо! Как будто так заведено веками. Не пей вина, Венера. А площадь вся в навозе. Может, сон к деньгам? Ослиный навоз сулит огромный куш. Как свободно ослы передвигались по площади! Так грациозно! Как будто это породистые кони. Словно скакуны, они гордились своим осознанным и диким нравом. И вот на площадь вдруг пришли обнаженные и юные крестьянки и стали грязно приставать к ослам. Они грозились отчислением из фермы и полным увольнением из натурального феодального хозяйства, если ослы не уберутся восвояси или не исполнят жуткий долг соития в ближайшую же полночь. Ослы в сопротивлении своем дошли до соглашения! И началось брутальное сраженье порочных ненасытных тех девиц с неокрепшими ослами! Не пей вина, Венера, перед сном. Вино и родина в больших количествах опасно для здоровья. Низ живота схватило так от боли. В такие дни печаль моя ярка. Так что же было дальше? Просто мерзость. Мерзость непозволительного секса! Девицы гладили ослов по крупам и что-то нежно им шептали в длинные их уши. А те, влюбленные по уши, разбухли ниже живота и страстно заревели. Так сейчас ревет неслышно мое нутро больное. Успокойся. Поглажу ласково его я. (Резко и нервно гладит живот.) Так болит. И вот когда настала полночь, юные крестьянки решили накормить ослов своим же молоком. Те отказались. Отказались напрочь. Они ответили, что брезгуют в пищу употреблять женское молоко. Запрещает это им религия! Такая неслыханная дерзость и ослиный фундаментализм возмутил горячие сердца девичьи, и женщины в воинственном и яростном накале смели нещадно головы ослов одним лишь резким перекусом шеи. Вот так! Кровь так хлестала мощно, яро, как скоро хлынет кровь моя из низа. (Легко массирует виски.) Предчувствую я боль и неприятный вечер. Ослиная кровь текла тремя ручьями в ближайший парк столичный, где прятались в кустах сирени Воины. Железистый запах крови так их возбуждал, что стали они рвать ветви и хлестать себя по телу. Хлестать с таким упорством, что ветви разрывались в два удара! Они срывали новые, и мне во сне казалось, что в парке в следующем году не будет в мае больше жечь сирень своим красивым девственным соцветьем, и больше никогда воины не смогут сорвать нечетный лепесток, чтоб загадать желанье. От этого они заплакали, что их желания, увы, не сбудутся. Их время истекло. Бедные! Ни одного желанья больше. Чтоб не было так больно от этих грустных мыслей, они решили бить друг друга. Бить своим оружием. Бить так сильно, чтоб выбить коренные зубы, мосты, протезы, переносицы и губы заодно порвать. Пока они насыщались боем, уставшие крестьянки спрятали ослиные трупы на городской свалке и пошли спать. А к свалке вдруг подкрались три монаха. Они искали там бутылки, чтоб набрать на праздник святой воды, а нашли лишь звериные там трупы. Они простили им грехи. Смертные грехи неповиновения и несоблюдения завета – не жить на площади и не прелюбодействовать с людьми. Я сейчас с ума сойду от боли. (Внезапно хватается за сердце.) Когда же всё начнется, наконец? Чтобы кровь смыла мою боль. Монахи совершали прощальный ритуал над трупами, и вдруг один осёл оказался живой. Такой красивый, умный, молодой осёл. Он захотел меня увидеть и передать, что эта встреча будет болезненной, как сама война. И я проснулась. Что за война? Неужели в нашем государстве идет война? Какая? Между кем и кем? Ослов с крестьянками? А воинов с сиренью? Или монахов с палатками? Грудного молока с оружием? Я знаю только, что во время войны люди теряют много крови. И каждый месяц нужна ей новая кровь. Ежемесячно нужны ей жертвы. И я вот каждый месяц приношу ей в жертву свой личный сгусток сакральной красной влаги. Война бывает такой красивой из-за цвета! Как больно мне! Как больно! (Плавно на корточки садится.) А-а-а-а! Кто постигнет боль, тот достигнет власти. И кровь идет. Струится бесконечно. Как гармонична природа, если каждый месяц происходит война! Кто там ещё? Кто сюда идет? Как все вы надоели! Как больно! А-а-а-а! Будь проклята, война! Будь проклята, война! Будь проклята, война! (Неистово бьёт рукой по полу.)

Сцена вторая

Там же

Венера, местные пожилые жительницы

Жительницы. Только одна жива осталась. – Одна жива. – Жива! – Жива! – Одна! – Одна жива! – Одна, поймите! – Одна жива осталась.

Венера. Кто одна? О чем вы говорите?

Жительницы. Только Эхо жива. – Одна из многих. – Только одна. – Другие мертвы. – Других нет с нами.

Венера. Ничего не понимаю. Как будто продолжение дурного сна.

Жительницы. Мы нашли все спрятанные трупы. – Вчера убили наших дочерей. – Мы видели их. – Нашли их! – Все мертвы. – Одна спаслась, но изуродована так жестоко. – Накажите преступников.

Венера. На ваших дочерей напали?

Жительницы. Да! – Да. – Да! – Да. – Да!

Венера. И сами они не трогали ослов?

Жительницы. Ослов? – Ослов? – Ослов? – Каких еще ослов?

Венера. Да никаких. Так скользко перепутано всё в этом мире. И не в мире перепутано так вскользь. И больно.

Жительницы. И нам так больно! – Больно нам! – Нам больно.

Венера. Давайте по порядку.

Жительницы. Наши дочери собирали урожай. – Урожай собирали! – Сейчас страда. – Понятно?

Венера. Пока да.

Жительницы. Конечно, сбор урожая очень важен. – Очень, очень важен. – Да, урожай нам важен. – Что может в конце лета быть важнее урожая? – Только урожай. – Все в государстве думают об этом. – Только о нём одном, об урожае! – По сравнению с уборкой, может, ничего такого и не произошло. – У нас вообще ничего не происходит. – Только урожай все собирают и собирают. – А у нас погибли дети. – Урожай очень важен для страны. – Но наши дети тоже нам важны.

Венера. Неужели?

Жительницы. Правда, правда! – Правда. – Может, это пустяк в масштабах государства. – Или одного большого поля. – Но в конце дня кто-то вероломно девушек настиг. – И уничтожил. – Выпил всю их кровь…

Венера. Кровь? У них шла кровь?

Жительницы. Вся вытекла. – Ни капли не осталось.

Венера. Будь проклята война.

Жительницы. Что? – Что? – Что? – Что? – Что? – Что?

Венера. Ничего. Это я так. О женском.

Жительницы. А! – А! – А! – А! – А! – Понятно.

Венера. Продолжайте. Не молчите. Я слушаю.

Жительницы. Да что еще здесь можно говорить? – Урожай почти весь собран. – Собраны оливки, которые заставляют нас молчать порой. – Поздняя клубника, схожая с румянцем старой девы. – Морковь мохнатая, как будто ей прохладно под землей. – Лимоны с тонкою холеной кожей. – Сахарный тростник, дрожащий от каждого вниманья. – Щербатый и очень важный кардамон. – Собрана черешня мягкая, пресытившаяся жизнью. – Корица приторная, целующая руки. – Петрушка, яркая от первого свиданья под забором. – Базилик, придающий поцелуям откровенный вкус. – Сельдерей, ласкающий язык наш незаметно. – Щавель, кислящий ненапряжно. – Собрана та капуста, что хрустит в руках всё из-за соли, и та капуста, что любит в южном море загорать. – Фисташки и арахис, который белка раньше нежно перебирала в лапках. – Мидии, облепившие дно лодки, чтобы от солнца защитить себя. – Имбирь, который так приятен в компании бывает. – И сено, в котором мы никогда уже не будем заниматься сексом. – Всё собрано! – И кто-то праздник омрачил жестоким преступлением. – На полях вместо ботвы лежат тела. – Но мы не знаем, кто подкосил их стебли. – Просим разобраться в злодеянии.

Венера. Ах, вот как.

Жительницы. Вот тебе и ах. – Нехорошо всё вышло. – Некрасиво. – Несправедливо.

Венера. Конечно, разберемся. Есть ли факты?

Жительницы. Фактов нет. – Никаких. – Ни одного. – Печально. – Грустно. – Но видели вчера колонну проходящих воинов. – Невдалеке они прошли. – Дышали тяжело. – И, может, видели они кого? – Или хотя бы слышали? – Или… – Или… – Или…

Венера. Или что?

Жительницы. Вы у них спросите сами про это или? – Сами. – Мы ничего. – Мы так. – Что можем мыслить сами мы? – И сами рассуждать? – Но сами можем мы страдать. – Поймите, нам так больно. – Больно очень. – Одни мы с внуками. – Мы даже кормить их не могли вначале. – Нам было нечем. – Они младенцы. – А мы стары. – Но чудо произошло. – Мы выстрадали чудо. – Засохшее грудное молоко! – Сухое грудное молоко с водой мы разбавляли. – Вот так спасли детей. – Из наших старческих сосков все сыпется сухое молоко, как песок в пустынной Атакаме. – А мыслей больше нет. – Один песок. – Белый сухой молочный песок. – Чистый, как на пляже. – Можно лечь и отдыхать. – Как на курорте. – Поставить лежаки, шезлонги, зонтики, палатки.

Венера. Да, да. Палатки – это хорошо.

Жительницы. Вам плохо?

Венера. Спасибо, что заметили. Вполне терпимо. Боль отходит. Так что дальше? Вы что-то говорили про песок?

Жительницы. Да, молочный наш песок все сыпется. – Он высыпается по-прежнему из нас. – Как песочные часы, считает наше время. – Только нас нельзя перевернуть. – Последняя песчинка упадет, и мы кончились. – Увы. – И нас не будет. – Только сплошной песок. – Большой карьер песчаный. – А в нем играют дети. – Строят замки из нашего песка. – И варят кашу из нашего песка. – И лепят пирожки из нас. – Смеются. – И дерутся. – Играются в войнушку. – Так смешно, легко играют наши дети. – На песке из нас.

Венера. Вы так меня растрогали рассказом о песке, что снова стало невыносимо больно.

Жительницы. Так бывает часто на песке. – То есть на земле. – На поле. – На планете. – Успокойте нас. – Облегчите страдания. – Успокойте нас. – Спасите наши души. – Спасите наши души! – SOS. – SOS. – SOS. – SOS. – SOS.

Венера. Я постараюсь. Конечно, постараюсь. Я сделаю всё, что смогу. И воинов разыщем тех, кто может вам помочь.

Жительницы. Помочь? – Да, они помогут. – Помогут. – Помогать – не строить.

Венера. Ну что поделать? (Зевает.) Вы так спокойно и приятно говорите о беде своей, что я тихонько незаметно засыпаю.

Жительницы. Да сколько ж можно слов о горе добавлять? – Мы больше не в силах описывать свою беду. – Сколько нужно слов вам? – Сто? – Сто двадцать? – Двести пятьдесят? – Или пять тысяч, чтоб сказать, как мучает обида нас? – Что наше возмущение разъедает нас, как кислота. – И отравляет нашу старость. – Уснула. – Венера спит. – Так сладко. – Как правда. – Бедная. Она страдает. – И тоже много крови потеряла. – Как раненый в бою боец. – Пусть отдохнет. – Пойдемте, старые подруги боевые. – Не будем ей мешать. – Когда невинные страдают, любовь и мудрость отдыхают. – Уходим. – Тихо. – Тихо. Потихоньку.

На цыпочках уходят друг за другом.

Сцена третья

Там же

Венера, воины, два странствующих монаха, два осла

С другой стороны на цыпочках заходят друг за другом воины, между ними монахи и ослы.

Воины. Вот так незадача. – Венера спит. – Красивая во сне. – Но что-то в ней не так. – Забавная. – Тревожная. – Гнетущая. – Немного. – Интересно, что красивой и известной женщине там грезится? – Большие исторические даты. – Батальные картины. – Красивые известные мужчины, как Нарцисс. – Тогда уж лучше разбудить ее. – Зачем? – А то во сне стонать начнет. Так неприятно. – Гы-гы. – Венера стонущая! Что может быть прекрасней? – Стонущий Нарцисс! – Да что вы! Это извращение. – Венера и Нарцисс – и вместе? – И оба стонут? Никогда! – Тише, здесь монахи! – И ослы! – При ослах ни слова! – Довольно хулиганить! Мы здесь с особой миссией. – Просим. – Венера, мы пришли! – Венера, мы явились!

Венера. А я как раз вас видела во сне и вас искала.

Воины. Искали нас во сне? – Гы-гы.

Венера. Искала по приказу. Но вы нашлись намного раньше, чем я приказала. Странно очень.

Воины. Бывают и такие приказы, которых выполняют без приказа. – Гы-гы.

Венера. Вот это и страшит. Приказы с гербовой печатью не выполнены, а сказанные шепотом и вдруг исполнены быстрее, чем о них подумал приказавший. И доказательств снова нет.

Воины. Найдутся. – Найдутся, если их внимательно искать. – Гы-гы.

Венера. Ну что ж поищем. По какому делу вы пришли?

Воины. Пропали девушки. – Похищены! – Украдены.

Венера. Уже нашлись.

Воины. Нашлись? – Как нашлись? – Когда? – Кем? – Кто нашел?

Венера. Их матери нашли сегодня утром на краю поля.

Воины. Живы?

Венера. Мертвы.

Воины. Вот это да! – Не может быть!

Венера. Все может быть на вашем поле. А как вы узнали о пропаже?

Воины. Недалеко мы проходили. – Мы слышали рыдания матерей.

Венера. И что?

Воины. Решили тоже поискать. – Помочь им в горе. – На всякий случай. – Вдруг… – Вдруг… – Вдруг что найдем.

Венера. И что нашли?

Воины. Только ослиные следы. – А позже самих ослов. – С двумя монахами.

Венера. Похвально.

Воины. А вот и собственно они.

1-й монах. День добрый.

2-й монах. Добрый день.

1-й осёл. Иа!

Венера. Добро пожаловать. Так значит, ваши там следы нашли?

1-й монах. Возможно.

Венера. Хотя что дают следы? Следить бесследно все могли.

Воины. Так у следящих и спросите, зачем они там наследили. – Гы-гы-гы.

Венера. Отвечайте.

2-й монах. Мы за ослов не отвечаем. Мы странствующие монахи. И странствуем везде, где есть нам место. А место есть везде: и в поле, и в горах, в пустыне, в городе, в деревнях, в лесах. Везде есть место для молитв. И наследить могли мы лишь молитвой.

Воины. Вот и наследили.

Венера. Ну, а ослы?

1-й монах. А что ослы? Пока нас молитвы вперед несли, их влево занесли их собственные мысли.

Воины. Ах, мысли! – Вот как! – Влево занесли? – Занесли их влево! – Гы-гы. – Мысли! – По лицам ослы все одинаковые. – Да. – Но мы ослов обычно различаем по их мыслям. – А мысли ослов сильно левые. – Раз влево их несут, пока другие молятся. – И ослов своих не замечают. – Кстати!

Венера. На что вы намекаете?

Воины. На ослов. – Их надо допросить. – Раз их монахи так невинны. – Так невинны. – Так невинны.

Венера. Так же, как и вы. Ну что, ослы, вы можете сказать?

1-й осёл. Иа! Иа!

2-й осёл. Иа!

Венера. Что они сказали?

Воины. Непонятно! – Нисколечко! – Ни слова!

1-й осёл. Иа, иа. Иа, иа. Иа, иа, иа, иа!

2-й осёл. Иа.

Венера. Они говорят или ревут?

1-й монах. Говорят. Но что? Нам не дано понять.

Венера. Какой странный у них язык.

1-й осёл. Иа. Иа.

Венера. Какой-то древний, может быть?

Воины. Не древний. – Что-то можно разобрать. – Похож на наш. – Его я где-то слышал, но давно. – Наверное, еще дореформенный язык. – Без корректировок. – На нем сейчас почти никто не говорит.

1-й осёл. Иа, иа, иа, иа. Иа!

Венера. Да уж. Я понимаю, что есть великий древнегреческий язык. Латинский там, английский, допустим, русский и французский. А это что за набор слов?

Воины. Ужасный язык. – Очень бедный. – Скучный. – Редкий. – Не возвышенный. – Простецкий. – Фу. – Некультурный. – И неинтересный. – Гы-гы. – Никчемный.

2-й осёл. Иа! Иа! Иа!

Венера. Ну почему же? Это очень эксклюзивно!

Воины. Совсем некрасиво. – Тривиально. – Банально. – На нем мудрого ничего скажешь. – И великого ничего не напишешь. – Мы так не говорим. – И Нарцисс на нем не говорит. – Не наш, так точно. – Они не знают новых правил языка?

Венера. Похоже, что не знают.

2-й монах. Для них правил и не существует. Они привыкли говорить на правильном своем языке.

1-й монах. На своем родном. Без всяких новых правил и реформ.

Венера. Прогресс нельзя остановить. Об этом они не думали?

2-й монах. Об этом не думали уж точно. Но думают они о своем. В своей родной стране.

2-й осёл. Иа!

Воины. Думают, думают. – Думать, то они умеют. – Умеют думать точно. – О своем! – А думают они, надо сказать, неправильно. – О своем! – Гы-гы. – Не так, как надо, думают. – Мы точно различаем их по мыслям. – Хоть лица одинаковые у них. – О своем думают! – Себе назло. – А может, назло и нам.

Венера. Раз мы понять не можем их язык и переводчика нет у нас, ослов я оставляю у себя пока.

Воины. Ммм. – Ммм. – Ммм. – Хм.

Венера. Вы недовольны моим решением?

Воины. Ну… – Ну… – Ну… – Ммм. – Хм.

Венера. Тогда зачем неискренне мычите? Вы, может, голодны?

Воины. Мы по горло сыты.

Венера. В таком случае надо вам поплакать.

Воины. Поплакать! – Ха! – Зачем?

Венера. Чтоб испытать себя! Чтобы проголодаться снова. Чтоб снова захотелось жить вам. Так будете вы плакать?

Воины. Нет. – Не будем. – Воины не плачут.

Венера. Правда? Никогда? Никогда не плачут?

Воины. Нет. – Никогда. – Не часто.

Венера. Когда в последний раз?

Воины. Вчера. – Недавно. – Никогда. – Я буду плакать завтра.

Венера. Вы можете мне что-нибудь рассказать о вашем плаче, чтобы я вам посочувствовала, может быть, или пожалела, или сама заплакала от ваших слов?

Воины. Да, конечно. – Нет. – Но как же. – Я вам расскажу. – Не надо.

Венера. Говорите.

Воины. Да что же это? – Значит так. – Не надо. – Не перебивайте.

Венера. Пусть говорит. Пока говорить на нашем поле можно.

Воины. Нам можно. – Гы-гы.

Венера. Пока. Можно, но пока.

Воины. Ладно. – Говори, раз начал. – Я плакал очень сильно в детстве. Один раз ночью из-за пустяка, который мне тогда казался вселенским горем. В детстве у детей для игр различных есть деньги. Деньги они выдумывают из чего угодно. А у нас они всегда были из листьев. Крупные банкноты из сирени…

Венера. Сирени?

Воины. Да, он сказал: сирени. – А у нас из жасмина. – Тише. – Что дальше? – Так вот. Крупные деньги из сирени. А мелкие, что детям часто были нужны, из акаций. Сколько листьев акаций было сорвано зря! Удивительных и трепетных деревьев-акаций! Сколько их пострадало, чтобы на короткую игру дети совершили свои удачные покупки. Но, как ребенок, я действительно верил, что это самые настоящие деньги, на которые я могу купить все, что захочу. У меня было много зеленых денег из акаций, и я ощущал себя самым богатым человеком на свете. Богаче своих друзей, родителей, владык! Я спрятал свое сбережение под кровать, но через неделю, когда мне снова нужны были деньги для игры, я достал их и ужаснулся. Вся моя зелень засохла, увяла, выцвела. Деньги рассыпались в руках, как табак в старой сигарете. И этот жестокий обман, сушеный облом, черная детская инфляция так повергли в уныние мою психику, что я рыдал с проклятым упоением и больше никогда уже не верил ни в деньги, ни в банки, ни в новую зелень акации…

1-й монах. Он плачет!

2-й монах. Точно, плачет.

Венера. Какой печальный воин.

Воины. Не плачь. – Не плачь. – Не надо. – Хороший. – Ну же, успокойся. – Не надо так печалиться. – Я тоже про зелень вспомнил, но другую. – Какую?

Венера. Расскажи нам.

Воины. Не плачь. – Какая зелень? – Теперь не акаций, а первых одуванчиков весенних. – Прекрасно. – Мне в армии хочется все время есть. – Мне тоже. – И мне. – Гы-гы. – Постоянное желание что-нибудь урвать и проглотить. А ничего и нет. И вот однажды вспомнил, что моя мать собирала зеленые листья одуванчиков, замачивала в подсоленной воде и ела. От голода я начал пастись на лужайке и рвать одуванчики. Все смеялись и, прикалываясь, ждали дня, когда меня можно будет доить. Я замачивал безупречно горькие листья и гордо перед всеми съедал их. Никто не мог больше повторить мой маленький голодный подвиг. Но всю весну я ощущал себя сытым и хорошо уснувшим от тяжести в желудке. – А при чем тут слезы? – Почему ты плакал? – Из-за зелени! Простите за откровенность, но той весной однажды я увидел, что… Так неудобно. – Да ладно, говори. – Только поймите меня правильно. – Поймем. – Поймем. – Так что же? – Это было так сильно! У меня от одуванчиков стали пронзительно изумрудными по цвету фекалии. Они впечатлили меня необратимо! Это был божественный цвет! Ярко-изумрудная зелень выходила из меня! Такой поразительный цвет. Намного чище и изящней, чем у импрессионистов. Это было потрясающе изумрудно! И тогда я пожалел, что я воин, а не художник, и заплакал.

1-й монах. И он плачет!

2-й монах. Плачет.

Венера. Какой тонкий воин.

Воины. Не плачь. – Ну что ты. – Не надо. – Маленький. – Да что же это происходит? – Пусть поплачет. – Так трогательно. – А я жалею только об одном! – О чем? – Что я никогда не почувствую, что такое секс там, где ты внезапно хочешь. В лесу, где пролетающие мимо божьи коровки садятся на вспотевшее возбужденное тело. На крыше, чтоб увидеть в ее запрокинутых от счастья глазах проплывающие облака, бесконечно розовые от алого заката. В море, по пояс в воде на середине лунной дорожки, оглушенный всплеском волн и изможденный от неба так мощно, что даже разряды электрических скатов тебя не смущают.

1-й монах. И он!

2-й монах. Заплакал.

Воины. А я! А я хочу на толстых ветвях смолистой сосны под редкие крики кукушки, считая не свои пролетевшие дни, а упавшие от любовной ярости шишки! – И ты! – Не плачь. – А я в тесном грязном лифте, задыхаясь от нехватки кислорода, полностью растраченного на вздорные, но выкопанные так глубоко поцелуи! – Не плачь! – И ты? – О, боги!

Венера. Ах, вы мои зайки!

Воины. А я старик седой бессильный, с юной и румяной девой…

1-й монах. Здесь все плачут.

2-й монах. Это к смеху.

Воины. А я рыдал вчера беззвучно. Своими взглядами они лишили меня надежды. Я понял, что наша мимолетная сила, как легкое счастье, может пройти. И мы можем умереть так же быстро и неблагодарно, как они. Умереть, как только умрет наш Нарцисс. И тогда толпа растерзает нас за все бывшие проступки. – Что ты несешь? – Безумец. – Это бред.

Венера. Я правильно вас поняла?

Воины. Не слушайте его. – Это все из-за слез. – Помутнение рассудка. – Истерика. – Мужская слабость. – Культурный шок! – Еще раз слово скажешь, будет больно. – Какая боль? Их обида была сильнее моей боли! Нас накажут! – Да кому мы нужны? – Замолчи! – Мы все заплачем завтра, послезавтра, очень скоро! – Мы ничего не делали. – Мы исполняли приказ.