Текст книги "Сон в зимний день"

Зима

Если бы не она, Маша то есть, я бы точно не выбрался сегодня из дома. Вернувшись вчера в первом часу ночи заледеневший и вымотанный, я думал, что буду спать минимум сутки подряд, а потом еще столько же просто валяться, изредка разве включая телевизор, а так только книжка, музыка и компьютер. Такой был план.

Но, как часто бывает, один утренний звонок может перечеркнуть все, ну или почти все. Хорошо хоть она позвонила мне не в семь утра. Все же я почти выспался. Ну и отказать ей, памятуя былое, никак не мог. Пусть даже я мало что соображал, пусть даже почти совсем ничего. Но ее голос, такой одновременно спокойный и задорный, насмешливый и загадочный, включил во мне какой-то податливый автопилот. И я был готов идти туда, куда она скажет, и делать то, что придется.

А пришлось в результате ни много ни мало кататься на лыжах. В общем, почему бы и нет – выходные, зима, прекрасная погода. Но поначалу я здорово растерялся, выбирая лыжи в прокате, и даже запутался с ботинками и креплениями, ибо не катался на лыжах уже сто лет, практически со школы и даже уже не думал об этом. А потом ничего – сделал шаг, второй и постепенно разошелся. Полчаса на восстановление забытых навыков, пара душераздирающих спусков, довольно удачных падений, и вот я уже вполне освоился с этим делом.

Все же в активном отдыхе есть свои неоспоримые тонизирующие моменты. Разве только я здорово взмок, немного замерзли ноги, и здорово хотелось есть. А в остальном все было очень даже прилично – свежо, органично и активно. Одни сплошные О!

Сама Маша была великолепно грациозна в радужном полосатом свитере с воротом, с красными крашеными волосами и в красной же шапочке. Ее определенно было видно издалека, что могло предотвратить нежелательное столкновение и позволяло мне ориентироваться по ней даже с большого расстояния. Я то и дело безнадежно от нее отставал. И если бы не ее выдающийся красный цвет, я сразу потерялся бы и беспричинно метался потом по прериям.

Места эти были известны среди лыжников, а мне совершенно незнакомы. То есть я про них слышал, конечно, но никогда здесь до этого не бывал ни зимой, ни летом. И затруднился бы сказать даже, в каком направлении находится станция.

И вот мы добрались до цели нашего путешествия. Я это понял по тому только, что она наконец остановилась, сняла лыжи и призывно помахала мне рукой, то ли поторапливая, то ли показывая, что меня ждет долгожданный привал.

Видимо, это была одна из самых высоких точек в этих местах. Редкие сосны на вершине совершенно не мешали обзору. Метров двести над уровнем моря, не меньше. Где-то там, внизу, куда обрывался крутой склон, петляла замерзшая река с накатанной лыжней посередине. И вообще, вид отсюда открывался впечатляющий. Я и не подозревал, что в нашем пригороде может существовать что-то настолько альпийско-карпатское. Горы, конечно, не совсем те самые, в смысле выразительности и высоты, но общее настроение было то самое, альпийское.

Если бы еще не довольно крепкий мороз, погода была бы абсолютно комфортная. На все небо несколько штук очаровательных облаков, и те жались ближе к горизонту, а дальше бездонная синева от края и до края. Низкое солнце сквозь заснеженные ели и сосны по склонам. Минимум людей на лыжах, и никаких строений в пределах видимости.

Только уж и правда очень холодно. Градусов десять, а то и пятнадцать мороза, должно быть. Больше всего страдали руки и ноги. Ну и лицо давно заиндевело и эмоционально не соответствовало. Недельная щетина постепенно покрылась ледяной коркой и превратилась в подобие маски. А первое время после вечно темного города глаза поначалу совершенно ослепли, и я не видел вокруг ничего кроме собственно света. Может, поэтому я только теперь вдруг вспомнил про фотоаппарат. И то почти случайно, а то так бы и не вытащил ни разу.

– Ну что? Не жалеешь, что поехал? – с превосходством спросила она меня, с интересом наблюдая при этом за реакцией.

Она стояла рядом, облокотившись на лыжные палки, и тоже разглядывала заснеженные склоны, искрящиеся в ярком, но по-зимнему прозрачном солнечном свете.

– Ни в коем разе! Это же взрыв мозга для убежденного урбаниста подобного мне! Ничего настолько умиротворенного и позитивного я увидеть никак не ожидал. То ли курорт, то ли заповедный какой-нибудь край. И воздух настолько чистый, что с непривычки голова кружится. И всего-то час на электричке от города.

– Да уж лучше, чем перед теликом всю жизнь сидеть, ногти грызть, – согласилась она и стянула рюкзак.

Я тоже снял лыжи и немного попрыгал на носках, пытаясь хоть немного их согреть. Потом взялся за руки, отогревая озябшие пальцы, но так, без особого результата. Добился восстановления относительной чувствительности и ладно.

Она, присев на корточки, сосредоточенно рылась в рюкзаке, то и дело доставая то термос, то какой-то очередной пакет.

Даже в этой ее обыденной позе мне виделись элегантность и значительность. Ярко-красная шевелюра вовсю выбивалась из-под шапки во все стороны, что ей здорово шло. Ей вообще, похоже, шло почти все, даже без особого с ее стороны старания. На лице то и дело появлялась улыбка – отвлеченная сама по себе или персональная, если она вдруг ловила мой взгляд. Такая улыбка, вполне себе привлекательная и даже милая. Правда, порой с ноткой эдакого скептического кокетства.

Снова она была немногословна, и снова это выглядело вполне естественно. Мы, конечно, немного поговорили, пока ехали в поезде, а потом почти не переговаривались даже.

Теперь на свету я с интересом разглядывал ее профиль и всячески размышлял на тему, все же нравится она мне или нет. По всему выходило, что, скорее всего, нравилась. Профиль у нее был красивый, очень изысканный, даже благородный. И конечно, глаза, настолько много в себе содержащие, чего только в них не было. Особенно когда с них слетал, уже привычный мне, лукавый блеск. Ее глаза смеялись значительно чаще, чем она сама.

Теперь она почувствовала, что я ее разглядываю, и тут же принялась разглядывать меня в ответ, будто здесь не я сам, а только мое изображение, тщательно изучая детали и то и дело возвращаясь к глазам.

Мне тут же сделалось неловко, хоть и понятно было, что это делается специально. Но слишком уж прямой был взгляд, слишком всепроникающий. И вот я не выдерживаю и смеюсь, а потом закуриваю, с деланным интересом разглядывая противоположный склон, весь словно зафиксированный в кадре и застывший. И только вытащив из-за пазухи фотоаппарат и припав к окуляру, я забываю про то, что она на меня пялится.

Потом мы пьем крепкий горячий чай, от которого поднимается пар, едим холодные бутерброды и смотрим, как постепенно снижающееся солнце наливается густым красным цветом и как розовеет небо над горизонтом. А над нами на фоне синего-синего неба висели редкие сосновые ветви посеребренные инеем с нахлобученным снегом, такие неподвижно застывшие, будто замерзшие, но при этом по-летнему яркие.

Однако уже четыре, самое начало пятого – пора возвращаться обратно, пока солнце не село. Блуждать туда-сюда по лыжне в сумерках не хотелось. Маша здесь тоже бывала не часто и ориентировалась соответственно. На свету еще все понятно и просто, а в темноте легко заплутать. Мы выкуриваем по сигарете и постепенно начинаем обратный путь. И снова как тогда – этот обратный путь начинается с продолжительного спуска.

На платформе уже вовсю горели фонари и стояли редкие лыжники, в основном молодежь со сноубордами. И этот искусственный свет с горстками людей под ним как-то сразу приблизил и осуществил темноту. Словно тут уже давно наступил вечер. Видно, тоже условный рефлекс.

Всю обратную дорогу она как-то нехотя рассказывала мне о себе. Наверно, потому, что я так промерз, что говорил с большим трудом. Некоторые слова вообще мне никак не давались, и она сжалилась, видно.

Вернее, она говорила не совсем о себе, скорее о своей семье. Что-то она рассказывала про мать, что наполовину японка, что мечется вечно со своей активной жизненной позицией впустую, что чрезмерно увлекается кинематографом, что отец ее был на все руки мастером и был художником. Только он здорово пил и жил отдельно с самого ее детства. Великодушно ушел практически сразу, как начал пить.

Она сама так сказала, что он ушел великодушно. И вообще, о нем она говорила с большим уважением и особо не посвящала в детали, но при этом говорила исключительно в прошедшем времени.

Ну и, наверное, поэтому с самого детства что-то у нее отвязалось, то ли внутри, то ли снаружи. И как только она поступила в институт, от матери сразу съехала и сама зарабатывала на жилье. В основном занималась репетиторством, ибо пару языков она знала свободно. Ну и переводила кое-что по мелочи, там-сям. Почти всех любимых моих авторов она читала непременно в подлиннике, фильмы смотрела без перевода. Во мне немедленно проснулся спящий до сих пор комплекс неполноценности.

На вокзале, когда мы вывалились из поезда на перрон, от внешнего мира остается исключительно только электрический свет. Там, над ним, висит своеобычная непроницаемая городская мутная тьма. Будто в городе с самого утра так и не наступал день.

***

На следующий день вся эта идиллическая лыжная прогулка осталась в памяти как продолжение долгого сна. Будто ее не было в действительности или она случилась не со мной – настолько все это выбивалось из привычного мне ежедневного распорядка. И даже та первая наша встреча на холме теперь казалась мне всего-навсего очередным моим зимним сном.

На улице с утра неимоверно мело. Не видно было соседнего дома, не то что неба. Одно сплошное снежное месиво сверху и донизу. Работать в подобные дни дома – одно сплошное удовольствие. Но работать пока тоже не хотелось. Хотелось просто сидеть в кресле с чашкой горячего кофе и, разглядывая буйство стихии за окном, думать о чем-то значительном и приятном.

И я непроизвольно стал думать о Маше, что она такое есть. Она совершенно выбивалась из череды знакомых мне женских образов. Ее даже не с кем было сравнить. Маша являлась для меня абсолютно самостоятельным отдельным от всего персонажем, уникальным и единственным. Никаких аналогий не существовало даже в каких-то отдельных чертах. Типичный идеальный объект. Не иначе это все мистический налет сна.

К примеру, она была совершенно не похожа на мою сестру, хотя чисто внешне в их поведении можно было бы обнаружить некое сходство. Сравнивать мою новую подругу с ней было удобно по одной простой причине – из всей череды знакомых мне женщин именно сестра явственнее всего проступала теперь в памяти, что было бы вполне естественным фактом, если бы мы не виделись с ней раза три в год, а то и реже. Остальные дамы разной степени близости приходили и уходили, особенно не оставляя следа. Хорошо это или плохо, не знаю, но это факт. Либо мне не повезло с ними, либо им со мной, что скорее, но не сложилось.

Так вот, моя сестра, внешне весьма привлекательная, со вкусом и манерами, была, на мой взгляд, чересчур уверенным в себе человеком, даже заблуждаясь изначально, даже пребывая далеко за гранью своей компетенции, она неизменно добивалась в результате своего, будто подминая под себя противостоящие ей обстоятельства, что отчасти и затрудняло наши с ней отношения. С Машей изначально все выглядело иначе. Вся эта ее внешняя отстраненность, отчасти, может, надменность, были продиктованы не самоуверенностью, а скорее независимостью от тех самых обстоятельств. Я почти ее не знаю, но вряд ли она стала действовать хоть в чем-то без оглядки и без сомнений. Ей бы не пошла самоуверенность, скорее самодостаточность. Мне почему-то так казалось. Ну и с суждениями она обходилась аккуратнее, что вообще особенно ценно в людях.

Да и вообще, помимо присущего ей легкого авантюризма и табакокурения, за те оба раза, что мы были вместе, я не находил в ней более ни единого формального диссонанса. Она заочно гармонировала с любой обстановкой, будто являясь ее составной частью и одновременно самим воплощением этой гармонии.

Хотя, может, это опять-таки налет сна, его умиротворяющее воздействие, сглаживающее реальное положение дел. Теперь исключительно все приобретало подобный налет. Как ни крути, со времен образования Солнечной системы декабрь неизменно был и есть сезон зимних снов. А короткий декабрьский день зачастую более похож на сон, чем иной истинный сон, чего уж тут ждать от наполняющих его людей.

Я так увлекся своими полуснами-полуобразами, что в результате с неимоверным трудом переключился в рабочее русло. И то словно бы не до конца. И ладно бы мне предстояла какая-то там очередная халтура. Речь-то шла о своем, сокровенном. И здесь я уже не мог позволить себе свои собственные слабости.

Я давно уже носился с идеей персональной выставки, кроме того находил в этой связи поддержку и понимание у друзей и единомышленников. И дело было не в самом по себе перформансе – типа устроить выставку. Несколько раз я участвовал в подобных проектах, но это было давно, кроме того это была очередная групповуха на какую-нибудь тщедушную злободневную тему и непременно в дилетантском каком-то формате. А персональную выставку в приличном месте с соответствующим бэкграундом соорудить совсем не просто.

Работ скопилось много, но они упорно не соединялись в требуемую концепцию – или соединялись не так, или же эта самая концепция была не до конца придумана. Идея вроде и проступала время от времени, но зачастую весьма расплывчато. Раз от раза я силился за нее ухватиться, но каждый раз она ускользала от меня, оставляя после себя неуверенность и сомнение. Лишь общее направление я представлял себе более-менее осмысленно. Но само по себе направление – это только намерение, оно ни на что не претендует и ничто из себя не представляет, являясь по сути неким ориентиром в пространстве. А стержнем могла стать лишь идея и только идея, пронизывающая объединенные одной темой работы сверху и до низу. То ли недостаточно глубокое видение предмета, то ли недостаточно ракурсов и, наверное, понимания собственных желаний. А банальности лежащей на поверхности не хотелось, этого добра хватало и без меня.