Текст книги "Белый цветок"

Глава 2

1.

Трава иссохла и окостенела. Выходя утром из дома, я направлялся в парк. Сбиваясь с вытоптанных тропинок, назойливыми движениями сапог я подковыривал и сдирал налипшую на землю отвердевшую корку из тускневшей с каждым уходящим днём опавшей листвы, перемешанной со сверкающими крупицами и бесформенными оплавленными пластинами льда. Я подходил к высохшему кусту и наматывал на одеревенелую от холода руку столько травы, сколько получалось ухватить. Скрючиваясь всем телом и изображая лицом невыносимую тяжесть, я начинал тянуть. Не рывками, а настолько медленно, что через некоторое время этот процесс выворачивался наизнанку, и уже не моя рука тянула траву, а корни, чуть высунувшиеся из земли, вытягивали за травяные сухожилия мою руку, чтобы оторвать её от тела, вытащить из рукава пальто и в толще умирающей почвы обвить и сосать тёплую кровь, оттягивая мгновение неизбежного погружения в зимний анабиоз.

Минуло уже три месяца с тех пор, как у лотка с соком я обрёл направляющую идею жизни. Но время шло. Обеспокоенный отсутствием знаков, я скитался по улицам, приникая к стволам деревьев и отрывая куски прелой коры, под которыми мне открывался равнодушный к моим стенаниям микроскопический мир личинок и панически бегущих от света насекомых. Последняя рябь на поверхности замерзающей земли.

Тело моей любви коченело и выкрашивалось, выделяя мутный и тревожный свет, в котором я с трудом угадывал очертания моей избранницы. И в этих очертаниях, приоткрывавшихся мне, я улавливал нечто знакомое, будто это были отражения предварительно существовавших во мне образов. Вскоре мне стал понятен источник этих видений. Имея в сознании только ускользающие черты, отблески таинственного света, но страстно желая восстановить цельный образ моей возлюбленной, я начинал достраивать его из фрагментов, искусственно выращенных из самых прекрасных воспоминаний и образов, хранившихся в моей памяти. Я вспоминал прекрасные лики, виденные мной на картинах мастеров прошлого; я восстанавливал женские образы в воображении и резким усилием мысли вырывал из каждой частицу подлинной красоты, чтобы использовать её как строительный материал для воскрешения образа моей возлюбленной. Но эффект был обратным – тело моей любви почти угасло, облепленное и загаженное обрывками других женщин, которые при малейшем ослаблении внимания начинали разлагаться в свете чистой любви, превращаясь в зловонную слизь. Я проникся убеждением в необходимости очищения от всех посторонних образов, способных препятствовать существованию и раскрытию тела любви.

Простой опавший лист, скукожившийся и примёрзший к покрытым инеем мосткам, входил в мои мысли не в чистом виде, а облепленный плёнкой, состоящей из клейкого раствора летучей пыльцы, оставленной на пороге восприятия всеми другими листьями, которые я видел в своей жизни, а также отголосками всего того, что сопутствовало восприятию тех листьев. Один лист пробуждал к жизни целый хоровод воспоминаний – восприятие листа служило наживкой для ассоциаций, завихрения которых порождали всё новые и новые воспоминания, наполняющие мутной грязью мой ум. Моя голова тяжелела. Вся масса тела собиралась в одной точке мозга, там, где застрял этот опавший лист. Ноги слабли и подкашивались. Я делал шаг и падал на землю. Я протягивал трясущуюся руку, судорожно хватал лист, сминал его, растирал, обращал во влажную кашицу, издавая животные звуки, втирал эту кашицу в щель между досками мостков. Но убивая лист, я завидовал ему. Я мечтал оказаться на его месте, чтобы огромная и страшная рука схватила меня, растёрла моё тело в кровавый фарш и замазала моим кровоточащим мясом щели между потемневшими от сырости досками.

Я понимал, что тело моей любви, развиваясь и разрастаясь, будет требовать всё больше места. Неизбежность этого пугала меня, так как я знал наперёд, что не смогу контролировать результаты. Меня приводила в бешенство мысль, что процесс разрастания тела любви одновременно будет являться его перерождением в мираж. Место любви к другому человеку займёт любовь к самому себе, спроецированная на образ этого человека, – я полюблю собственное отражение. Тогда меня поразила одна мысль, от которой я впал в совершенное оцепенение. Я подумал, а более ощутил, что внутренний мир человека наглухо закрыт от других, что любовь к другому невозможна, а всё то, что мы воспринимаем как любовь – это самодовольство от созерцания искажённого сообразно нашему желанию отражения в подходящем зеркале. Перед моими глазами раскрывалась бездна – медвежья яма, укрытая соломой бренного мира. Призраки парили над ямой, то заманивая на погибель, то убеждая застыть на краю для наслаждения обманом. Я понимал, что единственный способ проверить своё предположение – пройти до конца путь внутреннего развития чувства и внутри этого пути преодолеть соломенные миражи самолюбования. Я решил полностью подчинить своё сознание целям обретения любви, убрать прочь, уничтожить всё то, что могло воспрепятствовать разрастанию и раскрытию любовного откровения. Сжечь все мосты, а точнее – последовательно разобрать их, и если любовь – только мираж, то пусть не останется ничего. Синица в руках тепла и покорна. Послушна хватким рукам. Журавль недостижим за облаками. Бесполезен и вреден. Так говорит земля ползущим по ней. Но я уже познал размах высоких крыл, пусть собранных в удушливом подземелье из многих маленьких телец. Я почувствовал вкус живого неба, неожиданно начавший подниматься от внутренних горизонтов, плотно законопаченных падалью. Оставалось сделать шаг, чтобы провалиться туда и прорвать выход к истинным небесам. Или, в случае моего заблуждения, быть раздавленным. Я разбежался и прыгнул обеими ногами в замёрзшую лужу.

2.

По дороге домой я подбирал с земли и складывал в старую холщовую сумку попадавшийся под ноги деревянный мусор: дощечки, щепки, кору. Я рассчитывал растопить им печь, чтобы согреться и приготовить еду. Иногда я натыкался на книги, уложенные стопками около помойных контейнеров. Осень дарила учебники. Весной попадались русские классики. Лето приносило урожай мастеров детектива. Зима была плодородна фантастикой. Я подбирал книги, очищал их от налипшей грязи и укладывал в сумку. Часть пополняла мою личную библиотеку. Там было немало памятников литературы, найденных на свалках и в мусорных баках. Часть же гибла в огне, выпуская в атмосферу едкий дым литературного промысла.

Проходя мимо дровяных сараев, я заметил, что сзади одного из них отошла доска, открыв довольно большую щель. Я подошёл и огляделся по сторонам, желая удостовериться, что никто не наблюдает за мной. Затем я отодвинул ослабшую доску ещё сильней и заглянул внутрь сарая. Увидев расколотые и уложенные дрова, я сразу представил, как с треском жарко разгорается берёзовое полено в моей печке, и протянул руку, чтобы ухватить одно из поленьев.

Совесть моя была спокойна на сей счёт. Идею собственности я отринул. Чистая условность, направленная на озлобление людей друг против друга. Разве может претендовать на владение хоть чем-либо такое слабое паразитическое ничтожество, как человеческий организм, и разве может нуждаться хоть в чём-либо и тяготиться этой нуждой такая бескрайняя сущность, как человеческий дух? То-то же!

Ухватив полено и осторожно вытягивая его из поленницы так, чтобы она не обрушилась, я почувствовал вдруг какой-то шорох, источник которого находился снаружи, прямо у меня за спиной. Я оглянулся. За мной наблюдал хозяин сарая. В его выражении играл особый задор.

– Ну, наконец-то! Здравствуйте, – чтобы выкрутиться, я решил его ошарашить. – Мне без вас тут не справиться. Доска совсем отошла. Несите молоток и гвозди. Я мигом подправлю. Я уполномочен.

Хозяин сарая молча достал из-за спины молоток и, поднеся его к моему лицу, легонько кивнул, как бы предлагая мне.

– Приятно встретить хозяйственного человека. Давайте скорее, – я изобразил деловитую готовность принять в руки молоток, чтобы тотчас начать работать. Испуг, охвативший меня, когда я почувствовал молоток перед своим носом и увидел озлобленно-торжествующее выражение лица его владельца, вместо того, чтобы помочь мне защититься, неожиданно заставил меня продолжать паясничать.

– Держи!

3.

Мне снилось, что я лежу в своей комнате, и кто-то сидит рядом со мной на табурете. Когда я проснулся, ничто не изменилось. Перетекание сна в реальность произошло настолько плавно, что я даже не мог определить точный момент своего пробуждения. Я пошевелился и сразу раскаялся в содеянном. Будто это был второй и уже настоящий момент пробуждения – резкая боль в голове, запёкшиеся губы – от невыносимости разом обрушившегося страдания я простонал. Алексей – а это он сидел подле меня, – услышав стон, положил на стол изодранный альбом репродукций Тулуз-Лотрека, который он изучал во время моего сна, и с застывшей на лице ухмылкой, то ли оставшейся после просмотра альбома, то ли подготовленной под последующую реплику, повернулся ко мне. По тому, что он листал художественный альбом, можно было предположить, как долго он ожидал моего пробуждения.

– Милостивый государь, вы родились в рубахе. Это не она часом на вас? – с притворным любопытством он оглядел мою рубаху. Кровь на ней должна была быть родовой кровью моей матери. – Молоток соскользнул. Миллиметр левее, и твой череп сгодился бы только мне на пепельницу. А так, будь благодарен – удары молотком по голове хорошо отрезвляют, помогают распутать некоторые мыслительные узлы.

– Узловатый мозг черствеет куда быстрее, – скупо отреагировав на циничные шутки Алексея, я поднялся и опустил ноги с кровати. В глазах потемнело и засверкало. Тысячи маленьких огоньков вспыхнули и закружились, пробуждая в глубине пересохшего горла рвотный рефлекс. Я замер в ожидании. Внутри что-то кисло пошевелилось, взбрыкнуло и обмякло. Рвотный позыв отступил. Я встал и прошёл к двери, слева от которой к стене был приколочен металлический умывальник. Нагнувшись над тазом, стоявшим на полу прямо под умывальником, я сплюнул загустевшую смесь слюны и крови, заполнявшую рот, и, поднимая голову, увидел своё отражение в небольшом мутном зеркале, закреплённом тут же. Испитое, посеревшее лицо, грязная окровавленная повязка на голове, кровь, запёкшаяся в усах – резкая вспышка, возникшая от столкновения двух лиц, разделённых плоскостью зеркального стекла, отбросила память организма на неизвестное количество часов в прошлое – солнечный блик, пойманный бойком летящего молотка, вдавливаемый в поросшее мягким волосом масло головы, испаряющий своим внутренним солнечным теплом подкожную кровь, проникающую красным паром в мгновенно высыхающий мозг, взлетающая почва, обволакивающая темнота, царапающий холод отвердевших листьев. В холодной судороге я вздрогнул от боли и отвернулся от зеркала.

Ощутив потребность в глотке воды, я оглянулся в поисках своего котелка. Котелок стоял на печке, закрытый крышкой. Печка была растоплена, и для меня, вместо естественного удовольствия от ощущения исходившего от неё тепла и вероятности существования тёплой пищи, это в первую очередь означило невозможность наличия холодной воды в закрытом котелке. Я подошёл к столу, взял эмалированную кружку, почерневшую изнутри, вернулся к умывальнику, наполнил кружку водой, отпил и, возвращаясь к кровати, поставил кружку на край стола, так, чтобы в случае необходимости до неё легко можно было дотянуться, не вставая.

– Зачем ты привинтил самовар к стене? – сложив руки на груди и закинув ногу на ногу, видимо для более эффектного изображения невозмутимости, спросил Алексей, окончив наблюдение за тем, как я пью воду из умывальника, и затем, как бы извиняясь за свой юмор, добавил. – Я сварил суп.

– Суп картонный, – я сердито улёгся на кровать, закрылся тряпьём и отвернулся лицом к стене.

Давно ещё, наблюдая за поведением людей, я придумал считать для себя, что не отдельные характерные человеческие черты и движения очень метко выхвачены и увеличены писателями, а, напротив, люди за какой-то надобностью ведут себя порой как литературные персонажи. Так я стал забавляться, подмечая в жизни такие литературные моменты и, схватывая их, пытался погрузиться в атмосферу соответствующего произведения, выращивая в своём воображении из выловленного слова или движения, определённого сочетания окружающих предметов или людей, случайной комбинации цветов или звуков хрупкий иллюзорный мир, видоизменяющийся так бурно, что часто процесс этот заканчивался удивительным извращением, созданием вымышленной реальности, противоположной изначальной сущности реконструируемого произведения. Неожиданно возникший в памяти «картонный суп», срезонировав с моим физическим состоянием, мгновенным рывком перенёс меня в атмосферу недавно перечитанного «Матрёнина двора». Редкая книга для нашей дворовой помойки. И если при вхождении в этот мир я воспринимал его с точки зрения повествующего созидателя, то сразу после исчерпания запаса образов, хранившихся в моей памяти и связанных с миром «Матрёнина двора», я перенёсся в тело самой Матрёны. Дальнейшее перехлёстывание и нарастание образов, физическое воспоминание об ударе молотка, естественным образом сросшееся с образом смертоносного поезда, дробящего кости и разрывающего плоть старой Матрёны, и в довершение навязчивый образ колченогой кошки переместили меня обратно в мою комнату, где я нашёл себя отвратительным кентавром, рождённым при столкновении Матрёны, поезда и случайно вплетённой в это столкновение злополучной кошки. Монстр с верхней половиной тела старой женщины и с нижней частью кошачьего тельца лежал в моей комнате и ожидал расправы от рук соседей, отвращение которых заставит тяжёлыми предметами, попавшимися под руку для скорого насилия, изувечить тело монстра, или от рук учёных, познавательный восторг которых исполосует и искромсает ланцетами тело беспомощного уродца. И сквозь этот страх – навязчивое желание, гибрид инстинктов кошки и старухи – варить, варить, варить картонный суп, суп с мышами.

– Есть одна работа, как раз для тебя, – неожиданно прозвучавшие слова Алексея прогнали состояние полусна, овладевшее мной. – Ничего делать не надо. Будешь сидеть в тепле, пить чай, читать книжки. Перезимуешь.

– Что сторожить? – я догадался, о чём идёт речь, и раздражение, наполнявшее меня до этого, пошло на спад, гонимое приятной мыслью о том, что я избавлюсь от постоянной необходимости сновать по помойкам и подворотням в поисках дров.

– Дом божий. Церковь Христову, – Алексей, видимо, оказался доволен моей реакцией и, выдержав паузу, уточнил. – Вернее, её стройку.

– Я думал, что церкви сторожат от таких, как мы с тобой, – я совсем повеселел и повернулся в сторону Алексея, который тоже повернулся ко мне и смотрел выжидающе.

– От таких, как мы, охраняют паству, – Алексей расхохотался, – а церкви стерегут от пьяниц и социалистов.

Глава 3

1.

Стражем дома Божьего стал я. Тайным промыслом был избран я, чтобы водворить тело Господа моего под кров жестяной и стены кирпичные, средь которых блуждало эхо гласа моего, гласа вопиющего в оштукатуренной пустыне холода, заполненной деревянными костьми настилов, черепами пустых вёдер, тушами мешков с цементом, прахом песка и камнями кирпичными. Ибо, затемно покидая дом свой и проходя два квартала до остановки автобуса, неизменно занимал я место у кабины водителя, над прочими местами вознесённое и в салон обращённое. Со своей кафедры наблюдал я за рождением апокалипсического зверя, окутанного смердящим лоскутным одеялом из шуб и пальто, сросшихся от плотного соприкосновения. Каждый вечер вёл я за собой многоголовое бесноватое чудище, скопищем людским порождённое, чтобы в тёплом чреве своём доставить в целости тело Божье в дом его. Удушливый запах бензина нёс я с собой, чтобы дурманящим запахом ладана обратился он. Психопатический кошмар красных занавесок и режущие отблески уличных фонарей нёс я, чтобы обратились они в тёмное благоговение средь копоти свечной. Глухой рокот мотора нёс я, чтобы обратился он во властный шёпот чёрных заклинателей. Истинно, истинно говорю вам.

2.

Приезжая на стройку, я шёл в вагончик, служивший местом дневного отдыха для строителей, растапливал печь, пил горячий чай и ложился спать. Когда все дрова прогорали, и вагончик постепенно остывал, я замерзал и просыпался. Я вставал, брал фонарь, надевал фуфайку, выходил на улицу, обходил территорию стройки, более чтобы размять заспанное тело, нежели для осмотра, брал охапку дров, возвращался в вагончик, снова растапливал печь и ставил чайник. После этого спать я уже не ложился, опасаясь, что меня застанут спящим на посту и вышвырнут с работы. Я пил чай, ел хлеб и обломки печенья, оставленные строителями, читал или смотрел в окошко. Рано утром, когда строители возвращались, я кланялся бригадиру и отправлялся восвояси.

Церковь строилась в противоположном конце города. Чтобы добраться до неё, мне приходилось проводить в автобусе, продиравшемся сквозь автомобильные заторы, чуть более часа, равно как утром, так и вечером. Я сидел спиной вперёд и наблюдал, как дома и улицы, дороги и тротуары, прохожие и автомобили пожираются чёрной дырой, открывавшейся вне поля моего зрения позади трогавшегося с места автобуса. Меня возмущали пешеходы и автомобили, пытавшиеся гнаться за автобусом в надежде скрыться от преследования чёрной дыры. Забавляли неспешно идущие, не подозревавшие о приближении своей погибели. Изумляли те, кто с напускным спокойствием двигался в противоположную сторону – навстречу фатальной неизвестности чёрной дыры. Кто эти отчаянные храбрецы, знающие о грядущем конце, но самоуверенно движущиеся ему навстречу, с такими лицами, будто смерть ничего не значит для них? И зачем они катят коляски со своими живыми детьми навстречу пожирающей бездне? Какое великое знание позволяет им взять на себя такую ответственность и обрекать на погибель невинных младенцев без скорби и сожаления? Секретное знание избранных? Быть может, выхлопной трубой автобуса всасывается всё, что попадается на его пути, всасывается и перемалывается поршнями в утробе двигателя с одной лишь целью – выпрямить мою вечернюю стезю к строительному вагончику, чтобы склонил я голову свою усталую и уснул крепким сном, чтобы во сне явился мне ангел Господень и приказал удалиться в пустыню. Буду ходить я по пустыне сорок лет и ещё сорок дней, буду скитаться средь раскалённых песков в шубе козлиной, опираясь на посох из священного дерева, буду питаться диким мёдом, цикадами и ящерами, а по истечении срока отмеренного изойду из пустыни и возвещу суд Божий. И возропщут тогда бежавшие прочь от трубы выхлопной, и возрадуются принимавшие смерть и кормившие двигатель отроками своими.

3.

С высоты своей кафедры я всматривался в пассажирские лики. Странные мысли посещали меня. Слишком, слишком подозрительны лица, позы, одежды. Будто всё подчинено единому тайному закону. Будто если бы много лет я ездил в этом автобусе и всматривался в заполняющих его людей, делал записи и вычисления, то потом уже сам смог бы сказать, кто, куда и с кем сядет, как посмотрит, заговорит или промолчит, уступит место или нет, заплатит за проезд с готовностью или будет таиться. Думая так, я стал замечать и другое. Я улавливал некие тонкие признаки, существующие в разных, с первого взгляда непохожих людях. Это могла быть манера смотреть на часы, привычка украдкой взглянуть особенным образом на паралитика или нетрезвую женщину, оттенки голоса, выявляющие за простой просьбой передать талон или подвинуться сложную проблему связи просящего с окружающими его обстоятельствами. Не так неповторим человек, как ему хочется. Сложнейший конструктор, собранный руками хаоса, но всё же конструктор, элементы которого можно разделить и счесть.

Как раз в момент таких полусонных размышлений где-то в глубине автобуса я услышал голос, незнакомый, но в глубине таивший еле заметный оттенок, напомнивший мне нечто желанное, отнятое у меня. И тогда всеми своими мыслями обратился я к моей далёкой возлюбленной. О, если б мог я выпотрошить миллионы, миллиарды людей, найти и вырвать из их изувеченных тел те молекулы, которые в совокупности воссоздали бы тебя для меня здесь и сейчас! Взревел бы мир в ужасе, из-под земли достал бы тебя и на золотом блюде принёс бы в опочивальню мою, лишь бы не стенать под ножом любви, беспощадной и всеразрушающей.

4.

Так, коротая время перемещения от дома до церкви и обратно, я то погружался в собственные мысли, то блуждал взглядом по салону, исследуя плоть вымышленной мной системы. И в один из вечеров, когда автобус был туго наполнен человеческими телами, я наткнулся на некую занозу, впившуюся в моё восприятие. Мой взгляд вернулся обратно к тому участку автобуса, который я уже осмотрел, и там я обнаружил нечто дикое, совершенно неожиданное, что заставило меня мгновенно забыть обо всех умозаключениях, скопившихся за время, проведённое мной в автобусе.

Это был уже немолодой мужчина, низкорослый, с гладковыбритым круглым лицом, в светлой дублёнке и норковой шапке. Осмотрев этого человека как следует, я понял, что и раньше видел его, но по какой-то причине не задерживал на нём внимания.

Меня до крайности озадачил особый род деятельности этого человека в норковой шапке. Мне приходилось слышать о таком пикантном занятии ранее, но тогда это не нашло никакого отклика в моей душе, и я совершенно забыл об этом.

Дожидавшись, пока автобус заполнится до отказа, так, что люди от нехватки места вплотную прижмутся друг к другу, этот человек протискивался в самую гущу толпы и вставал сзади какой-нибудь женщины, надёжно зажатой среди человеческих тел. Ухватившись одной рукой за поручень для устойчивости, он пристраивался к своей избраннице так, чтобы та, поворачивая голову в разные стороны, совсем не могла его видеть. Пристроившись, он начинал совершать некоторые телодвижения, такие, будто тёрся о тело женщины. Глаза его стекленели, лицо багровело, нижняя губа отвратительно оттопыривалась. Затем, спустя минуту или две, он на мгновение замирал, после чего сразу отлипал от женщины, настойчиво продирался сквозь толпу в конец автобуса, вставал, повернувшись к окну, извлекал из кармана платок, сдвигал на затылок норковую шапку и обтирал лоб от выступившей испарины. На следующей же остановке он выходил из автобуса.

Если бы не события, после произошедшие в моей жизни через этого человека, я бы доставил себе удовольствие принять на веру, что единственной целью его рискованных манипуляций было получение той самой испарины на лбу и её собирание в носовой платок.

5.

Продолжая наблюдение за человеком в норковой шапке, я начал обращать внимание и на женщин, становившихся его жертвами. Отныне это наблюдение занимало всё моё внимание. Автобус был театром, в который я приходил в качестве зрителя, а человек в норковой шапке был актёром среди декораций из других пассажиров.

Каково же было моё удивление, когда я обнаружил, что одна женщина становится его избранницей регулярно, будто она сама прекрасно осознаёт происходящее и даже получает от этого известное удовольствие. Другие жертвы шли в дело только во время её отсутствия, и критерием выбора было только их стеснённое положение.

Это была молодая, красивая женщина, носившая облегающее серое пальто и вязаную шапочку с пришитым к ней тряпичным цветком. Она, как я вычислил, всегда входила за две остановки после человека в норковой шапке и выходила всегда через остановку после него.

Отныне, захваченный отношениями извращенца в норковой шапке и загадочной незнакомки, я дожидался каждой их встречи. Я так всматривался в их лица, что иногда даже привставал со своего наблюдательного поста. Окружавшие меня люди, думая, что я выхожу, бросались к моему месту, учиняя борьбу, но переполненные досадой останавливались на полпути, лишь только я снова садился. Один раз я чересчур сильно вытянул шею, заглядывая через головы пассажиров, и фаворитка норковой шапки, вдруг повернув голову, заметила, как мне показалось, что я наблюдаю за ними. Я сразу же сел и отвернулся к окну, проклиная себя. Я думал, что, обнаружив своё присутствие, спугнул эту парочку и больше никогда не увижу их. Весь оставшийся путь я больше не смотрел в их сторону, лелея надежду, что это мне только показалось, и на самом деле я остался незамеченным. И правда, спустя два дня я снова увидел их. И на этот раз был осторожнее.

6.

Прошёл месяц с тех пор, как я начал работать сторожем, и мне выдали первую зарплату. Гора монет и смятых мелких купюр – пожертвования на строительство храма. Получив в руки огромную, по моим меркам, сумму денег, я решил хотя бы часть их потратить с умом и приобрёл в комиссионном магазине красную рубаху. Небольшую сумму пришлось отдать Алексею – при последнем нашем свидании он без лишних слов выдал мне ровно столько денег, сколько было необходимо для оплаты проездов до церкви и обратно в течение месяца. Увидев меня в красной рубахе и с ворохом купюр в руке, Алексей расхохотался так, что даже прослезился и несколько минут не мог вымолвить слова. Лишь только он открывал рот, намереваясь поздравить меня с успешным освоением лучшей из профессий – из нас двоих никто не сомневался в этом, – и своеобразным вступлением в лоно церкви, как снова отворачивался и давился от хохота.

Я сходил в ближайший продовольственный магазин и принёс оттуда бутылку шампанского, булку и сто грамм колбасы, чтобы отметить свою первую зарплату. Первый стакан Алексей выпил залпом, сказав краткое поздравительное слово, но второй пил уже потихоньку, больше предаваясь утопическим рассуждениям о способах искоренения трёх основ современного зла – пьянства, религии и наёмного труда. Во время трапез он умел уходить от практических разговоров, чтобы дать мозгу возможность эффективно управлять сварением пищи в кишечнике. Остаток шампанского я выпил самостоятельно, порядком захмелел от непривычки к спиртному и отправился на остановку, желая поскорее приехать на работу и лечь спать.

– Сейчас ты соприкоснулся с тремя основами зла одновременно, – сказал Алексей на прощание, когда я наматывал на шею шарф и надевал пальто. – Болезнь духа развивается незаметно. Чем больше соприкасаешься с проявлениями зла, тем безобиднее они кажутся. Будь чрезвычайно внимателен! Каждый из столпов зла имеет свою притягательную силу. Кто знает, может быть тебе уготовано показать, что геометрический центр, который ты занял, – единственная безопасная позиция. В этом случае не забывай о важности сохранения баланса. Истовый труд, истовая молитва и бокал шипучего вина!

7.

Выпитое шампанское тяжёлым теплом разливалось по размякшему телу, я бездумно смотрел в окно и слушал шум работающего двигателя, открывая в нём определённую музыкальную осмысленность и пытаясь в воображении срастить в единое целое напряжённую фундаментальную музыку мотора и слащавое нытьё радиоприёмника, звуки которого доносились из кабины водителя. Гипнотизирующие голоса сирен, похотливыми стонами убеждающие в неизбежности мучительно-сладостной смерти в раздирающих жерновах стальных механизмов. Прощальная песня блудниц, погружающихся в огненную бездну и отвергающих последнюю возможность своего спасения через отречение от чар кокаинового тщеславия.

Когда автобус проезжал мимо освещённого неоновыми огнями рекламного щита, я мимолётно пробежал глазами лозунг, напечатанный огромными красными буквами: «Надоело жить?» Я вздрогнул и прочёл снова, уже всматриваясь в буквы: «Надоело ждать?» – гласил лозунг. Ростовщики расставили вдоль дорог сети на мелкую рыбу. Я рассеянно оглядел салон, и вдруг мороз пробежал по моей коже. Человек в норковой шапке выходил из автобуса. Я начал лихорадочно прочёсывать взглядом внутреннее пространство автобуса, наполненное томящейся человеческой массой. И вдруг я точно остолбенел. Взгляд, острый и насмешливый, жестокий и притягивающий, был направлен прямо в мою сторону. Но в следующий же миг он исчез, и остался только профиль лица, то высвечиваемый неожиданными отблесками пролетающих уличных огней, то угасающий и погружающийся в однородный сумрак.

8.

Автобус остановился, и профиль лица исчез, растворившись в потоке движущихся к выходу людей. В глазах потемнело. Я ухватился рукой за вертикальный поручень и резким усилием поднял своё размякшее тело, в ленивом блаженстве опьянения прикипевшее к мягкому сиденью. Я бросился сквозь толпу, отделявшую меня от выхода, расталкивая сгрудившиеся тела. Получив несколько сильных ответных толчков в спину, я добрался до выхода и выпрыгнул на улицу через уже начавшие закрываться двери. Поскользнувшись и упав, растянувшись на обледеневшей плоскости остановки, я всё же успел заметить край серого пальто, исчезающего за углом. Я вскочил и, пересиливая боль в колене, побежал вослед. Забежав за угол, я остановился и перевёл дыхание, наблюдая за удаляющимся силуэтом.

Пройдя крадучись пару кварталов, я увидел, что преследуемая мной женщина спускается в подвал двухэтажного здания. Туда, где, судя по неоновой вывеске на стене, был устроен бар. Переждав немного, я подошёл к зданию, спустился по лестнице, открыл дверь и нырнул в облако вырвавшегося пара.

Оказавшись в баре, я сдал пальто гардеробному и прошёл в уборную, где холодной водой вымыл взопревшее лицо, очистил от снега штаны и попытался пригладить волосы, торчавшие в разные стороны. Закончив свой туалет, я закинул свисавший конец шарфа за спину и франтом проследовал в зал.