Текст книги "Узел"

Глава 6
Дознание

Все свободные следователи Окружного суда были вызваны в Петровские казармы и приступили к процедурным действиям. Открывали дела, допрашивали арестованных, оформляли протоколы по итогам обысков, а Бухман едва успевал за ними подписывать. Сыскных надзирателей как самых знающих рвали на части. Но что могли сделать восемь человек? В конце концов генерал-губернатор приказал градоначальнику подключить к дознанию всю сыскную полицию. Рейнбот пытался сказать Гершельману, что он давно бы подключил, да его не зовут, но генерал-лейтенант объяснил генерал-майору: у вас в МСП непорядок, оттого и не зовут. А сейчас ноги в руки и помогайте Лыкову. А тот потом решит, кого оставить на службе, а кого турнуть.

Пришли люди Мойсеенко, еще пятьдесят человек, и тоже занялись дознанием. Но незримая черта уже пролегла между ними и людьми Стефанова. Восемь чистых наблюдали за нечистыми, чтобы не потакали арестованным, не прятали улики и не подсказывали, как отвечать на допросах.

Лыков позволил себе удовольствие. Он взялся лично допросить несколько человек, а в помощники выбрал коллежского регистратора Соллогуба. На первый допрос Алексей Николаевич вызвал того самого Зыбина, которого летом арестовал Василий Степанович.

– Ну, давай рассказывай.

– О чем, ваше высокоблагородие?

– Как воровал и как сыскная полиция тебе в этом помогала. Помнишь? Стефанову изложил, теперь я хочу послушать.

Однако коллежского советника ждало разочарование. Лавочник не собирался откровенничать насчет своих связей с полицией. Он заявил:

– Что вы меня поймали с поличным, это я признаю. Да, скупал краденое у крючников, грешен. Но про сыскных ничего не знаю.

– А Стефанову говорил другое.

– Не помню.

– Очную ставку с ним хочешь?

– Теперь я, кажется, вспомнил. Ну, сказал сгоряча. Хотел, значит, господина Соллогуба оболгать. Сам не знаю, как получилось. Теперь готов извиниться. Прощенья просим, Степан Николаич. Спьяну, не иначе…

Помощник делопроизводителя важно ответил:

– Я на вас зла не держу и прощаю. Нас, сыщиков, часто измазать норовят, мы привычные.

Лыков понял, что тут ловить нечего. Люди Мойсеенко заметили маневры его комиссии и успели подготовиться: барыг предупредили, и они теперь станут молчать. Так и оказалось. Алексей Николаевич к вечеру прочел допросы десятка самых отъявленных скупщиков. А некоторых трясли у него на глазах. Взятые с поличным, они не сильно отпирались. Бесполезно, только разозлишь прокурора и получишь больший срок. Лучше сыграть раскаяние. Но о стачке с МСП никто говорить не захотел.

Еще Лыков заметил, как московские жулики относятся к Стефанову. Если кто-то начинал вдруг юлить или запираться, приходил коллежский секретарь и садился напротив. Арестованный сразу сдавался! Причем все говорили почти одними и теми же словами:

– Ну, ежели так, то ладно. Стефанова не обманешь, он нашего брата насквозь видит.

И начинали давать показания.

Лыкову запомнился допрос купца Любавского. Седой благообразный еврей владел фирмой по продаже ниток и пряжи. Его магазин на Кузнецком мосту охотно посещали модницы. А при обыске в подвалах этого магазина обнаружили четыреста кип хлопка! Как только уместились?

Любавский принялся рассказывать елейным голосом:

– Грехопадение мое началось в декабре пятого года. Если помните, случились тогда на железных дорогах забастовки. И привели они к полному хаосу. Движение поездов остановилось, и вся жизнь замерла. А на товарных станциях Москвы скопилось видимо-невидимо ценностей. Привезли их сюда, а вывезти не могут. Дороги стоят, да-с. Бери не хочу! Власти как таковой нет. Восстание, городовых убивают, сыщики попрятались в Гнездниковском и боятся выходить на улицу. Ну и случилось то, что должно было случиться. Стали, конечно, брать.

– А кто стал? Имена, адреса.

– Да все кому не лень! Но в первую очередь, конечно, железнодорожные агенты. Они сами пришли ко мне и сказали: Мойша Янкелевич, там добра на целые тысячи, вам не надо по дешевке? Я подумал и сказал: надо. Иначе все равно пропадет, сгниет, испортится под снегом. Уж лучше пусть служит людям, подумал я. И согласился принять небольшое количество товара.

– Насколько небольшое? – уточнил Лыков.

– Ах, разве я теперь вспомню? Два года прошло. А я человек старый, память хуже и хуже. У меня и справка есть от доктора, что умственная деятельность ослаблена и все такое.

– Пусть вы забыли первый свой грех, – согласился питерец. – Но события, которые описали, давно закончились. В стране снова порядок, экономика на подъеме. А вы продолжаете скупать краденое. Откуда у вас четыреста кип хлопка?

– Бес попутал, как говорят в таких случаях мои русские контрагенты, – вздохнул Любавский. – Привыкаешь брать что-то намного дешевле, чем если бы купил в честной коммерции. Очень трудно отвыкнуть, видите ли. Да разве я такой один?

– А кто еще? Назовите имена.

– Ой, это я так, к слову. Я говорил вам, что имею справку от доктора об умственной деятельности? Все забываю. Наверное, скоро умру…

– Неужели за два года охрана материальных ценностей на железной дороге так и не наладилась?

Барыга хмыкнул:

– Об этом лучше спросить тех, кто получает по ночной квитанции. Я лишь покупатель, сам вагоны не ломал. Надеюсь, суд учтет это. Не знаете, кстати, что мне будет за мои… так сказать?..

– Поедете строить Кругобайкальскую железную дорогу, – жестко ответил Лыков. – Там очень нужны рабочие руки.

– В моем возрасте и с моим здоровьем? Фи. Вы изволите шутить.

И отказался отвечать на дальнейшие вопросы, сославшись на плохое самочувствие.

Дознание шло полным ходом. И воры с барыгами постепенно начали сдавать. Этому способствовало решение Лыкова изолировать арестованных от продажных сыщиков. В МСП имелась собственная, так называемая сыскная тюрьма. Если бы таких, как Любавский, посадили туда, сговор был бы неминуем. Но Алексей Николаевич предвидел это. Он поехал к генерал-лейтенанту Иллюстрову, председателю Московского военно-окружного суда. Они были знакомы по прежним делам, и военный юрист обрадовался сыщику.

– Алексей Николаевич! Вот злодей. Опять вы нам удружили с Тринадцатым саперным батальоном, – с деланой строгостью начал он.

– А пусть не воруют.

– Э-хе-хе… Люди всегда будут брать чужое, вы же понимаете.

– Понимаю, Иоакинф Иванович. Как там идет следствие?

Преступления саперов выделили в особое производство, которое вели военные следователи.

Генерал рассказал, что главные виновники уже определены, участники и зачинщики тоже. Сейчас выявляют остальных фигурантов дела: сообщников, подговорщиков[18]18
  Подговорщик – подстрекатель.


[Закрыть], пособников, попустителей и укрывателей. Фельдфебелям, которые руководили преступлениями, светит каторга третьей степени[19]19
  Каторга сроком от 12 до 15 лет.


[Закрыть]. Улики налицо: помимо свежеукраденной муки, на мобилизационных складах батальона нашли шелк-сырец, польский рафинад и даже ящик экстрадинамита. Причем вместе с пистонами и фитилями. Судя по маркировке, взрывчатку отправили на Средне-Сибирскую дорогу. А оказалась она в Первопрестольной. Зачем динамит понадобился саперам? Если для продажи террористам (а это первое, что приходит на ум), то попавшимся несдобровать.

Лыков выслушал генерала, дал свои соображения, а потом попросил о содействии. В результате облавы, организованной его комиссией, было арестовано двести сорок два человека. Сажать их некуда, потому что во всех московских тюрьмах налажена арестантская почта. И воры сговорятся с людьми Мойсеенко, как затянуть дознание. Камеры временного содержания при полицейских частях тем более нельзя использовать: есть подозрение, что общая полиция тоже покрывала воров. Нет ли места у военных? На три-четыре месяца, примерно до Пасхи.

Иллюстров насупился. Впустить в военные узилища сотни чужих арестантов! А как их кормить, охранять, лечить? Военная тюрьма на Кадетском плацу забита под завязку. Есть еще гарнизонная гауптвахта и многочисленные полковые. Да, там имеются свободные места. Трудные времена прошли, и теперь не то, что было в девятьсот пятом году, когда арестованных сажали друг другу на голову. И все же столько человек сразу…

– Едем к командующему, – сказал председатель. И они отправились к Гершельману.

Тот сначала заартачился. Тогда Лыков вынул свой открытый лист и обратился к Сергею Константиновичу уже как к генерал-губернатору, по линии МВД. Это помогло. Гершельман предложил Иллюстрову:

– А поместите их на Ходынском поле, в летних бараках.

– Замерзнут, – ответил тот. – Скоро декабрь.

– И черт с ними, пусть не воруют!

– Негуманно. Петербург узнает – скандал будет, – возразил Иллюстров.

Два генерал-лейтенанта долго пререкались насчет гуманности, пока не влез коллежский советник. Он напомнил, что при Николаевских казармах есть два теплых балагана, куда временно помещают новобранцев гренадерской артиллерийской бригады. Призыв уже завершен, новеньких рассовали по батареям, и в балаганах сейчас хранят квашеную капусту и овощи. Может, поместить туда и арестантов по железнодорожному делу?

На том и порешили. В результате подследственные переехали на Ходынку. Их допрашивали, многих до суда отпускали под подписку и постепенно довели число арестантов до шестидесяти самых опасных. Акт дознания толстел на глазах.

Параллельно с работой «железнодорожно-воровской» комиссии развивалось дело о злоупотреблениях в градоначальстве. Уровень его все повышался. Начал его чиновник Департамента полиции Дьяченко, продолжил член Совета МВД Затончковский, и раскопали они такое, что государь назначил сенаторскую ревизию. Возглавил ее сенатор Гарин, и все поняли, что Рейнботу теперь конец.

Гарин привез с собой действительного статского советника Хлебникова, старшего чиновника ревизии и главного ее вдохновителя. Хлебников вцепился в кадр градоначальства мертвой хваткой. Он вызывал к себе москвичей и требовал показаний на четырех человек: Рейнбота, его бывшего помощника Короткого, начальника полицейского резерва Комендантова и главного сыщика Мойсеенко. Все окружение Анатолия Анатольевича оказалось под лупой. Люди поняли, что в Москве что-то меняется, перестали бояться и начали рассказывать правду. Вскрылись безобразные вещи. Запахло не просто скандалом и отставками, запахло тюрьмой для тех, кто два года развращал город.

11 декабря Рейнбот подал рапорт государю и был отчислен от должности. Через день такой же рапорт подал Мойсеенко: он жаловался на глазную болезнь. Дмитрия Петровича произвели в следующий чин коллежского советника и отпустили на лечение. Должность начальника Московской сыскной полиции временно занял губернский секретарь Воеводин, переведенный туда из охранного отделения. Для Соллогуба и ему подобных наступили трудные времена: их через день вызывали на допросы.

Рейнботу вменяли в вину подлоги по службе. Оказалось, что его махинации с неполными штатами дали общую экономию на колоссальную сумму – два с половиной миллиона рублей. Причем большая часть ее неизвестно куда делась… Генерала обвиняли также в превышении власти и в вымогательстве. Директора клубов поведали, как они «жертвовали» в фонд Рейнбота на помощь вдовам полицейских. Но найти облагодетельствованных вдов так и не удалось. В столе бывшего градоначальника обнаружили семнадцать тысяч рублей без оправдательных документов. Рейнбот заявил, что это те самые пожертвования, только их не успели актировать.

При таком градоначальнике развратилась вся полиция. Генерал приблизил к себе известных взяточников, полицмейстера Третьего отделения[20]20
  Москва в полицейском отношении была разбита на четыре отделения, которыми командовали полицмейстеры.


[Закрыть] полковника Трутнева и его помощника Леандрова. И те быстро научили Короткого брать деньги с клубов за разрешение азартных игр. Жертвами поборов стали также хозяева торговых заведений и владельцы ассенизационных обозов. Недовольных высылали из Москвы в административном порядке. Участковые приставы не остались в стороне. Они передавали взятки наверх через посредство того же полковника Короткого. А потом компенсировали расходы, взимая деньги с обывателей. В московскую полицию вновь вернулось уже почти изгнанное из нее мздоимство. Подполковник Комендантов обирал поставщиков, заставляя платить за право снабжать московскую полицию. А финансовая часть канцелярии градоначальства оказалась в крайне запущенном состоянии.

Но больше всего преступлений обнаружили за Мойсеенко. Его собственные подчиненные начали вспоминать один случай за другим. Например, Стефанов рассказал, как начальник приказал ему разыскать и арестовать скрывшегося надзирателя МСП Николая Огарева. Василий Степанович быстро его нашел, но тот попытался откупиться. Предложил взять пять тысяч и уйти подобру-поздорову. Коллежский секретарь отказался, и тогда Огарев объяснил ему, что поставлен самим Мойсеенко сборщиком податей с воров. Полиция их покрывает и за это имеет долю. Стефанов не поверил, арестовал беглеца и доставил в Малый Гнездниковский. Дмитрий Петрович потолковал с задержанным и приказал его отпустить. И на следующий день купил роскошный выезд ровнехонько за пять тысяч… Потом выяснилось, что Огарев – известный вор-хипесник. А стал сыщиком!

Тогда Стефанов подчинился. Но вскоре он взял с поличным скупщика краденого Членова, и шайку воров при нем. Улики были налицо. Однако Мойсеенко опять потребовал отпустить всех на свободу. На этот раз сыщик отказался это сделать. И вскоре его отправили в отставку, хоть и по другому поводу. Он продолжил частным образом помогать прокурору Арнольду. Узнав об этом, оборотни попытались очернить Василия Степановича. Его даже обвинили в убийстве! Бывшего сыщика спасло алиби. Затем Мойсеенко подкупил жулика Струевича, чтобы тот обвинил Стефанова во взяточничестве. Только сенаторская ревизия восстановила честное имя сыщика.

Скандальная история всплыла с польскими сутенерами. Они обосновались в Москве на лучших улицах. Местные «коты» решили прогнать чужаков. Но вмешалась сыскная полиция и… стала высылать русских из города, расчищая место для панов. Надзиратели Риске, Штраних, Кноль и Габоев собирали по два рубля в день с каждого сутенера. Варшавские платили аккуратнее и одержали верх в борьбе за столицу.

Надзиратели рассказали о знаменитом ресторане «Прогресс», где с подачи Мойсеенко творились непотребства. Тем же отличались и номера «Волга», которые содержал известный аферист Чумаков. Начальник сыскной полиции часто гулял в этих заведениях. Еще он любил посещать Спортивный клуб, где пьянствовал со своим приятелем Давидом Коганом. Этот Коган выступал посредником при получении взяток и передавал их потом «другу Мите».

В сентябре из сыскной тюрьмы сбежал каторжник Христофоров по кличке Ванька Булка. Очень подозрительный был побег… Каторжник пошел в уборную умываться, надзиратели Рагин и Риске остались снаружи. Ванька сделал свое дело и перебрался из нужника в измерительную комнату. Городовые пропустили его, видя, что парень без конвоя. А в комнате окна оказались без решеток, и каторжник улизнул. Оба ротозея не понесли за это никакого наказания. В то же время близкий к Стефанову надзиратель Баронин за побег мелкого воришки был понижен в разряде.

Побег из сыскной полиции – это еще цветочки. Одному из арестованных, приведенных в Малый Гнездниковский, прямо там передали револьвер. Хорошо, конвойные обнаружили это при обыске, а иначе быть беде.

Потерпевшие обыватели ненавидели сыщиков и дружно дали на них показания. Надзиратели говорили им без стеснения: если хочешь, чтобы мы искали твою пропажу, сначала заплати. Многие дела, даже грабежи и убийства, игнорировались Мойсеенко. Нападение на Лукояновскую обитель, ограбление Общества взаимного кредита, убийство Реша остались без полноценного дознания. Выяснились показатели раскрываемости преступлений. У Филиппова в Петербургской сыскной полиции – 44,3 процента, а у Мойсеенко в Москве – 7,8 процента. Меньше в шесть раз! А его – в коллежские советники…

Подтвердились слухи о том, что надзиратели присваивали вещественные доказательства, теряли протоколы, намеренно медленно вели дела, арестовывали людей без достаточных оснований. Сыщики забирали вещи «по сомнению в принадлежности», и они пропадали потом в их карманах. Книгу учета вещдоков в МСП вовсе перестали вести. Ценности валялись где попало, без ярлыков и документов, многие исчезли. Книга учета арестантов оказалась не сшита и не пронумерована, это была пачка отдельных листов. Подозреваемых сажали за решетку без постановления следователя, по прихоти самих сыщиков. К ним применяли меры физического воздействия. Надзиратели Попов и Людин били даже женщин. В столах, шкафах, на квартирах слуг правопорядка нашлись целые свертки документов, брошенных, забытых, не приобщенных к актам дознаний. Учет преступлений был развален. Даже музей полиции, созданный Василием Ивановичем Лебедевым, оказался разграблен.

Две особы женского пола мелькали в рассказах свидетелей. Одну звали Раиса Филицына, она была воровкой и сидела в сыскной тюрьме, откуда ее водили на допросы к начальнику. Вскоре воровка стала называть Мойсеенко Митей, под стать другу Когану. Уходила из тюрьмы она, когда хотела, а потом возвращалась обратно. То ли Дмитрий Петрович ее завербовал в осведомители, то ли вступил с ней в связь.

Второй была Анна Штерн. Тоже молодая и красивая, она торговала на своей квартире коврами, фарфором и другими дорогими вещицами. И всем открыто рассказывала, что ей покровительствует сам начальник сыскной полиции. Окружающие считали ее негласным агентом, но охотно покупали заведомо краденное.

Когда Стефанов начал дознавать хищения на железной дороге, очень скоро он столкнулся с противодействием. Мойсеенко и его прихвостни всячески мешали делу. Василий Степанович вызывал свидетелей, а тех гнали прочь из полиции. Он требовал от делопроизводителя МСП Лелюхина справки, а тот при всех в хамской форме отказывал. Помощник Мойсеенко Дещинский перехватывал письма, адресованные Стефанову. А близких к нему надзирателей выживал со службы, преследуя придирками. Однажды к коллежскому секретарю явился писец Первого участка Лефортовской части, чтобы рассказать о покровительстве полиции железнодорожным ворам. Дещинский обругал его, выгнал вон и запретил здесь показываться.

Стефанов не унимался и все ближе подходил к главным преступникам. В конце концов барыги дали Мойсеенко тридцать тысяч рублей, чтобы тот уволил неподкупного сыщика. И Стефанов вылетел со службы.

Подтвердились слухи о бесконечной игре Мойсеенко на скачках, о «выигрышах»-взятках в клубах, о пьянках, которые оплачивали шулера и сутенеры. Вокруг надворного советника вились несколько комиссионеров: Романов, Авербург, тот же Коган. Про них все знали, что эти люди жили исключительно посредничеством, продавая краденое. За связь с ворами отвечали также любимчики надворного советника: Соллогуб, Ботнев, Риске, братья Кайнихины. В результате некоторые шайки полиция ни разу не задерживала, хотя те хищничали у нее на глазах.

Выяснились и махинации Мойсеенко с казенными суммами. Так, он ежегодно получал из Департамента полиции пятнадцать тысяч так называемых разыскных, в полное безотчетное распоряжение. Эти деньги предназначались для поощрения негласной агентуры. Никаких документов о том, что деньги дошли до агентов, найти не удалось. Кроме того, начальник МСП растрачивал и те средства, по которым должен был давать отчеты. В частности, разъездные и деньги на покупку проездных билетов. Сыщики приобретали билеты для служебных поездок на свое скромное жалованье. А в ведомости расписывались, что получили за них компенсацию.

Окончательную точку в разложении МСП поставили два свежих эпизода. Дознание, которое теперь Стефанов вел вместе с Лыковым, выявило ключевую роль в железнодорожных кражах купца Членова. Того самого, которого коллежский секретарь однажды уже арестовал, а Мойсеенко отпустил. Членов имел магазин на Ильинке, через который проходили похищенные товары в колоссальных объемах. В руках купца сходились важнейшие нити. Он лично носил взятки в Малый Гнездниковский переулок. Когда прокурор Арнольд готовил материалы для суда, к нему явился сам Мойсеенко и предложил вывести Членова из дела за круглую сумму. Прокурору стало ясно, что бывший надворный, а теперь коллежский советник покрывал воров с чугунки. Что он не просто взяточник, но и покровитель и даже соучастник преступной банды, грабившей железные дороги. А возможно, и ее руководитель.

Второй эпизод оказался еще убийственнее. Один из воровских заправил, некто Шестаков, мужчина уже в возрасте, жил с гимназисткой из Лебедяни Ольгой Зарубиной. Он увез девушку в Москву из отчего дома, соблазнив посулами о богатой и веселой жизни. Когда та поняла, куда попала, то начала записывать в дневник разговоры жуликов. А услышала Зарубина много интересного, в том числе о покровительстве сыскной полиции, с указанием фамилий и сумм. Дневник после обыска попал к Лыкову, и тот передал его Арнольду.