Текст книги "Боем живет истребитель"

Завертелась карусель. Устинов стремительно уходил на боевые развороты, пикировал, кабрировал, совершал полупетли с переворотами – Онуфриенко следовал за ним, как нитка за иголкой. Создавалось впечатление, что это буквально ничего не стоит. В его летном почерке ощущалась какая-то легкость, изящность.

Потом они поменялись местами. Столь энергичного, динамичного пилотирования, какое показал Онуфриенко, нам еще не приходилось видеть. Он брал у машины все, что она могла дать, совершенно не щадя ее, не заботясь, выдержит ли она создаваемые им перегрузки, не выйдет ли из строя от перегрева мотор.

Нашему комэску пришлось хорошенько попотеть. К его чести, он до самого конца удерживался на своем месте и лишь в последние секунды приотстал. Но Онуфриенко тут же уменьшил скорость, дал возможность ведомому догнать себя. Этот жест очень понравился мне, да и другим летчикам. Дело в том, что в полку еще с Адлера укоренилась порочная практика: ведомому вменялось в обязанность отвечать за ведущего, обеспечивать ему все условия для боя, а вот об ответственности ведущего никто никогда не говорил. И шло это, как ни странно, от нашего руководящего состава.

И вдруг всем нам дан наглядный урок, как нужно заботиться о ведомом, следить за ним, не давать ему оторваться, потеряться, остаться одному.

В этот момент я взглянул на Ермилова. Он нахмурился – действия Онуфриенко явно были ему не по душе.

Не вызвали она восторга и у некоторых других, кому приходилось терять ведомых. Ясно было, что наступило время перестройки, а на это не все идут с охотой.

Удивительной жизнестойкостью обладают ростки нового. Сколько ни отвергай их, ни отмахивайся от них – они все равно пробьют себе дорогу. Так случилось и на этот раз.

Приземлившись, Онуфриенко провел с нами специальное занятие о взаимодействии пар истребителей. И доказательно, с глубокой обоснованностью пояснил то, что многие из нас чувствовали интуитивно.

Летчик-инспектор покорил наши сердца. Мы попросили его рассказать немного о себе. Он ответил коротко:

– Зовут меня Григорий Денисович. Сын шахтера. Воевал на Западном фронте, потом на Калининском. Звание Героя получил в сорок втором году под Москвой. В летчики-инспекторы ушел с должности командира эскадрильи. Есть еще вопросы? Нет. Тогда разойтись на перекур, а я еще кое с кем познакомлюсь.

Он попросил Устинова представить ему летчиков, имеющих на своем счету сбитые самолеты. Дошла очередь и до меня.

Разговор состоялся у нас необычный.

Онуфриенко попросил рассказать о всех трех воздушных боях, в которых мной были одержаны победы. Выслушав меня внимательно, сказал:

– А теперь оцените эти воздушные бои с точки зрения своих промахов и упущений.

Вот тут я и запнулся. Мне до этого и в голову не приходила такая мысль. И никто в полку ее не подсказал. Считалось: победителей не судят!

Онуфриенко как будто прочитал мои мысли:

– Запомните, Скоморохов: победителей судят! И прежде всего – они сами себя. И таким образом как бы очищаются от груза собственных просчетов. Надо уметь видеть свои недостатки и избавляться от них. Самокритичность – первая черта коммуниста. Кстати, вы член партии?

– Нет.

– Пора подумать и об этом. Партийность повышает ответственность перед самим собой, перед людьми. Для вас сейчас это очень важно…

Двадцать минут разговора – и я ушел с ясной программой своей дальнейшей жизни, боевой деятельности.

Бывают же такие люди на свете!

Впоследствии эту встречу я буду вспоминать очень и очень часто. Одно упоминание имени Онуфриенко производило на меня какое-то магическое действие, пробуждало в душе предчувствие каких-то больших для меня перемен, связанных именно с этим человеком.

И действительно, Григорий Онуфриенко стал главным человеком в моей фронтовой биографии, занял в ней прочное место на всю жизнь.

Нас еще сведет судьба с ним на крутых поворотах.

Но сначала мне довелось пережить далеко не радостное событие, связанное именно с Опуфриенко.

Приехав снова в наш полк, он пожелал вылететь на боевое задание на моем самолете.

У него была встреча с «мессерами», он подбил вражеский самолет и вернулся на аэродром.

Быстро сменяю Онуфриенко в кабине, иду на взлет. И вдруг, когда уже колеса оторвались от земли, глохнет мотор. В доли секунды машина оказалась на краю оврага. Я попробовал выбраться из кабины – самолет опускает нос, опрокидывается. Пришлось ждать, пока прибыли мотористы, поддержали истребитель за хвост.

С машиной ничего особенного не случилось – ее быстро ввели в строй. А вот мотор…

Оказалось, что темпераментный летчик-инспектор просто-напросто перегрел его в жаркой схватке. На взлетных оборотах его и заклинило.

Но даже этот случай «работал» на авторитет Онуфриенко. Он учил: в бою побеждают не только тактическим и огневым мастерством, но и умелым владением техникой, способностью брать от нее все, на что она способна.

…Самокритичность – первая черта коммуниста. Партийность повышает ответственность перед самим собой, перед людьми.

Эти слова глубоко запали мне в душу. Но достоин ли я сейчас того, чтобы стать коммунистом? С одной стороны – три сбитых вражеских самолета. С другой – ряд неудач. Правда, все от неопытности. Но коммунист должен служить для всех примером. Значит, надо набраться боевого опыта, а затем уж думать о вступлении в партию.

Таким было мое решение.

Но, оказывается, комэск и парторг тоже думали обо мне, и у них было свое мнение.

После одного из вылетов ко мне подошел Баботин:

– Старший сержант Скоморохов, через неделю у нас партийное собрание. Будем рассматривать заявления о приеме в партию. Пора бы и вам подумать об этом.

– А не рано ли? К такому большому событию нужно как следует подготовиться.

– Мы считаем вас подготовленным к нему.

– Коммунисту ведь не прощают промахов, неудач…

– А разве коммунистов оберегают от них ангелы-хранители?

– Да нет же, они сами созрели для того, чтобы не допускать их…

– Вы не правы, Скоморохов, коммунисты – это люди, созревшие для того, чтобы самокритично оценивать свои действия, учиться на собственных ошибках…

– Значит, я в чем-то не прав…

И все-таки шаг этот чрезвычайно серьезный. А мне лишь двадцать один год. Из них всего шесть лет пробыл в комсомоле. Чем же они ознаменованы? В техникуме был секретарем. Работу комсомольской организации астраханский горком оценивал положительно. В летной школе охотно выполнял любые поручения, активно участвовал в соревнованиях по многим видам спорта. В боевом полку выступал на комсомольских собраниях, а больше, кажется, ничего и не делал. Ну вот спросят об этом коммунисты на собрании – что скажу?

В таких раздумьях прошла почти вся ночь после разговора с Баботиным. Утром отправился со всеми на аэродром, туда как раз подоспели свежие газеты. Развернул нашу армейскую – «Защитник Отечества», – в глаза бросился крупный заголовок: «Хочу в бой идти коммунистом!» Под ним – подборка материалов. Уже начальные строки не могли не волновать: «Мною уничтожено 12 фашистов…», «Фашистские изверги живьем сожгли мою жену с дочерью…», «Я был трижды ранен…».

В бой коммунистом – желание души и сердца.

В бой коммунистом – самое чистое, самое бескорыстное стремление…

Вечером, уставший от боевой работы, выкроил время, чтобы написать письма отцу с матерью, Маше, поделиться с ними своим решением стать коммунистом.

И лишь после этого написал заявление.

Утром вручил его Баботину, – он очень обрадовался.

– Подбери себе двух рекомендующих, готовься к собранию. Я помогу тебе, – сказал он.

Готовился я к собранию с волнением. Десятки раз перебрал в памяти свою недолгую жизнь. Наизусть заучивал целые главы из Устава ВКП(б), читал учебник по истории партии.

Несколько бесед о правах и обязанностях коммуниста провел со мной Баботин.

14 июня 1943 года состоялось партийное собрание. Оно проходило прямо на стоянке, многие, укрываясь от солнца, расположились под плоскостями истребителей.

Я терпеливо ждал своей очереди. И вот зачитывают мое заявление и рекомендации.

– Вопросы будут? – спрашивает председательствующий.

– Пусть расскажет биографию! – раздается голос.

– Давай, Скоморохов, рассказывай, – подбадривает Баботин.

А у меня вроде бы язык отнялся. Не знаю, с чего начать, не нахожу первого слова.

– В каком году-то родился? – помогает Баботин. С трудом, заикаясь от волнения, начал рассказывать о себе. Получилось очень коротко – несколько слов.

Смутившись, снова замолчал.

– Есть еще вопросы? – обратился к собранию председательствующий.

– Есть!

Сейчас, думаю, начнут по уставу гонять. Силюсь припомнить права и обязанности коммуниста – все вылетело из головы. Вот беда!

Но оказалось, что беда совсем в другом.

Неожиданно послышался завывающий звук немецких бомбардировщиков.

– По самолетам!

Всех как ветром сдуло.

Пока заводили моторы, на аэродром начали сыпаться первые бомбы. Мы с Шевыриным очутились на старте раньше других – сказались наши тренировки. Дали ракету на взлет. Сдвинулись с места – за нашими хвостами, где-то сбоку, рвутся бомбы.

– Прекратить взлет! – раздалось у меня в наушниках.

Но было уже поздно.

Мы оторвались от земли – вокруг нас завихрились шнуры эрликонов. «Мессер» атакует, не дает набрать высоту.

– Шевырин, жмись к земле, следуй за мной! – передал ведомому.

Чуть ли не цепляясь крыльями за верхушки кустов, мы на полном ходу понеслись вдоль ручейка. Набрав скорость, резко переходим в кабрирование и на высоте 800 метров вскакиваем в облака. Облачность 8-10 баллов, с большими окнами-просветами. Через них осматриваем «поле боя». «Фоккеры» потихоньку начинают разворачиваться на обратный курс. Их – семерка, прикрытие – восемь «мессеров». А нас – двое. Мы не знали тогда, что на помощь нам взлетели истребители с других аэродромов.

А пока – одна пара против 15 вражеских самолетов.

Принимаю решение вступить в бой. Но так, чтобы от него был какой-то прок.

Высматриваем, на кого напасть. В районе Сватово замечаем под облаками двух «фоккеров». Быстро подхожу к ним, прицеливаюсь, открываю огонь. И – радость! Один горит, начинает переворачиваться, показывая брюхо, как оглушенная рыба. К нему совсем близко подходит Валька, посылает в него прощальную очередь. Оглядываюсь – к нам стаей несутся «мессеры». Разворачиваемся в сторону аэродрома, – может быть, наши взлетели. Но никого из своих не видим. Вскакиваем в облака, отрываемся от вражеских истребителей. Вдруг нас ослепило яркое солнце – пробили облачность. Осматриваемся, на сером фоне – пара «фоккеров». Набрасываемся на них. Заметив нас, они пытаются скрыться в облаках, но это им не удается: один из них заштопорил, его добил Валька.

Молодец Шевырин! Держится своего места, активно действует. Правда, чересчур увлекается. При первой схватке, если бы я вовремя не осмотрелся, нас накрыли бы «мессеры». А ведь увидеть их должен был прежде всего ведомый. Но пылающий «фоккер» заворожил его, он не смог отказать себе в удовольствии всадить в него очередь, хотя нужды в этом особой не было.

Пробиваем облака. Внизу – каша. Подоспели истребители 31-го и 116-го полков. Мы увидели, как один за другим устремились к земле два «мессера». Рухнул наш истребитель. С парашютом выбросился летчик. А немцы поспешно устремились в спасительные облака. Постепенно небо очистилось от крестоносной нечисти.

Приземлившись, мы узнали, что с парашютом выбросился весь израненный разорвавшимся в кабине снарядом летчик соседнего полка сержант Шпаченко. Он сбил двух «мессеров».

На аэродроме все утихло. Партийное собрание продолжилось.

Я еще не успел прийти в себя, остыть после боя. Снова стоял перед коммунистами в ожидании вопросов и никак не мог сосредоточиться.

Председательствующий капитан Баботин поднялся с места:

– Товарищи, довожу до вашего сведения, что комсомолец старший сержант Скоморохов только что пополнил свой боевой счет – вместе со своим ведомым Шевыриным сбил двух «Фокке-Вульф-190».

Раздались аплодисменты.

Баботин поднял руку, призвал всех к тишине.

– А теперь продолжим обсуждение. Есть вопросы к товарищу Скоморохову?

– Нет! – раздались голоса.

– Тогда приступим к голосованию.

У меня подкашивались ноги. В бою ничего подобного не испытывал, а тут – на тебе!

Проголосовали единогласно.

Баботин поздравил меня с принятием кандидатом в члены ВКПб).

…Будет в моей жизни еще много встреч с разными людьми. Но ни одна не сравнится со встречей с майором Григорием Онуфриенко.

Будут в моей жизни и другие радостные события, но ни одно не сравнится с событием, происшедшим 14 июня 1943 года.

Будут в моей жизни и другие памятные, дорогие сердцу места, но ни одно не сравнится с Нижней Дуванкой.

Здесь произошло мое второе рождение – я стал коммунистом.

Значительнее этого в жизни ничего не могло и не может быть!

Окрыленный доверим товарищей, выросший на целую голову в собственных глазах, я вместе со всеми готовился к грядущим боям. Все жили ожиданием новых больших событий. Сражение за Советскую Украину только начиналось.

Глава V
Небо Курска и Донбасса

Жизнь на войне полна неожиданностей. Наутро, после партийного собрания, я проснулся с мыслью о боевых вылетах, а тут на пороге дежурный офицер:

– Старший сержант Скоморохов, в штаб!

– Зачем? – механически спросил я.

– Там все узнаете…

«Что еще стряслось?» – екнуло сердце.

Наскоро умывшись, спешу в штаб.

Там меня встречает улыбчивый майор Бравиков.

– Поздравляю, Скоморохов! Ты назначаешься заместителем командира эскадрильи и направляешься в тыл на курсы начальников воздушно-стрелковой службы полков.

Опешив от таких новостей, я не сразу сообразил, что у меня больше оснований огорчаться, чем радоваться. Повышение по службе всегда приятно, но когда оно связано с отправкой на шестимесячные курсы, которые не имеют никакого отношения к твоим новым должностным обязанностям, тут поневоле задумаешься.

Я бросился к командиру полка.

Алексей Дмитриевич встретил меня с невозмутимым видом. Он сказал:

– Другого выхода нет. На курсы нужно послать опытного, боевого командира эскадрильи или равноценного заместителя. А я не могу никого отпустить – назревают очень большие события. Ослабить сейчас руководящий состав эскадрилий было бы непростительной ошибкой. Вот и пал выбор на тебя. Поучишься, вернешься – будет у тебя новая должность.

– Значит, назревают большие события, а меня – в тыл… Чем же я заслужил такое?

– Заслужил. Кроме тебя, мне некого сейчас повысить в должности, чтобы послать на курсы. А приказ надо выполнить.

Никакие мои доводы не могли поколебать Мелентьева в правильности принятого им решения. Удрученный таким поворотом дела, я про себя решил: «Ладно, деваться некуда. Поеду. Но любой ценой вырвусь обратно».

Командир полка, видя мое состояние, как бы между прочим заметил:

– У тебя ведь на Волге старики живут?

– Волга большая, а мои родители – в Астрахани.

– Ничего страшного. Сколько дней дали тебе на дорогу?

– Три.

– Скажи Бравикову, пусть добавит еще два, навестишь стариков.

Ух, и хитрюга наш комполка! Рассчитал точно: кто же откажется от такого?

Но… назревают большие события. А я в стороне… Мелентьеву нетрудно было догадаться, о чем я думаю:

– Хватит, Скоморохов, и на твою долю больших событий. Езжай, учись. Передашь начальнику штаба курсов полковнику Мееру привет от меня. Он был начальником авиационного училища, когда я там служил командиром отряда.

«Обязательно передам… Меер мне и поможет», – подумал, прощаясь с командиром.

И вот я снова в городе моего детства. Милые сердцу кривые улочки, знакомая до боли облезлая, покосившаяся мазанка… Я приближался к ней, сдерживая себя, чтобы не броситься вприпрыжку, как в детстве. А сердце стучит все учащеннее, и трудно его унять.

Святое чувство возвращения к родному очагу… С чем сравнишь его, как расскажешь о нем?

Я толкнул рукой дверь – и только сейчас заметил замок. Душу наполнила тревога. Тут появилась у калитки мать Жени Чайкина.

– Вам кого, молодой человек?

– Да вот хотел повидать Михаила Ивановича и Елену Лазаревну…

– Так они на реке, с полчаса как ушли. А вы кто же им будете?

– Да так… – ответил я и бросился к Волге. По дороге оглянулся – Чайкина застыла, пораженная: тропинку, по которой я побежал, знали только жившие здесь мальчишки.

Вот он, родной берег моей любимой реки! На мгновение забыто все, чем я жил последние три года. Только Волга и я. Она неудержимо манила к себе ласковым накатом волны, солнечной отмелью, речным раздольем!

– Дядя, дядя, вы с войны? – вдруг дернула меня за гимнастерку чья-то слабая ручонка. Оглянулся – большеглазая белокурая девочка.

– Тебя как звать?

– Маша.

– Маша?!

– Да, а что?

– Ничего, девочка, на вот тебе шоколадку, беги домой…

Малышка понесла домой подарок.

Почему такой теплотой отдалось в груди имя Маша? Я хотел встретиться с ней, как с другом детства. А тут неведомая до сих пор волна обдала всего томительно-сладостным жаром…

Бегу вдоль берега Волги. Вот уже знакомое устье речушки Дармы – обычно в ней мы ловили рыбу.

Да, но где же отец с матерью?

Вот она, наша лодка! Отец на веслах, мать – на корме, правит. Кричу, чтобы пристали к берегу.

Услышали меня, приблизились:

– А что там, подвезти вас?

У меня словно комок в горле застрял, не могу слова сказать.

Не узнали меня. Да и как узнать – уехал от них оборванцем, а тут стоит стройный худощавый военный, в портупее, добротных сапогах…

Материнское сердце – чуткое.

Лодка вдруг резко развернулась. Пошла к берегу.

Слышу взволнованный голос матери:

– Греби скорее, отец, это наш Коля.

Я почти на руках вынес мать из лодки – какая же она маленькая, худенькая… Помог сойти на берег отцу. Трудно им жилось. Или, может быть, это я так окреп?

Скорее всего – и то и другое.

Слезы, объятия, опять слезы. Я как мог успокоил родителей, снова усадил их в лодку, налег на весла, и мы направились домой. Очень хотелось половить рыбу, но разве до этого!

Дома отец и мать не знали, куда меня усадить, чем угостить. А я, осмотревшись-освоившись, стал рваться на улицу, к знакомым, к Маше.

Удивительно: пока ехал – встреча с Машей представлялась мне делом простым и обычным. А вот сейчас вдруг почувствовал робость. Что случилось со мной, куда девалось прежнее спокойствие?

Эх, юность, юность… Даже пройдя горнило войны, она остается робкой и беззащитной перед нежными ростками первой любви…

Быстренько переодевшись в то, что нашлось у отца, я снова, как мне казалось, превратился в прежнего мальчишку.

Отец молча наблюдал за мной. Потом подошел, ощупал мои руки, ноги.

– Ты в самом деле цел, невредим?

– Ни одной царапины, батя!

– А как же домой попал? – Я заметил его серьезный и пристальный взгляд.

– В краткосрочный отпуск… На полтора дня.

– А за что такая честь?

– За пять сбитых фашистов… Мать всплеснула руками.

– Коля, это правда? – спросил отец.

– Правда, батя.

– Ну, спасибо тебе, сынок, обрадовал. – Отец обнял меня и сказал: – А теперь иди, искупайся в Волге, чтобы счастье тебе не изменяло.

Поцеловав родителей, я выскочил на улицу. И снова тут как тут соседка Чайкина.

– Колька, чертенок! Что ж ты сразу не признался? В военном тебя трудно узнать. Скажи хоть, как в края наши попал? Двое моих воюют, а вот ни один не заглянул.

– Да и я случайно… Завтра уезжаю.

– Как это «случайно»? – округлились соседкины глаза. – Ты ведь не первый приезжаешь. Только те были в ранах или все в наградах. А у тебя, смотрю, ни того, ни другого. Парень – кровь с молоком и… случайно.

– Ну не совсем случайно – еду за новым самолетом, крюк сделал.

– Так что ж ты сразу не сказал? Это совсем другое дело. Ну иди, иди к дружкам. Жаль, Женьки нет…

Ну и Чайкина! Или грудь в крестах, или голова в кустах! Третьего не признает.

Вот какие мы, люди волжские!

Наплававшись, нанырявшись всласть, лег на спину, и меня понесло течение. Вокруг – звенящая тишина. Небо бездонное, голубое.

Почему раньше не слышал этой тишины, не замечал этой пронзительной голубизны? Да просто не знал им цены. Это как в детстве бывает: узнаешь, насколько дорога тебе игрушка, когда ее теряешь. Тишина и небо – вот она, прекрасная жизнь. Потерять это – потерять все.

– Колька-а-а, вылазь, хватит купаться.

Я посмотрел на берег. Кричит мой старый дружок Сергей Ларин. Мы с ним были в Батайске. Его вместе с другими взяли в пехоту, он был ранен и списан.

Спешу на берег. После крепкого рукопожатия Сергей рассказал об участии в боях за Кавказ, начал изливать свою душу: теперь, мол, все с оружием в руках, а он на счетах щелкает…

Я посочувствовал ему, как мог утешал, и мы пошли в заводской поселок.

Мне все время хотелось спросить, что он знает о Маше, видел ли ее. Сергей как будто прочел мои мысли.

– Ты Марийку Князеву помнишь? – спросил он.

– Помню, – насторожился. – А что?

– Да ничего особенного, просто мы, как-то случайно встретившись, говорили с ней о тебе.

Снова в сердце ударила теплая волна.

Удастся ли мне увидеть Машу? Домой к ней ни за что не пойду – с ее матерью незнаком. Да и не представляю себя в роли нежданного гостя. Сергей может оказать мне услугу, но… просить не стану, мало ли что подумает.

Вот ситуация!

Выручило одно непредвиденное обстоятельство: слух о моем приезде молниеносно прошел по всем улицам. Докатился он и до Маши. Мы встретились в городском парке, в том уголке, где гурьбой собирались до войны.

Нежная, кудрявая, в простеньком платьице, в туфельках на среднем каблучке, она застенчиво смотрела на меня. Мы не бросились друг к другу. Сдержанно поздоровавшись, произнесли несколько малозначащих фраз, а глаза наши, сердца наши вели совсем иной разговор.

Догадливый Сергей, сославшись на какую-то причину, скоро ушел.

Мы остались вдвоем.

Листья астраханского парка шептали нам, что мы любим друг друга. Но мы сами признаться в том не смели.

Когда опомнились – полночь!

– Ой, я никогда еще так поздно не гуляла, достанется мне от мамы.

Перед лицом опасности женщины всегда решительнее нас, мужчин. Прощаясь, Маша неожиданно поцеловала меня в губы и легкокрылой птичкой влетела в дом.

Я стоял в растерянности, ждал, не выйдет ли Маша. В окне погас свет, и я, счастливый, медленно пошел домой.

На следующее утро до последней минуты ждал на вокзале Машу. Она так и не пришла. Наверное, мать наказала ее за вчерашнее опоздание, не пустила.

Грустно было покидать родной город.

Вернусь ли?

…По дороге на курсы снова и снова перебирал в памяти все подробности краткого отпуска. Вспоминал пристрастные расспросы отца и соседки о причинах моего приезда. Это еще больше укрепило мою решимость вырваться на фронт, к моим боевым друзьям.

В указанный день представился начальнику штаба курсов полковнику Мееру, вручил ему командировочное предписание, а личное дело оставил пока у себя. Завязалась беседа, я передал ему привет от Мелентьева. Он заулыбался:

– Как же, помню, помню, один из лучших командиров отряда.

Когда шел к Мееру – готов был сразу просить его отправить меня на фронт. И вдруг понял: ничего не добьюсь, начальнику штаба курсов тоже ведь нужно какое-то основание, чтобы меня отпустить. Да и, наверное, подобные просьбы ему не в новинку. Нет, надо действовать как-то иначе.

На следующий день – медицинская комиссия. Прекрасно! Первому же врачу заявил, что у меня давно болит голова после удара при вынужденной посадке.

Не знал, что подобные заявления врачи выслушивали не раз. Сами они решений не принимали, но докладывали начальнику штаба.

При новой встрече Меер приятно улыбнулся, пожал руку:

– Хочешь снова на фронт?

– Так точно, товарищ полковник.

Он немного подумал, полистал лежавшие на столе бумаги.

Я, осмелев, сказал:

– Я один прибыл к вам в звании старшего сержанта. Все офицеры. Я же не имею никакого опыта. Я никогда не был заместителем командира эскадрильи. Меня ошибочно прислали к вам…

– Говорите, ошибочно? – прервал меня Меер. – А если мы вас не отпустим – все равно будете рваться на фронт?

– Буду, товарищ полковник! Сейчас надо сражаться. После глубокого раздумья он произнес:

– Ну что ж, передайте привет Мелентьеву. И скажите, пусть впредь не ошибается…

В эскадрилью я вернулся в разгар сражения на Курской дуге. Мелентьев этому обрадовался: и приказ выполнен, и летчик в боевом строю.

Фашистский фельдмаршал Манштейн сосредоточивал танковую армию в районе Прохоровки. Я отправился в первый боевой вылет после вынужденного перерыва.

Досадно было сознавать, что отсутствовал в начале этой грандиозной битвы, хотелось хоть теперь наверстать упущенное.

Меня поразила битва под Курском. Горели земля и небо. Было такое впечатление, будто нырнул с открытыми глазами в илистое озеро или попал в песчаную бурю. В кабину проникали чад, гарь и пыль. Они лишали возможности искать врага, видеть ведомых и наблюдать панораму развернувшегося сражения.

Вылет прошел без особых приключений, если не считать того, что в воздухе сохранить боевой порядок не удалось – Попов, Мартынов, Овчинников потеряли друг друга и возвращались все на последних каплях горючего. Я, беспокоясь о товарищах, забыл выпустить шасси, стал заходить на посадку. И вдруг вспыхивают ракеты. Ничего не понимая, продолжаю планировать; и тут вижу, как на спину падает финишер и начинает вовсю дрыгать ногами. Я теперь понимаю, чего он хочет, – по газам и на второй круг. И тут с облегчением вижу: на аэродром вернулись все невредимыми.

Наша эскадрилья не имела потерь. Хотя гитлеровцам мы наносили урон ощутимый: уничтожали их самолеты в воздухе и на земле, штурмовали вражеские коммуникации, укрепления.

Фашисты изо всех сил пытались нам помешать. Один массированный налет на наш аэродром чуть не кончился для меня трагически.

Мы дежурили у самолетов. Стоял знойный полдень. Я пошел к бочонку с водой. Только прикоснулся губами к краю алюминиевой кружки – слышу крик техника Мазура:

– Они летят!

Все знали, какой необычный слух у Мазура: он улавливал гул вражеских моторов намного раньше, чем другие.

Я бросился на стоянку. Мне пришлось летать на разных машинах – моя находилась в ремонте с тех пор, как Жиряков в мое отсутствие посадил ее на «живот». Летчики знают, что к любой машине надо привыкать: освоиться, узнать норов – легка или тяжела в управлении, каков мотор, как ведет себя на взлете и при посадке? Самолет, на котором много летаешь, ты чувствуешь, знаешь его возможности.

А сейчас мне пришлось иметь дело с «необъезженным» «ястребком». Заняв место в кабине, я, как всегда, пристегнул только поясные ремни.

Под бомбами начали с Шевыриным взлет. Снова у нас буквально под плоскостями хлопали «лягушки» – специальные бомбы с крыльчатками, взрывавшиеся от прикосновения к чему-либо. Их осколки попали в правое колесо моего истребителя. Но я не прекратил взлет.

Больше никто из наших не смог подняться в воздух. И нам с Шевыриным пришлось вдвоем вести бой над Нижней Дуванкой. В прошлый раз мы разделались с врагом, а как будет сейчас? «Мессеров» штук восемь. Я зашел в хвост четверке. Замыкающий гитлеровец чувствует, что вот-вот будет прошит свинцовой очередью, не выдерживает, ныряет вниз. Остальные трое взмывают ввысь. Мы с Шевыриным за ними. Настигаем, сближаемся. «Мессеры» энергичным переворотом уходят вниз. Мы – следом. Выполняем целый каскад фигур высшего пилотажа. А вокруг все пространство исполосовано шнурами трассирующих очередей. Каждая из них для кого-то предназначалась, но не достигла цели.

Когда гитлеровцы перешли в пикирование, я лег на спину: удерживая самолет в перевернутом горизонтальном полете, стал наблюдать за общей воздушной обстановкой.

И тут подвело мое незнание характерных особенностей машины, на которой я взлетел. Каждый Ла-5 имел свое лимитированное время полета в перевернутом положении, как только оно истекало – подача горючего прекращалась. Разница во времени незначительная, однако незнание ее чревато плохими последствиями.

Я передержал истребитель вверх колесами – мотор показал свой норов. Меня сразу понесло вниз. Пара «мессеров» тут же устремилась за мной. Шевырин отбивает их.

Пытаюсь запустить мотор – ничего не выходит. Немцы поняли это и увязались за нами целой вереницей. Верный мой друг Валентин… Как он управится с этой черной стаей? А мне что делать? Высота тысяча метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность – нет подходящей площадки, да и не дадут фашисты приземлиться. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом находиться – иначе в воздухе расстреляют. Но затягивать чересчур нельзя – можно и не успеть.

Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Высвобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды вздрагиваю, вспомнив, что парашют-то не пристегнул! Вывалился бы из кабины – и поминай как звали.

Скорей обратно в кабину. Но это не просто сделать: сильная воздушная струя так и стремится вытянуть меня из кабины.

Борюсь, напрягаю все силы, и вот снова в сиденье, беру управление, уменьшаю угол снижения, начинаю альвеером подкачивать бензин.

Земля уже близко.

Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессерам» не дает Шевырин – сражается, как лев.

Эх, завести бы мотор!

Знаю, чудес на свете не бывает…

Но чудо свершилось – мотор заработал.

Ну, гады, теперь держитесь! Прижимаюсь к земле. Скорость! Скорость! Резко перевожу машину на горку. Враги, считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валентин быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию, преследуем фашистов, сближаемся…

– Атакуем! – передаю ведомому.

Вырвавшись из беды, я со всей накипевшей яростью всадил в первого попавшего в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор.

В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер» – его подбил Шевырин.

О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки: самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза…

Мы будем участниками еще многих сражений и битв. Но Прохоровка с ее чадным, пропитанным резким запахом горящего металла воздухом, в котором нам пришлось действовать, останется неповторимой, единственной в своем роде. Это было испытание, которое с честью выдержали советские воины. В нем в смертельной схватке столкнулось с обеих сторон около 1500 танков и самоходных орудий.

Броня на броню, огонь на огонь…

Мы гордились тем, что в достижение этой победы были вложены немалые усилия и наших авиаторов. С 5 по 16 июля летчики 17-й воздушной армии произвели 4230 боевых самолето-вылетов, уничтожили в общей сложности до 400 танков, 1050 автомашин, 12 переправ, 84 зенитных батареи… В более восьмидесяти воздушных боях было сбито 83 стервятника. Около 100 вражеских машин уничтожили прямо на аэродромах.