Текст книги "Записка Анке (сборник)"

Жизнь на льдине, названной Йельсоном «Островом Пингвина», текла благополучно в той мере, в какой может быть благополучной жизнь пятерых людей, отрезанных от всего мира и запертых на клочке плавучего ледяного поля. Вся партия имела полную свободу передвижения и при желании могла покинуть место злополучной посадки «Пингвина». Но страх оторваться от точки, расположение которой более или менее точно известно внешнему миру, и идти в белую неизвестность с очень призрачной надеждой на возможность достижения земли, приковывал людей к месту. Единственное направление, в котором имело бы смысл искать берега, была Северная земля, открытая в 1913 году капитаном Вилькицким и названная им Землей Николая Второго. Но точное положение берегов этого острова никому не было известно, так же как никто не знает до сих пор, на какой именно широте расположена его северная оконечность. Поэтому движение было бы в достаточной степени гадательным. Трудно было рассчитать время, необходимое для достижения этой земли. Каждый градус, каждая миля движения во льдах даются крайне дорого и отнимают очень много времени. Даже если считать правильным предположение, что Северная земля оканчивается где-то под 81-м градусом северной широты, то и это все же достаточно далеко для того, чтобы рискнуть двинуться туда с наличным запасом продовольствия. Еще меньше шансов достичь Новосибирских островов, хотя «Остров Пингвина» и находится примерно на долготе этого архипелага.

Йельсон напрасно ломал себе голову, придумывая выход. Каждый раз он приходил к тому, что совет Зуля – сидеть на месте и ждать прибытия Гисер-Зарсена, в прилет которого доцент верил с завидной твердостью, – является наиболее целесообразным и единственно выполнимым в данных условиях.

Поэтому все внимание Йельсона сосредоточилось на том, чтобы сделать пребывание на льду возможно более безопасным и удобным. Палатку расширили. В ней нашла приют вся партия, включая Зуля.

Идти на соединение с Билькинсом, блуждающим где-то в северо-восточном направлении, было бы совершенно неразумно, так как, по словам Зуля, «Наутилус» двинулся в путь раньше, нежели «Пингвин» совершил свою роковую посадку на лед. Радиосвязи с внешним миром нет. Из-за того, что при аварии аккумуляторы потеряли всю жидкость, нельзя было наладить даже прием, не говоря о невозможности дать о себе знать земле или экспедиционным судам, находящимся в северных водах. Да даже и будь такая связь налицо, на реальную помощь со стороны судов едва ли можно было рассчитывать, так как пройти в эти широты суда сами не могут, а снарядить поисковую партию на санях могли бы только те из них, которые располагают достаточным числом ездовых собак. На это же трудно рассчитывать.

Все это приводит опять-таки к тому, что единственно целесообразным следует считать пребывание на одном месте. При одной, конечно, предпосылке, что внешний мир знает их местоположение по связи, ранее установленной у Зуля с Гисер-Зарсеном. Если же отбросить это условие, то… то у Йельсона возникали мысли, о которых он предпочитал ничего не говорить своим товарищам. В минуты сомнений Йельсон начинал только подробнее расспрашивать об основаниях, какие имел Зуль для утверждения, что Гисер-Зарсен действительно прилетит за ним.

– Послушайте, мистер Зуль, времени прошло достаточно. Зарсен мог бы быть уже здесь.

– Нет. Он полетит не один, а с большой экспедицией. Что-нибудь могло задержать отправление экспедиции. Нет ничего удивительного в задержке на несколько дней. Если бы нам пришлось прождать здесь и несколько недель, я не стал бы отчаиваться.

– Но ведь мы не можем даже произвести астрономических наблюдений для того, чтобы сказать, насколько льдина ушла от тех координат, что вы сообщили Зарсену и к которым он, несомненно, будет держать путь, разыскивая вас.

– Я с достаточной точностью за время похода «Наутилуса» определил основное направление дрейфа льдов в этой полосе, так же как и скорость этого дрейфа. Мы уклоняемся к норд-норд-весту примерно со скоростью в две с половиной мили в сутки. Больших отклонений от направления скорости быть не может. Вероятнее всего, что мы идем зигзагами, но именно в этом основном направлении. Припомните основное направление дрейфа «Жанетты» Де-Лонга, наведшее Нансена на саму мысль о возможности пересечь в дрейфе полярный бассейн в направлении от Берингова пролива к берегам Гренландии. Припомните, наконец, те данные, которые мы имеем от штурмана Альбанова о направлении такого же невольного дрейфа несчастного Брусилова на «Святой Анне». Всего этого совершенно достаточно для того, чтобы почти исключить возможность ошибки в определении постоянной скорости и направлении поверхностных течений в этой части Ледовитого океана. Кроме того, Зарсен полетит в обществе такого опытного полярного путешественника, что наша судьба находится в совершенно верных руках.

– Таинственность ваших сообщений мне не очень нравится, мистер Зуль, – медленно проговорил Йельсон.

Ему становилась подозрительной неохота, с которой Зуль делился сведениями об экспедиции Зарсена. Особенно в сопоставлении с обстоятельствами последнего полета «Пингвина» это наводило на грустные размышления. Ведь «Пингвин» все время получал совершенно точные указания о местонахождении «Наутилуса» от самого Билькинса. В течение всего полета счисление пути не порождало никаких сомнений в правильности навигации, и вдруг оказывается, что они ошиблись на расстояние двухсуточного хода «Наутилуса», то есть почти на пятьсот миль. Здесь было что-то странное. Но понять, в чем же именно дело, Йельсон не мог. Объяснения Зуля, касающиеся причин, понудивших его расстаться с «Наутилусом», позволяли только предположить наличие крупного недоразумения между ним и Билькинсом, но не поднимали завесы над всем происшествием в целом.

Однако все эти размышления и сомнения, как ни были они тяжелы и как ни нуждался Йельсон в совете, он держал про себя, боясь разрушить общую уверенность в благополучном исходе предприятия. Из числа пяти только он, Йельсон, и Зуль отчетливо знали, что такое Арктика, и знали, как следует поддержать дух и силы людей, живущих в лагере на льду. Когда все, что только можно было придумать для обеспечения лагерю безопасности и удобства, было сделано, Зуль стал руководить лыжными прогулками, а Йельсон организовал правильные занятия боксом, считая, что этот вид спорта лучше всего сохраняет мускульную энергию людей и не дает ослабляться и распускаться нервной системе. Помимо этого, несмотря на непривычку большинства к жизни при постоянно светящем солнце, Йельсон завел совершенно правильный распорядок дня, заставив всех подчиняться определенному расписанию жизни. Вечера, когда люди валялись в своих спальных мешках, страдая бессонницей и ворочаясь с боку на бок, он решил наполнить рассказами, заставив в первую очередь Зуля исчерпать весь запас своих воспоминаний о скитаниях по Шпицбергену. Это начало оказалось вполне удачным. Зуль, будучи геологом, наполнял свои рассказы такой массой специальных подробностей, что его американские коллеги слушали не отрываясь.

Когда пришла очередь рассказывать самому Йельсону, он решил начать с описания своего последнего полета на север, того самого, который вследствие неудачи привлек к себе внимание всего мира и сделал популярными имена самого Йельсона и его тогдашнего спутника – механика Горланда.

В тот день в лагере никого не было, все ушли с Зулем в лыжный пробег. Один Йельсон остался дежурным и должен был приготовить к возвращению товарищей ужин – гороховый суп и какао. Суп давно кипел, и все было подготовлено к тому, чтобы залить какао сухим молоком, разведенным в растопленном снегу. Но лыжники сегодня задержались дольше обыкновенного. Наконец, когда Йельсон уже собирался потушить примус, он сквозь приподнятый полог палатки увидел на окружающем площадку кольце торосов людей. Однако, вместо того чтобы, как всегда, быстро спуститься с острых ледяных бугров и стремительно побежать наперегонки к лагерю, на этот раз лыжники двигались очень медленно. Они несли что-то большое и тяжелое.

– Эге, вероятно, тюлень. Свежая тюленья печенка – это не так плохо, – обрадовался Йельсон и пошел навстречу прибывшим.

Но уже на полпути он увидел, что это не тюлень. Тюленей, какую бы редкую добычу они ни составляли, не носят на руках. Еще через минуту он увидел, что лыжники несут человека. От удивления Йельсон даже остановился.

Когда группа спустилась с торосистой гряды, от нее отделился Зуль и быстро побежал к лагерю.

– Мистер Йельсон… мистер Йельсон… мы нашли Мультанаки.

– Кто такой Мультанаки?

– Да водолаз же!

– Какой водолаз? Что ему нужно на восемьдесят третьем градусе северной широты?

– Мультанаки с «Наутилуса».

Тут наступила очередь Йельсона взволноваться. Он даже подался всем корпусом вперед.

– Значит, что-то случилось с Билькинсом?

– Да нет же, Билькинс здесь ни при чем, – раздраженно ответил Зуль и вкратце рассказал историю исчезновения Мультанаки.

– Выходит, что уверенность Билькинса в своих ребятах была вполне правильной, хотя и неосновательной. Он сказал, что не верит тому, что Мультанаки погиб, так как спутники Билькинса никогда не погибают, – закончил Зуль.

– Да, и Губерт прав, – восторженно воскликнул Йельсон, – я тому живое доказательство.

– Поживем – увидим, капитан, – скептически возразил Зуль.

– Ну ладно, не каркайте… Вон несут вашего водолаза. Нужно приготовить все для подачи ему помощи. Займитесь-ка этим, доцент. Вам и книги в руки.

– Не думаю, чтобы мы могли ему чем-нибудь помочь, – заметил Зуль, – ведь он пробыл на льду целую неделю без пищи и теплого платья.

Действительно, когда Мультанаки положили в палатку, Йельсон убедился в том, что Зуль прав. Водолаз доживал последние часы, если не минуты. Глаза его совершенно утратили жизнь. Тусклые оловянные пуговицы глядели с посиневшего лица. Если голова, защищенная толстым шлемом, и не пострадала от холода, то значительно хуже было с конечностями. При попытке стащить с ног оледеневшие шерстяные чулки, Мультанаки потерял сознание. Из-под носков глянули совершенно потемневшие отмороженные ступни. Темная краснота воспаления доходила уже до половины икр. В таком же состоянии были и руки. Кроме того, на руках были глубоко обломаны все ногти; концы пальцев левой руки раздроблены, хотя в посиневшем распухшем мясе и трудно было определить что-нибудь с точностью.

Конечности Мультанаки были промыты спиртом и перевязаны. При помощи крепкого кофе водолаза привели в чувство, он сделал попытку заговорить, хотя, видимо, это и было ему чрезвычайно трудно.

– Плохо то, что я очень сильно промок… Этот проклятый медведь, от которого я с таким трудом удрал в глубину, все-таки хватил меня лапой по спине, когда я всплывал мимо него на поверхность. Он разодрал мне костюм… Но, может быть, это и к лучшему, из-за этой задержки я не так стремительно всплыл и не ударился об лед… Дело в том, что я не попал сразу в полынью, а, всплыв, уперся головой в лед… Вероятно, от сотрясения мозга меня спас скафандр: я его стащил только после того, как очухался на льду… Да, как я всплыл?.. А очень просто: я отрезал ножом грузы тотчас, как увидел, что лопнул трос…

Мультанаки от утомления закрыл глаза. Только после новой порции кофе он продолжал:

– Вся беда в том, что я всплыл по другую сторону айсберга, около которого стоял «Наутилус». До меня доносились голоса… Мне смутно помнится даже, что не раз упоминалось мое имя… впрочем, может быть, мне это показалось… Дать о себе знать я не мог. Так продрог еще в воде, что почти совершенно лишился чувств и не владел голосом. У меня сводило челюсти, я не мог ничего выговорить, только мычал… Перейти на их сторону я тоже не мог: меня отделяла от айсберга полоса воды… Немного отдышавшись, сделал попытку двигаться и пытался согреться, но из этого мало что вышло. Двигаться было очень трудно, так как платье совершенно заледенело и образовало на мне настоящий ледяной футляр. Я его потом едва сбросил… Попытался отжать свое шерстяное белье, но и это было мне не по силам… Так и остался… Но все-таки я пошел в обход полыньи в надежде, что обогну ее раньше, чем «Наутилус» покинет свою стоянку. Я полз больше на четвереньках… выходило очень медленно. Я даже не знаю, сколько дней у меня ушло на то, чтобы пройти половину этой проклятой полыньи. Вероятно, много… Но утешением мне служило то, что в просветах между торосами я теперь видел мачту «Наутилуса» и его антенну. Иногда мне удавалось видеть даже самый краешек рубки, или, вернее, поднятую крышку люка. Я пробовал подавать сигналы, но, по-видимому, такие моменты совпадали всегда с ночью, потому что никто из людей не появлялся на льду… Однажды я видел, как кто-то стал выносить из рубки вещи. Я прекрасно различил среди вынесенного лыжи. Пробовал закричать… человек поднял голову и прислушался… Но он стоял ко мне спиной и не мог видеть, как я размахиваю руками… Это были самые скверные минуты моего странствия вокруг полыньи… Я отчетливо видел, как, выйдя из рубки, этот же человек опустил крышку главного люка. Вероятно, «Наутилус» собирался уходить, но тогда непонятно было присутствие человека на льду…

Мультанаки умолк, набираясь сил для дальнейшего рассказа. Зуль крепко сжал сцепленные пальцы, чтобы не показать окружающим, как дрожат его руки. Ему хотелось броситься на водолаза и заткнуть ему рот или просто схватить его за горло, чтобы заставить замолчать. Сейчас этот грек наберется сил и расскажет о том, какой вид имел человек, захлопнувший люк «Наутилуса».

Судьба Зуля будет решена несколькими словами умирающего.

Мысли вихрем неслись в голове Зуля. Он придумывал выход за выходом. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы не дать почувствовать другим своего волнения. Как упершуюся в затылок раскаленную железную палку, Зуль чувствовал на себе жесткий взгляд Йельсона. Но он решил, что ничто не заставит его обернуться на этот взгляд.

Вдруг новая мысль мелькнула у него в мозгу. Выход совершенно неожиданный. Он решил сам рассказать все, как было.

Зуль еще крепче сжал пальцы.

– Послушайте… – начал он.

Йельсон гневным жестом прервал Зуля, не дав ему говорить.

Мультанаки открыл глаза и продолжил свой рассказ:

– Впрочем, я не очень долго думал над этим… Мне тогда хотелось только одного: как можно скорее добраться до лодки, а для этого нужно было во что бы то ни стало обогнуть бесконечную полынью. И я шел, цепляясь за лед. Как больной щенок, скулил от холода и боли. Я редко вспоминал о том, что голоден, настолько я был занят мыслью о необходимости двигаться вперед. Прошли, вероятно, еще сутки, может быть, много больше, а может быть, и значительно меньше… может быть, даже только час… Я перестал различать время. Это не имело для меня никакого значения, а требовало большого умственного напряжения; я был на него неспособен… И вот тут-то, когда я думал, что нахожусь уже довольно далеко от айсберга и близок к концу полыньи, произошло нечто, чего я до сих пор не в состоянии как следует осознать: послышался грохот и характерное скрежетание, какое издают льдины, когда ломаются, ударяясь друг о друга; вершина айсберга наклонилась в мою сторону. Я увидел, что нахожусь от нее совсем близко. Сорвавшиеся со склона ледяной горы осколки полетели в мою сторону и падали вокруг меня, как снаряды во время канонады. Один из них, как я потом увидел, и раздробил мне руку. Но тогда я на это даже не обратил внимания, так как все мои мысли были сосредоточены на чем-то совершенно необычайном: вершина айсберга стала стремительно наклоняться к воде. А к боку этой огромной ледяной горы прилепилось то, ради чего единственно стоило ползти на карачках в этих окаянных льдах – «Наутилус». Судно вмерзло в ледяной склон и вместе с ним стремительно поднималось на воздух. Но, по-видимому, сила сцепления оказалась недостаточной, чтобы преодолеть тяжесть лодки, и «Наутилус», поднявшись на высоту нескольких метров, со звоном и грохотом низринулся в воду. Через секунду я увидел только пенистый всплеск воды, и «Наутилус» исчез… Долго еще пролежал я на том месте, где над мелькнувшей передо мной серой сигарой сомкнулись ледяные поля… Больше мне некуда и незачем было двигаться…

Мультанаки устало закрыл глаза.

В палатке царил полумрак. Люди лежали, завернувшись в меховые мешки. Под впечатлением рассказа водолаза все притихли. Скучно прошел ужин. Молчаливо собрались спать. Но Йельсон решил все-таки рассеять тяжелое впечатление и, вопреки очевидности выводов, какие следовало сделать из сообщения Мультанаки, упрямо сказал:

– Билькинс любил всегда говорить, что ему не везет. Но я все-таки думаю, что он не прав. Вы вот небось строите самые печальные предположения о судьбе «Наутилуса», а я готов поставить десять против одного за то, что Билькинс останется невредим и вытащит из этой передряги всю команду даже в том случае, если лодка потерпела аварию. Надо вам сказать, господа, что пресловутый Север вовсе не так страшен, как это принято думать широкой публике. Я говорю, конечно, о тех случаях, когда попавшие в его ледяные лапы люди не представляют собою беспомощных ягнят, а сами достаточно зубасты и могут постоять за себя.

Зуль многозначительно крякнул в своем углу. Йельсон посмотрел в его сторону.

– Вы ворчите там, доцент, желая, по-видимому, вступиться за всемогущество и несокрушимую силу Севера, а я берусь показать, что для опытного и сильного человека здесь почти не существует такого положения, которое можно было бы назвать безнадежным. Я считаю Билькинса, безусловно, гораздо более опытным и крепким парнем, чем я, а даже мне пришлось, не дальше как в предыдущей экспедиции, быть в положении, которое весь культурный мир считал безнадежным; однако, как видите, я здесь, и вся моя конструкция вполне исправна. Ведь нельзя же считать существенным ущербом отмороженные пальцы на одной ноге. И без ног люди живут, а без пальцев и подавно жить можно.

Один из геологов высунул из мешка нос:

– Мистер Йельсон, по-моему, ваша очередь сегодня рассказывать нам занимательные вещи для усыпления. Так расскажите лучше всего, как вы тогда потерялись, ведь никто из нас толком этой истории не знает.

– То, что вы откровенно собираетесь засыпать под мой рассказ, должно, по-вашему, особенно поощрять? Но я нетребователен и, если хотите, все-таки расскажу вам, как мы с Горландом поблуждали в Сибири.

Йельсон долго копался в глубоком кармане своего мехового комбинезона и вытащил оттуда большой портсигар.

– Последняя пачка папирос. Ценятся на вес золота и даже дороже, но я, по-видимому, должен расположить слушателей в свою пользу или хотя бы дать им возможность лишние четверть часа не клевать носом – каждый получает по папиросе.

Из мешков потянулись жадные руки. Йельсон выдал всем по папиросе и, закурив свою, начал:

– Вы помните, вероятно, из-за чего нам пришлось в октябре тысяча девятьсот двадцать девятого года начать целую серию полетов с Аляски в район мыса Северного у Чукотской земли? Там застрял во льдах на зимовку старый Свенсон на своем «Нануке». Дрянное маленькое корыто этот «Нанук», и, конечно, Свенсону приходилось на нем несладко. Впрочем, речь шла не о том, чтобы выручать самого Свенсона, – он в этом не нуждался и способен просидеть во льду сколько угодно, как медведь, сося свою лапу. Удивительно крепкий старик! Вы помните, как он прошел зимой 1928 года на собаках с зазимовавшей шхуны в Москву только для того, чтобы поругаться с советским Госторгом, помешавшим ему вывезти заготовленную пушнину по воздуху? Это был номер… Но, впрочем, сейчас не об этом. «Нанук» вмерз крепче, чем нужно, и обречен был на зимовку. А на «Нануке» у старого Свенсона был результат годового сбора пушнины – ее нужно было как можно скорее доставить в Америку. Иначе старик нес большие убытки, а не в его привычках терять доллары там, где он считает их принадлежащими себе. Вместе с необычайной крепостью и, если хотите, даже широким иногда размахом настоящего исследователя в нем уживается душа невероятно скупого торговца. Он, как никто, понимает, что время всегда дороже денег. А что может сохранить время лучше аэроплана? Свенсон уже отлично знал, что лучшего ничего не найдешь, и потому стремился организовать переброску мехов с «Нанука» на Аляску именно по воздуху. А тут еще один грузик застрял на «Нануке» – дочь Свенсона. Ее он тоже не хотел оставлять на зимовку во льду на своей поганой шхуне. Вероятно, старик считал, что и этот товар может потерять в цене от лишнего года непроизводительного лежания на боку. В отеческие чувства старика я не верю, тем более что и девица-то не из тех, что нуждаются в особенной опеке, – вполне под стать папаше. Ну, как бы там ни было, а нам предложили по примеру прошлого года слетать к «Нануку» и перебросить на материк все, что нужно. Мы не имели никакого основания отказываться от такой работы. Она не только интересна, но после нее как-то значительно веселее чувствуешь себя с распухшим от долларов бумажником. Летать нам приходилось не впервой – в 27-м году я даже кубок Хармана получил за такую же работу.

– Ну-с, на этот раз мы пошли в полет с механиком Горландом. Славный парень. Первый полет мы совершили в более или менее сносных условиях. Прилетели к «Нануку» и сняли с него наиболее ценные грузы – дочку Свенсона и партию шкурок сибирских чернобурок. Все это мы преблагополучно доставили в Теллер. И вот тут-то мы сделали величайшую глупость, какую только могли придумать. Чтобы понизить служебную нагрузку нашего самолета, мы сняли радиоустановку. Мы глупейшим образом польстились на 30 кило, что весила вся аппаратура… Сменив лыжи, немного поврежденные в первом полете, мы снова вылетели к «Нануку». Уже во время старта погода не предвещала ничего хорошего и синоптики предсказывали шторм с сильным снегом. Я думал, что мы успеем проскочить к «Нануку» прежде, чем этот шторм разыграется как следует. Однако над Чукотской землей для меня стало ясно, что проскочить если и удастся, то будет нелегко. Ветер нордовых румбов с такой силой гнал снег и какую-то гнусную крупу, что в самолете создавалось впечатление, будто он подвергается сильнейшему обстрелу. Видимости не стало вовсе. Но это бы еще полбеды, я уверен, что мы пошли бы и по приборам, если бы проклятый мокрый снег не стал налипать на самолет. Мы превратились в какой-то летучий сугроб. Скорость катастрофически падала, и вдобавок от забившего все и вся снега стал шалить мотор…

– По моим расчетам, нам оставалось пройти пустяки до «Нанука», так как мы уже миновали Рыркарпий с факторией Госторга. В крайнем случае, промазав мимо «Нанука», мы могли бы отыскать застрявший недалеко от него русский пароход «Ставрополь». Не слишком интересно было искать убежища у большевиков, но ведь не хуже же, чем у медведей. Тем более что и выбора-то не было. Однако пурга не дала нам возможности воспользоваться гостеприимством даже этих полудикарей. Пошла такая стрельба в моторе, что пришлось садиться тут же. Было не до размышлений. И, что самое замечательное, мы сели на морской лед вполне благополучно. Я не особенно тужил. Отсидевшись здесь от пурги, мы могли спокойно долететь до «Нанука». Двое суток мы воевали с метелью, в буквальном смысле слова вцепившись в самолет. Ветер старался швырнуть машину об лед так, чтобы не дать нам возможности когда-либо ею воспользоваться. Кое-как мы с этим справились: сильно помог нам в этом деле снег, занесший нашего «Пингвина» до половины. Мы сидели в кабине, как в снеговой пещере. Ничего, неплохо. Главное, тепло. А когда мы запустили нашу патентованную кухню, стало просто великолепно – хоть не вылезай. Однако вылезать все-таки пришлось. Метель немного стихла, и можно было подумать о старте. Пока мы возились с отгребанием самолета, ветер и вовсе прекратился. Вы представляете себе, что значит освободить самолет, доверху занесенный снегом? Уж и попотели же мы! На дворе было не слишком жарко – подходило к тридцати градусам Цельсия, а белье прилипало к спине от пота. Потом бедняге Горланду досталось еще и от мотора. Двигатель застыл и промок. Запустить его стоило немалого труда. Но, в общем, мы все подготовили к старту и пошли на взлет, рассчитывая через часок увидеть «Нанук». Не тут-то было. Снегу навалило столько, что мне пришлось несколько раз прорулить по одному и тому же месту, чтобы хоть немного укатать дорожку для разбега. Но и тут мне не повезло. В тот самый момент, когда машина отделялась от поверхности льда, лыжа наткнулась, по-видимому, на какой-то торос. Взлететь мы взлетели, но вместо правой лыжи у нас болтались растрепанные щепки… Вот тут-то мне пришлось подумать над тем, что же делать дальше. Лететь к «Нануку» было нелепо. Сев около шхуны с такой лыжей, я все равно разобью машину и не смогу никуда двинуться – придется разделить на целую зиму общество милейшего Свенсона. Может быть, последнее и очень занимательно, старик он веселый, но меня привлекало все-таки мало. Я решил лететь обратно на Аляску для ремонта самолета. Горючего, по моим расчетам, должно было хватить…

Все шло гладко. Под нами снова прошли дымки зимовья на мысе Северном. Самих домиков из-под снега не было видно, по-видимому, и здесь похозяйничала последняя пурга. Теперь передо мной открылась тундра. Насколько хватал глаз, расстилалась гладкая равнина с пологими холмами. При этом поверхность тундры была очень слабо прикрыта снегом. Слой его был настолько тонок, что в некоторых местах ветер совершенно оголил серую шершавую почву. В случае необходимости совершить посадку это не сулило ничего хорошего. А тут еще одно обстоятельство совершенно выбило меня из колеи. Где-то в бензинопроводе открылась течь, и, пока Горланд ее нашел и починил, бензиномер успел упасть почти наполовину. Теперь у меня не могло хватить горючего до Аляски. Нужно было избрать какую-то более близкую цель полета…

Мы как раз поравнялись с устьем реки Ангуемы. Если верить карте, то, идя по течению Ангуемы и выйдя потом на русло речки Энненакол, я пришел бы к посту Мариинскому на берегу Анадырского залива в устье реки Анадырь. Там есть радиостанция. Я решил не идти вдоль побережья Чукотской земли, а повернуть вдоль Ангуемы и пересечь всю Чукотскую землю к посту Мариинскому. Взяв курс на зюд-зюд-вест, мы пошли по течению этой речки. Оказывается, ее не так просто было отличить от окружающей местности. Снежный покров сровнял берега; река была едва приметна по извивам русла. В некоторых местах приходилось об этом русле только догадываться по легким складкам местности. Различать речку стало еще труднее, когда воздух внезапно подернулся густой дымкой и следом затем наполнился крутящимися вихрями крупного, как пух, снега. Снег бесновался у нас перед носом, закрывая все кругом и покрывая переднее стекло моей кабины толстым слоем ваты. К многочисленным обязанностям Горланда прибавилась еще одна – через каждые пять минут счищать снег с переднего стекла. А потом и это не стало помогать: стоило Горланду отнять руку, как я снова ничего не видел. Подо мной ничего не осталось, кроме вертящихся узоров белой пелены, закрывшей от меня землю. Я перестал различать что бы то ни было. Попытался лететь над самым руслом, чтобы хоть что-нибудь видеть. Самолет почти задевал шасси за сугробы, и я все-таки не мог как следует отличить русла реки от соседних холмов. Так продолжалось около часа. Я начинал терять всякое представление об истинном направлении полета, когда вдруг передо мной появился высокий снежный холм. Я всем корпусом потянул рукоятку на себя, но было уже поздно. Расстояние оказалось слишком малым, чтобы даже моя облегченная машина успела набрать высоту в какие-нибудь десять метров. Огрызками шасси с остатками лыжи мы зацепили за холм. Черт его знает, что там было дальше. Моей последней отчетливой мыслью было выключить контакт, и это все, что я успел сделать, спасая себя от пожара…

Вероятно, я потерял сознание на самый короткий промежуток времени. Очнувшись, я обнаружил, что нахожусь в совершенно неприемлемом для порядочного человека положении: вишу на предохранительном поясе вниз головой. Освободившись от ремней, я первым долгом должен был помочь Горланду – бедняга проткнул головой фанерную обшивку на потолке кабины и до самых плеч ушел в снег. Он был без чувств, когда я его вытащил. Вылезти из кабины удалось, только проделав отверстие в полу, так как весь остов перекосился и смялся. Двери не открывались. Только на воздухе Горланд пришел в себя, и тут выяснилось, что у него очень повреждена рука. Немало пришлось мне с ним повозиться…

Печальную картину представлял наш самолет. Груда смятых стальных труб. Измятые листы дюраля. Расщепленная фанера. Все это годилось только на то, чтобы кое-как соорудить себе временное жилище. И, в общем, мы все-таки устроились не так плохо. В шалаше, построенном из остатков самолета, было более или менее тепло. У нас были спальные мешки. Была великолепная кухня – примус. И, главное, бензиновые баки самолета не топнули при аварии, сохранив нам достаточный запас топлива. В общем, как видите, все было в порядке. Идти мы не могли, так как от наших лыж остались щепки, и, кроме того, Горланд очень страдал из-за своего перелома. Почти совершенно не мог двигаться. Метался и стонал во сне.

На месяц мы были обеспечены продовольствием и могли ждать помощи. Вот тут-то мы и покаялись в своей глупости – радио могло бы нас спасти. А мы его променяли на возможность вывезти для Свенсона лишнюю сотню песцов. Странно – иногда человек может предпочесть несколько неверных долларов единственной возможности сохранить свою шкуру. Но только бывает это до тех пор, пока судьба вот так, как меня, не высечет хорошенько. Теперь вы у меня ни за какие блага не купите право снять радио с самолета. Ну если оно разлетелось вдребезги не по моей вине – это другое дело, а сам я его не сниму. Теперь-то я хорошо понимаю, что снять радио, летя в эти края, – это все равно что самому себе надеть петлю на шею и зависеть потом только от того, выбьют у тебя из-под ног табуретку или нет. Дудки – больше дураков нет… Но я отвлекся… Итак, мы решили остаться некоторое время на месте; по крайней мере пока Горланду не станет лучше. В этом ожидании прошел весь ноябрь, а Горланд, вместо того чтобы поправляться, чувствовал себя все хуже. Еще через две недели передо мною встала дилемма: или смотреть, как Горланд будет агонизировать от гангрены, распространяющейся по его руке, или сделать попытку ампутировать ему руку до плеча. С Горландом я на эту тему даже не говорил – было бы наивно думать, что он доверится такому хирургу, как ваш покорный слуга. Поэтому мне пришлось идти еще более трудным путем: когда Горланд спал, я дал ему нанюхаться эфиру и тогда приступил к операции, предварительно опутав пациента ремнями.