Текст книги "Записка Анке (сборник)"

Гисер-Зарсен отбросил в сторону карандаш и сердито уставился в белое поле карты. До Новой Земли оставалось не больше полусуток полета. На остановку там для приема на борт нескольких упряжек новоземельских лаек времени уйдет совсем немного. А после того «Граф Цеппелин» продолжит свой путь прямо к берегам Северной Земли, нанесет на карту ее северную оконечность и оттуда в сектор недоступности, до сих пор заполняющий белым пятном значительную часть карты полярного бассейна. Таким образом, та точка, где находится Зуль, останется в стороне. Бедный старик замерзнет или умрет с голоду. Норвежские угольные заявки на Земле Недоступности останутся непоставленными, а вместе с тем и обусловленные акции его, Гисер-Зарсена, как награда за проведение операции, окажутся не чем иным, как воздушным замком, построенным хитрым Андерсеном. Под сосредоточенным взглядом Зарсена на гладкой поверхности морской карты стали вырисовываться черные норы шахт и перекрещивающиеся коридоры штолен. Белое поле стало набухать горами черного угля. По карте задымили проворные норвежские угольщики. А там, далеко, у изрезанных глубокими фиордами берегов милой Норвегии, угольщики поплыли прямо в просторный кабинет крупного акционера самой северной из угольных компаний Гисер-Зарсена. И сам Гисер-Зарсен, солидный высокий блондин в безукоризненном брусничном костюме, предстал, как живой, за широким письменным столом, заваленным ворохами купонов и банкнот…

Зарсен даже тряхнул головой, чтобы освободиться от мыслей, преследовавших его последние дни и переходивших в назойливые видения, почти галлюцинации. Быстро открыв маленький чемодан, Зарсен, не глядя, привычным движением выхватил бутылку и, запрокинув голову, сделал несколько глотков.

– Ну, что-нибудь придумаем, – буркнул он, засовывая обратно бутылку.

Штора над дверью заколыхалась, и из-за зеленого бархата на Зарсена уставились колючие серые глаза высокого, прямого, как палка, блондина.

– Господин Зарсен. Уже на ногах? Приношу извинения за вторжение. Я хотел только напомнить о том, что через пять минут ваша вахта.

– Вы сама аккуратность, господин Литке, – насмешливо ответил Зарсен, запирая на ключ чемодан.

Сделав приветствие рукой, Зарсен вышел в коридор и направился в штурманскую рубку, расположенную в носовой части главной гондолы. За собою он слышал размеренные деревянные шаги Литке. «Ишь, чертова кочерга, – зло подумал Зарсен, – никак от него не отвяжешься».

Зарсен бережно протискивал свою массивную фигуру по коридору, заваленному грудами ящиков со снаряжением, связками лыж, пышными ворохами меховой одежды. И без того узкие проходы сделались еще более тесными от принайтовленных к переборкам нарт. Во всех кабинах и в просторной кают-компании царил необычный для корабля беспорядок. На тисненом сафьяне диванов мягко поблескивали черная, вороненой стали, бронза и никель всевозможных приборов – метеорологических, гидрологических, магнитных. Столы и столики завалены справочниками, таблицами, астрономическими альманахами.

Осторожно, чтобы не столкнуть какого-нибудь хрупкого прибора, не рассыпать груды наваленных на стуле таблиц, Зарсен прошел через салон. На пути ему то и дело попадались люди в брезентовых комбинезонах. Одни из них прилипли к широким зеркальным стеклам салона; другие, не дыша, впились в колеблющиеся стрелочки магнитных приборов; третьи старательно заносили в объемистые тетради дневников законченные наблюдения. На всех лицах была написана сосредоточенность. Никто не обращал внимания на соседей. Даже на огромную фигуру Зарсена, пробиравшегося к носовой рубке, никто не обернулся.

В главной рубке на всех рулях и приборах рядом с людьми старой вахты уже стояли сменяющие. Под наблюдением нового вахтенного начальника Зарсена произошла смена, и усталые рулевые сейчас же покинули тесное помещение.

Зарсен принялся внимательно изучать карту с нанесенной на ней тонкой курсовой линией, проведенной предыдущим штурманом. Выслушав объяснения предшественника, Зарсен отпустил его и уселся за карточный стол, сразу заполнив собою всю тесную штурманскую кабину.

Зарсен никак не мог сосредоточиться на работе. Из-под белого поля карты все так же назойливо вылезали уплывающие от него пачки ассигнаций. Среди акций мелькало лицо Зуля; Зуль сосредоточенно скреб крепким пальцем бороду. Укоризненно покачивая головой, он поднял палец и постучал по наклоненному над картой лбу Зарсена. Зарсен вскинул голову и очнулся. В переборку карточной стучали с той стороны, где по соседству помещалась радиорубка. Тут только Зарсен заметил, что за одолевшими его видениями он не слышал настойчивого писка телефона. Сердито сорвал трубку:

– Алло…

– Зарсен?

– Да, – раздраженно буркнул Зарсен.

– Радиограмма с берега.

– Говорите.

– Передаю: «Из Берлина. Возникшие препятствия со стороны советских властей к спуску в указанном ранее пункте у острова Новая Земля устранены. Собаки с проводниками будут приготовлены. Воздушный Ллойд, директор Риппсгейм».

– Все?

– Все… Господин Зарсен, а когда мы можем быть в этом пункте?

– Я думаю, если ветер не усилится и деривация останется такой же, к середине следующей вахты подгребем. А почему это вас интересует?

– Да как же, ведь там мои земляки к нам на борт придут с собаками.

– А кто у аппарата?

– Радист Оленных.

– А, Оленных… Ну, я не очень-то уверен в том, что эти земляки придутся вам по вкусу. Ведь они большевики, наверно… Алло… Алло…

Аппарат щелкнул и умолк. Зарсен подержал трубку у уха, пожав плечами, повесил ее на крючок.

Минуту он стоял, задумчиво барабаня пальцами по разложенной карте. Взгляд его упал на широкий просвет бортового окна. Далеко внизу расстилался простор Полярного моря. Темные волны пологими ленивыми холмами блестели под яркими лучами солнца. Они бежали так размеренно и спокойно, что, даже когда их вершины срывались, на темной глади почти не появлялось пены. Далеко на севере белел тонкий, едва намеченный белый штрих. Зарсен взял бинокль. Под углом к курсу дирижабля двигалось большое скопление льда. А надо льдом – его постоянный и верный спутник: темным волнистым валиком катился туман. Зарсен задержал бинокль на этом темном, медленно приближающемся с горизонта валике. Вдруг он порывисто сунул бинокль на стол. Быстро сорвал трубку телефона, соединился с радиорубкой.

– Алло, Оленных… немедленно запросите станции на Маточкин Шар, Франц-Иозеф и Новая Зиберия. Мне нужна погода. Собирайте всю погоду, какую сможете услышать. Как можно больше погоды.

– Мы получим сводки в положенный час.

– Никаких положенных часов! Запрашивайте в порядке любой экстренности. Мне нужна погода, понимаете?

Зарсен бросил трубку и радостно хлопнул себя по лбу:

– Зарсен, ты почти готов был расписаться в том, что ты осел. Самый большой и толстый осел, какого мне приходилось когда-нибудь встречать. Как это ты раньше не догадался, что в ветре и тумане твое спасение!

Зарсен засвистел какой-то веселый мотив и пошел в главную рубку.

– Ну, господин Литке, мы еще посмотрим… – бормотал он, широко улыбаясь.

Прошло почти два часа с тех пор, как Зарсен сдал свою вахту, но он все еще сидел в своей кабине за столом, заваленным сводками погоды и синоптическими картами. Справляясь с листками, испещренными столбцами цифр, Зарсен старательно наносил на карту слабую карандашную линию. Это не был курс дирижабля. Линия Зарсена проходила значительно севернее, минуя Северную Землю и делая замысловатую петлю в совершенно чистое пространство, не отмеченное на карте даже намеками на присутствие суши. Зарсен поминутно пускал в ход резинку, стирая нанесенные отрезки кривой, и тщательно прочеркивал их наново.

Наконец он отбросил циркуль. Задумчиво поглядел в иллюминатор.

Далеко впереди по правому борту вырастали из темной сверкающей глади океана пики гор. Снеговые вершины громоздились друг на друга, острой многорядной пилой снижаясь к югу. «Совсем как наш Свальбард», – подумал Зарсен. Он задернул темной занавеской иллюминатор. Привычным жестом нащупал в чемодане бутылку. Запрокинув голову, сделал несколько глотков. Не раздеваясь, бросился на упруго подавшиеся пружины дивана. Скоро поскрипывание сафьяна смешалось с присвистом спящего Зарсена.

А на другом конце килевого прохода, прильнув к маленькому иллюминатору, пропускавшему скупой свет в жилое помещение команды, втиснулся между решетчатых дюралевых балок радист Фридрих Оленных. Напрягая всю силу больших голубых глаз, Фридрих вглядывался в ту самую островершинную гряду гор, что породила в Зарсене воспоминание о далеком Свальбарде. Фридриху эта гряда ничего не напоминала. Он никогда не видел таких голых серых сопок, увенчанных острыми снежными вершинами. Только то, что эти вершины назывались давно забытыми словами «Новая Земля», заставляло Фридриха не отрываясь следить, как минуту за минутой крупнели приближающиеся горы.

Горы уходили на юг. Фридриху не было видно конца серой зубастой цепи. Он знал, что где-то южнее эта цепь кончается, обрезанная холодным неприветливым морем, ничего общего не имеющим с далекой затундровой Россией. А до родной Сибири еще сколько таких же высоких цепей, и голых, и суровых, и лесистых, покрытых зелеными шапками родной, знакомой тайги. Но Фридриху до щеми под ложечкой захотелось, чтобы вот эта незнакомая скалистая пила уткнулась концом прямо в Россию и чтобы по этим вот острым вершинам, как по зубьям горной дороги, его скребущиеся мысли добрались до маленькой заимки на берегу широкого серого Имана. Фридрих притиснул нос к стеклу иллюминатора. Неожиданно для него самого непроизвольно разжавшиеся губы почти громко произнесли непривычное слово: «Рассея». Не Руссланд и даже не Россия, а именно Рассея…

«Какая ни есть, а Рассея», – медленно, неуверенно, как перевод с немецкого, проползло в голове.

Закрыл глаза:

– Я ль Федор Оленных, ай нет?

Михайло Князев сунул ноги в валенки и подошел к окну. Вода на губе лежит гладко и спокойно, красноватой полосой отражая лучи низкого солнца. Было немногим больше полуночи.

Михайло поскреб в волнистых зарослях бороды и потянулся.

Третьи сутки никак не мог проспать напролет больше двух часов после приезда гонца с радиостанции. Сам готов, Вылка готов, собаки за двое суток месячный паек сожрали, а дирижабля все нет и нет.

Михайло накинул бушлат и вышел на волю. Лавой на крутые ступеньки крыльца ринулись собаки. Тявкая и скуля, сбивая друг друга с ног, атаковали Михайлу. Отмахнулся от них мягкими бревнами валенок. Только упершегося в живот мохнатыми толстыми лапами любимца Мошу сгреб крепкими пальцами за пушистый загривок. Ласково потрепал. Смеясь, швырнул в самую середину своры, тешась поднявшейся возней.

Поеживаясь от ночного холодка, Михайло пошел по становищу. Все спало. На крылечке западного дома, где живут самоеды, темнел грязный комок. Мальчонка-самоедин, завернувшись в засаленную до черного блеска малицу, сладко спал. Из-под пушистой оторочки капюшона виднелась только тупая кругляшка носа. Михайло тряхнул мальчонку:

– Ты чего, Антипка, сидишь?

– Батя садил.

– Для ча батя садил?

– Неба стилец.

– А ты стерег?

– Не, сплял.

– Гони в избу, кликай батю. Скажи: ему наказано было сидеть, так должон сам сидеть и караулить.

– Зацем не калаулять? Мы калаулял.

– Ну, ты тут не рассуждай. Зови батьку-то.

Мальчишка сорвался и побежал в избу, раскачиваясь на кривых ногах.

– Вона несознательность, – хрипнул в бороду Михайло, двигаясь обратно к дому, – с ними беса лысого укараулишь.

Лежа в постели, Михайло курил. Давился тяжелым мокротным кашлем, но, жалея заправленной махорки, докуривал. Стукнул трубкой о дощатый край койки и натянул до шеи оленью постель.

Но так и не заснул. Сперва тихо – по ступенькам крыльца, потом в сенцах зашаркали мягкие подошвы пимов. Скрипнула дверь.

– Михайло, а, Михайло, цивось гудет…

– Где гудет? – сразу скинул с себя теплую постель Михайло.

– Визе гудет, – недоуменно покрутил головой старый самоедин.

– Поглядеть надо, – прохрипел Михайло сквозь ворот натягиваемой малицы.

– Циво глидеть? Я так думаю – он.

Михайло сгреб шапку и вместе с самоедином пошел из горницы.

По прибрежью, замощенному морем в гладкую улицу, сбегались ото всех трех изб. Мягкой припрыжкой, бережа ноги, текли самоеды. Ребята, забравши в руки подолы малиц, путались в мятущейся собачьей стае. Сперва степенно застегиваясь, а потом проворно обгоняя стуком подкованных каблуков самоедов, бежали русские промышленники. И все к старому самоедину Василию, который, уставясь прямо над собой в голубое бездонное небо, шарил глазами в редких, пухом набросанных облаках. Шумно переговариваясь, следили за выцветшими глазами Василия. Но так же, как и он, ничего там не находили.

– Ты чего ж это, старый черт? Спать не могешь, так и людей манишь?

– Зацем манить – гудал.

– Зад твой гудал, да ты не разобрал. На каждый твой гудеж вставать, так спать неколи будя.

– Зацем? Гудал, говолю. Килицать не нада.

– Ин, верно, ребята, помолчи, – вступился Михайло.

В настороженной тишине было ясно слышно какое-то мощное шуршание.

– Ин пра гудет.

– А ты годи, дай разобрать, отколе гудет-те.

– Знамо отколе – сверху.

– Молчи, робя.

Василий нагнул голову, выставив большое оттопыренное ухо. Все его шершавое буро-желтое лицо собралось складками к переносице.

– Во тама, – показал он рукой на северо-запад.

Серые скалы отделяли лощину становища от открытого моря. Из-за них не было видно доброй половины голубого полушария над головами. А звук действительно несся оттуда, куда направил свой узловатый палец Василий. Звук нарастал. Из далекого гула переходил в тягучее шуршание. Но источник звука оставался невидимым. Прежде всего сообразили мальчишки. Когда взрослые додумались, пятна замусоленных детских малиц уже ползли на середине склона, сыплющего в море мелкие плитки шифера из-под шустрых ног.

Добежав до самого горба ближней вершины, ребята враз остановились. Лица всех были обращены к невидимому снизу открытому морю.

– Стой, ребята, – взволновался Михайло, – помолчи.

Он выжидательно уставился в сторону ребят на горе. Но те даже не оборачивались. Михайло сложил ладони трубкой и крикнул:

– Э-э-э… о-о-о-ой… – крик оборвался кашлем. – Егор, – обернулся Михайло к сыну, – гони до дому за рупором.

Но Егор еще не успел вернуться с рупором, как мальчишки серыми пылящими комьями покатились с горы. Из-за шершавой гребенки хребта, посылая в лощину крутящееся около пронзительного гула шипение и свист, показалось сверлящее голубизну неба серое веретено.

– Я казал – гудет! – радостно залопотал Василий. – Зацем манить? Он и есь.

Но старика никто уже не слушал. Шурша по песку пимами, спешили на середину большой песчаной проплешины утекшего озера. Широкий многометровый крест перепоясал желтизну тонкого песка. Весь склад госторговского ситца вытащили на этот крест. Чтобы был по инструкции.

Толпились по ситцу, суетясь и не зная, что делать.

Устали зряшно толкаться и стояли, задравши головы. Пряди длинных волос свисали, треплясь по ветру, как у простоволосых, нечесаных баб. А вверху над головами уже выписывало по небу толстое серое веретено, чертя над лощиной круг за кругом. Было оно совсем близко и все на виду. Грани ребер, блестящие стекла носовой гондолы и торчащие в стороны кубышки моторных гондол – все было видно.

Шум возрастал, набухая по мере того, как веретено приближалось, описывая понижающуюся спираль. Потом разом стих. Только слегка шелестело над головами замерших промышленников. Было видно, как из открытых окон главной гондолы, прилепившейся под брюхом у самого носа дирижабля, свесились до пояса люди. Михайле даже показалось по их открывающимся ртам, что они что-то кричат вниз. Он, набравши голосу, крикнул, точно переговариваясь с соседней избой:

– Чиво?.. Не слыхать… Скоро ль седать станете?

Но наверху по-прежнему только посапывало. Никто не ответил. Все тише в кругах шел дирижабль. Стал против ветра и, легко шурша блестящими нимбами вращающихся винтов, замер. И тотчас с самого брюха выпала в воздух люлька и поплыла к земле. Внизу ахнули, не видя троса, на котором вертелась вокруг самой себя люлька. Когда до земли оставалось метров пятьдесят, мальчишки не выдержали и стали тихонько пятиться вслед быстро утекавшим к становищу женщинам. Промышленники с Михайлой во главе оторопело глядели на спокойно перегнувшегося через край люльки человека. И вдруг Михайло точно новость какую вспомнил – сообразил, что ведь это за ним люлька-то спускается. Он сразу засуетился:

– Илья, а Илья? Как с собаками-то быть? Чай, на шлейку-те переловить бы… Егор… Да подь сюды… Собак-те, говорю, на шлейку… Робя, собак-те, собак собирай, как бы не разбеглись…

Но собаки и не думали разбегаться. С остервенелым лаем прыгали они в середине креста, над которым покачивалась приостановившаяся люлька. Из люльки наклонился человек и, поблескивая рупором, стал кричать вниз. Разом все притихли. Прислушались внимательно, но ничего не поняли. Василий, не отнимая руки от уха, обернулся к Михайле:

– Ницево понимать не мозно. Циво он казит?

– Нешто я понимаю? Не по-русски говорит, значит, – и, подняв голову, закричал в люльку: – Непонятно нам… непонятно, говорю-ю-ю. Садись прямо, собак подавать станем.

Протяжное «е-ем» покатилось по лощине, но человек в люльке только помахал рупором и недоуменно пожал плечами. Нагнулся в люльку и было видно, что говорит в телефонную трубку. Люлька дернулась и стала потихоньку опускаться. Захлопотали внизу. Собаки визжали и бились на шлейках. Самоеды злобно пихали собак небольными носами пимов. Русские подтаскивали снаряжение и всякую снедь, припасенную для уходящих проводниками при собаках – Михайлы и самоедина Вылки. Торопились, как мешочники на уходящий маршрут.

Люлька все ближе. Осмелевшие мальчишки с любопытством, превысившим страх, лезли в самую гущу, где ощеренными пастями драли друг другу бока нервничающие собаки. А человек в люльке кричал непонятно и решительно помахивал рупором, точно командуя. Никто его не слушал. Люлька коснулась земли и проскребла глубокий след по песку, прыгая из стороны в сторону вместе с зацепившимся за нее кумачовым полотнищем. Человек принял конец первой шлейки и втянул к себе болтающихся на ременной петле собак. За парой другая, третья, четвертая выхватывались из рук хлопотливо гонявшихся за мотающейся люлькой промышленников. Нагруженная доверху бьющейся кучей воющих псов люлька взмыла и быстро пошла к дирижаблю. Спустилась еще раз и третий. Пока все сорок собак были взяты наверх.

В пятый раз уже спускалась люлька на землю.

Человек в люльке сердито кричал, делая настойчивые пригласительные жесты. Михайло истово перекрестился и полез через край корзинки. За ним быстро влез и Илья. Провожающие потащили было к ним мешки с припасенной снедью, кучу оленьих постелей, вздыбившиеся пушистой шерстью совики. Но человек позволил сунуть только ружья и совики. Крикнул что-то в огрызок телефонной трубки, болтающийся под подбородком, и люлька поехала вверх.

Пока возили наверх собак, Михайло и Илья волновались. Каждый по-своему. Михайле все предприятие в последний момент стало казаться несоразмерно большим по новизне и непонятности всей совершенно непривычной обстановки. Илья даже не пытался охватить всего события в целом. Его только удивляли и волновали самые незначительные, мелкие детали устройства люльки. На дирижабль он боялся посмотреть. У него замирало под ложечкой при мысли, что придется сейчас непосредственно соприкоснуться с нависающей сверху непонятной громадой и исчезнуть в ее страшном брюхе. В тот момент, когда он сел в люльку, ему представилось, что он уже погиб, что его проглотило это ужасающее одним звуком своего дыхания чудовище. И совсем плохо стало, когда хозяин люльки отказался взять с собою снаряжение промышленников – сухари, консервы, вяленого гольца. Вылка даже робко пожаловался Михайле:

– Циво кушать станем… усе пропала.

– Ладно, я так располагаю: он снова спустится и все наше барахло заберет.

Однако голос Михайлы звучал без всякой уверенности. По правде сказать, он и сам боялся того, что все припасы пропали для них безнадежно. В нем не шевелилась мысль о предстоящей из-за этого голодовке, как то думал Илья, но все-таки было жалко и привычной снеди, и пушистых мягких постелей.

Михайло нерешительно глянул вниз, через край люльки. Медленно отворачиваясь, уплывала желтая песчаная лощина, на смену ей пришли каменистое замощенное побережье и жалкие одинокие постройки становища. Михайло в первый раз увидел в единой панораме и губу, и ложбину, и безбрежно уходящее к западу и к северу темное море. И от этого три избушки и крошечная часовенка, давно уже разжалованная в склад снастей и припасов, все это казалось еще меньше, беспомощней. До страха за беспомощность крохотных домиков жалко было смотреть на становище.

– Илья, глянь-ко на становище-те, – тихонько сказал Михайло Вылке.

Но Илья как сидел на самом донышке люльки, так и остался. Даже не обернулся в сторону говорившего.

Михайло успел за время подъема внимательно разглядеть поднимавшегося с ними в люльке. Тощий и высокий, с красным гладко бритым лицом, он то и дело что-то непонятное лепетал в телефон. Казалось Михайле по голосу и взглядам, что лепечет он про них с Ильей. Было неловко и хотелось заговорить. Но, когда собрался, густая тень набежала на люльку. Поглядевши наверх, уже не увидел ни кусочка неба – все было закрыто серой, тускло поблескивающей массой дирижабля.

Напоследок мелькнул еще свет, когда Михайло попытался глянуть вниз. Там под ярким солнцем раскоряченными кучками, с вырастающими попеременно из спины и из живота ногами ползали люди. Но немец дернул Михайлу и окриком заставил собраться в люльке. Стало темно на секунду. Потом блеснул электрический свет. Над головою громоздилась паутина перекрещивающихся металлических балок и балочек. Как леса огромного невиданного дома. Люлька замерла, и спутник промышленников спокойно вылез. Кругом толпились люди в серых комбинезонах. Говорили непонятно. Короткими крикливыми фразами. Михайло растерянно смотрел по сторонам. Протиснувшись сквозь кольцо окружающих, к нему подошел один немец и, протянув руку, весело заявил по-русски:

– Здорово, земляк! С новосельем, вылезайте-ка из кареты!