Текст книги "Ведьмы и ведовство"

Сколько с ее участием напущено было бурь, морозов, туманов? Сколько времени это продолжалось, и какой был в каждом случае вред? И как это делается, и кто в этом участвовал? Был ли ее любовник при ней на допросе или не приходил ли к ней в тюрьму?

Доставала ли она также освященные гостии у кого? Что она с ними делала? Являлась ли она также к Причастию и потребляла ли его как следует?

Как они добывают уродов, которых подкидывают в колыбели вместо настоящих младенцев, и кто им дает их? Также как она вынимала у коров молоко и превращала в кровь? И как им можно от этого опять помочь? Может ли она также пустить вино или молоко из ивы?

Также как она делала мужчин неспособными к брачному сожитию? Какими средствами? И чем им можно опять помочь? Точно так же как она молодых и старых людей лишала потомства, и как им можно опять помочь?..»

Итак, западноевропейская ведьма XV–XVII веков, образ которой встает здесь перед нами во всех своих омерзительных подробностях, – это не простая колдунья, каких знавали все времена и все народы. Род чародеев и чародеек, говорит по этому поводу один из ученейших современников процессов ведьм, аббат Тритемий, делится на четыре главных вида. Одни в своих преступных деяниях пользуются таинственными естественными средствами, как яды и т. п.; другие знают магические слова, заклятия и знаки; третьи, как люди, занимающиеся некромантией, зовут себе на помощь нечистую силу, но не предаются ей вполне; и наконец четвертый вид образуют настоящие «ведуны и ведьмы», которые формально отрекаются от Бога и признают своим повелителем сатану, предаваясь ему при этом не только душою, но и телом и получая от него умение творить деяния, которые не под силу другого порядка колдунам. При этом, как мы видели, ведуны и ведьмы, в отличие от обыкновенных колдунов и колдуний, действуют не порознь, а скопом: они образуют преступное сообщество, периодически собирающееся на ужасные шабаши с их людоедскими оргиями, возможность к чему дает им так резко отличающая их от прочих смертных способность переноситься с невероятной быстротой через громадные воздушные пространства. И самое колдовство этой «чертовой шайки» носит особый характер. Тогда как другие чародеи по воле могут направлять свою таинственную силу во вред или на благо людям – могут, например, напускать и могут излечивать болезни, – ведьмы и ведуны творят лишь исключительно зловредные деяния. Они обязаны к тому своим договором с нечистым, и в некоторых из упомянутых нами «Наставлений» прямо предписывается спрашивать у подсудимых, «не бьет ли их дьявол, когда они лениво относятся к возложенной на них работе и мало причиняют вреда людям». Отметим наконец как характерную особенность «ведовства», что среди преданных ему лиц, по убеждению современников, число мужчин было совершенно ничтожно сравнительно с числом женщин. Поэтому все соответственные «Наставления» и трактуют исключительно о том, каким порядком надобно допрашивать ведьм, совсем пренебрегая ведунами.

Виновность подсудимого по действовавшему в Германии XVI–XVII столетий Имперскому Уголовному кодексу могла быть установлена двумя путями: или на основании собственного сознания подсудимого, или на основании свидетельств по крайней мере двух достоверных очевидцев. На основании же косвенных улик, как бы они в совокупности ни были убедительны, суд ие имел права постановлять обвинительный приговор. Но при отсутствии достаточных для обвинения свидетельских показаний и при упорном запирательстве обвиняемого имевшиеся против него косвенные улики могли вести к тому, что суд постановлял вырвать у подсудимого сознание силою пытки. Зная, однако, какое ужасное орудие давалось этим в руки судебной власти, Имперский Кодекс обставлял применение пытки целым рядом предосторожностей. Он предъявлял очень высокие требования к тем показаниям, которые суд мог принимать в качестве «улик»; он разрешал приступать к пытке только тогда, когда на основании подобных «убедительных улик» виновность подсудимого являлась уже «доказанной более чем наполовину»; он, наконец, воспрещал чрезмерно затягивать пытку – по практике большинства тогдашних судов пытка в обычных уголовных делах не должна была длиться более часа – и всякого, выдержавшего пытку без признания, приказывал немедленно считать оправданным. Пытка могла повторяться только в том случае, если признавшийся было подсудимый брал свое показание назад или же если в деле открывались совершенно новые факты, достаточные для коренного пересмотра всего процесса. Но вырванному пыткой показанию суд тоже не должен был еще сразу давать полной веры. Он был обязан установить согласие всех показанных обстоятельств с истиной, и только если подобное дополнительное следствие подтверждало рассказанные подсудимым на пытке факты, суд мог приступать к постановлению приговора.

Юристам XVI и XVII века было, однако, совершенно ясно, что при строгом применении к «ведовским делам» всех этих законом установленных предосторожностей успешное преследование ведьм стало бы почти полной невозможностью. Действительно, по самому характеру тех преступлений, в которых обвинялись ведьмы, разборчиво относившийся к свидетельским показаниям суд почти ни одной ведьмы не мог бы не только прямо осудить, но и подвергнуть пытке, так как соседские россказни вроде тех, какие мы приводили раньше, совсем не подходили под определение, дававшееся Имперским Кодексом понятию indicium (косвенная улика), а ничего более осязательного в руках суда при этом обычно не оказывалось. Из этого затруднения юристы выходили, относя ведовские дела в категорию так называемых delicta excepta, существование которой обусловливалось тем возмутительным с нашей современной точки зрения принципом, что исключительная тягость предполагаемого, возможного преступления вполне позволяет суду и при отыскивании доказательств вины прибегать к исключительным мерам. «В делах о ведьмах, – так рассуждал по этому предмету влиятельнейший из немецких криминалистов XVII века, знаменитый Бенедикт Карпцов, – ввиду того, что преступления эти крайне тяжки и опасны, должно считать достаточным основанием для применения пытки всякое подозрение и всякую косвенную улику, ибо преступления эти совершаются потаенно и мало оставляют по себе следов. По этим вредным и отвратительным преступлениям, при коих отыскивание доказательств очень трудно и кои совершаются таинственными путями, так что на тысячу преступников разве один может быть судим и подвергнут заслуженной каре, совершенно не следует боязливо и добросовестно сообразоваться с установленными правилами судопроизводства. Пытка может быть повторяема неоднократно, так как при более тяжких преступлениях надо прибегать и к сильным средствам. Судья тем более вправе пускать против ведъм в ход особенно жестокую пытку, что при них всегда состоит дьявол, помогающий им выдерживать мучения».

Согласно этому и «Наставления к допросу ведьмы» указывали судьям, что при таких делах им надо больше всего рассчитывать на палача. «Служители Божественной Юстиции, – так выражается по этому поводу одно из подобных наставлений, – могут рассчитывать на желаннейшие ответы, когда явится мастер Ой-ой, Ванечка-щекотун, и пощекочет стакнувшихся чертовых женок чистенько и аккуратненько по всем правилам искусства тисочками на ручки и на ножки, лестницей и козлом».

Итак, к «пристрастному допросу» предполагаемой ведьмы суд, в сущности, мог приступать, когда ему заблагорассудится, и если некоторые из судей предпочитали сначала пробовать более мягкие средства, как продолжительное тюремное заключение или лишение подсудимой сна и пищи, то более стремительные нередко обращались за содействием палача по первому же доносу, раз обвиняемая производила на них неблагоприятное впечатление. А подозрительным для опытного судьи при этом могло казаться все. «Если обвиняемая вела дурной образ жизни, – так описывает современные ему судебные порядки известный автор «Cautio criminalis» иезуит Шпее[3]3
  Фридрих Шпее (1591–1635) немецкий священник-иезуит, преподаватель и автор религиозных гимнов, получивший известность как противник ведовских процессов.


[Закрыть], безвременно поседевший от ужасов, свидетелем которых он был в качестве духовника готовившихся к смерти ведьм, – то, разумеется, это доказательство ее связи с дьяволом; если же она была благочестива и вела себя примерно, то ясно, что она притворялась, дабы своим благочестием отвлечь от себя подозрение в связи с дьяволом и в ночных путешествиях на шабаш. Затем, как она себя держит на допросе. Если она обнаруживает страх, то ясно, что она виновна: совесть ее выдает. Если же она, уверенная в своей невиновности, держит себя спокойно, то нет сомнений, что она виновна, ибо, по мнению судей, ведьмам свойственно лгать с наглым спокойствием. Если она защищается и оправдывается против взводимых на нее обвинений, это свидетельствует о ее виновности; если же в страхе и отчаянии от чудовищности взводимых на нее поклепов она падает духом и молчит, это уже прямое доказательство ее преступности». Особенно пагубной оказывалась для подсудимых попытка к бегству при слухе об угрожающем аресте: в этом суд видел всегда крайне тяжелую косвенную улику, вполне достаточную для того, чтобы немедленно отправить захваченную беглянку в застенок.

Самая пытка рассматривалась при этом как род единоборства между «Божественной Юстицией» и «отцом всякой лжи» диаволом. В те времена, когда процессы ведьм в Германии находились еще в руках инквизиции, судьи-монахи охотно прибегали при этом поединке к чисто духовным средствам. Они служили перед началом пытки мессу за ее успех, они поили подсудимых на тощий желудок святой водой, чтобы дьявол на пытке не мог связать им язык, они обвертывали подсудимых по голому телу лентой «длиною в рост Спасителя», где были начертаны семь слов Спасителя, произнесенные на кресте; лента эта, по их уверению, отягощала виновных хуже всяких цепей; в случае, если подсудимая выдерживала все мучения без стона и без капли слез, они читали особо составленные на этот случай заклинания и т. п.[4]4
  «Заклинаю тебя горькими слезами, кои пролиты были Спасителем на кресте, пролиты были Матерью Его над Его ранами и пролиты были всеми Святыми и Избранниками Божиими на этом свете – если ты невинна, пусть у тебя льются слезы, если же ты виновна, то пусть совсем не льются. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».


[Закрыть]. Светским, в особенности протестантским, судам к подобным мерам, конечно, уже не полагалось прибегать. Зато они с особой тщательностью принимали другую меру предосторожности и неукоснительно приказывали палачу перед началом допроса сбривать у подсудимой все волосы на теле, чтобы она нигде не могла запрятать какого-нибудь микроскопического амулета, способного сделать ее нечувствительной к страданиям. Другой столь же обыкновенной предварительной операцией было отыскивание на теле подсудимой «ведовской печати», т. е. знака, которым пометил ведьму дьявол немедленно по заключении с ней договора. Печатью этой признавалось любое пятнышко на коже, которое оказывалось нечувствительным к уколу. Раз такая печать была отыскана, у судей не оставалось уже сомнений в виновности подсудимой, и пытка должна была только вырвать у нее подробное описание ее злодейств. Но если, несмотря на все старания палача, подобной метины не находилось, то это все же не останавливало пытки; она лишь изменяла свою ближайшую задачу.

Однако даже при соблюдении всех опытом указанных предосторожностей и при содействии вполне прошедшего свою науку палача «выпытать» у запирающихся «чертовых женок» «желанные ответы» часто оказывалось делом очень нелегким. «Легче дрова колоть, чем вести дела об этих ужасных женщинах» – так восклицал один баварский судья XVII века. Действительно, дошедшие до нас судебные протоколы показывают, что иные из обвиняемых проявляли поразительную силу сопротивления. Пытку мало-помалу поднимали с низших ее степеней, которые именовались «человечными», до высших, которые сам суд не мог не признавать бесчеловечными, а подсудимые все не сознавались или, сознавшись, немедленно по прекращении пытки брали свои показания назад. Пытку повторяли один раз за другим – высшее записанное число доходит до 53, – а подсудимые упорно продолжали твердить о своей невинности, и многие умирали в застенке, не сказав того, чего от них требовали судьи. Тут действовал не один страх казни, являвшейся неизбежным последствием признания. Напротив, для многих, кто раз побывал на пытке, как это свидетельствует тот же Шпее и как этому всякий охотно поверит, она казалась «ужаснее десяти смертей, если бы это было возможно». Но, кроме естественного отвращения к тому, чтобы взвести на себя все ужасы, которые перечислялись в «Наставлениях», иных из подсудимых поддерживала в этой отчаянной борьбе боязнь навеки погубить свою душу. Солгать перед судом, в особенности же оболгать невинных, назвав упорно требуемые имена сообщниц, это являлось в их собственных глазах смертельным грехом, и мысль об аде давала этим несчастным силу упорно переносить самые адские мучения. «Я невинна, Господи Иисусе, не оставь меня, помоги мне в моих муках… Господин судья, об одном молю вас, осудите меня невинною. О Боже, я этого не делала; если бы я это делала, я бы охотно созналась. Осудите меня невинной. Я охотно умру…» Такими раздирающими воплями оглашались тогда застенки. Наконец, нередко упоминаемые в протоколах случаи, что подсудимые выносили пытку, не меняясь в лице и не издавая ни звука, «хотя в них били, как в шубу», должны быть относимы насчет состояния так называемой «истерической анестезии» – предположение, которое приходится признать более чем вероятным ввиду несомненного присутствия среди мнимых ведьм множества нервнобольных женщин.

Но для суда все это имело лишь одно объяснение; все это были козни дьявола, над которыми необходимо было восторжествовать искусным ведением допроса из-под пытки. Присутствие дьявола в застенке действительно чудилось судьям постоянно. Послушаем опять того же Шпее: «Если несчастная женщина на пытке от нестерпимых мук дико вращает глазами, для судей это значит, что она ищет глазами своего дьявола; если же она с неподвижными глазами остается напряженной, это значит, что она видит своего дьявола и смотрит на него. Если она находит в себе силу переносить ужасы пытки, это значит, что дьявол ее поддерживает и что ее необходимо терзать еще сильнее. Если она не выдерживает и под пыткой испускает дух, это значит, что дьявол ее умертвил, дабы она не сделала признаний и не открыла тайны». И так рассуждали не какие-нибудь дикари, а во многих отношениях действительно образованные юристы XVII века. Имя помянутого уже нами Бенедикта Карпцова недаром до сих пор славится в летописях германской юриспруденции, что не мешает ему оставаться автором такого рода резолюций на пересылавшиеся ему акты: «Так как из актов явствует, что дьявол так прихватил Маргариту Шпарвиц, что она, не пробыв и получаса растянутой на лестнице, с отчаянным криком испустила дух и свесила голову, откуда видно было, что дьявол умертвил ее изнутри ее тела, и так как нельзя не заключить, что с ней дело обстояло неладно также из того обстоятельства, что она ничего не отвечала во время пытки, то мертвое ее тело согласно справедливости должно быть закопано живодерами между виселиц».

Страшно подумать о том, что при таких условиях творилось в застенках, где обвиняемые по пунктам должны были отвечать на все включенные в «Наставления» вопросы. «В юности моей, – так писал об этом в начале XVII века один из очевидцев, протестантский пастор Мейфарт, – мне приходилось присутствовать при этих допросах. Что же это за ужас! О, дорогие братья во Христе, я видел, как палачи и мучители приводили чудно созданное человеческое тело, на красоту которого радуются сами ангелы, в такой позорный вид, что, вероятно, самим чертям становилось завидно, как это могут находиться люди, которые в таком благородном искусстве затмевают адских духов. Я видел, как палачи мозжат стройное человеческое тело, как они расшатывают его во всех суставах, как они заставляют глаза вылезать из орбит, вывертывают стопы из голеней, плечи из лопаток, как они то вздувают жилы, то заставляют их спадаться, как они то вздергивают человека на воздух, то с размаху швыряют его об пол, как они свертывают его кольцом и скрючивают в три погибели. Я видел, как палачи работали плетьми, как они секли розгами, дробили кости тисками, навешивали гири, кололи иглами, перекручивали веревками, жгли серой, поливали маслом, палили факелами. Да, я свидетель всему этому позору и должен громко об этом вопиять. Дива достойно, как это столько факультетов, столько коллегий при университетах, при высших правительственных учреждениях и при судах с такою легкостью дают свои заключения, что подсудимого надо подвергнуть пытке. Следовало бы постановить, чтобы никто – будь он там доктор, лиценциат или магистр – не допускался к даче подобных заключений, раз сам он не посмотрел на все это собственными глазами… Тут идут в дело стулья и люльки из гвоздей; да не могу я всего этого припоминать, так все это ужасно, гнусно и достойно проклятия… Велико здесь твое долготерпение, Господи Иисусе!»

«Господь по неизмеримой своей благости, – так возражали на подобные протесты авторитеты в роде Дельрио и Бинсфельда, – сам никогда не попустит, чтобы при искоренении ведьм легко могли страдать невинные». И долговременный судебный опыт показывал, что они правы. В конце концов из тех, кто раз переступал порог застенка, никто почти не оказывался невинным, и благодаря усердному содействию заплечных мастеров «служители Божественной Юстиции» развязывали, наконец, связанный дьяволом язык, который и выговаривал все «желанные для правосудия ответы».

С тем, как звучали подобные ответы, нас лучше всего познакомят несколько характерных выдержек из подлинных отчетов о ведовских делах.

В 1597 году в имперском городе Гельнгауэне попала на допрос 69-летняя вдова поденщика Клара Гейслер. Ее оговорила одна из ранее казненных ведьм: «Клара-де распутница, она сразу живет с тремя чертями, вырыла из могил сотни невинных младенцев и извела много народа». На суде Клара добром ни в чем не пожелала сознаться. Тогда ей ущемили пальцы в тиски и начали ставить различные вопросы; но «дьявол навел на нее упорство, и она крепко стояла на своем». Однако когда ей стали «мозжить ноги и надавили посильнее», то она «жалостно завопила, что все, о чем ее допрашивают, сущая правда: она пьет кровь детей, которых ворует, когда летает по ночам; она их извела душ шестьдесят; она назвала и еще ведьм около двадцати, которые бывали у них на танцах; покойного старшины жена, показала она, распоряжется и вылетами, и пирушками; она призналась также, что при ней всегда находится черт в виде кошки; с ним вместе она, тоже скинувшись кошкой, ночью бегает по крышам и получает от него утехи». Но как только пытку прекратили, она сейчас же все взяла назад: «Все это-де сказала она от муки, все это выдумка, где нет ни слова правды». Ради Бога и ради Господа нашего Иисуса Христа, молила она, должны они пожалеть ее; женщина она хворая, и от болезней у ней и в голове часто бывает неладно. «И про других, кого она оговорила, она тоже ничего такого не знает: сказала она лишь то, что про них толкуют в народе; и их она просила пощадить». Тогда «высокопочтенные следователи» решили, что «преступницу надо покамест заключить в тюрьму и не давать ей есть, чтобы посмотреть, как ее будет кормить ее любовник-дьявол», а что тем временем «надо будетъ взять на допрос кое-кого из оговоренных ею злодеек и поспрашивать их добром или с пристрастием». Когда же одна из новых подсудимых порассказала о Кларе Гейслер такие дела, «которые оказывались гораздо страшнее и бесчеловечнее того, что та сама о себе показала из-под пытки», то и Клару снова взяли в застенок. Прихваченная тисками сразу за руки и за ноги, она было сказала «да» на все предложенные ей новые вопросы; но без тисков она опять от всего отреклась и «впала в такое безумство, что стала звать судей и палачей к ответу перед Судом Господним». Понадобилась третья пытка, которая длилась несколько часов и производилась «накрепко», чтобы преступница, наконец, созналась вполне. «Я более 40 лет распутничала со множеством чертей, которые являлись ко мне в виде кошек и собак, а то и в виде червяков и блох. Я погубила жалкой смертью более 240 человек, старых и молодых; я родила от своих чертей 17 душ детей, всех их убила, съела их мясо и выпила их кровь. За 30 или 40 лет я много раз в широкой округе поднимала бури и девять раз сводила огонь на дома. Я хотела было спалить дотла и весь наш город, но демон, который зовется Бурсган, мне не велел, говоря, что он еще много женщин сумеет тут обратить в ведьм и заставит служить себе, как Богу». К концу пытки она стала бледнеть и слабеть, когда же ее освободили, она упала бездыханным трупом. «Дьявол, – так говорит судебный отчет, – не захотел, чтобы она еще что-нибудь выдала, и ради того свернул ей шею». Труп ее был сожжен. Процесс этот был предан широкой гласности, так как на нем впервые «из достоверного показания самой ведьмы выяснилось, что дьявол может являться и действовать также в образе блохи или червя». Помимо же этого, в показаниях Клары Гейслер для современников не было ничего удивительного. Действительно, точь-в-точь такие же рассказы со страшным однообразием наполняют бесчисленное множество дошедших до нас отчетов о процессах.

В 1616 году, по приказанию вюртембергского герцогского правительства, суд принялся усиленно заботиться об очищении страны от ведьм. Схватив одну женщину из Сересгейма, которая прозывалась «матерью всех ведьм», он выпытал из нее такие показания: «Я с незапамятного времени сделалась ведьмой. Я извела сотни четыре детей, в том числе и троих из собственных. Все они были потом вырыты из могил, сварены и частью съедены, частью же пущены на мази и на другие волшебные снадобья. Косточки ног пошли на дудки. У собственного родного сына я извела жену и двоих детей; обоих своих мужей я много лет изводила и под конец погубила на смерть. С чертом распутничала я бесконечно. За 40 лет я навела бесчисленное множество пагубных бурь на протяжении многих мил вдоль Гейдельбергских гор. На этих горах пять раз в году бывает шабаш. Туда собирается до двух с половиною тысяч всякого люда: бедных, богатых, молодых и старых, кое-кто и очень знатного рода». «Она говорила также: Не будь нас, ведьм, подданным вюртембергским всегда бы можно было пить вино вместо воды, да и посуда у них была бы уж не глиняная, а серебряная». Она объяснила, что если столько женщин поддаются такому соблазну, то виноваты пьяницы-мужья, которые их колотят. Она указала судьям и приметы, по которым ведьм можно узнавать. Суд сумел воспользоваться ее указаниями, и следом за «матерью ведьм» было сожжено множество других женщин.

Одну очень обычную подробность – осквернение гостии – дает нам такое показание, извлеченное Янсеном из франконских архивов. «Я, – так призналась подсудимая после целого ряда жестоких пыток, – я вырыла и сварила 16 детей. Из сала их я приготовила волшебную мазь и намазала ею между прочим троих собственных детей, чтобы их искалечить. Я постоянно вылетала в трубу на танцы, где музыкант, сидя на липе между ветвей, высвистывает на дудочке танец “Pfeifen wir den Firlefanz, den Burlebanz”. Таких собраний бывает четыре в году. На прошлой неделе в четверг, явившись к Св. Причастию, я вынула гостию изо рта и сунула ее к себе за пазуху. Попав потом в тюрьму, я дала ее пришедшему ко мне демону Бурсерану, и тот принялся ее так колоть, что полилась кровь. Потом он надругался над ней так скверно, как только можно».

«Я самолично был свидетелем, – говорит про подобные показания тот же Мейфарт, – как мучили на пытке старух, у которых меньше оставалось разума, чем у малых детей, и как они показывали такие сумасшедшие вещи, которые даже в горячечном бреду другому не могли прийти бы в голову… И они должны были за это идти на смерть». «Чего только не делают обезумевшие люди! Можно найти старух, которые обвиняют молодых женщин, что те из шеи рожали ребят ростом с мизинец. Я правду говорю: я сам раз слышал, как одна старуха твердо стояла на подобном нелепейшем, идиотском показании. Я мог бы из собственного опыта порассказать немало вещей и еще невероятнее и ужаснее, если бы перо не отказывалось их передавать». Тюрьма и пытка, продолжаетъ Мейфарт, как будто обливают подсудимых какою-то водой безумия, так что они показывают, не запнувшись, решительно ни с чем не сообразные вещи. «Один мужик показывал, что он танцевал в воздухе с Иродиадой и летал по воздуху с Пилатом». «Другие признавались, что они в одно мгновение ока перелетали в Испанию, во Францию, в Грецию, в Персию и там пировали в императорских, королевских и княжеских палатах. Другие еще рассказывали, что они через такие маленькие щелочки, куда и мыши не пролезть, забирались в погреба и там угощались вином или что они скидывались кошками, совами и воронами». «И с этими-то нелепыми, язычески-сказочными вещами, – заключает Мейфарт, – так носятся разбирающие дела о ведьмах судьи».

Приведенные выше документы дают ответ и на вопрос, почему казни ведьм по общему правилу носили массовый характер. Ведьма считалась членом преступной шайки. Она являлась непременной посетительницей ужасных шабашей. Понятно, что суд не мог не интересоваться, кого же подсудимые еще встречали на таких собраниях, и с крайнею настойчивостью допытывался у них об этом. Правда, по общим уголовным законоположениям той эпохи оговор обвиненным других лиц в сообщничестве не принимался не только за настоящее свидетельство, но даже за «улику», достаточную для привлечения оговоренного к пристрастному допросу. Суд должен был искать против оговоренного других улик; если же их не находилось, то он обязан был оставить оговоренного в покое. Но, как мы видели, «в виду исключительной тягости преступления» судебная практика выработала для процессов ведьм совсем особые нормы, и привлечение к суду на основании оговора из-под пытки, с которым мы встретились на помянутых нами процессах в Гельнгауэне и Вюртемберге, представляло собой общий порядок при всех таких делах. Оговор одним лицом и тут, впрочем, не признавался еще сам по себе достаточным основанием, чтобы сразу взять оговоренного в застенок. Но если против человека оказывались еще другие подозрения или если две подсудимых согласно показывали на одно и то же лицо, то суд имел полное право считать вину полудоказанной и требовать у оговоренных полного сознания при помощи известных нам средств. Немного пользы приносило обвиняемым и безусловное требование Имперского Кодекса, чтобы сделанные подсудимым признания, особенно если они были у него вырваны пыткой, строжайше сверялись с наличностью объективно установленных обстоятельств и в случае противоречия больше не принимались судом в расчет. Во множестве процессов свидетели показывали суду, что в то число, когда подсудимая по собственному своему признанию якобы распутничала на шабаше, она в действительности всю ночь спала спокойно рядом с мужем на супружеской постели. Но для суда это еще не являлось доказанным alibi. Всякому сведущему в деле человеку твердо было известно, что такое противоречие может иметь два объяснения. Во-первых, при страшной быстроте своего передвижения ведьма могла с вечера слетать на шабаш так скоро, что никто и не успел заметить ее отсутствия. Но если даже случайно кто-нибудь в доме не спал всю ночь и утверждал, что подсудимая даже на четверть часа никуда из дому не отлучалась, то и на это у суда был готовый ответ. Ясно, что дьявол, покрывая свою сообщницу, скинулся ею и в ее образе спал рядом с ее мужем все время, пока она летала. Такой способностью дьявола принимать свободно любой образ легко объяснялись для суда и разные другие мудреные с виду вещи. Не раз случалось, что подсудимая точно указывала, какого из соседских младенцев ведьмы вырыли из могилы на лакомство, на дудки и на мази, и что по вскрытии могилы там находился никем не тронутый труп указанного ребенка. Но суд и в этом случае находил возможным признавать, что дело тут в ludificatio daemonum, что дьявол и суду, и всем присутствующим просто отводит глаза, скинувшись полуразложившимся трупом.

В таких условиях стоило раз начаться сыску о ведьмах, и процессы шли один за другим нескончаемой чередою. Правда, не от всякой подсудимой, как мы уже заметили, было легко добиться «имен сообщниц». По прирожденной совестливости или из страха взять перед верной смертью на душу тяжкий грех многие отговаривались или тем, что на шабаше все ведьмы бывают в масках, или что там никогда не бывало никого знакомых, или же они называли имена умерших лиц. Но для суда все эти отговорки были слишком хорошо известной дьявольской уловкой, и пытка наконец сламывала такое сатанинское упорство. Другие же подсудимые и сами охотно шли суду навстречу. С целью возможно запутать и растянуть процесс или просто в бешенстве от мук, которые им приходилось принимать от руки правосудия, многие оговаривали всех, кого только могли припомнить, и называли имена десятками. При этом, раз подсудимых было хоть только две, совпадение оговоров на некоторых лицах оказывалось вещью почти неизбежной, даже если суд и не помогал тут, напоминая обвиняемым имена казавшихся ему особенно подозрительными женщин. На новой пытке назывались новые имена, и при таком порядке, по справедливому замечанию Рицлера, надобно удивляться не тому, с какою быстротой могли плодиться подобные процессы, а тому, как они могли наконец останавливаться.

О числе жертв, которые способна оказывалась уносить раздуваемая такими оговорами травля ведьм, и о характере, который она принимала в различных случаях, нам могут дать понятие отрывки из некоторых современных описываемым событиям хроник и Hexenzeitungen.

«В 1589 году, – повествует нам хроника Иоахима Штрупка, – в Вестфалии в Оснабрюке спалили 133 души из колдовского отродья. А вышло это так. На Блаксберг собралось из разных стран до 8000 чародеев: тут были и старые, и молодые, богатые и бедные. После собрания все это скопище разбрелось по 14 погребам в Нордгейме, Остероде, Ганновере и Оснабрюке и начисто вытянуло около пяти возов вина. Две ведьмы в Оснабрюке совсем перепились и заснули в погребе, где работник их утром и застал. Работник сейчас же сказал об этом хозяину, хозяин побежал к бургомистру (надо заметить, что тогдашний бургомистр Ганмахер, воспитанник Эрфуртского и Виттенбергского университетов, и раньше проявлял большую ревность по очищению города от ведьм), и бургомистр сам скрутил спящих и отправил их на строгий допрос. Они тотчас же выдали еще 92 женщины в городе и 73 в сельской округе, и было дознано, что они все своим колдовством и снадобьями погубили далеко за триста человек, что они покалечили 64 человека и очень многих заставили от любви сойти с ума. В городе потом сразу спалили 133 колдуньи, но четырех из них, самых красавиц, дьявол живыми унес в воздух, прежде еще чем они попали на костер». В общем, стараниями ревностного бургомистра в Оснабрюке за шесть лет было сожжено свыше 400 ведьм, при сравнительно очень небольшом населении.