Текст книги "Поджигатели. Цепь предательств"

4

Двое суток Отто не появлялся дома. Если генералу Швереру удавалось поймать его по телефону, Отто отговаривался крайним недосугом и вешал трубку. Ночевал он у Сюзанн.

Беспокойное любопытство грызло Шверера. Он просматривал газеты опытным глазом человека, привыкшего читать между строк смысл сводок, не изображенный печатными знаками. По-видимому, наци собирались преподнести какое-нибудь новое достижение. Военная печать трубила об успехах в строительстве вооруженных сил империи. Все было неопределенно. Но Шверер готов был поклясться: надвигались большие события. А он оставался в стороне и был по-прежнему забыт. Ни одного визита, хотя бы телефонный звонок кого-нибудь из прежних друзей. Ничего! Как будто он виноват в этой нелепой китайской истории.

Преодолевая самолюбие, он пытался вызвать по телефону кое-кого из служащих военного министерства. Одних нельзя было поймать, телефоны других просто не отвечали. Наконец, и это самое неприятное, люди помельче, до которых он докатился, довольно откровенно торопились отделаться от Шверера.

Он понял, что теряет остатки своего достоинства в глазах этой шушеры.

Шверер лег спать, так ничего и не добившись.

Около часа ночи его поднял телефонный звонок. Автомат настойчиво посылал сигналы в темноту. Шверер спросонок не мог найти выключатель. Наконец снял трубку. В ней послышался голос Пруста. Дружески просто он просил разрешения посетить Шверера.

– С восьми утра к твоим услугам, – сухо ответил Шверер.

– Было бы удобнее сейчас.

Искушение назначить свидание именно завтра, вопреки просьбе Пруста, было велико. Но Шверер быстро оценил многозначительность ситуации: Пруст просит о свидании глубокой ночью. Это неспроста. Шверер злорадно улыбнулся трубке и согласился на свидание немедля.

Что могло случиться?

Что бы ни случилось, Пруст нуждался в нем, осмеянном «авторе сумасбродных проектов».

Шверер торопливо одевался. Он не желал предстать перед Прустом в мятой пижаме. Он, конечно, не станет надевать парадный мундир, но рабочая тужурка с ленточкой в петлице все же нужна. Когда войдет Пруст, Шверер будет сидеть за письменным столом над рукописью «Марша».

Но все произошло не так, как представлял себе Шверер. Пруст появился уже через несколько минут и застал Шверера в генеральской тужурке, но еще в полосатых панталонах пижамы.

Не обращая внимания на хмурый вид хозяина, Пруст дружески расспрашивал о семье. Его интересовало здоровье фрау Эммы, работы Эгона, карьера Отто, ученье Эрнста… Ах, он давно уже не учится? Вот как! Бросил? Напрасно. Мальчику нужно было получить диплом.

Скупо отвечая на вопросы гостя, Шверер не стремился подогреть неожиданный интерес того к делам семейства. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы в потоке слов, являющихся не чем иным, как артиллерийской подготовкой, не прозевать выстрела, означающего начало атаки.

И вот Пруст, словно невзначай, спросил, как подвигается разработка плана восточного похода, скоро ли будет окончена рукопись «Марша». Тут-то Шверер своим острым носом и угадал начало атаки. Несколько усилий с его стороны – и гостю пришлось выложить главное. Спасая собственные головы и головы остальных участников ночного совещания, Гаусс и Пруст должны были поклясться, что отныне самым серьезным образом займутся вопросами подготовки большой войны, войны против России! Да, да, войны, которую они еще неделю тому назад считали преждевременной и называли «свинячьим бредом Гофмана – Шверера».

Шверер был так поражен, что даже не выразил радости. То, что выглядело простым и ясным на страницах «Марша», представилось теперь таким бесконечно большим и сложным, что ему показалось, будто под этим грузом подгибаются его колени. Он ощутил непомерную тяжесть. Хотелось сесть и не шевелиться.

А Пруст сказал:

– Завтра же поедем к главнокомандующему. Нужно тебя представить. Ты увидишь: иногда он производит впечатление совершенно нормального человека. К тому же он не любит вдаваться в детали. У него главное – масштаб. Остальное он предоставляет нам. Глядя на него, я начинаю думать: и не лучше ли, когда во главе дела стоит ефрейтор?

Пруст собрался уже уходить, когда Шверер решился, наконец, задать вопрос, волновавший его все эти дни.

– Послушай, Берни, – его голос был при этом почти вкрадчив, – ты не знаешь, что случилось с Гауссом?

– А что?

– Куда он девался?

– Он… получил новое, очень важное задание.

– Ты что-то хитришь, Бернгард, – и Шверер шутливо погрозил пальцем.

Пруст раздул усы, и на его лице отразилось искреннее недоумение:

– Я тебя не понимаю, Конрад.

– Так вдруг не исчезают из-за нового назначения.

Пруст громко расхохотался:

– Кажется, я тебя понял. Неужели же ты вообразил?..

– Был слух…

– Не воображаешь же ты, что между ними может пробегать черная кошка? Так, маленький серый котенок! Различное толкование одной и той же идеи.

– Я не вполне понимаю…

Пруст вернулся к креслу и, откинувшись в нем, сцепил пальцы на животе.

– Если ты действительно понимаешь не все до конца, то пожалуй, лучше сейчас же поставить точку над «i», до твоего свидания с фюрером. Все дело… было в Австрии. В различном отношении к аншлюсу.

Шверер с недоверием посмотрел на Пруста.

– Гаусс, как я понимаю, был полностью «за».

– Да, но представлял себе аншлюс как укрепление нашего тыла, – не сморгнув, продолжал тот, – а фюрер рассматривает его как мост к Чехии, к дальнейшему походу на восток.

– И в этом все дело? – с облегчением спросил Шверер.

– Разумеется.

– А я-то вообразил…

– Значит, до завтра? – И Пруст снова поднялся.

– Да. Еще минуту…

– Да?

– А что поручено теперь Гауссу?.. Не секрет?

Пруст на минуту задумался.

– Разумеется, секрет. Впрочем, не от тебя… Видишь ли, поскольку он был настроен против восточных планов как возможного начала решительного наступления, а фюрер вовсе не хочет с ним ссориться и верит в его способности, он поручил Гауссу разработку совсем другого направления.

– Не имеющего отношения к России?

– И да и нет.

– То есть?

– Все происходящее в Европе и даже в мире имеет теперь отношение к России.

– Значит, ты имеешь в виду…

– Южный театр – и только!

– Ты меня очень успокоил.

Они расстались до следующего дня, когда поезд увез их в Берхтесгаден.

Прием был назначен на утро.

Ночь генералы провели в одном из отелей.

Давно прошли те времена, когда приезжающие на виллу Вахенфельд находили приют в частной гостиничке «Цум Тюркен». Теперь во всем районе вокруг «Волшебной горы» едва ли можно было найти хотя бы одного жителя, который не был бы эсэсовцем или агентом СД, наблюдающим за этим эсэсовцем.

Наутро к отелю был подан закрытый автомобиль с двумя эсэсовцами на переднем сиденье.

Автомобиль направился к Бергофу, но вдруг резко свернул у перекрестка, которого неопытный глаз даже не приметил бы. Автомобиль взбирался извилистой дорогой, пролегавшей по склону горы. Шверер на глаз определил ее высоту примерно в две тысячи метров.

По-прежнему вокруг не было ничего, кроме густого леса. Внезапно совершенная темнота стеною встала перед глазами Шверера. Вспыхнули фары.

Машина въехала в глубокую пещеру и остановилась. Эсэсовцы предложили генералам выйти. Их провели в глубину пещеры и усадили в стальную коробку, освещенную призрачным отраженным светом. Бесшумно захлопнулась дверь. Шверер почувствовал легкое давление снизу. Лифт начал подъем. Движение все ускорялось. Кабина остановилась не скоро. Дверь распахнулась, и в лицо Швереру ударил ослепительный луч ничем не затененного горного солнца. Шверер не сразу заметил, что находится не на открытом воздухе, а в просторном холле здания, построенного, казалось, целиком из стекла. Сквозь прозрачную стену открывалась панорама окружающих гор. Шверер понял, что он у Гитлера.

Растерянность не покидала Шверера в начале беседы с Гитлером. Гитлер нехотя отвечал на вопросы. Почти не говорил сам. Можно было подумать, что его тяготит присутствие некстати явившихся генералов. Время от времени он поднимал сразу обе руки и, морщась, тер виски. Шверер решил, что лучше всего будет поделиться с фюрером своим кредо, и принялся популярно излагать свои взгляды на стратегию, на перспективы предстоящего движения на восток.

По мере того как он говорил, тема все больше захватывала его самого. А Гитлер слушал все с тем же скучающим видом. Шверер решительно не понимал, как мог оставаться равнодушным этот человек с неряшливой черной прядью на покатом лбу, с пустыми глазами, бессмысленно уставившимися куда-то мимо собеседника.

Но Шверер решил все же говорить, – если даже не для Гитлера, то для тех, кто окружал его. Они не могли не оценить идеи беспощадной войны на русском востоке.

Вдруг Гитлер порывисто откинулся на спинку кресла и резко перебил Шверера на полуслове:

– Комплекс нашего жизненного пространства – Европа. Вся Европа. Тот, кто ее завоюет, запечатлеет свой знак в веках. Я предназначен для этой цели. Если это мне не удастся – я погибну, мы все погибнем, но с нами погибнут и все народы Европы. Если вы хотите работать со мной, то должны иметь в виду: старые границы Германии меня не интересуют. Реставрация довоенной Германии не является задачей, могущей оправдать наш переворот. Чтобы воевать, нужно быть сильным; чтобы выиграть войну, не начиная ее, нужно быть вдвое сильней.

Он говорил еще о том, что могущество Англии миновало навсегда; пояснил свое отношение к Италии: «Германия пала бы слишком низко, если бы в решительный момент положилась на такую страну, как Италия».

В заключение он сказал, глядя куда-то поверх головы Шверера:

– Наша миссия заключается в том, чтобы довести войну, прерванную в тысяча девятьсот восемнадцатом году, до победоносного конца. Если я сумею это сделать, все остальное попадет в мои руки в силу простой исторической закономерности. – Он простер перед собою руку: – Позади нас позор Компьена, но впереди – торжество на востоке!

Если бы Гитлер не сказал ничего больше, то Шверер после одной этой фразы понял бы, что им по пути. Да, черт возьми, если Пруст и оказался не совсем прав в том смысле, что Гитлер вовсе не произвел на Шверера впечатления вполне вменяемого человека, то насчет масштабов он не ошибся.

То, что Шверер услышал сегодня, превзошло все его ожидания. Его, Шверера, воображение не позволяло себе таких прыжков в фантастическое будущее, какой совершил этот ефрейтор с блуждающими глазами. Да, пусть-ка заносчивые снобы из верховного командования попробуют теперь косо посмотреть на «выскочку» Шверера. Им придется иметь дело с соавтором самого фюрера! Шлиффен перевернется в гробу от зависти, увидев, в какие клещи они с Гитлером возьмут Россию! Это будут Канны! Такого объятия она не переживала за все время своего существования.

Шверер выбросил руку в нацистском приветствии и торжественно произнес:

– Мой фюрер! Под знаменем, которое вы понесете, мы двинемся на восток и завершим свою задачу на просторах России!

Гитлер был доволен, даже улыбнулся и покровительственно положил руку на плечо генерала. Но пустой взгляд его по-прежнему уходил куда-то в сторону от ищущих его восторженных глаз Шверера.

Вдруг, так поспешно, как будто он вспомнил что-то очень важное, Гитлер схватил Шверера за плечо и быстро проговорил:

– У вас есть часы, обыкновенные карманные часы?.. – И не давая Швереру ответить: – Берегите их, слышите? Скоро они станут величайшей редкостью. – И понизив голос до шепота: – Сейчас мне пришла совершенно неповторимая, гениальная идея нового аппарата для счета времени. Современные часы пойдут на свалку. Сегодня ночью я составляю окончательный проект аппарата. – И тут же, без всякого перехода, приняв величественную позу, торжественно воскликнул: – Работайте, Шверер, работайте над тем, чтобы в любой момент, когда я призову вас, быть готовым. Когда я решу сделать свою ставку в России, то ничто не помешает мне совершить еще один резкий поворот и напасть на нее. Вы поняли меня?

Шверер склонил голову. Ему хотелось на цыпочках выйти из комнаты.

5

В ту тревожную весну 1938 года, когда большая часть Западной Европы была охвачена смертельным страхом войны, во многих ее столицах можно было встретить бледное лицо Фостера Долласа.

Где бы Доллас ни был – на улице ли, в автомобиле, – он то и дело снимал котелок и проводил по голове платком, стирая росинки пота. Потливость была его бичом. Потели руки, шея, голова. Потели при малейшем волнении. Прежде чем подать кому-нибудь руку, он должен был незаметно в кармане обтирать ее. Иначе даже самый выдержанный человек спешил отстраниться от его холодной мокрой ладони.

Март застал Долласа в Париже. Конференция, переговоры следовали друг за другом; свидания, явные и тайные, происходили изо дня в день, – в посольствах, банках, кабаках, гарсоньерках разведчиков и в салонах депутатов. Доллас был неутомим. Казалось, его не занимало ничто: ни весеннее парижское солнце, ни робкая зелень бульваров, ни по-весеннему четкий стук женских каблуков по тротуарам. Дело, дело, дело – это было единственным, о чем он говорил, о чем способен был думать.

В мартовское утро, если можно считать утром время, когда солнце подошло к зениту, Доллас отпустил таксомотор у Иенской площади. Заложив руки за спину и наклонив голову, словно боясь, что, глядя на прохожих, может отвлечься от своих мыслей, он мелкими шажками устремился к улице Шейо, где помещалось американское посольство. Дойдя до угла улицы Фрейсинэ, откуда был виден подъезд посольства, он заметил хорошо знакомый ему автомобиль посла.

Это показалось Долласу странным: ведь они условились с Буллитом именно на это время. И беседа вовсе не должна была быть краткой.

Доллас на мгновение остановился, отер вспотевшую голову, держа котелок на отлете и помахивая им. Потом засеменил еще быстрее.

Буллит не дал ему даже поздороваться:

– Не раздевайтесь, – прямо садимся и едем к одному моему другу. Будем есть простоквашу и любоваться прелестной женщиной.

– Странная комбинация, – проворчал Доллас.

– Ее муж – нечто среднее между пресвитерианским проповедником и Зигфридом. Забавный малый. Безобиден, как теленок.

– Вероятно, именно это вас больше всего и устраивает, – язвительно заметил Доллас.

Буллит расхохотался и вместо ответа выразительно подмигнул. Доллас достаточно знал своего спутника, чтобы понять: его влечет не странный хозяин дома и уж, во всяком случае, не простокваша.

Адвокату было совсем не по душе ехать куда-то ради того, чтобы занимать загадочную личность, пока посол будет флиртовать с женой этой личности. Он недовольно спросил:

– Быть может, встретимся в другой раз?

– Не дурите, Фосс. – Буллит дружески ударил его по колену. – Если я скажу вам, как зовут этого малого, то чтобы только иметь возможность с ним поговорить, вы побежите за моим «кадиллаком».

Доллас исподлобья подозрительно посмотрел на Буллита:

– Ну?

– Не будьте любопытной бабой, – отмахнулся Буллит. – Увидите сами. – С этими словами он нагнулся и поднял стекло, отделявшее пассажирскую кабину от сиденья шофера. Несмотря на эту предосторожность, он все же заговорил, заметно понизив голос: – Новости знаете?

Острые глазки Долласа быстро забегали по лицу собеседника, словно на нем-то и были написаны эти новости, ради которых нужно было принимать такие предосторожности. Но черты Буллита, казавшиеся за минуту до того такими открытыми, даже добродушными, не отражали теперь ничего, кроме упрямства и жестокости, сквозивших, казалось, в каждой складке кожи.

– Вчера у меня был человек Киллингера, – сказал Буллит.

Доллас беспокойно заерзал, и все лицо его мгновенно покрылось крупными каплями пота.

– Промах, – едва слышно проговорил Буллит.

Глазки Долласа испуганно скользнули по видневшейся за стеклом спине шофера, но Буллит успокоил его движением руки:

– Гоу выпил то, что предназначалось Тридцать второму.

– Киллингер осел! – вырвалось у Долласа громче, чем нужно, и он сразу перешел на шепот: – Пустая похвальба вся эта их немецкая система.

Буллит покачал головой:

– Нет, они свое дело знают. Киллингер велел передать мне, что ничего страшного нет. Это только первый промах в бактериологической войне, которую они объявляют Тридцать второму.

– Вы совсем передоверили это им?

– Не могу же я толковать о таких вещах от своего имени! – с укоризной проговорил Буллит.

– Ах, дураки, дураки! – в смятении пробормотал Доллас. – Пока жив Рузвельт, сближение с Германией не удастся сделать популярным в Америке. А оно с каждым днем становится все более необходимым. Настоятельно необходимым!

– Поэтому я и хочу, чтобы вы познакомились с одним моим другом…

– Тот, к кому мы едем?

– Пока я не вижу надобности афишировать нашу близость. Но со временем… У него дьявольский ум, Фосс! Он принесет нашему делу большую, очень большую пользу.

Но Доллас плохо его слушал. Его мысли вертелись вокруг неудачи с отравлением президента. Следуя им, он сказал:

– Но как вы думаете, Уильям, они сумеют, этот Киллингер и другие?

Буллит досадливо повел плечами:

– Если они окажутся не способными покончить с ФДР, мы пустим в ход свою собственную машину. Не хочется только подвергать такому риску Говера.

– Нет, нет, что вы! – испуганно воскликнул Доллас. – Президент верит ему и должен верить до конца!

– А Говер мог бы. У него отлично работающая машина, – мечтательно проговорил Буллит.

Глазки Долласа испуганно ощупали лицо Буллита: мог ли этот человек знать, что и первое неудачное покушение на Рузвельта в 1933 году тоже было делом рук Говера?

– Вы чертовски легкомысленный человек, Уильям, – недовольно пробормотал Доллас, чтобы переменить разговор. – Всякому встречному болтаете первое, что придет в голову. Европа теперь очень болезненно относится к проявлению каких бы то ни было симпатий к немцам.

– Не к немцам, а к наци, – поправил Буллит.

– Один дьявол!

– К сожалению, далеко не так. Когда дойдет до настоящего дела, я не поставил бы ни цента даже на многих из тех, кто носит свастику в петлице, а об остальных нечего и говорить. У фюрера вовсе не так много поклонников в Германии. Там его знают лучше, чем за границей.

– Тем больше смысла в том, что я вам только что говорил: не слишком осторожно для посла Штатов якшаться черт знает с кем. Скандал, которым это кончилось для вас в Москве, не должен повториться.

– Париж не Москва.

– Но люди, кажется, начинают кое-что понимать и тут.

– Пока они поймут все, мы завернем их в такие пеленки…

– В такой игре предпочтительнее саван. – Доллас немного помолчал. – Однако русские меня беспокоят все больше и больше. Та ужасающая гласность, которой они уже успели предать чешские дела, может привести к полному провалу. Мир слишком насторожился. Мы вынуждены следить за каждым своим шагом, выбирать каждое слово.

Буллит рассмеялся:

– Ага! Теперь вы понимаете, как утомительно быть дипломатом! – весело сказал он. – Привыкли дома при свете дня хватать за глотку всякого, кто стоит на вашем пути. Да, вы правы: мир насторожился, тот мир, который мы с вами не любим принимать в расчет. И тут уже ничего нельзя поделать. Не мы, а нас могут схватить за глотку при первой ошибке, и тогда уж…

– Нокаут?

– Да!

Доллас резко, всем телом повернулся к Буллиту. На его лице появилось выражение неприкрытой угрозы.

– Вы удивительный осел, Уильям! Отдаете себе отчет в том, к чему может привести неосторожность, а ведете себя здесь, как рэкетир в Штатах… Повторяю от имени Джона: если провалитесь и тут – мы выкинем вас на помойку.

Но Буллит и тут скрыл смущение за деланным смешком и отшутился:

– Не воображаете ли вы, Фосс, что моя голова мне менее дорога, чем вся ваша лавочка?

– Должен сознаться, – проворчал Доллас, – что нас-то интересует именно наша «лавочка», а не ваша голова.

– Однако мы приехали! – воскликнул Буллит и остановил автомобиль перед небольшим садиком, за едва зазеленевшими деревьями которого виднелись белые стены уютного домика. На его крыльцо вышел высокий молодой человек и, сбежав со ступенек, зашагал навстречу гостям.

Доллас, как всегда, настороженно ощущал зоркими глазами крепкую, стройную фигуру и лицо незнакомца, с большим улыбающимся ртом, в котором ярко белел ряд крепких зубов. Голова его была покрыта светлыми с сильным рыжеватым оттенком волосами.

Доллас подозрительно смотрел, как Буллит дружески тряс руку хозяина, поглядывая через плечо на крыльцо. Адвокат неспеша вылез из автомобиля и, осторожно ступая, будто дорожка была посыпана колючками, вошел в калитку.

– Скорее, Фосс! – с наигранной веселостью, придавая своему лицу прежнее добродушное выражение, крикнул Буллит: – Знакомьтесь: герр Отто Абетц.

– Абетц?!

Доллас торопливо сунул руку в карман, чтобы стереть с ладони мгновенно выступивший пот…