Текст книги "ОРНИТОЛОГИЯ. I have to kill this goddamn bird"

IIII

Дядя Коля уже давно хотел завести себе персональный компьютер. Постепенно это желание превратилось у него в навязчивую идею. Вообще-то, он прохладно относился ко всяческим современным технологиям и тому подобным модным тенденциям, а точнее вообще никак, но углядев как-то у меня зараз несколько именитых словарей, запущенных на одном и том же экране, дядя Коля на это дело запал.

Правда, начал он издалека. Сначала он долго и нудно выяснял подробности – что да как. Заходил чуть ли не каждый вечер.

Постоит, посмотрит, как я по клавиатуре стучу, и непременно что-нибудь спросит. Выслушает ответ и задумчиво так к себе уходит. Чтобы переосмыслить, видно, и подготовить вопросы к следующему визиту.

Дядя Коля всю свою жизнь после филфака проработал где-то переводчиком и вообще был изрядным книжным червем. Языков пять он знал, а может и больше. Его хлебом не корми, дай с книгой посидеть, покопаться в предисловиях или в словаре каком-нибудь заумном. И книг этих у него было – ну ни пройти ни проехать. В комнате его свободное место только под кровать да под стол и осталось. Ну и чтобы к окну подойти, форточку открыть-закрыть.

И за словарями этими он гонялся как чумовой. Если бы не словари да всякие прочие новые книги, совсем бы из дому не выходил. И ведь все эти книги, которыми он интересовался, так просто не пойдешь и не купишь. Тут уж как минимум очередь с пяти утра, а то и с вечера на морозе.

А тут на тебе: стоит ящик, и в нем этого добра лопатой греби. А я еще постарался, расписал прелести как мог. И то можно, и это. Ну, наговорил лишнего сгоряча. Хотя и без того для дяди Коли устройство это стало чудом чудесным.

Короче говоря, собрался он компьютер себе прикупить. Для чего почему-то решил непременно завести себе кредитную карту и сегодня как раз ездил ее получать.

Почему для него это показалось обязательным условием покупки компьютера, я так и не понял. Пагубное действие рекламы, должно быть.

Дядя Коля хоть и признавался в своем технологическом невежестве, как и подавляющее большинство подобных интеллигентов-затворников, был здорово себе на уме, считал себя человеком умным, рациональным и опытным. На чем, видно, в очередной раз и погорел.

Для начала он попал в самый неподходящий банк, подписал самый невыгодный кредитный договор, да еще и отдельный счет в этом банке завел. Потому ему подозрительно быстро эту карту выпустили и выдали, а в довершение всего по дороге домой он эту карту умудрился потерять. И теперь считал, что должен банку астрономическую сумму денег, и что он пропал, и что от сумы да от тюрьмы его отделяет только миг.

Все это он рассказал мне сквозь слезы, то и дело припадая лбом к обоям и еле слышно повторяя шепотом: «Что же делать? Что же теперь будет? Я же ничего такого не сделал!» Прямо как в каком-нибудь киношном детективе 70-х.

За то время, пока я слушал всю эту сбивчивую эмоциональную белиберду, по улице внизу с грохотом и лязгом проехало туда-сюда не менее шести трамваев. Их было слышно именно так, будто они ехали напрямую через мою комнату, несмотря на последний этаж и закрытое окно. Что и говорить – тихое местечко.

До чего же дядя Коля оказался наивным человеком. И это несмотря на все три его высших образования и пять иностранных языков. А может, и наоборот, благодаря исключительно им. Все же он был явно не от мира сего.

– Да это же сущий пустяк, дядя Коля, – тут же сказал я ему бодрым голосом, – позвоните в банк, заблокируйте карту и попросите выдать вам новую. Всего и делов. Думаете, вы первый такой?

Раздражение мое меж тем как рукой сняло. По сравнению с переживаниями дяди Коли моя собственная жизнь моментально показалась мне сказочно простой и устроенной. Все, однако, было теперь вполне себе ничего.

– А как же штраф? Проценты? А если кто-то уже воспользовался?

– Какие проценты? Побойтесь бога! Вы разве что-то покупали? И за что штраф? Каждый имеет право потерять кредитную карту. Ведь ей без вашего пин-кода и документов никто и воспользоваться не сможет. У нас с этим строго. Может, конечно, и сможет, но не каждый и не настолько быстро. По крайней мере, на девяносто пять процентов можете быть спокойны. Просто заблокируйте уже ее побыстрее и все.

В его глазах, обращенных на меня поверх перекошенных очков, появилась смутная надежда, но так скоро он не сдавался.

– Вы правда знаете? Или это всего лишь ваше предположение?

– Ну, сам я банковских карт еще не терял, но моя жена проделывала это неоднократно. Просто позвоните в банк. Там вам все объяснят.

Дядя Коля наконец посмотрел на меня с робкой надеждой и радостью во взоре и вытер слезы. Потом смущенно поблагодарил, извинился и вышел из комнаты.

Я автоматически посмотрел на часы и стал высчитывать, сколько теперь может быть времени. Дело в том, что часовой и минутной стрелок на них давно уже не было, торчали лишь жалкие обломки, многозначительно указуя сразу в три стороны. Потому сообразить так сразу, что именно они там показывают, иногда было крайне затруднительно.

Судя по всему, было около пяти часов вечера. Внизу загрохотал очередной трамвай, со скрипом заворачивающий из переулка. Не иначе как время пить чай.

После столь странного визита соседа настроение нормализовалось окончательно, и я решил еще немного поработать. Больничный там или не больничный, а кое-какая работа ждать не будет. Такая уж она у меня была, неотложная и ежевечерне самовосполняющаяся.

Но не успел я пристроиться на кровати с ноутбуком, как дядя Коля снова заглянул в мою дверь, уже сияющий и вполне довольный. Очки сидели как влитые, и всклокоченная седина была аккуратно зачесана назад.

Преданно глядя на меня, он доложил, что позвонил в банк и там его совершенно и окончательно успокоили и предложили через несколько дней получить новую карту.

Потом дядя Коля позвал меня пить чай с черничным вареньем, и я поддался соблазну, ибо черничное варенье любил больше жизни, да и чаю вдруг захотелось совершенно неприлично. Все же five o’clock.

А работа – она всего лишь работа. Настоящая работа, к сожалению, в лес никак не убежит. Все одно от себя не отпустит, зараза.

V

Официально я работал в одном скучном месте, занимающемся перераспределением информации. Такое агентство обычно работает на другое какое-нибудь информационное агентство. А то другое – на кого-то еще.

Неважно, впрочем. Занимался я там, собственно, этими самыми информационными делами. Выискивал, составлял и редактировал информационные ленты со всей сети по капле и отправлял все это хозяйство дальше по инстанции.

Для разных целей требовалась разная информация и различная подача и компиляция этой самой информации. В общем, полно было всяческих специфических нюансов. Ну и так еще по мелочи в этой связи попадалась разнообразная халтура.

Помимо этого, уже скорее по зову души, я работал звукорежиссером. То на студии, то на радиостанции, а то и на концерте каком-нибудь. Собственно, я на режиссера и учился в свое время.

И до сих пор мне как-то здорово удавалось совмещать и то и другое, благо семейной жизни особой практически не было, а свободного времени, наоборот, было предостаточно.

С утра агентство, вечером музыка. Такое было обычное расписание. Причем с агентством все было вообще очень удобно, работать там я зачастую мог и удаленно. Как теперь из дома, например. А вот со звуком требовалось мое непосредственное, фактическое присутствие и полный контроль. А не подсуетишься заранее, так и вообще останешься без работы.

И как любая деятельность, обслуживающая созидающие творческие процессы, эта моя стезя была весьма непредсказуема и многогранна. В смысле, разные люди попадались. Интересные и не очень. С одними было легко до крайности, с другими непроходимо скучно, с третьими до невозможности трудно.

Но если работа в агентстве была пресной и плоской, то на второй работе скучать, как правило, не приходилось. Разве от особо бездарной или агрессивной музыки или чрезмерного количества табачного дыма вперемешку с пивом голова раскалывалась на следующий день, но это уже скорее издержки ремесла.

И вот уже неделю подряд изо дня в день мне названивали то со студии, то с радиостанции, а я от всех отмахивался высокой температурой и постельным режимом и ни в какую не соглашался. Иногда просто необходимо послать всех к чертовой матери. Просто чтобы отвлечься и восстановить внутренние силы.

А вот так взять и остановиться уже ох как непросто. Катишь по инерции сутками, не замечая дней недели, забывая обо всем напропалую. И я фактически заставил себя заболеть, заставил взять формальный больничный, хоть он на фиг мне не нужен. Но во всяком деле имеет место формальный аспект. Просто так, для себя. Чтобы не сорваться и не убежать.

Может, это и глупо выглядит. Но если работает, так почему бы и нет. Да и что тут еще придумаешь? Все бросить и сбежать за тридевять земель? Но тут уж у меня кишка тонка, наверное. Хоть это, должно быть, самый действенный метод.

Так что болезнь моя была почти липовой. Так, классическое ОРЗ с температурой, соплями и кашлем, ничего особенного. И в принципе, мне уже ничего не мешало сбегать на пару халтур – внешне я чувствовал себя вполне в силах. Но я даже мысли не допускал сорваться на работу раньше определенного времени. Пусть уж восстановительный процесс идет своим чередом в кои-то веки.

Другое дело, что от безделья чаще, чем обычно, подкатывало то самое раздражение и опустошенность какая-то. Пустота тогда расширялась во мне подобно давлению пара в котле паровоза, да только тот все будто стоял на одном месте и выхода для пара никак не находилось.

И когда становилось уже совсем невмоготу, я переступал через себя и принимался за работу. Ибо в почте скопились уже миллионы писем, и я не торопясь разгребал их понемногу, ну и выполнял какие-нибудь особо срочные внеочередные заявки. Короче говоря, не особенно напрягался.

Только что-то давно меня никто не навещал из старинных друзей-приятелей. Скучно все же так, совсем одному. Не поговорить, не покурить, даже кофе с утра не с кем попить.

Видно, не до меня им теперь, или даже вообще не до чего. А может, не хотят беспокоить зазря. Впрочем, кабы я сам работал теперь, так и не вспомнил бы про них. Пустота порождает необходимость.

Теперь уже и неважно. Осталось всего ничего, пару дней отсидеть. В пятницу к врачу, и тот, скорее всего, меня неминуемо выпишет. И тогда невнятное прозябание мое скоропостижно закончится. Придется работать по-настоящему.

А там и жена через пару недель вернется…

VI

Черничное варенье оказалось восхитительным. Не слишком сладкое и очень густое, именно такое, как я люблю. Казалось, его можно было есть бесконечно.

Я методично намазывал им очередной кусок мягкого черного хлеба и запивал горячим крепким чаем. Очередная идиллия всего-навсего.

Да и комната дяди Коли навевала определенные ассоциации с чем-то таким романтично-отстраненным и давно позабытым всеми. Я бывал здесь и раньше, но вечно на бегу, думая о десятке дел на сутки вперед. Только теперь я словно обрел способность видеть и замечать детали.

В полумраке видны были лишь книги, книги и еще раз книги. Маленький столик под скрюченным торшером, за которым мы теперь сидели, притулился практически у самого входа. Дальше виднелось окно с монументальными доисторическими шторами и аккуратно застеленная кровать. Вдоль стен возвышались сплошь книжные шкафы, в которых, на которых и перед которыми лежали, стояли и громоздились разнообразнейшие издания всех мастей.

Оставалось загадкой, где он держал свою одежду, постельные принадлежности, какие-то вещи для жизни, наконец. Ни шкафов, ни тумбочек, ни антресолей видно не было. Разве здесь же, у входа стояли его зимние ботинки, которые он уже месяц как не носил по причине теплой погоды.

Дядя Коля уже совсем успокоился и своеобычно фантазировал про свой будущий компьютер, уютно устроившись в своем единственном кресле в потертом зеленом халате и домашних клетчатых брюках: где он будет у него стоять и куда он, дядя Коля, денет ненужные впоследствии многочисленные альманахи, справочники и прочие словари.

При этом он то и дело озабоченно оглядывался и тер подбородок, будто проверял, не наросла ли щетина. И его лысина, маячившая передо мной эдаким расфокусированным пятном, прыгала то вверх, то вниз, то на какое-то время в раздумье склонялась набок.

Я слушал его весьма рассеянно, кайфуя всего лишь от куска хлеба с вареньем, механически вычитывая про себя очередное мудреное название на одной из стоящих штабелями книг, изредка поддакивая или неуверенно хмыкая.

Все это я слышал уже десятки раз, а о чем-то другом он, видно, опасался со мной говорить, щадя мой скудный интеллект и, видимо, не желая разочаровываться.

Тяжелые шторы были решительно сдвинуты в стороны, и солнце щедро светило теперь прямо в центр комнаты, ярко высвечивая центральный высоченный шкаф, плотно забитый энциклопедиями.

Там была и Большая советская энциклопедия в двух изданиях, и Брокгауз и Ефрон, конечно, потом Британская энциклопедия и какие-то еще тома на языках, которых я не знал.

Тем временем в прихожей снова хлопнула входная дверь, и квартира тут же наполнилась неразборчивым и постоянным гудением. Различались только высокие и бубнящие низкие тона. Никак чета Сафроновых вернулась с работы.

Ну конечно они, кому еще быть, как не им. Вот это – тонкий писк Ольги Поликарповны, а ниже – невнятное бормотание Владлена Эдуардовича.

Они словно бы не умолкали ни на минуту. И, не повышая голос совершенно, умудрялись создавать вокруг себя этот всепроникающий несносный галдеж.

Дядя Коля тут же досадливо поморщился. Он не любил чету Сафроновых. Я, впрочем, тоже не особо их жаловал. Так, здоровался и прощался, всеми силами сохраняя дистанцию.

Но я был еще молодым и достаточно энергичным человеком. Я мог при случае и отбиться от несносной четы и сказать что-нибудь эдакое. Мог моментально увернуться, в конце концов.

А вот дядя Коля не мог. И потому он тут же неизменно ретировался при первых же признаках их возможного появления. Никого дядя Коля более так не опасался в этой квартире, как Сафроновых.

Те приехали откуда-то из глубинки. Уже изрядно давно. Но свои провинциальные, сельские привычки и чрезмерно громкий голос они за это время не растеряли ни капли.

Бесцеремонность, с которой они то и дело лезли не в свое дело, была настолько естественной и агрессивной, что моментально выбивала из колеи кого угодно. Оставалось только стоять потом и диву даваться, что они тут наговорили да понаделали. Причем прямо перед твоим носом. Все же наглость – второе счастье.

Часы дяди Коли, висевшие прямо над столиком, показывали самое начало седьмого. Наступил самый что ни на есть вечер. Пора бы и честь знать.

Я неуклюже распрощался и тут же вернулся к себе, стараясь незаметно проскочить в комнату, минуя Сафроновых, да и вообще кого бы то ни было.

Теперь мне хотелось лишь музыки и ничего, кроме музыки, дабы уберечь хрупкую пустоту внутри себя от всяческих чужеродных проникновений извне.

Оставшись наконец наедине с самим собой, я немедленно нацепил свои гигантские студийные наушники, сунул диск в темную щель магнитолы и, предвкушая исключительно позитивные эмоции, в изнеможении повалился на кровать.

– Что же он там все-таки поет? – автоматически задумался я, слушая очередную песню. – Where’s my fucking bird или же I have to kill this fucking bird?

Слушая эту песню, один и тот же вопрос каждый раз всплывал в моей голове и какое-то время донимал меня неимоверно. Я неизменно обещал себе непременно впоследствии это выяснить раз и навсегда и своеобычно об этом забывал.

Несущественное всегда заслоняет насущное. А что, казалось бы, может быть важнее слова из песни? Может быть, самого важного слова? А может, именно несущественность этих слов позволяла музыке заслонить все собой, оставить меня наедине с ней. И все эти слова словно становились лишь ее частью из мира звуков, диковинным инструментом, чьей-то шуткой всего-навсего…

Когда я очнулся, небо за окном стало вдруг темно-темно-синим. Почти уже черным. Где-то внизу зажглись уличные фонари. И только одинокая ворона на противоположной крыше упорно сидела, будто ожидая чего-то. Теперь был виден лишь только ее силуэт.

И чего ей не спится? Летела бы уже в свое гнездо.

VII

Этой же ночью мне приснился вселенский хаос и нашествие инопланетных монстров.

Абсолютно темный город, по преимуществу превратившийся в развалины, низкое небо, покрытое рваными черными тучами, и тревожное багряное зарево на горизонте. Классические декорации из комиксов, словом.

Я явственно шел по Невскому проспекту – по крайней мере, я так его про себя назвал, – но по бокам от меня почему-то громоздились высоченные небоскребы, прямо как на Манхэттене вдоль Пятой авеню, в центре.

Что-то было навалено вокруг. Беспорядочный какой-то мусор – покореженные машины, ящики и бочки, мебель какая-то, что-то еще. И широченный когда-то проспект превратился в узкую дорожку, виляющую меж этих куч непонятного чего.

Под ногами то и дело хрустело битое стекло. Время от времени я спотыкался обо что-то, лежащее поперек пути. Но разглядеть что-либо под ногами все равно не получалось, и я чертыхаясь продолжал идти дальше.

А потом впереди, прямо поперек проспекта я увидел неряшливо лежащую, непривычно гигантскую Ростральную колонну.

Ее верхняя часть без ангела покоилась прямо передо мной, а правый край, бывший когда-то основанием, возлежал на краю открывшейся глазам бывшей площади, окаймленной теперь руинами и строениями, которых здесь никогда не было раньше. А там, где должно было возвышаться Адмиралтейство, виднелось теперь лишь пустое, заваленное мусором место. И было совершенно ясно, что этот мир постигла невиданная по масштабам ужасная катастрофа.

Но почему-то я был абсолютно спокоен. И внутри меня даже гнездилось странное удовлетворение. Типа – я же говорил вам, а вы не послушались, теперь получайте и не приставайте ко мне больше.

И все было бы ничего, но вдруг откуда ни возьмись появились летающие люди-мутанты. Вроде и люди, но с металлическими уродливыми головами. Довольно страшно они выглядели и весьма проворно перемещались. Практически мгновенно.

Сперва мне показалось в проблесках случайного света, что одеты они в служебную форму – кто в полицейскую, кто в медицинский халат, а кто вырядился пожарником. Впрочем, в следующий миг я был уже не уверен, что видел что-то подобное.

Я спрятался от них в огромном полуразрушенном изнутри небоскребе и куда-то пополз по заваленной мусором шахте лифта.

Я тоже довольно проворно прятался, потому что других людей вокруг меня хватали, а меня никак не могли обнаружить.

Было и страшно, и интересно. Хотя я не имел никакого представления о том, куда именно я двигаюсь и что меня ждет в конце пути. Я лишь бесконечно протискивался через сплетения арматуры, перелезал через наваленный горами битый кирпич и с опаской поглядывал наверх, откуда в любой момент могли показаться опасные крылатые уродцы.

Я совершенно ясно понимал, что все это сон, но одновременно чувствовал, что происходящее вполне реально и что пропасть и сгинуть здесь я могу по-настоящему. Но осознание этого риска только еще больше распирало меня изнутри. Казалось, что дальше будет что-то еще, что-то важное, ключ к разгадке. Вот только момент этот все никак не наступал. И казалось, не будет конца этому движению.

Но постепенно происходящее утратило внятность изложения. Исчезла четкость картинки, все смешалось в один мутный серый цвет с редкими неясными отблесками, и никакие детали более не выделялись. Наступила неподвижность и пустота…

Сны тем и отличаются от реальности – там очень редко когда что-то имеет свое однозначное завершение. Будто сам по себе результат никого не интересует, словно абсолютно все проистекает бесконечно и тебе довелось подсмотреть только малую часть этого неизвестно чего.

VIII

Вечер. Снаружи по-весеннему еще светло, внутри мрак и электрический свет. Очередная толпа вечно молодых рок-музыкантов. Почти все волосатые, в драных кожаных куртках и джинсах. Зависают в коридоре со своими зачехленными гитарами и глумятся над всем вокруг, включая самих себя. Очень крутые, очень независимые и циничные. В общем, именно такие, каковыми им и полагается быть. Таков их микрокосмос.

Прохожу мимо, здороваюсь за руку, открываю массивным ключом с пластиковой биркой студию и, скидывая рюкзак куда-то под стол, привычно опускаюсь на кресло, мимоходом включая компьютер. Правда, тут же вскакиваю снова, ибо опять кто-то выдрал из пульта косу и в довершение выдернул и кабель питания. Руки бы оторвал. Знают же, что здесь работают практически круглосуточно. На фига?

Рокеры несмело, но все так же надменно протискиваются в аквариум. Все же типажи неизживаемы – грязные патлы и косухи. Правда, у главного из-под кепки торчит косица. Но на то он и главный. Посмеиваются и жуют свои жевки.

Стараюсь относиться к ним серьезно. Впрочем, мне абсолютно все равно. Я повидал здесь всяких людей. Попадались и значительно более экстравагантные типы. Главное, чтобы без истерик, мордобоя и лишней болтовни. А через три часа я их в любом случае отсюда выставлю.

Трепать языком зазря не хочется, а тем более слушать чужую трепотню. Терпеть не могу словоблудия. Постоянно попадаются эдакие знатоки – играть ни хрена не умеют, петь не умеют, а представлений, как это должно было бы быть, если бы нормальная студия была, инструмент подходящий, продюсер понтовый, выше крыши. Это, впрочем, как везде – чем меньше умений, тем больше гонора. И звукоизвлечение не есть самое большое зло, про тексты песен я вовсе промолчу, исходя исключительно из профессиональной этики.

Что-то настрой у меня опять деструктивный. Ворчу про себя, как какой-то дряхлый старик. В конце концов, я зарабатываю здесь деньги, оказывая определенную профессиональную услугу. Остальное не мое дело. Как говорится, знал, на что шел.

Пока они там расчехляются и рассаживаются, я, быстро проверив остальные провода, выхожу покурить напоследок. А то мало ли, еще запрягут безвылазно на все три часа подряд. Бывает и такое.

За окном потемнело. Через двор по лужам прыгают одинокие прохожие, опасливо поглядывая на небо. Видно, дождь собирается.

Возвращаюсь специально не спеша, но мэтры все равно еще не готовы. У барабанщика вроде треснула палочка, а у басиста новые струны. Дома, конечно, нельзя было поставить. Стараясь на них не смотреть, проверяю почту.

Потом начинаются первые невыносимые запилы и оглушительный стук барабана. Рокеры должны разойтись, они без этого не могут. И чем громче, тем лучше. Звукоизоляция спасает положение, но в наушниках царит настоящий Армагеддон.

Я снимаю наушники, проверяю установки на пульте и терпеливо жду, пока они всласть наиграются и насладятся собственным мастерством.

Через какое-то время их вокалист кивает мне через окошко и показывает на микрофон. Тогда я знаком предлагаю остальным заткнуться, и мы начинаем выстраивать звук.

Звуком в иных ситуациях можно заниматься бесконечно долго. Особенно когда попадаются непрофессиональные музыканты. Как правило, их представления о звуке идут вразрез с общепринятой концепцией, и требуется достижение некоего мучительного компромисса. Я в таких случаях до последнего стараюсь гнуть свою линию, убеждаю и уговариваю, но если сопротивление не стихает, делаю так, как хочет клиент. Клиент платит деньги, и в конечном итоге он всегда прав. Амбиции и эмоции обычно перевешивают все, особенно разумное, доброе и вечное.

С этими все оказалось проще. Видно, первый раз в подобной студии вообще. Их все устраивало заранее. Никаких разговоров, только музыка. На первый раз им было довольно самой этой возможности профессионально записать то, что они до сих пор играли лишь в каком-нибудь там прокуренном клубешнике, зажигая на сцене для любителей пить пиво под оглушительную живую музыку и многочисленных друзей и знакомых.

Сразу видно, что играть чисто они не умеют, темп не держат и без публики зажигать не очень-то получается. Однозначно придется потом доводить в редакторе, тянуть ноты, бесконечно ужимать и растягивать партии по тактам. Обычное дело.

Осторожно предлагаю включить им метроном. Но они самоуверенно отказываются. Хотя, может, оно и к лучшему – под метроном тоже надо уметь играть. И раз от раза они стабильно ускоряются к концу композиции минимум раза в полтора. Барабанщик радуется этому больше всех – рот до ушей. Он вообще у них лихач, склонный к импровизациям, то и дело выдает понятные только ему одному левые шестнадцатые или квинтоли в слабую долю. Местами их можно было бы выдать за свинг, если бы не ускорялся сам темп. Да и не до джаза тут.

Все эти эксперименты быстро мне надоедают. Я даже не вполне уверен, что они понимают, чем именно я недоволен. Решение простое – предлагаю записать черновик. Пусть сами слушают. Что я буду за них переживать. Нервы-то не железные. Если их все устраивает, то и пожалуйста.

Пишем… С десятого раза они умудряются более-менее ровно доиграть до конца. Прошло уже два часа с начала наших мучений.

Между делом выясняется, что они хотели записать сразу пять своих композиций, но как по мне, вряд ли успеют даже одну. И речь не идет о качестве исполнения. Наверняка ни хрена не репетировали, ибо самоуверенность через край.

И такие сюда приходят через одного, если не чаще. И далеко не все врубаются с первого раза и даже со второго. Понимание-то придет со временем, если только раньше не пропадет само желание музицировать. Естественный отбор.

Так или иначе, запись состоялась. Зову слушать. Набиваются ко мне в комнату, рассаживаются кто где, главный с гитаристом усаживаются посередине на диван. Все разом в нетерпении закуривают.

Профессиональные мониторы выдают мощный тугой бас и упругую бочку, что сразу очень впечатляет неискушенного слушателя. Моя работа на уровне: всех прекрасно слышно и по уровню, и по балансу, кого надо – громче, кого надо – тише. Эти же самозабвенно слушают свои партии, краснеют от удовольствия и хвалят друг друга.

Я облегченно вздохнул и тоже потянулся за сигаретами. Все одно уже нечем дышать. Видно, обойдется малой кровью.

Господа музыканты, наскоро посовещавшись, просят этот вариант оставить, лезут обратно в аквариум и с энтузиазмом берутся за следующую вещь. Видимо, решили нахрапом взять.

Я было начал объяснять, что запись черновая – ритм кривой, гитара звучит чересчур грязно, бас откровенно проваливается и вокал неубедительный. И что вообще все это еще не звучит вместе. Но они хором говорят, что я ничего не понимаю и что все так, как надо.

Я в ответ устало, но облегченно киваю головой и надеваю наушники. Не вопрос.

Через час они уходят вполне счастливые и довольные собой, видно пить пиво и слушать свою запись. Я тоже с радостью с ними прощаюсь и иду перекурить в коридор, пытаясь выкинуть из головы весь этот кошмар и ужас.

Но в коридоре уже толпятся следующие. Какие-то субтильного вида юноши с экзотическими инструментами и, конечно же, красавица-вокалистка.

Мне нравятся красавицы-вокалистки. Хоть посмотреть есть на что. А если они еще и поют здорово, то вообще праздник.

Хотя с вокалистками тоже проблем не оберешься. Обычно вокалистки в таких самодеятельных коллективах здорово себе на уме. Либо абсолютно недосягаемы, либо наоборот, чересчур распущены и непосредственны.

В первом случае не докричишься, а докричишься – огребешь. Во втором – одеваются и ведут себя иной раз так, что становится даже как-то неудобно присутствовать в непосредственной близости. И первый случай не исключает второй.

Прикиды и причуды на любой вкус – короткие юбки или совсем без юбок, изнурительные декольте или полупрозрачные футболки без лифчиков, разнузданные танцы или даже стриптиз. С ума можно сойти!

По моей персональной статистике один раз на добрый десяток попадается действительно качественная музыка, с которой приятно работать. Тут даже уже все равно, какая именно. Когда присутствует оригинальная идея или первоклассное исполнение, всегда интересно сделать столь же первоклассную запись – расставить грамотно акценты, создать атмосферу, подчеркнуть настроение. Поэтому почти всегда интересно записывать джаз и профессиональную классику. Но это уже, наверно, дело вкуса.

И так за вечер по два-три коллектива. А бывало, что и с трех дня до трех ночи. После чего вываливаешься в темноту уже еле живой и жадно глотаешь пиво, дабы прочистить мозги и унять гул в ушах.

Хорошо, что не каждый день и недалеко от дома. С другой стороны, на той же радиостанции, к примеру, свои тараканы. Там тоже дурдом, только тихий.

Пятнадцать минут ходьбы под вялым весенним дождиком несколько восстанавливают утраченный было баланс. И я счастлив, что мне хочется только спать и что я уже дома. Только спать и ничего больше.