Текст книги "Горизонт края света"

Отряд русских казаков состоял из шестидесяти пяти человек. И когда перешли они через горы, загнав не одного оленя, когда, наконец, подъехали к морским торосам в устье Пенжины-реки, впервые приблазнилась Атласову шаманка. Никто не видал её, кроме него, и, чтобы не пугать казаков, Владимир Владимирович никому ничего о видении не сказал.

Однако служивый Яшка Волокита, прячась от товарищей, вдруг начал подолгу бродить в тундре один. Впервые заметили за ним эту блажь в Каменном острожке, где жили береговые коряки. Взгляд у парня – тоскливый, повадки – шалые: будто ждёт чего-то, так и рыщет взглядом, так и рыщет…

– Ты чего это, молодец? Вроде не в себе? – забеспокоился Атласов. – Что сделалось-приключилось?

– Ему, должно, шаманка блазнится, – заметил бывалый казак Потап Серюков. – Это болезнь от нездорового воздуха. Креститься нужно, псалмы читать, из пищалей палить, топорищем ту ведьмовку рубить надобно. Сдашься – зачарует, а потом заморозит да в снег закопает…

Серюкову Атласов верил. Потап знал и обычаи туземцев, и предания их старины. Яшку Волокиту стращали адом, несмываемым грехом, и он вроде перестал думать о красавице-шаманке. А в Окланском острожке и вовсе забыл о ней, охаживая вдовых эвенских баб. По камчатскому обычаю с них нужно было снять некий грех. Любая вдовица, желающая выйти замуж второй раз, нуждалась во вхождении в телесную связь с грехоснимателем. Эвены, однако, считали это запретным, недостойным мужчины делом, и женщины искали снимателей греха за немалую плату. Казакам же всё было нипочем.

Некоторые обычаи аборигенов и того удивительнее были. Как-то Атласова разбудили громкие крики. Спросонья он зло сверкнул глазами:

– Чего людишки орут?

Заскочил в юрту Олёшка Пещера, шустрый в движениях, забасил:

– Батюшки, светы, туземцы лису палками насмерть забили! Шкуру не хотят снимать. Нечистая, говорят.

– Мухоморов, что ли, нажрались?2626
  из мухоморов древние коряки, эвены и другие северные народы готовили по особому рецепту хмельной напиток


[Закрыть] – вскипел Атласов. Со сна он бывал дурным. Вскочил, подпоясался мечом-складенцем. – Толку в мехах не знают! Соболя здесь нет, так хотя бы в лисах понимали…

На выходе из юрты к нему подскочил старик в большом, закрывавшем глаза малахае, что-то залопотал, размахивая руками. Толмач перевёл:

– Сказывает, что-де лисовей этот дурно пахнет и с гор диаволовых огнедышащих пришёл. Дескать, огнём и дымом от него несёт! Дух, молвит, это нечистый…

Атласов, усмехнувшись, небрежно отодвинул старика, взглянул на лисовея. Ох, и красив зверь! Мех так и горит огнем, переливается в лучах тусклого солнца – поневоле глаза прижмуришь. Почему же эвены не добывают этих зверей, что за предрассудки? До прихода русских местные сидельцы на лисиц не охотились, и они, не опасаясь людей, перекочевывали зимой с Чукотчины в устье Пенжины-реки стаями. Пищи для них тут было вдосталь. Собаки по неизвестной причине лис не хватали, и те, не опасаясь, лезли к ним в кормушки. Коряки запросто били их палками, но применения меху не находили: лисья шкура казалась им недостаточно прочной – не в пример оленьей, изнашивалась быстро. Так что без особых проблем Атласов обложил каменских и окланских туземцев ясаком из красных лис. Те даже удивлялись: что, мол, за ценность такую мельгытанги в них видят?

Подняв лисовея за хвост и встряхивая его, Атласов втолковывал корякам:

– Призвал я вас под государеву самодержавную руку ласкою и приветом. Будете посылать ему ясак вот этими зверьми! Товары за них получите – ножи, и топоры, и пальмы. А поскольку железо у вас не родится, а у нас надобность в мехах имеется, то и будем друг другом поняты…

Рядом хмельной со вчерашнего дня Потап Серюков дыхнул в лицо перегаром:

– Строже с имя надо, строже!

Атласов недовольно хыркнул:

– Не твоего ума дело! Сам знаю, где жестокостью, а где ласкою брать…

Голова болела, его слегка мутило. «Надо бы оставить самогона на случай простуды, – подумал, – а излишки вылить. Вред один от дьявольской водицы…»

Прежде, на сибирских реках Амга и Татта, он нещадным боем истреблял самогонщиков. Воеводе Петру Зиновьеву жалобы сыпались, что-де лихо Атласов разбивает посуду у пьяниц, и добро бы сам не пил – тоже не без греха!

В камчатском походе Владимир Владимирович, случалось, подавал пример разгулами. Но решения у него порой случались внезапно, и, не сказав ни слова никому, он пошёл по юртам, где столовались казаки:

– А ну, выноси самогон!

Обозчему приказал слить зелье в бочонки и оставить их под надзором. Винный дух резко шибанул в нос, и на душе враз стало муторно:

– У, дьволова водица!

Он в сердцах пнул бочонок, и мутная жидкость, шипя, потекла по снегу, оставляя желтоватые бороздки.

Атласов сплюнул, сердито передёрнул плечами и, не оборачиваясь, пошел в редкий лесок, окружавший острожек.

Низкорослые деревья причудливо переплетались кронами, в ясном прозрачном воздухе искрилась морозная пыль. В глаза огнём полыхнули уголья на тонких, темно-красных веточках. «Рябина?» – он даже испугался этой мысли. Здесь, в холодной невзрачной землице – и вдруг роскошная русская красавица рябина!

Деревце сверкало рубинами, и какая-то птаха, тоненько пискнув, слетела с его ветки. Атласов подошёл ближе, утопая в рыхлом снегу, вскинул голову и неожиданно для себя, как после долгой отлучки, увидел красоту в баском сиянии ягод. Осторожно протянув руку, сорвал одну гроздь. Ягоды, перемёрзшие, вроде заморского изюму, были вкусны: осталась чуть заметная горчинка, но все же – сладко, никакой оскомины.

Рябина облегчила головную боль, и Атласов с удовольствием вдохнул морозный воздух. Разве не счастье здесь, на краю земли, ощутить Русь?

Возвращаясь в острожек, он ещё издали услышал пронзительные крики коряков и хохот своих хлопцев. Веселились так, будто скоморохи перед ними представлялись.

– Что за шум?

Между юртами шла весёлая потасовка. Женщины скопом таскали за волосы молодого парня, рвали его одежду, били его по чем ни попадя, а он, ухмыляясь и уворачиваясь от особо настырных обидчиц, держал в обнимку какой-то куль.

Присмотревшись, Владимир Владимирович понял, что это никакой не куль, а корякская девка, обмотанная рогожей и сетями. Под тяжестью одежды, опутанная ремнями, она не могла даже пошевельнуться, и тоже кричала, мешая смех и слова.

Увидев Атласова, толмач издали замахал руками:

– Не удивляйся! Это хватание, обряд такой. Жених должен схватить девку. Другие же бабы, вишь, понарошку её защищают. Ну, а коли не люб жених невесте, тогда, говорят, так бабы его отделают, что мать родная не узнает…

Девка, изнемогши от мужских объятий, духоты, жаркой одежды и собственного смеха, наконец, умильно выдохнула:

– Ни-ни2727
  ни-ни – утвердительное междометие вроде русского «да»


[Закрыть]…

И тут же бабы отпустили парня, и тот, довольный собой, что-то зашептал невесте, прячущей пылающее лицо в меховой малахай.

Досмотреть обряд хватанья Атласову не дали. Снова подошёл толмач:

– Нас приглашают отведать диковинной пищи – ямгаю. Очень, говорят, вкусна!

Давеча в острожке забили оленя. Его кровь влили в желудок, не вычищая, добавили туда жиру, сбили всё содержимое и, выквасив у очага, покоптили над огнищем. И получилось кушанье ямгаю.

Подобное Атласов едал у восточных чукчей и потому, не брезгуя, отведал угощения. Вкусом оно походило на копчёные московские колбаски – ими Владимира Владимировича кормил воевода Гагарин. Боярское, однако, лакомство!

Иктеня ласково спросил через толмача:

– Что ещё будет кушать главный мельгытанин? Желает он вилкрил или рэлеиль2828
  вилкрил– жидкая каша из порубленных хрящей оленя с квашеной кровью и желудочным соком оленя, рэлеиль – отваренный олений язык, его подают особо уважаемым гостям


[Закрыть]?

– Рэлеиль, пожалуй, отведает, – важно ответил за Атласова толмач. – А мешанины из крови главному мельгытанину не надо. Да вели принести побольше сушеной сараны – она у нас вместо хлеба идёт, – и вздохнул: Вот басурманы-то! Даже хлеба не знают…

Жёны Иктени кинулись во двор, пыхтя и отдуваясь, втащили большое корыто с мясом. Одна из женщин собрала с пола посуду и поставила её перед белой сукой. Собака принялась бойко вылизывать чашки-плошки.

– Смотри-ка, – подмигнул Атласов толмачу, – не желают сами плошки мыть – псине поручили.

Толмач заругался и что-то быстро и сердито сказал Иктене. Тот вытаращил глаза, залопотал по-своему, руками замахал. Атласов догадался: князец доказывает – сука, мол, животное чистое, посуды не испоганит, испокон веков корякские псы чашки вылизывают. Но толмач не отступал: брезгливо морщась, просил вымыть посуду хотя бы снегом. В конце концов, младшая жена Иктени, собрав плошки, вышла из юрты и под наблюдением специально посланного с нею казака вычистила их в сугробе.

Атласов съел мяса много, совсем как настоящий оленный человек. Иктеня, желая ему угодить, велел принести припас жира, толченого с голубикой, но тот, отведав угощения, сморщился и сплюнул:

– Мерзко!

– Это – сладость, это – хорошо! – засуетился Иктеня. – Ничего нет слаще на свете..

Усмехнулся Атласов, подмигнул толмачу:

– А ну, сбегай за сахаром – из моих припасов! Да не голову неси, а песка намети вот в эту плошечку…

Когда толмач поставил сахар перед Иктеней, тот помуслил мизинец, с недоверием обмакнул его в сероватую крошку – уже знал, что мельгытанги сыплют белый порошок наподобие этого в любое варево. Солью называют. И ему давали – ва-а, противно!

– Ай, сладкая соль, – удивился Иктеня и, наклонившись к плошке, слизал весь сахар. – Слаще сараны, однако!

– Видишь, бывает еда слаще вашей, – заметил Атласов. – А ты, князец, не хотел верить…

– Э, – протянул Иктеня, – у вас сахар, у нас – мясо. Олешку и резать не надо, если сладости хочешь…

– Как это?

– Хочешь услады – собери со шкуры личинок овода. И сладко, и сытно! Молодые рога срежь – ох, вкусно!

– Нет уж, – отрезал Атласов. – Ни личинок, ни червей я есть не стану. А панты пробовал – они, хоть и не православное кушанье, а крепость дают, силой человека наполняют…

После обеда Атласов пошёл в свою юрту и растянулся на шкуре у огня. Клонился к концу короткий северный день, после сытной еды тянуло в сон. Он и не заметил, как задремал.

Среди ночи в юрте началось какое-то смутное движение. Атласов открыл глаза, прислушался: на воле ветер гудит, шуршит по снегу позёмка, а в юрте кто-то тихонечко поёт.

Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел смутную фигуру женщины. Проклятая шаманка! Опять явилась! Чаровница, обернувшись к нему, засмеялась – будто серебряный колокольчик звякнул.

Атласов приподнялся на локте и, сглотнув, глухо спросил:

– Ты кто?

Женщина заговорила вдруг по-русски:

– Слушай, приказной, смел ты и тем люб мне! Не хотела тебя пускать втундру. Но вы, мельгытанги, сильны, и ваша сила защитой Камчатке будет. Не бойся теперь меня. Иди вперёд, всё дальше и дальше, и откроется тебе земля незнаемая…

Сказала – и сгинула. То ли сон, то ли явь – Атласов не понял. Ветер утих, и утихло сердце…

Встречь Солнца
(Записки И. Анкудинова. Продолжение)

Неужели Белая женщина существует на самом деле?

Но когда сквозь тучу пробился внезапный столб света, всё объяснилось просто. Над рекой колыхалась серая пелена, принявшая очертания гигантской женской фигуры. Ну, надо же! Шаманка, значит, всего-навсего – мираж, клубок тумана, игра солнца и теней. Всё это мы с Лёшей обсудили потом, а теперь нас куда больше занимал другой вопрос: как доберёмся до Каменного, лодку-то унесло!

– Не паникуй, Игорь, – сказал Лёша. – Вэ И знает: мы пошли на Сухую протоку. Если не появимся в Каменном к сроку, он забьёт тревогу, и нас обязательно станут искать у Старого посёлка, раз мы туда отправились. Понял?

– Но мы не на Сухой протоке, – бестолково ответил я. – Сколько отсюда до неё идти?

– Дня три, не меньше…

– По кочкам, болотам, сквозь заросли стланика – вот в этой обувке? – я покрутил носком франтоватого резинового сапога. – Не ручаюсь, что не проткну его о какой-нибудь сук. И как тогда идти? Да ещё без карты?

– Как идти? Ногами! Как же еще? – Лёша улыбнулся мне ласково, как тяжелобольному. – Не здесь же нам сидеть!

– А почему бы и нет? Может, кто-нибудь на рыбалку сюда пожалует…

– Тьфу ты! – Лёша от возмущения сплюнул. – Даже в Антарктиде народу бывает больше, чем в этих местах.

Я, конечно, понимал, что никому и в голову не придёт, что мы изменили маршрут и, следовательно, искать тут нас не будут. К тому же, неподалёку от этого места, как рассказывал Лёша, есть один особенный перекат. Там скапливаются плавуны, разбитые вдребезги рыбкооповские бочки, вывороченные коряги. Если здесь находили измятые лодки, то чаще всего снимали головные уборы – почтить память погибших. А ведь наш «Прогресс» вполне могло вынести на этот перекат.

Как подумал об этом, так настроение ещё хуже стало. Но кукситься – это самое последнее дело. Уж лучше выглядеть жизнерадостным идиотом, чем пессимистом, навевающим тоску. И я нарочито громко рассмеялся:

– Послушай! Робинзон по сравнению с нами – просто нищий! У нас и палатка, и рюкзак с консервами, и рыболовные крючки, и запасная леска…

Лёша задумчиво повертел пачку «Беломора»:

– Зря ты курить бросил. Тогда б у тебя спички были…

– Так ведь ты взял с собой зажигалку. И, по-моему, в твоей куртке целых три коробка спичек в полиэтилене. Сам же мне говорил!

И только тут я заметил, что куртки как раз на Лёше и не было.

– В лодке осталась, – вздохнул он. – Сам не знаю, какой бес меня попутал. Никогда спички в одном месте не держал!

А вокруг сияла тундра. На горизонте голубоватым туманом выступала гряда гор, расплывчатая как мокрый акварельный рисунок. В бледном небе парил орёл, в жесткой, тёмно-зеленой траве осторожно шуршала землеройка. У самого берега, на мелководье, стайка плавунчиков водила хоровод. Яркие птички, похожие на разноцветные поплавки, юрко вертелись, хлопали крылышками, описывали круги, кивали друг другу – будто танцоры, исполняющие вальс на дворцовом паркете.

Но любоваться всем этим не хотелось. А хотелось… Честно сказать? Хотелось – взвыть. Без огня в тундре – даже представить страшно…

Я отошёл от Лёши, уселся на шершавый валун и, пригорюнившись, уставился на серую холодную воду.

Не обращая на меня внимания, по берегу бегали два куличка, оба как бы в пёстрых заплатках, а вокруг глаз – чёрные круги-маски. Быстро перебирая короткими ярко-оранжевыми лапками, эта парочка сноровисто переворачивала все камешки подряд и шарила под ними длинными клювами, выбирая каких-то личинок. Но скоро одному куличку это занятие надоело, и он вспорхнул, следом взлетел его напарник. Или напарница?

Незнающий человек не всегда определит, кто из куличков самка, а кто самец. Взять тех же плавунчиков. Куличок ведет себя скромно – эдакий тихоня, одетый в неброское серо-белое оперение. Зато куличиха франтовата, эдакая бой-баба: сама заигрывает со своим избранником, ухаживает за ним и напропалую кокетничает. Мало того, что она буквально «женит» на себе рохлю, так ещё и отгоняет от него соперниц. А когда снесёт пёстрые яйца, то тут же о них и забывает. И приходится кулику в полном одиночестве высиживать их самому, а потом выкармливать птенцов, оберегать их от врагов, учить летать.

Но парочка пёстрых куличков, перелетевших от нас подальше, к плавунчикам не относилась. Это был какой-то другой вид.

– Славные птички, весёлые! – сказал Лёша. Он подошел ко мне незаметно и встал за спиной. – Мы их камнешарками зовём…

– Говорящее название, – заметил я. – Бойко они камни обшаривают…

Лёша вдруг хлопнул себя по коленям и расхохотался, да так громко и заливисто, что я даже подумал, что с ним не всё в порядке. Ну, стресс, нервы сдали, мало ли что – сами понимаете.

– Ай, молодцы камнешарки! Напомнили! – он смеялся и шлёпал себя уже по лбу. – Ну, как же я забыл? Мои предки от этих куличков научились огонь добывать…

– Как так?

– А так! Шаркали камень о камень, пока искра не вылетала на сухой мох. А потом и другой способ нашли: тереть деревяшку о камень.

– Угу, – буркнул я. – По телевизору как-то показывали: одно дикое амазонское племя до сих пор так огонь добывает. Полдня эту палочку о камень трут!

– Зато теперь огонь у нас будет точно! – бодро заверил меня Лёша.

Мельгытанги – огненные люди
(Продолжение)

Новый анадырский приказной Григорий Постников был не в духе. Осип Миронов, как вошёл, это почувствовал сразу, и догадался о причине такого настроения:

– Слышал, жалобу получил с Камчатки?

Приказной обернулся, в сердцах закричал:

– Обманул нас всех Володька-то Атласов, обманул! Знал, я ему на смену буду послан: много воли не дам, потому и ушёл в поход. И вот-те на! – он схватил со стола бумагу и прочитал: «В прежние годы» – коряки-то, слышь – «в прежние годы», – он выразительно глянул на Миронова, – «слыхивали от своих родников и от служилых людей, что те де служилые люди ясачных людей не громят». А Володька их, мол, громит.

– Эва! – хмыкнул Миронов. – Атласов ласкою да приветом никогда не отличался. Ух, злой бывает, особливо, когда всё не по нему. Но и ясачные людишки горазды понапрасну жаловаться на притеснения…

– Так-то оно так, – кивнул Постников, – но эта челобитная правильная. Атласов собрал ясак вторично. Коряки с эвенами недовольны, того и гляди, бунт поднимут. Тогда Володька по своей дурости потеряет служилых людей…

Постников снова заходил по светлице, покусывая обвислые усы.

Осип уселся на скамью у стены и стал задумчиво смотреть в окошко, затянутое тусклым оленьим пузырем. О челобитной на Атласова он уже знал. Принёс бумагу в Анадырский острог человек из камчатской землицы – сказался посланцем Иктени. Он потребовал, чтобы его пропустили к самому большому начальнику. И когда туземца спросили, зачем, он простодушно ответил: «Жалобу велено ему передать…»

Молва быстро разнесла эту весть по Анадырскому. Люди говорили и о том, что, получив послание, Постников заперся у себя, никого к себе не допуская.

– Чьей рукой челобитная писана? – равнодушно спросил Миронов, не отрывая взгляда от окошка. – Знамо дело, язычники-то грамоте не умеют. Кто-то из казаков писал челобитную…

– Почерка не узнаю, – ответил Миронов. – Одно ясно: Володька набедокурил, язычники возмущаются, требуют справедливости…

– Эх, не вовремя он этот поход затеял! – вздохнул Миронов.

Положение и в самом деле было тревожное. После ухода Атласова в тундре снова зашевелились люди князя Канмамутея. Его род был старым, могущественным – перед ним преклонялись и оленные, и сидячие люди. Туземных воинов всё чаще стали замечать у Анадырского – знать, вели разведку. Канмамутей похвалялся, что-де сильней его никого в тундре нет, и мельгытангов не спасут даже их огненные палки.

– Если коряки совладают с Атласовым, то чукчи нас непременно тоже побьют, – мрачно молвил приказной и перекрестился. – Подмоги ждать неоткуда…

– Надо Володьку вернуть, – присоветовавал Осип. – С ним более шести десятков казаков. Вот где наша сила!

И вскоре из Анадырского острога вышел отряд казаков, посланный вдогогнку за Атласовым.

***

Тундру опутали бусы. Этот густой туман при сильном ветре и крепком морозе опасен для путешествий: одежда намокает, смерзается и превращается в толстый ледяной панцирь. Тогда шуба или малица не держит тепла, и если не обсохнуть у костра, наступает неминуемая смерть.

– Вернёмся в стойбище, – решил Атласов. – Переждём непогодь..

Потап Серюков вздохнул:

– Как-то там у олюторских еоряков Сидор Бычан столько лет пребывает? Поди, окромя бусов, и другие напасти на Камчатке есть?

Судьба Бычана, которого оставил на Олюторе-реке Лука Морозка, тревожила и Атласова. Корякские князцы не желали терять свободу и наверняка у казаков Бычана с ними тоже были схватки. А припасы пороха не безграничны… Ох, всё ли ладно у Сидора со товарищи?

В конце концов, Атласов надумал отделить от отряда две казачьих дксятки. Пусть перейдут через долину реки Таловки к олюторцам. Сидору надо выслать бумагу, написать, чтобы возвращался в Анадырское, а обе посланные десятки вместе с проводниками нагонят отряд у Камчатки-реки.

Вернувшись в стойбище Иктени, который было обрадовался, что удачно избавился от непрошеных гостей, Атласов ещё раз обдумал свой план. Его выбор пал на Потапа Серюкова. Силён Потап: в кулачном бою шутя мог уложить сразу двоих, да так, что их души едва-едва на место возвращались.

– Собирайся, Потап, в путь-дорогу, – твёрдо сказал Атласов. – Не сегодня-завтра бусы кончатся – мы отправимся своим путём, а два десятка казаков под твоим началом – на Олютору.

Об этом решении неведомо как узнал князец Ома. Он пришел к Атласову и без лишних церемоний заявил:

– Люди говорят, что Потап на Олютору идет. Такого сильного человека отряд лишится! Неясачные коряки могут бунт поднять…

Владимир Владимирович затаил в усах усмешку:

– А ты не бойся! Или забыл про наши «огненные палки»? Они и нас защитят, и твоих воинов…

Ома смолк. Необдуманными словами он мог выдать свой замысел. Хоть и не ладил с Иктеней из-за старой родовой вражды, но нашёл-таки с корякским вождём общий язык – нужда заставила. В ту ночь, когда Атласов и его ближние казаки развлекались плясками женщин, он вслед за Иктеней ушел к шаману.

В юрте от сырых дров до самого потолка стоял такой дым, что человека напротив разглядеть трудно. Спасаясь от угара, залезли в тёплый полог. В плошке тускло мерцал огонь, язычок пламени робко вздрагивал от малейшего дуновенья и грозил совсем угаснуть. Сидели молча, пили настойку из сухого кипрея. Наконец, Иктеня сказал:

– Зачем Ома со знатными чукотскими и юкагирскими людьми Починой и Позделей пришли вместе с мельгытангами? Мельгытанги хитрые. Они сами захватят все места, где живёт соболь.

Шаман, тихонько ударив лапой орла в бубен, закатил глаза и забормотал:

– Вижу кровь… Ай, много крови… Везде – кровь, кровь…

Он закачался из стороны в сторону, сильнее забил в бубен:

– Кровь! Кровь!

Пламя в плошке заметалось из стороны в сторону, вот-вот угаснет. Иктеня приставил к посудине огонь, прикрыл огонь, чтобы в переменчивом свете яснее видеть все движения шамана.

– Плохо будет Оме, ох, плохо! – верещал шаман. – Хитрый мальгытанин заманит его к камчадалам, огнём испепелит юкагиров…

– Он обещал отдать нам все реки, где живёт соболь, – напомнил Ома. – Наши люди будут там охотиться…

Иктеня громко, надсадно засмеялся, даже за живот схватился. У Омы кровь прилила к щекам:

– Зачем смеёшься надо мной, как над дураком?

– Обещать легко – сдержать слово трудно, – наконец сказал старик, вытирая выступившие слёзы. – Обманут вас мельгытанги! Всем нам они – чужие, и царь их – чужой…

– Он взял нас под защиту, – напомнил Ома. – Ясак сбавил юкагирам…

– А мы, коряки, разрешим юкагирам охотиться везде, где они пожелают: тундра велика, всем места хватит, – пообещал Иктеня. – Забудем старые обиды, дружить будем…

В ту же ночь в юрту шамана, воровато озираясь, пробрался один из казаков. Его испугались, но он, заговорив по-юкагирски, предложил составить челобитную на Атласова.

Иктеня осторожно молчал: не специально ли этот человек подослан? Выведает тайные мысли, узнает о недовольстве князцов – и ожидай расправы! Но пришелец, вынув бумагу, дружелюбно улыбнулся:

– Конечно, послание составлю за плату. Дадите столько собольков, сколько пальцев на одной руке…

Эти слова успокоили князцов, и жалоба была составлена.

А на следующий день ветер стих. Солнце разорвало туман, и блистающие снега ослепили глаза. К полудню отряд Потапа Серюкова ушёл к Парапольскому долу, а оставшаяся часть русских и юкагиров отправилась дальше, к югу.

От реки Подкагирной вскоре добрались до мест, заросших высокими деревьями. Меж них узкой лентой тянулась речушка, засыпанная снегом. Её так и назвали – Лесная. На ней ветер кое-где обдул снег, и сквозь окошечки льда можно было разглядеть на дне камешки, коряги и какие-то водоросли, спутанные в клубки.

Здесь, в лесной чаще, казаки и юкагиры обнаружили много следов – и беличьих, и росомашьих, и лисьих, а главное – легких, стремительных собольих!

Ома самолично подстрелил из лука матерую росомаху. Её тут же освежевали у костра. Горячие, дымящиеся на морозе печень и сердце князец разделил между своими ближайшими приспешниками.

– Хорошая росомаха, – нахваливали они добычу Омы. – Смелая была охотница. Её печень – сладкая, сердце – вкусное. Сила её к нам переходит.

– Шаманская была росомаха, – заметил один из юкагиров. – Смотрите: на её спине черного меха больше, чем у других росомах…

– Не про неё ли старики сказки рассказывали? – спросил молодой Ерёмка Тугуланов.

– А что за сказка? – заинтересовался Атласов. Ему нравилось слушать туземные рассказы ли, побасенки ли – не суть важно, лишь бы они касались происхождения и обычаев тех народов, с которыми его сталкивала судьба. Через них, как ни через что другое, определялся их характер. Так ему казалось.

– Ладно, расскажу, – сказал Ерёмка. – Ходила одна лисица по тундре – всё равно, как мы: измаялась, измучилась. Повстречала медведя, сказала ему: «Дед, боишься человека?» Медведь сказал: «Друг, зачем я его буду бояться? Я съем его, – всё равно как ягоду». Лисица сказала: «Дед, много я ягод видела, пойдем туда, иди за мной.» Лисичка пошла первой, человека встретила и сказала ему: «Медведя привела, карауль здесь».

– А-а-а-а! – обрадовался Ома. – Знаю эту сказку! Человек караулил там, с луком, со стрелой караулил. Когда медведь пришёл, человек выстрелил, в брюхо медведю попал. Тот побежал. Лисичка сказала: «Дед, что с тобой?» Медведь сказал: «Брюшная боль началась». И домой пошёл. Помирать хочет. И говорит своим ребятам: «Дети, идите зовите дядю».

– А дядя – это росомаха, – подхватил Ерёмка. – Привели дети медведя росомаху. Медведь сказал: «Шамань! Умирать собираюсь». Росомаха начала шаманить. Через рану медведя стало сало выходить, начала его росомаха есть. Медведь сказал: «Дети, начинает темнеть». Пнул он росомаху, на огонь бросил, спину ей сжег. Росомаха выскочила из юрты и домой пошла. Мать росомахи куском дымленой замши ей обожжённое место закрыла, зашила. Теперь от этого росомашья спина чёрная.

– Ваш рассказ на русские сказки не похож, – сказал Атласов. – Чудные у вас были-небылицы! Но всё ж немножко наши напоминают: лисица – хитрая, медведь – простодушный…

* * *

Вскоре отряд набрёл на небольшое корякское стойбище. Тамошние сидельцы встретили бородатых людей без страха. Это удивило: обычно коряки испытывали почтительное волнение при виде густой растительности на лице и пугались, когда русские снимали шапки – мужчины с пышными волосами почитались у них как большие шаманы. Сами же коряки брили каменными скребками и головы, и лица. Некоторые из них только на темени оставляли две пряди – заплетали их в жидкие косицы.

Атласов, по обыкновению, сообщил сидельцам, что пришёл с миром и дружбой, чтобы привести их под высокую руку государеву. Перед ним явился сухонький остроглазый старейшина. За ним два молодых парня тащили на носилках женщину. Одетая в росомашью кухлянку и белые меховые штаны, она, не шевелясь, грузно возлежала на досках – ровно каменная. Её лицо скрывал песцовый малахай.

– Должно, шаманка, – решил Атласов и по-корякски пригласил старика садиться:

– Койон катваган!

– И-и, – старик поклонился и, усевшись на шкуры, с достоинством подбоченился.

Парни осторожно сняли женщину с носилок и определили ей место за спиной старейшины. Как её посадили, так она и сидела – немая, неподвижная, с закрытым лицом. Чучело чучелом!

– Вижу: не удивляетесь вы нам, – начал Атласов. – Или не впервой русских людей встречаете?

– Так, – качнул головой старик. – Я молодым был – приходили к нам длиннобородые. Много их было, и все с бородами. Главные их люди звались Федот да Герасим. Очень они промеж собой сердились, а почему – не ведаю.

– Что же они у вас делали?

– Сказывали, что большой огненный мельгытанин послал их прознавать новые земли. Меняться хотели: нам – железо, бисер, себе – меха.

– И со мной идут торговые люди, товары у них имеются, – сказал Атласов и к толмачу оборотился: Похоже, Федот Попов да Анкудинов тут гостили. Спроси-ка у старика, каковы русские обличьем были?

И когда Иван Енисейский перевёл ответ, Атласов убедился: точно, описанье совпадает!

– Куда они ушли от вас?

– На Парень-реку. Тамошние оленные людишки прознали: мельгытанги смертны, и когда те спали, набросились на них скопом. Отправили бородатых к родичам в верхний мир. Мы горевали: хорошие были люди, часто менялись с нами, обид не чинили…

– И мы обид не чиним. Напротив, берём вас под защиту и покровительство. А за то станете нашему царю дань платить…

– Тоже собольков, как Федот, любите? – хитро сощурился старейшина. – Их в кедрачах – как мышей в тундре: ловить – не переловить. Сколько захочешь – столько и добудем. Это зверь пустой: ни в еду, ни на меха не годен. Ценим мы только собачьи да оленьи шкуры.

Атласов ответу не удивился. Малые северные племена, почти круглый год жившие среди снегов, предпочитали прочные, тёплые меха. К тому же, шкуру крупного зверя выделывать было гораздо проще, чем тех же горностаев или собольков.

– А что это твоя баба всё сидит да молчит? – Атласов перевёл разговор на другую тему. – Чудно: хоть бы шелохнулась!

Старик повернулся к парням-носильщикам, и те сдёрнули с головы женщины песцовый малахай. Атласов от удивления даже привстал: то не баба была, а обычный камень, вон и лишайник на верху растёт, будто волосы.

– Это жена моя каменная, – объяснил старик. – Самая любимая и верная.

– Насчёт верности ты, пожалуй, прав. Но разве камень может заменить живую женщину?

– Это Яйтель-камак2929
  яйтель-камак – буквально: целительный камень


[Закрыть], – насупился старик. – Достойнейшая женщина! Меня от коросты вылечила. Давным давно я шибко занедужил – всё тело гноищем покрылось. Шаман не мог вылечить, только и сказал: ищи Яйтель-камак! Вот, пошёл на реку, стал камни ворочать. Взял один в руки – будто кто дунул на меня. Испугался, бросил камень в воду, убежал. Ещё пуще разболелся, чуть в верхний мир не ушёл. Всю зиму пролежал. Весной старухи посылают на реку: иди, ищи ту женщину-камень, бери её в жены – вылечит…

– Ну и сказка! – усмехнулся Атласов.

Толмач его реплику не перевел, и потому старик, не смущаясь, продолжал рассказ:

– Долго я искал Яйтель-камак, кричал, звал – она обиделась, далеко виз по реке за зиму уплыла, но всё же нашел её…

– И женился?

– Нет, сначала платье и обувь ей сшил. Оленей выделил, пусть богатая невеста будет! Приняла дары, не сердилась. Вылечила…

– Зачем же ты её за собой носишь? Пусть бы в землянке сидела!

– Так ведь хорошему гостю положено отдать любимую жену, пусть его тешит! – серьёзно сказал коряк.

Атласов знал о подобном обычае у чукчей. Несносимую обиду причинял гость, коли с женой не перебудет: его могли даже убить, как гнушающегося приязнью хозяина – это, кстати, нередко и случалось с анадырскими казаками, которые не знали о таком обычае.

– Хорошо. Оставьте её. Пусть погостит!

– Ты её не обижай, – засуетился хозяин. – Она хорошая, лучше шамана лечит.