Текст книги "Варшавские тайны"

– Не знаешь, почему?

– А это не секрет. Ротмистр раньше служил в лейб-гвардии Уланском полку. Для Гурко это высшая аттестация.

– Понятно. Кавалерия своих в обиду не дает. Но скажи мне честно: чего было больше от такого рвения Емельянова – пользы или вреда? С одной стороны, смелый, уголовные его боятся. С другой – притесняет обывателей. Ведь все мы знаем, что есть жизнь, а есть наши законы. Если их механически исполнять, то существование людей легко сделать невыносимым. И не придерешься: все по букве.

Иванов покосился на судебного следователя и ответил:

– Больше было вреда. Про механическое исполнение вы в самую точку. Ротмистр изводил, буквально озлоблял население излишними придирками. Например, за любую попытку разговаривать в участке на польском языке немедленно и безжалостно составлял протокол.

– Но ведь он обязан был так делать, – мягко возразил Черенков. – По букве закона…

– А душа на что человеку? Многие поляки плохо знают русский, им и невозможно объясниться с полицией. Особенно тем, кто приехал из провинции. Например, студенты, реалисты, гимназисты. После протокола Емельянова их немед ленно отчисляли! И многим он так поломал жизнь.

– А вы способны отличить: человек не может говорить по-русски или не хочет? – продолжил спор следователь.

– Отличить можно, было бы желание. А если даже и не хочет? Ведь согласитесь по совести: человек живет в своей стране и не имеет права говорить на родном языке! Даже уроки польского в польских школах преподают полякам по-русски. Абсурд!

– Алексей Николаевич отнес вас к направлению «взвешенных», а вы говорите как генерал Толстой!

– О нет, – возразил не имеющий чина. – Я сторонник компромиссов и уважения национальных чувств поляков. Вся моя полонофилия заканчивается, когда речь заходит о суверенитете.

– Вот как! – хмыкнул Черенков. – А здесь, молодой человек, давайте поподробнее. Здесь начинается самое интересное.

Было видно, что спор ему нравится и сам он во многом разделяет мнение оппонента. Вот только следователю по важнейшим делам труднее в этом признаваться.

– Алексей Николаевич, – обратился к начальству Иванов. – Уж извините, но я выскажусь до конца. А там хоть казните.

– Ни я, ни Вонифатий Семенович вихрастую голову тебе не отрежем, ты это уже понял. Но разговор действительно серьезный. Валяй!

– Ух! – зажмурился ассистент, словно готовясь скакнуть в ледяную прорубь. – Ладно, где наша не пропадала. Я считаю… – Он запнулся, потом договорил: – Я считаю, что Польшу надо отпустить.

Сказал и посмотрел на окружающих. Те молчали, ждали продолжения.

– Ну не свойственно русскому характеру навязывать общежитие силой! Не наживешь добра от принуждения! Чем решительнее мы покоряем этот достойный народ, тем сильнее будет отскок. Поляки все равно вырвутся. Но они озлобятся и станут мстить. А ведь мы соседи! Что значит иметь злобного соседа? Распри без конца!

– Что же делать? – спросил следователь.

– Провести полюбовный раздел имущества. Причем первыми предложить это! Тем самым мы выбьем оружие из рук радикалов. И для начала следует вернуть польскую автономию, как при Александре Первом: сейм, своя конституция, свое войско…

– Войско? – воскликнул Черенков. – И самим дать ему оружие? Но ведь так уже было. Поляки повернули это оружие против нас! И автономия была, и сейм, а кончилось восстанием.

– Восстание все равно неизбежно, – негромко сказал Егор, и следователь сразу сник. – Вы же это знаете. Силой не удержим. Лучше отдать в упреждение. Вопрос только, что отдать? Когда соглашения ищут обе стороны, возможен торг. Тогда мы, многим поступаясь, многое и отстоим. Если же поляки, не дождавшись, примутся делить сами… Тогда мы потеряем больше.

Лыков слушал и поражался, как рассуждения этого молодого еще человека совпадают с мыслями многомудрого Благово.

– Одним полякам нас не одолеть, а Европе сейчас не до них, – возразил Вонифатий Семенович.

– Сейчас да, – согласился не имеющий чина. – А когда начнется война?

– Какая война? С кем? – взвился следователь.

– С немцами, – лаконично пояснил Лыков.

– С германцами?

– Нет. С немцами. Включая в них и австрияков.

– С чего это вы взяли, Алексей Николаевич?

– У меня много друзей среди военных. Главным образом среди разведчиков.

Черенков насупился, долго молчал, потом спросил:

– Все настолько серьезно?

– Да. И совершенно неизбежно, – вздохнул Лыков. – Не завтра, правда, но на нашем с вами веку. И тогда вопрос, на чьей стороне выступят девять миллионов поляков, станет одним из главных. Не знаю, решит ли он исход войны, но по ее итогам Европа обязательно примет сторону панов. Чтобы были сени между ними и Россией. Чтобы мы с нашими грязными ногами не могли шагнуть сразу в их чистый дом.

– Но, отпустив Польшу накануне войны, мы ослабим империю!

– Наоборот, усилим, – возразил Алексей.

– Отдав землю и население?

– Конечно. Польша – как чужеродный предмет, проглоченный нами. От него лишь беды да болезни. А у России полно собственных, внутренних проблем. Крестьяне не получили земли. Они не успокоятся, пока не отнимут ее у помещиков. Общество не получило представительных органов власти. Одного царя уже убили… Нынешний всех подтянул – и что дальше? Сколько можно подтягивать? Когда-нибудь рванет. И только поляков нам в эту минуту будет не хватать!

– Согласен, – вздохнул следователь и снова обратился к Иванову: – Значит, отпустить?

– Отпустить. А пока идет торг, пока еще можно ставить условия, надо согласовать общую границу. Тут сломается много копий!

Черенков молча кивнул.

– Кресы – вот где мы не сойдемся.

– Кресы? – не понял Лыков.

– Окраины. Так здесь называют земли Речи Посполитой, что не вошли в Царство Польское. Ну, я вам говорил – забраный край… Поляки считают их своими. Правобережную Украи ну, Киев, Смоленск и чуть ли не Бессарабию – тоже.

– Наглость какая… – пробормотал Лыков.

– Когда начнется раздел этих спорных земель, паны проявят худшие свои качества. А именно высокомерие, легкомысленную жадность и тупую неуступчивость.

– Постой-постой! – возразил сыщик. – Ты только что сказал, что это достойный народ!

– Ну и что? Тут нет противоречия. Поляки, как и любая другая нация, достойны независимости. Но в них много обид на нас накопилось. И национальный характер у панов, сказать по правде, скверный… Раздел будет как болезнь. Эти старые счеты, плюсом польское к нам высокомерие… Они же нас за людей не считают! Ох, нахлебаемся…

– А если торговаться с позиции силы? – спросил Алексей.

– Лучше с позиции ума. И срочно. Поляки долго ждать не станут. Сначала так хлопнут дверью, что по всей России вылетят стекла. А потом примутся выносить вещи на улицу, со словами, что это ихнее. Так вот. Ко времени спора у правительства должна быть четкая позиция. Продуманная. Исторически обоснованная. Беда, если это будет позиция генерал-майора Толстого. Мы тогда отдадим все, что ни попросят поляки, да еще и навалим сверху. А там такие аппетиты! Если победят военные – тоже плохо. Те ничего сначала не отдадут, зато потом Россия умоется кровью. И потеряет на итог много больше. А вот людей третьего, думающего направ ления я вообще не вижу. Увы…

Черенков встал, перегнулся через стол и с чувством пожал Иванову руку:

– Егор Саввич! Несмотря на молодость, у вас обширный ум. Переходите в министерство юстиции! При нынешнем состоянии в полиции вам ходу не дадут. Господин Лыков в Варшаве временно. Он уедет. У меня вакансия чиновника для письма, четырнадцатый класс. Начнем работать вместе!

– Благодарю, Вонифатий Семенович. И, если позволите, оставлю про запас. Хочется сыщиком сделаться, а не писарем.

– Надеетесь у Алексея Николаевича подучиться? Понимаю. Человек из столицы, камер-юнкер, и вся грудь в орденах. Тертый и при этом, кажется, приличный… Хорошо. Попробуйте, а мое предложение остается в силе.

– Спасибо, Вонифатий Семенович!

– Вернемся к убийству Емельянова, – спохватился Лыков. – Пора в сыскное бежать, полицейской прозой заниматься, а мы в такие рассуждения ударились. Как будто нас кто-то спросит… Предположения о политическом характере преступления рассматривались?

– Да, – кивнул Черенков. – Всегда, если жертва – русский офицер или чиновник, такая версия изучается. Из жандармского округа приходил их адъютант, некто Маркграфский. Бегло прочитал эти две бумажки и радостно сообщил, что политики здесь не усматривает. Понять его можно: зачем жандармам такой мертвяк? Теперь все зависит от сыскных, точнее, от их внутренней агентуры. Я из своего кабинета ничего не смогу. И вы тоже – как приезжий. Жмите на Гриневецкого с Нарбуттом, все нити у них!

– А кстати, вещи были при ротмистре? Часы, бумажник…

– Пустое портмоне лежало рядом с телом. Кто-то его обчис тил. Может, убийца, а может, и нет.

– Как сегодня ночью труп Сергеева-третьего! Добрый чело век решил, что мертвому деньги ни к чему…

– Расскажите мне о новом покойнике! Я был на месте происшествия, видел тело. Дикая жестокость… Похоже на случай с Емельяновым? Что вам удалось разузнать?

Лыков рассказал все, что знал. Начав с того, как познакомился с убитым в ресторане… Вонифатия Семеновича заклинило на том месте, когда сыщик вынес за порог трех взрослых мужчин. Он стал допытываться, как офицеры вырывались и почему не вырвались. Алексей описал всю сцену максимально подробно, но следователь так и не понял. Таскать его за ремень Лыкову не хотелось. Наконец дошли до первых розыскных действий. С одной стороны, красивая брюнетка, что увела штабс-капитана из ресторации и, возможно, прямо на смерть. С другой – воришка, продавший вещи с трупа. Это были зацепки, дававшие надежду.

На этом коллежские асессоры расстались. Пожимая руку Егору, Черенков сказал:

– Помните о моем предложении!

Когда Лыков вернулся на Сенаторскую, туда уже доставили Эйсымонта Новца. Вор оказался щуплым мужчиной средних лет. Усики и пробор с претензией, взгляд одновременно и испуганный, и самодовольный. Из-под ношеного сюртука виднелась золотистая щегольская жилетка. Новец сидел в общей комнате и ковырял пол носком ботинка.

Увидев Алексея, Гриневецкий хотел тут же призвать задержанного. Лыков остановил его:

– Я не успел доложить о своих действиях. Мы с Ивановым сумели проследить путь жертвы до одиннадцати ночи…

Он подробно рассказал о визите в Белозерский полк и о беседе с содержателем ресторана «У Ванды». Гриневецкий с Нарбуттом слушали внимательно и задавали вопросы.

– Неплохо, – констатировал надворный советник. – Хотя красивых брюнеток в Варшаве больше, чем пехотных солдат, тем не менее…

– Я надеюсь на извозчика, что поджидал парочку на выходе. Известно, как наблюдательны иногда бывают швейцары и официанты. Егор Саввич опрашивает свидетелей. Вернется – доложит. Кстати, господа, а почему он до сих пор не имеет чина? Вроде бы сообразительный…

– Места нет, – так же коротко, как раньше Нарбутт, ответил Гриневецкий.

– А когда появится?

– Через три года уйдет на пенсию канцелярский чиновник Мыслик. Появится вакансия коллежского регистратора. Тогда и посмотрим…

Это было сказано таким тоном, что стало ясно: сидеть Иванову без чина еще долго-долго.

– Привести Новца! – скомандовал секретарю Нарбутт.

Вошел воришка и принялся что-то говорить сыщикам по-польски. Витольд Зенонович тут же перебил его:

– А ну давай по-русски! Гляди, по твою грошовую душу приехал пан из самого Петербурга!

Уголовный уставился на Лыкова:

– То я не стою такого внимания…

– Расскажи нам об этом, – Нарбутт выложил на стол часы с цепочкой и брелоком.

– Не розумем, панове полицьянты!

– Брось дурить, лгун. Старуха тебя выдала. Желаешь стать соучастником убийства русского офицера?

Новец побледнел и стал истово креститься на распятие:

– Клянуся Езусом и Девой Марией, он был уже мертвый!

– Судя по ране, офицер умирал долго. Ты должен был застать его еще живым. И не ври мне!

Нарбутт преобразился. Ровное спокойствие исчезло, он сделался резким, глаза буквально сверлили подозреваемого.

– Я простоял пув годжины[26]26
  Пув годжины — полчаса (польск.).


[Закрыть], не меньше… – тихо признался вор.

– Значит, ты хладнокровно дал человеку умереть. Добрый католик, нечего сказать!

– Но он же ру… – Тут Новец поглядел на Алексея и проглотил несколько слов. – А в каком он был виде! Потроха по земле валялись! Офицера было уже не спасти.

– Пусть так. Ты стоял и ждал. Чего?

– Известно чего. Когда можно будет осмотреть его карманы. Понимаю, это не по-христиански… но у меня большие долги… и давно нет подходящей работы…

Титулярный советник фыркнул:

– Эйсымонт! Ты разве когда-нибудь работал?

Новец смутился и ничего не ответил.

– Давай рассказывай дальше. Офицер должен был кричать на всю округу. Кто еще подходил?

– Да все подходили… которые при свалке. Но я их прогонял. Я же первый нашел! А многие сами убегали, когда видели, кто лежит. Неохота селиться в десятый павильон Цитадели![27]27
  Цитадель (Александровская цитадель) – русская военная крепость на севе ре Варшавы. Использовалась в том числе как тюрьма. Десятый павильон предназначался для политических подследственных.


[Закрыть]

– А ты, значит, не испугался?

– Тоже было страшно, пан Нарбутт. Все же русский офицер… Но еще больше хотелось кушать.

– Понятно. Ты дождался, пока раненый умрет, и ограбил его. Забрал часы, бумажник, мундштук и портсигар. Так?

– Еще звоты першьчень и спинки, – простодушно добавил вор.

– Золотые перстень и запонки, – пояснил Алексею Гриневецкий.

– Где они? – продолжил допрос титулярный советник.

– Проиграл в карты Мареку Кшивы.

– И ты ничего не знаешь об убийцах, не видел их и не слышал?

– Точно так, пан Нарбутт. Клянусь Маткой Ченстоховской!

Новец ел глазами начальство. Он облизывал губы незаметно для себя и всем видом выказывал готовность расшибиться в лепешку. Было ясно, что вор лжет.

Нарбутт помолчал минуту, потом резко спросил:

– Скажи, Эйсымонт, я хороший сыщик?

– О! Выдающийся, пан Витольд! Об этом нечего спорить.

– Я кого-нибудь осудил зря? Злоупотребил властью? Обидел невиновного?

– Пан Витольд – справедливый человек, это скажут все варшавские воры.

– Тогда почему ты мне врешь?

Новец смутился.

– Мы видим, что ты пытаешься нас обмануть. Тут дураков нет, Эйсымонт. Придется рассказать.

Уголовный молчал. Нарбутт обратился к Лыкову:

– Что будем с ним делать? Не хочет сознаваться.

Тот грозно насупился:

– В десятый павильон! Там из него все выбьют!

– Не надо в десятый павильон! – заверещал вор. – Я скажу!

– Ну так говори скорее!

– Я вправду не видел, кто привез офицера на свалку! Я… я слышал голос.

– Чей голос?

– Того, кто подъехал. Там не было поляков. Говорили по-русски.

– Так чей был голос? Ты его узнал?

– Да. Это очень опасный человек, пан Нарбутт! Его зовут Гришка Худой Рот.

Нарбутт с Гриневецким недоуменно переглянулись.

– Какой еще Худой Рот?

– Это страшный бандит, панове! Русский, беглый.

Витольд Зенонович стукнул кулаком по столу.

– В моей Варшаве есть беглый русский, а я об том не знаю?! Эрнест, как такое случилось? Почему агентура не донесла?

Гриневецкий стал оправдываться перед своим помощником:

– Так ведь большой город, не уследить за всеми!

– В Варшаве не уследить за русскими бандитами? Пан надворный советник! Мы же не в Москве!

– Сейчас дадим установку, быстро выясним…

– Худой Рот. Что за дурацкое прозвище? – не успокаивался Нарбутт. – Как рот может быть худым? У преступника, видно, тонкие губы?

– У русских «худой» означает еще и «плохой», – вставил Эрнест Феликсович. – Возможно, не губы тонкие, а зубы гнилые?

– Есть и третье значение слова «худой», – пояснил Лыков. – Дырявый.

– Дырявый рот? – удивились поляк и жмуд.

– Да. Гришка Худой Рот – известная личность. В Петербурге числится в самых опасных негодяях. Убийца-гайменник, ни разу не был арестован, известен лишь по агентурным донесениям. Так что он не беглый, а находящийся в розыске. Кличку получил за привычку обливаться, когда пьет, – у парня щерба между зубами.

– А как он оказался в Варшаве?

– Никогда ничего его с вашим городом не связывало. Я помню дело. Мы ловили Гришку в прошлом году, когда он задушил вдову статского советника на Выборгской стороне. Гришка Худой Рот спрятался на болотах за Горячим полем. А потом исчез. Вот, значит, куда он делся!

– Эйсымонт! – рявкнул Витольд Зенонович. – Говори все, что знаешь про этого негодяя!

– Э… посреди зимы они появились. Примерно сразу после Рождества.

– Они? Гришка не один приехал?

– Нет, пан Витольд, их четверо. Все убийцы. То-то я и молчал… боязно как-то.

– Где прячутся?

– У Шчуплы Петера.

– Вот как! – оживился Гриневецкий. – Притон Тощего Петера возле Повонзковской заставы. На участке ротмистра Емельянова, между прочим! А нет ли тут связи?

– Для чего русские объявились в Варшаве и с какой целью наши их терпят до сих пор? – продолжил допрос Нарбутт. – Почему нам не выдали? Русским в Варшаве прописки нет!

– Говорят… не знаю, правда ли… что сам Велки Эугениуш им покровительствует, – шепотом сказал Новец.

– Большой Евгений – это тот, кого в России называют «иван», – пояснил Лыкову Гриневецкий. – Он заправляет на всем левом берегу Вислы.

– У Емельянова были с ним конфликты?

– А как же! Пристав был крут на расправу, всех мазуриков в страхе держал. Но преступность в его участке не снижалась. За это он получал выговоры от обер-полицмейстера и все грозился отправить Стробу – это фамилия Эугениуша – в тюрьму. Когда ротмистра убили, мы рассматривали эту версию. Но она не подтвердилась.

– Алиби?

– Да. Строба в это время находился в Цехоцинском водолечебном заведении. Лечил ворэчек жувчевы… как это по-русски?

– Желчный пузырь, – подсказал Нарбутт.

– Да. И вообще… Убить полицейского офицера… Это не в традициях варшавских уголовных. Преступление из ряду вон. Оно никому не на пользу, и Велки Эугениушу в первую очередь. Мы такие облавы делали, что пух летел! Двадцать человек, что числились в розыске, изловили! Нет, здесь работали не наши.

Лыков подумал-подумал и возразил:

– Концы с концами не сходятся. Если пристава зарезал Гришка и за этим последовали такие жестокие облавы… Столько неудобств варшавским фартовым. Почему они не выдали гайменника полиции?

Витольд Зенонович сказал, рассуждая вслух:

– Ну, если Новец прав и Худой Рот находится под покровительством Эугениуша, то это он запретил.

– Допустим. Но второе убийство… Как вы полагаете, господа, мог Гришка убить штабс-капитана Сергеева и кинуть труп на свалке, не обобрав его? Так и оставить, с золотыми часами, серебряным портсигаром…

– Нет, конечно, – хором ответили сыщики.

– Так ведь их же спугнули! – радостно воскликнул воришка. – Этот околоточный надзиратель Семенюк… то диабла варто![28]28
  Ни к черту не годится! (польск.).


[Закрыть] Дважды за ночь он обходит всю свалку.

– Для чего? – удивился Нарбутт.

– Ищет, скурвы сын, с кого забрать пенендзэ… деньги. За готувку… как это?

– За наличные, – перевел Эрнест Феликсович.

– Да, за них! Отца родного продаст, а убийцу с кровью на руках отпустит. Дурной человек! Жадный. Но приезжие русские этого не знали. Увидали фараона, сбросили тело и уехали. Он бежал за ними до самой Доброй, но не догнал.

– Вот быдло! – выругался Нарбутт. – Мне он ничего не сказал об экипаже, за которым гонялся ночью. Божился, что все было тихо.

– Но как околоточный не услышал стонов штабс-капитана, которые разбудили всю свалку? – спросил Лыков у Эйсымонта.

– А! Мне повезло! – ухмыльнулся тот. – Еще бы чуть-чуть – и не видать мне часов с портсигаром. Все досталось бы Семенюку. Но когда раненого сбросили, он… как это? – потерял чувства.

– Лишился чувств? – уточнил Нарбутт.

– Я так и сказал! – обиделся вор. – Так вот. Семенюк его не заметил и убежал за пролеткой. А я присел рядом и стал ждать. Очень боялся, что околоточный вернется и… Наших-то я всех отогнал. Пришлось, правда, угощать их потом жубровкой, но все равно я остался в выгоде. Ой! Уже не остался… Так вот. Русский офицер успел сдо… умереть. Я его почистил и побежал к старухе Папроче-Дуже. И только потом явился околоточный. И опять, ощев[29]29
  Ощев — осел (польск.).


[Закрыть], прошел мимо! Повезло.

– Теперь ясно, почему они его не добили, – сказал Лыков. – Я все не мог понять: как так? Бросили тело и уехали. А если бы мы штабс-капитана нашли еще живого? Он бы успел назвать своих палачей!

– Правильно! – поддержал Алексея Гриневецкий. – И я недоумевал. Сергеев потерял сознание, и его приняли за умершего. Отвезли на свалку. А когда сбросили, он от удара пришел в себя и стал стонать.

– Давай вернемся к Гришке, – сказал Нарбутт. – Почему ты решил, что в пролетке был он? Ночь, темнота, подъехал экипаж… И тут же умчался от этого Семенюка. Фонарей они не зажигали. Так?

– Гришку я узнал сразу, потому как он курил. А еще голос. Грубый – ни с кем не спутаешь.

– Эйсымонт, ты мелкий вор и не ври мне, что близко знаком с «Иванами». Откуда ты знаешь русского громилу?

– Обижаете, шановны пан Нарбутт! – состроил рожу Новец. – Вы забыли, кто есть мой стрыйек!

– Стрыйек – дядя со стороны отца, – пояснил Алексею Гриневецкий. – А ведь и правда! Наш мелкий воришка Эйсы монт приходится братанэком – то есть племянником со стороны брата – самому Яну Новцу. Фигура! В молодые годы знаменитый был взломщик банков! Кличка у него – Ян Касъер. Потому как свой первый банк он ограбил, нанявшись туда кассиром! Ха-ха… Сейчас старик на покое, содержит несколько притонов и этим живет.

– Так! – обрадовался вор. – В одной из своих квартир стрыйек Ян имеет игорный дом. По вторникам и четвергам. Я там прислуживаю: подаю напитки, меняю свечи. Меньше двух рублей домой никогда не приношу! Спасибо стрыйеку – он помнит родню. На квартире я и познакомился с Гришкой. Но он жадный, дает только мелочь. А сам всегда при деньгах!

– Ну вот все и сошлось, – буднично сказал надворный советник. – Свидетель у нас есть. Надо брать Гришку! Сегодня как раз вторник. Может, и к убийству Емельянова ниточка протянется!

Ясно было, что сыщики получили серьезный козырь. Правда, у Лыкова осталось на душе какое-то неопределенное чувство. Легкость, с которой Нарбутт обнаружил все концы, восхищала. Знает человек свое дело! Но та же легкость и настораживала. Черт ведает, как это принято у поляков? Без нажима, при помощи пары угроз… Но думать над этим было некогда.

Началась лихорадочная подготовка к облаве. Новец нарисовал расположение комнат в притоне. Тут вдруг выяснилось, что попасть туда очень непросто. Дверь обшита полосой и заперта изнутри на засов. Рядом на табурете сидит вооруженный охранник. Чужого он в квартиру не пустит. Налет бесполезен: пока взломают дверь, посетители «мельницы»[30]30
  «Мельница»-подпольный игорный дом (жарг.).


[Закрыть] через подвал успеют скрыться. Притон расположен на Бураковской улице и соединен через систему подвалов-овощехранилищ с Заокопной и Песковой. Куда именно выводит этот путь, Эйсымонт не знал.

– Оцепим всю местность вокруг, – предложил Лыков, но сыщики лишь покачали головами.

– Ночью не поймаем, – объяснил Гриневецкий. – Там с одной стороны католическое кладбище, а с другой – летние бараки 4-й пехотной дивизии. Сама дивизия ушла на маневры, а в лагере стройка. Дъябел ногу поломает! В темноте упустим.

– Надо, чтобы открыли изнутри, – вдруг сказал Витольд Зенонович, и все дружно посмотрели на Новца. Тот сразу побледнел как смерть.

– Не губите, панове! Меня ж за такое зарежут!

– А не хочешь в тюрьму, за неоказание помощи раненому офицеру? – пригрозил ему Алексей. – Плюсом кража у мертвого. Тьфу! Мародер!

Но Эйсымонт боялся мести уголовных больше тюрьмы. Он отказался помогать сыщикам наотрез.

Вдруг от двери раздался голос:

– Я могу пойти в притон вместо него.

Оказалось, не имеющий чина Иванов незаметно для всех вернулся и слушал разговор.

– Как ты это сделаешь, Егор Саввич? – возразил Лыков. – Кто тебя туда впустит?

– Новец напишет дяде записку. Мол, захворал и прислал вместо себя другого. Напишешь, Эйсымонт?

– Записку? Значит, во время облавы меня там не будет?

– Нет. Ты же заболел!

– А вы будете прислуживать заместо меня?

– Да.

– Дайте подумать, – важно произнес вор.

– Чего думать? – вскочил Лыков и взял уголовного за хлипкие плечи. – Знаешь, что в русской армии делают с мародерами?

– Подождите, Алексей Николаевич, – остановил его Нарбутт. – Лучше я попробую.

– Да, тут вам не Россия! – дерзко заявил Новец. – Здесь никого не бьют. Ну, панове, что вы имеете предложить мне за содействие?

Лыков не верил своим ушам. Дома он размазал бы этого негодяя по стенке, при полном попустительстве начальства. А тут с ним торгуются! Ну и дела…

– Ты взял с убитого штабс-капитана хорошую добычу, – почти по-дружески обратился к вору Витольд Зенонович.

– То так, – довольно осклабился тот.

– Часы с золотой цепочкой и брелоком, серебряный портсигар, – сыщик стал загибать пальцы, – бумажник, золотые мундштук и запонки…

– Спинки я проиграл Мареку Кшивы… – вздохнул Эйсымонт.

– А золотой крест с цепочкой куда дел?

– Был и кжиж, и ланьчушэк…[31]31
  Кжиж — крест, ланьчушэк — цепочка (польск.).


[Закрыть] – чуть не промурлыкал вор.

– Вот видишь! Я не все конфисковал у старухи. Ты можешь еще остаться с профитом. Если поможешь нам, я не впишу в протокол крест и цепочку. Только то, что ты отнес Папроче-Дуже.

– Но вы же не знаете, куда я их спрятал!

– Эйсымонт! Ты дурак. Такие, как ты, всегда прячут в отхожем месте. Могут еще в поленницу положить, но это уже редко.

Из вора как будто выпустили воздух.

– Но пан Витольд! В первый раз такая удача! Не губите счастья! Его так мало было в моей жизни!

– Пиши записку стрыйеку – и я забуду про твои тайники. И не зли меня больше!

Эйсымонт, ни секунды не колеблясь, сочинил письмо и вручил его Нарбутту.

– Вот. А теперь пусть меня отведут в общую камеру и позовут доктора.

– Это еще зачем?

– Я буду там громко кашлять. Пусть люди видят, что я действительно болен. И что пострадал от полиции. Я умею кашлять очень похоже!

Вора увели, а на первое место вышел неожиданный доброволец. И сразу стало заметно, что он сильно волнуется.

– Может, не стоит? – спросил Лыков. – Поставим засаду возле дома, переловим их на входе.

– Там засада невозможна, – ответил Егор. – Места бандитские, пустынные. Тут же сообщат.

– Но как ты войдешь на «мельницу»? По тебе сразу видно, что не поляк.

– Тем лучше, – заступился за Егора Гриневецкий. – Все уголовные знают, что в сыскной полиции служат одни поляки. Или кресы, как я. В силу возраста ваш помощник не участвовал в операциях, работал больше с бумагами. Лицо его не примелькалось. Пусть попробует.

Десять агентов расселись по столам и драили свои револьверы. Люди старались выглядеть невозмутимыми, но беспокойство витало в воздухе. Кто знает, как пойдет задержание? В Польше, в отличие от России, фартовые считали малодушным сдаваться полиции без боя. Лыков однажды уже испытал это на себе. В восьмидесятом году в Нижнем Новгороде поляки прострелили ему плечо. А сейчас? Между панами будут русские, у которых руки по локоть в крови. Вон как распороли живот несчастному штабсу…

Кроме того, нужно, чтобы бандиты не успели сбежать в темные подвалы. Придется действовать быстро. Значит, он, Лыков, должен идти в голове колонны. Ну, к этому ему не привыкать… Как там Егор? Парень малоопытный – и сразу в такое пекло. Получается, помимо задержания Гришки есть еще задача уберечь своего помощника.

Неожиданно в комнате появился обер-полицмейстер Толстой. С шашкой и зачем-то кобурой на ремне он ходил между столами и заговаривал с агентами. Те вставали, вытягивались, что-то отвечали генералу. Он хлопал их по плечу и шел дальше. Позади Толстого семенил Гриневецкий. Рядом со щуплым начальником его мощная фигура сделалась меньше, незаметнее.

– Для чего он здесь? – спросил Алексей у Нарбутта.

– Переживает. А когда узнал, что предполагаемые убийцы – русские, объявил, что сам будет руководить задержанием.

– Еще не хватало! – рассердился Лыков. – Генерал будет нами командовать? Он хоть знает, как дело делается?

Витольд Зенонович молча пожал плечами. Толстой подошел, и стало видно, что он тоже неспокоен.

– Ваш человек внутри?

– Так точно, ваше превосходительство! – ответил Нарбутт.

– Когда штурм?

– Через два часа. Длительное наблюдение там, по обстоятельствам местности, невозможно. Отряд поэтому выдвигается на трех пролетках и сразу кидается к двери. Агент наблюдает в окно. Завидев нас, он разбивает стекло, чтобы привлечь охранника в зал. Будто бы между игроками драка. Караульный спешит на шум, агент отодвигает засов.

– Кто непосредственно руководит штурмом?

– Я, ваше превосходительство, – сделал шаг вперед Лыков.

Толстой посмотрел ему в глаза, словно хотел сказать что-то важное, но так и не решился. Однако коллежский асессор его понял. Хорошо, что первым на русские пули идет русский – вот что подумал генерал. Что ж, может, он и прав… Чертовы варшавские условности! Даже сейчас, накануне опасного дела, между людьми одного ведомства проходит незримая черта.

Полтора часа прошли в томительном ожидании. Наконец полицейские спустились во двор, расселись по экипажам и через задние ворота шмыгнули в тихую Даниловечскую. Уже стемнело. Четыре пролетки с поднятыми верхами быстро вывернули в Налевки и вклинились в поток. В последней ехали обер-полицмейстер и начальник сыскного отделения. Чтобы не маячить красными отворотами генеральской шинели, Толстой закутался в охотничий пыльник.

Варшава направлялась спать. Поток экипажей, приближаясь к окраинам, дробился на мелкие ручейки и слабел. Не доезжая Толкучего рынка, колонна свернула на Дикую и подкралась к Повонзковской заставе. Открылась длинная и унылая Бураковская улица. Она была застроена домами невзыскательной архитектуры, многие из которых больше походили на трущобы. На улице не горел ни один фонарь. Нужный им дом был последним по левой стороне. Вовсю светила луна, придавая действию какой-то мистический оттенок. Лица агентов были напряжены, да и Алексей волновался. Все, началось! Лошади перешли на стремительный бег. Вот и притон Яна Касъера. Заранее подосланный филер, верзила Тарковский, распахнул ворота. Пролетки ворвались в тесный двор. Тут же во втором этаже раздался звон разбиваемого стекла, а следом – приглушенные крики. Лыков соскочил, снес широкоплечего хлопца, пытавшегося не пустить его в подъезд, и ринулся по лестнице наверх. Счет шел на секунды. Если Егор не сумел отодвинуть засов, его там сейчас убивают…

Рывок – и железная дверь распахнулась. По инструкции, Иванов должен ожидать полицейских на входе и тотчас же ретироваться на площадку. Однако в прихожей было пусто. На полу лежал опрокинутый табурет, а из комнат доносился топот ног. Удирают!

Алексей влетел в первую комнату. Бородач с кастетом на волосатом кулаке кинулся было ему навстречу. Коллежский асессор пальнул в потолок и гаркнул страшным голосом:

– Застрелю, сволочь!!

Бандит сразу бросился на пол и закрыл голову руками.

Кто-то выстрелил из темного коридора. Над макушкой Алексея словно дунул короткий ветерок… Отвечать было нельзя – где-то там находился его помощник. И Лыков, убрав «Веблей» за спину, попер прямо на дуло. У стрелка не выдержали нервы, он повернулся и побежал. Сыщик одним прыжком догнал его, уложил ударом в ухо и ринулся дальше.