Текст книги "Взаперти"

– Я имел в виду другое. Отрицая все, вы только произведете на судей дурное впечатление. Никто вам не поверит, ни коронные судьи, ни временные.

– Лгать не буду, – уперся сыщик. – Чего не делал, в том каяться не стану!

– Вы очень осложните этим позицию защиты, – продолжал напирать на хозяина гость. – Чрезвычайно осложните! Вот поставьте себя на мое место.

– Хотел бы я завтра оказаться на вашем месте, а не на своем, – желчно ответил Лыков.

– А вы поставьте. И поймете, как трудно мне будет убедить судей в том, что вы не имели умысла. Ведь в этом главный пункт обвинения. Не хотели вы убивать несчастного Мохова. Просто не рассчитали силу, бывает. О вашем атлетизме легенды ходят, никто не удивится, уверяю.

Алексей Николаевич молчал и думал: на кой черт я тебя выбрал, дурака? Ты же все только испортишь… Адвокат принял его молчание за согласие и добавил просительных нот:

– Ну что вам стоит? Очень поднимете этим свои фонды, особенно в глазах сословных представителей.

Подождав немного, Август Мефодьевич понял, что клиент неумолим. Он погрустнел, сел в кресло и буркнул:

– Как вот мне вас завтра защищать? Пусть вы и вправду пальцем не тронули несчастного, не поверит в это ни один человек. Ни один.

– Черт с ними. А вы делайте свое дело.

– Трудно мне его делать, Алексей Николаевич, если между мной и вами такое разномыслие. Я буду твердить одно, а вы – совсем другое! Это плохо смотрится в глазах судей.

– Наплевать.

– Эх… Да поймите наконец: каждый шаг, каждый жест, каждое слово в вашем деле могут иметь решающее значение. Или в плюс вам, или в минус. А вы заранее рисуете себе минус. Ну зачем?

– Затем, что не хочу говорить неправду, неужели это не ясно?

– Да ведь во вред идет вам ваша правда!

– Правда во вред не бывает, – твердо заявил сыщик.

– Мать-перемать! Извините…

Оба некоторое время молчали, пока не вошла Ольга Дмитриевна с неизменным подносом.

– Чаю с ромом с мороза не желаете, Август Мефодьевич?

– Благодарю покорно.

Адвокат махнул сразу полстакана и продолжил уже спокойным голосом:

– Жаль, что я не в силах вас переубедить. Жаль. Но тогда давайте согласуем еще раз наши линии поведения. Вы будете отрицать свою вину полностью. Не бил, и точка. Так?

– Да.

– Я постараюсь меньше говорить об этом пункте. Дабы не выдавать наше слабое место.

Лыков подумал и кивнул:

– Согласен.

– Мне придется упирать на все, что может пригодиться. На жалость, на ваши прежние заслуги, на зверства умершего преступника, на определенную очерствелость вашего сердца, что неизбежно, если долго иметь дело со злом…

– В каком смысле? – нахмурился Алексей Николаевич.

– Услышите – поймете. Это благотворно действует на судей, особенно на временных, поверьте моему опыту. Вам нужно пропускать мимо ушей и терпеть. В нашей завтрашней битве все средства хороши.

– Буду терпеть…

– Слава Всевышнему. Вы сильный человек, много повидали. Выдержите и это. Помните, главное – доказать, что вы не имели заранее обдуманного намерения нанести потерпевшему смертельные увечья. Мои аргументы будут направлены на отрицание умысла в ваших действиях.

– Я понимаю.

– Ну тогда… – Сандрыгайло поднялся, уже стоя допил ром и сказал с чувством: – Да поможет нам Бог!

Глава 7
Суд

И вот начался самый трудный день в жизни пятидесятипятилетнего сыщика. Он был на войне, чуть не умер от смертельной раны в кавказском госпитале. Прошел этапами всю Сибирь. Получил множество отметин на теле. Но, как выяснилось, то были цветочки. Ягодки подоспели сейчас, когда храброго, решительного и честного человека предали свои.

Слушание дела Лыкова было назначено на час пополудни. Он встал с больной головой, кое-как позавтракал и сел читать газеты. Но на ум ничего не шло. Явились Сергей с Павлукой. Они пытались отвлечь Алексея Николаевича от дурных мыслей, однако не преуспели. В конце концов сын вызвал на подмогу тяжелую артиллерию. Приехали его жена Элла и с ней дети, лыковские внуки-близнецы Саня и Алеша. У Сани прозвище было Пифка, а у Алеши – Сопелкин. Бузотерам шел третий год, они сразу взялись за дело, в квартире стоял дым коромыслом… И это успокоило дедушку и настроило его на нужный лад. Христос терпел и нам велел. Чем ты лучше? Вот и терпи…

Одевшись попроще, статский советник отправился на Литейный. Его сопровождали Азвестопуло и Павел Лыков-Нефедьев. Ольга Дмитриевна с супругами Таубе ехали следом во втором экипаже, а Лебедев с Анисимовым – в третьем. Так и прибыли к зданию судебных установлений кавалькадой.

У входа их уже поджидал присяжный поверенный. Он побрился, надел дорогой мериносовый сюртук и пытался выглядеть уверенно. Но глаза выдавали подлинное настроение Августа Мефодьевича. Сандрыгайло с чувством пожал клиенту руку и велел бодриться. А сам убежал, как он выразился, нюхать воздух.

Началось томительное ожидание. Лыкова запустили в комнату для подсудимых, куда разрешили пройти лишь Ольге Дмитриевне. Остальная свита сыщика разместилась в коридоре левого крыла. Там уже собрались прошедшие по билетам зеваки и толкалось полдюжины хроникеров. Пришли несколько сослуживцев Лыкова по Департаменту полиции и два-три чина градоначальства. Среди зевак к своему удивлению Алексей Николаевич увидел… Самуэля Эгнью. Исполнительный директор Англо-Майкопской корпорации ехидно улыбался сыщику. А потом даже сделал движение ногой: помнишь, мол, как ты меня спустил с лестницы? Вот теперь получи!

Лыков был ошарашен. Так, значит, аналитик не ошибся? Это все месть британских аферистов? Или директор АМК тут ни при чем, а пришел, чтобы потешить самолюбие?

Заходя в комнату, статский советник успел вполголоса сказать Азвестопуло:

– Тут Эгнью, тот самый. Проследи за ним.

Ожидание затянулось. Пристав, хорошо знакомый сыщику по предыдущим посещениям суда, был вежлив и предупредителен. Ольга молилась про себя. Она держалась стойко, тем самым подавая пример супругу.

С шумом ввалился адвокат и сообщил подзащитному, что определился состав сословных представителей. Губернский предводитель дворянства светлейший князь Салтыков не нашел времени исполнить свою обязанность. Он прислал вместо себя лужского предводителя, отставного ротмистра Тирана. Городской голова Глазунов тоже сослался на занятость и выставил взамен члена управы Дурнякина. Вот послал бог судей – Тиран и Дурнякин… Лишь волостной старшина никуда не делся, ибо их выбирали по жребию. Представителем от крестьянства выпало быть старшине Куйвозовской волости Петербургского уезда Желтоножкину.

Лыков молча кивнул – ему было все равно, кто собирается судить его. Но Сандрыгайло вдруг спросил:

– А за что вам дали Георгиевский крест?

– В каком смысле за что? За турецкую войну.

– А где именно вы воевали? Извините, что спрашиваю, но этим интересуется Тиран. Он попросил меня выяснить у вас лично.

– Какое дело лужскому предводителю до моего креста?

– Понятия не имею, но лучше ответить. Вдруг это как-то скажется на его позиции?

Лыков раздраженно пожал плечами:

– Награду все равно отберут.

– И все же?

– Скажите, что я получил Знак отличия Военного ордена четвертой степени за службу в Кобулетском отряде. Сначала он назывался Рионским.

– Ясно. Ну-с, Алексей Николаевич, ждать уже недолго. Осталось всего чуть-чуть, процесс начнется с минуты на минуту. Побегу сообщить Тирану. Встретимся там…

Действительно, через пятнадцать минут Лыкова позвали в зал судебных заседаний. Сколько часов он провел в этом зале! Часто как свидетель обвинения, иногда по своей воле. И вот до чего дошло дело…

Председатель Крашенинников прекрасно знал сыщика и прятал глаза. Алексей Николаевич не стал его искушать. Он быстро осмотрелся: знакомая до боли картина. Портрет государя на одной стене, образ Спасителя на другой. Судебные приставы застыли как статуи, секретарь суда торопливо пробует перо… Полный зал народу, репортеров больше, чем обычно. Первые ряды забиты так называемыми судебными дамами, которые от безделья и из глупого любопытства шляются на Литейный как на службу. Но есть и серьезные мужчины в сюртуках, и студенты юридического факультета, и ученые правоведы… Эгнью уселся в третьем ряду и скалился до ушей. Из-за его плеча соколом глядел Азвестопуло.

Все четверо коронных судей смотрелись на одно лицо: суровые и неподкупные. Из сословных представителей выделялся седовласый капитан с солдатским Георгием на мундире. Не иначе это был лужский предводитель; вот почему он заинтересовался наградой подсудимого. Член управы глядел равнодушно, отбывая скучный номер. Волостной старшина, наоборот, развлекался, пуская глазенапа по сторонам. Он с любопытством осмотрел вошедшего и тут же углубился в чтение лежащих перед ним материалов обвинения. Хмыкнул, почесал в бороде, поднял голову и глядел теперь на сыщика сочувственно.

Председатель уже открыл заседание, по уставу это делалось в отсутствие подсудимого. Сенатор обратился к Лыкову. Он задал вопросы о его фамилии, имени и отчестве, звании, летах, исповедании, месте жительства и занятиях. Алексей Николаевич ответил, стараясь унять волнение.

Затем Крашенинников спросил, получил ли подсудимый на руки копию обвинительного акта. Тот подтвердил, что получил.

После обязательных вопросов председатель зачитал список лиц, вызванных свидетелями, и сообщил, что они все явились и ждут в отведенной для них комнате.

Ритуальная часть заседания на этом закончилась. По предложению Крашенинникова, судья Нессель, он же Малюта Скуратов, зачитал обвинительный акт. Делал он это громко и четко, с привычными казенными интонациями. Будто поэму декламировал, а не решал судьбу человека. Тоже, видать, душа зарубцевалась, иначе как судить человеков из года в год?

Из акта выходило, что статский советник Лыков кругом виноват и это фактически доказано. Пятеро свидетелей в голос сообщают одно и то же. Мутное прошлое зубодробителя также было упомянуто. Множество прокурорских проверок по жалобам арестантов ничем не кончились, и это развило в чиновнике чувство вседозволенности и безнаказанности. Особенно выделил Малюта слова министра внутренних дел Макарова. Тот добровольно сообщил следователю о своей беседе с подсудимым, в которой Лыков признавался в неоднократном применении силы при арестах и допросах! Чего уж яснее: собственный министр свидетельствует против… А тут еще добавилось желание свести счеты с преступником, убившим его товарища. Таким манером обвинение подошло к самому главному. Лыков калечил подследственного Мохова с обдуманным заранее намерением. Увечья нанес с умыслом причинить смерть, отомстив таким образом за Фороскова. Поэтому его действия явно подпадают под первую часть статьи 1484 Уложения. Подобное преступление наказывается каторжными работами пятой степени по высшему пределу, то есть от восьми до десяти лет. В злом умысле нет и не может быть сомнений, учитывая обстоятельства, а также многочисленные рецидивы подсудимого. Кроме того, задета репутация власти и нарушены обычаи человеколюбия.

Речь товарища прокурора вызвала одобрение у репортеров и либерально настроенных зевак. Немногочисленные сторонники сыщика промолчали.

Когда Нессель закончил, председатель в кратких предложениях изложил суть обвинения и спросил:

– Подсудимый, признаете ли вы свою вину?

– Нет, – ответил Лыков. – Это оговор, я ничего не делал из того, в чем меня здесь обвиняют.

По залу прошел шум. Дамы закудахтали, председатель потряс колокольчиком и назидательно сказал сыщику:

– Подробности вы сможете изложить в ходе судебных прений, сейчас надо было просто ограничиться словом «нет».

После ответа подсудимого открылось собственно судебное следствие. До этого шел обычный регламент. Теперь заседание стало изучать дело по существу. Начали с вызова и заслушивания свидетелей обвинения.

Первым в зале появился Степан Дрига. Он был в замызганном платье, а рожу состроил, как у страдающего Христа… Председатель попытался было привести его к присяге, но защита возразила. Дрига уже успел отбыть исправительное отделение. Наказание включало в себя лишение некоторых прав, в частности права приносить присягу; слову арестанта не было веры. Лыков с Сандрыгайло заранее продумали этот ход, чтобы снизить цену показаниям бандита в глазах и суда и зрителей.

Устарговский понял их мотивы, скривился, но возразить не мог – защита действовала в своем праве[59]59
  Согласно пункту 707 Устава уголовного судопроизводства.


[Закрыть]. Председатель велел свидетелю дать показания без присяги. Тот ободрился, подбоченился и бросил на сыщика победительный взгляд.

Допрос бандита прошел предсказуемо. Он ответил на вопросы председателя о том, как было дело. И повторил всю ту ложь, что сообщил на предварительном следствии. Ни разу не сбился, не запутался, шпарил как по писаному, уверенно и внятно. В нужных местах Степка закатывал глаза и взывал к совести…

Обвинитель начал задавать свидетелю уточняющие вопросы: как именно умирал подследственный Мохов и что при этом говорил. Дрига охотно сыграл предложенную ему партию. Мучался бедолага сильно, да… Страдал не знай как. И все честил палача Лыкова оскорбительными словами. Как раз тогда Вовка и про вину свою перед сыщиком поведал. Будучи уже при смерти. Какого-то товарища лыковского убили в его, Вовкином, присутствии. В Москве не то три, не то четыре года назад. Сам Вовка не убивал, только рядом стоял. Но сыщик не простил. Бил в живот и приговаривал: «Это тебе за него, за товарища!» Форосков вроде была ему фамилия…

Товарищ прокурора задал очередной вопрос с подковыркой:

– Свидетель, а правда ли, что вы на себе испытали способы допроса обвиняемого? И сами подвергались ранее от него побоям?

– Истинная правда, ваше высокоблагородие, – со вздохом ответил Дрига. – В той же Москве в восьмом годе, в помещении сыскной полиции. Ох и лют этот Лыков, ох и лют… Думаю я так промеж себя, что Вовка Держивморду не первый, кого он в гроб загнал. Не первый. Только управы на полицию у нас нет, вот беззакония и продолжаются.

После прокурора пришла очередь адвокату задать свои вопросы. Сандрыгайло спросил бандита, почему сокамерники не позвали надзирателя, чтобы тот привел к пострадавшему доктора. Тот ответил, как прежде следователю, что караул в тюрьме строгий и шибко не любит, когда его среди ночи беспокоят по пустякам. Вот они и побоялись… Кто ж знал, что Вовка помрет? Думали, отлежится.

Дрига сел на скамью свидетелей, и в зал вызвали по очереди остальных сокамерников Мохова. В отношении Кайзерова и Трунтаева повторилась вся та же история с присягой. Лука отбыл десять лет каторги и сбежал с поселения, а Ванька побывал в арестантских ротах. Их словам тоже не было веры, и адвокат акцентировал на этом внимание суда. Вот, мол, какие свидетели у обвинения: дрянцо с пыльцой. Оба свидетеля повторили свои показания, данные на предварительном следствии.

Лишь против воров у защиты не было возражений. Те отсидели по году тюрьмы и обладали пока всеми правами. По окончании суда над ними Несытов и Бабкин должны были оказаться в Литовском замке, и тогда уже их нельзя будет приводить к присяге. Но пока они лишь подследственные. Поэтому в зал позвали священника с иконой и Евангелием.

Несытов, вор-рецидивист, сделал благостное лицо. Батюшка стал громко читать клятвенное обещание:

– «Обещаю и клянусь всемогущим Богом пред святым Его Евангелием и животворящим крестом, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родством, ниже ожиданием выгод, или иными какими-либо видами, я по совести покажу в сем деле сущую о всем правду и не утаю ничего мне известного, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ пред законом и пред Богом на страшном суде Его. В удостоверение же сей моей клятвы целую Слова и крест Спасителя моего. Аминь!»

Ворюга приложился к Евангелию и к кресту, после чего произнес:

– Клянусь!

Сенатор Крашенинников предупредил свидетеля об уголовной ответственности за ложные показания и велел ответить на вопросы. Фарс повторился в очередной раз, с теми же деталями. Актеры из арестантов вышли никудышные, они пересказывали свои роли одними и теми же заученными словами. Даже зрители, настроенные против Лыкова, обратили на это внимание. Когда последний из сокамерников, Бабкин, после клятвы опять начал бубнить знакомые обороты, в зале стали смеяться.

Следующим свидетелем являлся городовой врач[60]60
  Городовой врач – врач, служащий в городской управе.


[Закрыть] Окошкович-Яцына, который в присутствии следователя делал вскрытие тела умершего Мохова. Замогильным голосом доктор перечислил нанесенные раны, упирая на детали. Все они были не в пользу Лыкова: побои тяжкие, подвергающие жизнь опасности; повреждения не случайно смертельные, а неизбежно смертельные[61]61
  Тогда медицина разделяла повреждения, повлекшие за собой гибель человека, на неизбежно смертельные и случайно смертельные. Считалось, что лишь нанесение случайно смертельных ран говорит об отсутствии у виновного заранее обдуманного намерения.


[Закрыть]; увечья – тяжкие. Прозвучало и слово «истязания», особенно плохо принятое публикой. Вывод доктора был однозначен: смерть наступила в результате вышеперечисленных повреждений. Они были нанесены тупым орудием или орудиями, скорее всего кулаками и ногами. В совокупности два главных повреждения привели к прекращению жизненных функций: разрыв селезенки и тонкой кишки. Утыкновение сломанного четвертого ребра в сердечную сумку не было смертельным, но затруднило работу сердца, что ускорило гибель.

Когда пришло время задавать свидетелю вопросы, адвокат вцепился в него всерьез. Он выдвинул предположение, что побои покойному были нанесены в камере, вечером или ночью. А не днем на допросе. Что может сказать на это доктор? Характер ранений допускает такое?

Здесь защиту ждала неудача, заранее подстроенная судейскими. Когда князь Чегодаев-Татарский вел предварительное следствие, он мог привлечь в качестве специалиста или полицейского врача, или городового. Любой полицейский врач на суде дал бы уклончивые ответы, которые можно было бы трактовать в пользу Лыкова. Понимая это, обвинение призвало врача из городской управы. Яцына не числился по полиции, ему до сыщика не было никакого дела. И он категорически отверг предположение защиты.

Последними свидетелями со стороны обвинения выступали два надзирателя ДПЗ, которые дежурили на этаже в ночь, когда умер Вовка Держивморду. В целом служивые не сказали ничего определенного. Вроде бы Вовка шел на своих ногах. Но точно они сообщить не могут, такая суета в тюрьме, ваше высокоблагородие, что мать-отца забудешь… Напрасно Август Мефодьевич пытался добиться ответов, более удобных для обвиняемого. Ребята уже знали, что показал их сослуживец, выводной надзиратель Фуршатов, и боялись вступать в сильное противоречие с его словами. Позиция Минюста была понятна даже им.

В качестве заключительного свидетельства все тот же Малюта Скуратов зачитал показания Фуршатова. Они в корне отличались от двух предыдущих. В них статский советник Лыков выступал как несомненный виновник смерти подследственного Мохова.

Закончив со свидетелями обвинения, суд приступил к слушанию свидетелей защиты. Первым из них в зал пригласили старшего врача ДПЗ статского советника Зильберберга. Иосиф Григорьевич, еврей-выкрест, дослужился по тюремному ведомству до чина пятого класса и к пенсии мог выскочить в генералы. Такому ссориться с Министерством юстиции было невыгодно. Тем не менее, когда Лыков с Сандрыгайло беседовали с ним накануне суда, доктор уверил их в своей поддержке. И сейчас адвокат повторил вопрос: побои, приведшие к смерти Мохова, могли быть нанесены ему в камере, вечером или ночью?

Зильберберг ответил, не раздумывая:

– Да, могли.

– Вы судите об этом по состоянию кровоподтеков на теле умершего?

– Разумеется. Кровь еще не успела свернуться и разложиться на фибрин и сыворотку. Тем более не началось еще и распадение кровяных телец, с последовательным образованием метгемоглобина, гематина и аморфного гематоидина.

Товарищ прокурора немедленно попросил слова и сказал строгим голосом:

– Как вы можете столь безапелляционно это заявлять? Ведь вы делали только осмотр тела. А доктор Окошкович-Яцына, ваш авторитетный коллега, судил по результатам вскрытия!

– Ну и что? – пожал плечами Иосиф Григорьевич. – Я же говорю не о причинах смерти, а о времени нанесения повреждений. И в таком случае мне виднее, я раньше Яцыны увидел тело.

– То есть? Потрудитесь объяснить вашу мысль.

– Поясняю. Вскрытие тела Мохова делалось восьмого декабря, то есть через двое суток после допроса. Это много. И даже вскрытие уже с трудом может датировать повреждения по прошествии такого времени. Более того, как врач, изучивший потом судебно-медицинский протокол вскрытия, скажу: получивший такие повреждения человек не в состоянии на своих ногах дойти до камеры. Если, конечно, он не сделан из железа…

Это была первая победа защиты, и Лыков мысленно благодарил отважного доктора. Как-то ему обернется его порядочность? Щегловитов таких вещей не спускает.

Следующими свидетелями защиты один за другим выступили старший арестной команды Александров и коллежский асессор Азвестопуло. Они по очереди рассказали об обстоятельствах задержания Вовки. Как помощь сыщику застряла на лестнице. А когда появилась, атаман уже валялся на полу. И статский советник легко мог, сославшись на самозащиту, убить его прямо тогда. Но не сделал этого! Зачем же ему было подставляться потом? Всем известно, что в столице права арестантов нарушать нельзя, прокурорский надзор не позволит. Где же логика?

Сандрыгайло тут как тут вынул нужные бумаги и доказал, что обвиняемый Лыков к моменту ареста знал, кого идет брать. Что именно Вовка участвовал в убийстве его товарища Фороскова и пытался погубить самого сыщика. Так что причины для мести у него имелись уже тогда, когда ствол револьвера упирался сыщику в сердце. А вокруг никого. И такой опытный человек упустил столь удобный момент? Чтобы отомстить потом, в допросной камере, где полно чужих глаз? Можно ли в это поверить?

Сословные представители слушали во все уши. Особенно впечатлился волостной старшина Желтоножкин. Он попросил слова у председателя и задал Лыкову вопрос:

– Выходит, вы уже тогда знали? А не опосля? Что он товарища вашего стрельнул…

– Да, тому есть несколько свидетелей, вы же слышали.

– И помяли Мохова?

– Я спасал свою жизнь. Это ли не случай прибить его до смерти? Но нет, я взял его живым.

Желтоножкин посмотрел на сенатора Крашенинникова и неожиданно прокомментировал:

– А и правильно сделал, что помял. Ко мне в кладовую в ту неделю вор залез. На две сотни смакарил! Ежели бы я его в тот момент застал, непременно надавал бы тумаков.

Зал начал хохотать, а председатель сделал временному судье замечание за неуместное заявление. Но обстановка стала неуловимо меняться в пользу сыщика.

Закончив со свидетелями, суд перешел к обвиняемому. Устарговский спросил его:

– Признаете ли вы, что на прежней службе неоднократно избивали подследственных во время проведения дознания?

Крашенинников тотчас же напомнил Лыкову:

– Вы можете не отвечать на вопросы, ответы на которые могут вам повредить.

– Спасибо, ваша честь. Я воспользуюсь этим правом и промолчу.

– Вот! – обрадовался помощник прокурора. – Я ждал именно такого ответа. Хочу напомнить составу суда выдержку из обвинительного акта. Такой же вопрос подсудимому задавал собственный министр, сенатор тайный советник Макаров. И что? Подсудимый признался, что многократно избивал подозреваемых, как он выразился, «для пользы дела». И не видит в том ничего предосудительного.

Это был сильный ход. Министр сказал то, что не посмел признать обвиняемый. Мордовал, и часто! С чистой совестью, успокаивая себя тем, что так надо «для пользы дела». Настроения в зале опять переменились. Кто-то даже крикнул:

– Опричник, чего там!

Устарговский не унялся. Он долго рассказывал о четырнадцати прокурорских проверках по жалобам арестантов, которые закончились для Лыкова парой выговоров без занесения в формуляр. То есть ничем. И неожиданно попросил разрешения зачитать еще два показания. Одно дал разбойник из банды Вариводы Николай Сероштан по кличке Колька Маштак. Алексей Николаевич лично арестовал его в Екатеринодаре прошлой весной[62]62
  См. книгу «Кубанский огонь».


[Закрыть]. Прокурор разыскал свидетеля на каторге, в Николаевском централе. Сероштан подтвердил, что подвергался страшным побоям от статского советника Лыкова… Ему вторил другой кубанский головорез, Цук Кайтлесов. Этот инородец год назад участвовал в вооруженном нападении на Новороссийское отделение Русского для внешней торговли банка. При этом были убиты городовой и управляющий отделением. Сейчас черкес отбывал наказание в Александровской тюрьме.

Далее Устарговский в лоб спросил сыщика:

– Значит, не били вы Мохова? Пальцем не тронули?

– Не бил.

– Чем вы тогда объясните солидарные показания всех свидетелей?

– Ну не всех, а только ваших.

– Пятеро сокамерников погибшего хором сообщают, что Мохов явился после вашего допроса чуть живой и к утру скончался в мучениях. По-вашему, пятерых свидетелей мало? Вам желательно, чтобы их было сто?

– Тут оговор, с которым неоднократно сталкивается в течение службы каждый сыщик. Каждый! Давайте вспомним сначала, что это за очевидцы. Бандиты и воры, им даже присягать запрещено. И потом, двое из них имели против меня личный мотив, я их арестовывал.

Сандрыгайло тут же попросил слово и зачитал акты дознаний, заблаговременно взятые им из архива столичной прокуратуры. Более того, он вручил бумаги членам суда. Те внимательно их изучили; особенно рьяно смотрел их лужский предводитель дворянства.

Когда просмотр актов закончился, Устарговский снова с издевкой заговорил:

– Стало быть, вы полагаете, что два арестанта, Кайзеров и Дрига, сами забили своего сокамерника Мохова до смерти? Чтобы причинить вам неприятности…

– Да. Не вижу другого объяснения.

– А остальные трое молча наблюдали происходящее?

– Да.

– А потом, на предварительном следствии, солгали? Но ведь у них нет к Лыкову личной неприязни. Почему же подследственные Несытов, Трунтаев и Бабкин так поступили?

– Возможно, они получили денежное вознаграждение за ложные показания.

Тут же попросил слова адвокат и зачитал рапорт начальника ДПЗ о том, что у Трунтаева при обыске были найдены в тайнике семьдесят пять рублей, взявшихся неведомо откуда. В ответ на это прокурор вынул свою бумагу и зачитал объяснение Трунтаева. Деньги эти ему передал отец, зная о тяжелом положении сына в тюрьме. Папаша подтвердил его слова, причем под присягой. Близкие родственники обычно свидетельствуют в простой форме, а присягают лишь при желании. Папаша сам потребовал Священное Писание. Видимо, решил, что так его показаниям будет больше веры.

В зале опять зашумели, а прокурор перешел в наступление. Он спросил сыщика:

– Признаете ли вы, что питали неприязнь к погибшему Мохову по личным основаниям? За то, что он в тысяча девятьсот седьмом году участвовал в убийстве вашего товарища по фамилии Форосков.

– Да, признаю. Я уже отвечал на этот вопрос, зачем возвращаться к нему?

– Ответьте еще раз.

– Хорошо, я повторю. У меня была хорошая возможность отомстить преступнику. При аресте он оказал вооруженное сопротивление. Если бы хотел, я сломал бы ему шею еще тогда, в Ропшинской лавре. Но не стал. Зачем же мне явно рисковать, убивая его в допросной?

– А я отвечу, – вкрадчиво сказал прокурор. – Тогда, при аресте, вы в пылу борьбы не подумали о том, что сейчас самый удобный момент прикончить вашего недруга. А спохватились лишь потом. И прикончили.

– Возражаю! – влез присяжный поверенный. – Обвинение навязывает свою бездоказательную точку зрения составу суда.

Но председатель отмел реплику адвоката и велел Устарговскому продолжать. Тот встал цицероном:

– Уважаемый суд! С каждым шагом истина представляется вам все яснее и яснее. Итак, подсудимый, логика ваших ответов такова. Ранее вы имели к покойнику неприязнь. Ранее вы неоднократно практиковали избиения арестантов. Ваша физическая сила общеизвестна, равно как и жестокий характер. И вы продолжаете утверждать, что не били вечером восьмого декабря Владимира Иванова-Мохова. А это сделали ваши недруги в камере ДПЗ, чтобы свести с вами счеты. Так?

– Так.

– И вы надеетесь, что мы в это поверим? Ах, как наивно. Только представьте, уважаемые судьи и сословные представители, такую картину. Двое бьют третьего смертным боем, ломают ребра, повреждают внутренние органы. Тот кричит, вырывается – он же не хочет умирать! А вдоль стенки стоят еще три человека и спокойно за этим наблюдают. Не зовут надзирателя, не пытаются остановить мучителей, а просто глазеют. Возможно ли такое?!

На этих словах прокурор вновь обратился к подсудимому и с издевкой переспросил:

– Таки не били?

– Я только что ответил: не бил.

Устарговский повернулся к судьям и картинно развел руками:

– Нет слов!