Текст книги "Мертвый остров"

Глава 3
Лекция штабс-капитана Бисиркина

Наконец пассажиры «Петербурга», и вольные, и невольные, заняли свои места. В грузовом твиндеке уложили для нужд Сахалина две тысячи тонн всякой всячины. Еще полторы тысячи тонн ивановской мануфактуры, через Индию в Персию, зафрахтовали купцы. Сами негоцианты – грек и два перса – ходили по пароходу неразлучной троицей. В разговор они ни с кем не вступали и столовались отдельно.

Компания Лыкову и Таубе сложилась как-то сама собой. В нее входил представителем от команды добрейший мичман Бирингтон. Иван Ефимович давал советы, что смотреть и что покупать в заморских портах. Рассказывал судовые новости и вполне приличные анекдоты. Он же зачитывал телеграммы международных новостных агентств, которые пароход забирал на стоянках. В компанию вошли и супруги Фроловы с молчаливой дочкой. Жена Карпа Ивановича оказалась женщиной недалекой, но доброй. Выяснилось, что она часто заступалась за арестантов перед своим грозным мужем. Это примирило с ней Лыкова, и на Сахалине они простились по-дружески.

Самым симпатичным членом компании был Бисиркин. В отличие от губернского секретаря он не лез с бесконечными и однообразными рассказами. Тоже «бывалый сахалинец», Сергей Иванович предпочитал слушать. Много и охотно он мог говорить только о лошадях, которых очень любил и в которых знал толк. А так помалкивал… Но на заданные вопросы отвечал обстоятельно. Поняв это, друзья взяли беднягу в оборот. Стараясь не сильно надоесть, они ежедневно выспрашивали своего попутчика. Не шибко образованный, но основательный и порядочный – таков оказался штабс-капитан Бисиркин. Он честно хотел дать начальству требуемые им объяснения. Большой опыт был тому подспорьем. Рассказы офицера очень пригодились.

По чужим городам они гуляли тоже втроем. Тут заводилой выступал Таубе, который везде бывал и все знал. Началось все с Константинополя. Известно, что русские офицеры, находясь за границей, не могут носить мундир. Подполковнику и штабс-капитану пришлось поэтому переодеться в партикулярное. Барон в добротной визитке и с тростью выглядел очень импозантно. Но нелепо смотрелся Сергей Иванович. В своей мешковатой парусиновой паре он был похож на прогоревшего антрепренера… Так и ходили гурьбой, имея собственного чичерона, притом говорящего на всех языках. Алексей запросился в Ая-Софию и получил ее. Бисиркин ни о чем не просил, молчал, ничего не покупал – экономил деньги, да и некому везти… Взял только две дешевенькие фески: одну себе, вторую ротному командиру. Таубе не удержался и докупил немного сигар.

Восточный, шумный, веселый город очень понравился сыщику. Но что-то засело внутри. До сих пор он видел турок или в прорезь прицела, или на кончике своего кинжала. Лыков за время войны сократил мужское население Порты на два десятка человек. И теперь эта кровь мешала ему торговаться с лавочником, пить кофе на берегу Босфора. Словно бы он виноват перед этими людьми! Раздосадованный сам на себя, Алексей убрался из Константинополя с облегчением.

В Порт-Саид пароход прибыл, когда пассажиры спали. В два часа ночи Лыков проснулся оттого, что в каюте были посторонние. Чье-то сопение и топот ног… Он торопливо зажег фитиль в лампе. Два грязных египтянина в бурнусах бросились к нему, что-то крича на ломаном английском. Сыщик сжал кулаки, но быстро выяснилось, что это не нападение, а торговая операция. Египтяне предлагали купить у них фотографии сфинксов, пирамид и прочей дребедени, любимой туристами. Тут наконец проснулся Таубе. Он молча взял торговцев за ворот и выбросил в коридор. Задвинул засов и снова улегся. Не тут-то было! Через минуту дверь стала трястись, словно каюту брали штурмом. Лыков разозлился. Что за беспардонность? Он распахнул дверь. Три новых комиссионера чуть не сбили его с ног, протягивая толстые пачки тех же фотографий. Удар! другой! Египтяне кубарем покатились по коридору. Из соседних кают выскочили на крики их соотечественники. Алексей показал кулак на обе стороны и закрылся. Больше их не беспокоили.

Проснувшись утром, надворный советник увидел в иллюминаторе серую полоску земли. Она ползла совсем близко, как будто «Петербург» плыл по Клязьме. Канал! Лыков стал торопливо одеваться. Таубе уже брился, поглядывая в окно с брезгливой гримасой.

– Айда быстрее!

– Чего я там не видел?

– Ты что?! Это же Суэцкий канал, великое детище человеческой мысли!

– Запомни, Леха: отсюда и до Адена – самое отвратительное место на земле. Верблюды, комары и неслыханная жара.

– Да ну тебя!

Лыков вышел на палубу и уже через полчаса понял, что его опытный друг прав. Сначала было интересно наблюдать за судами, как они медленно-медленно ползут в обе стороны. Ширина зеркала канала – всего тридцать саженей. Встречные корабли расходились впритирку, едва не чиркая бортами. Суэцкий канал не принимал посудины с осадкой, превышающей пять саженей[19]19
  В 1889 году максимальная осадка судов, проходящих там, составляла 9,75 метра.


[Закрыть]; лишь поэтому движение было возможно в обе стороны.

Справа, где Аравийская пустыня, виднелась железная дорога. По ней катил одинокий поезд, казавшийся издали игрушечным. Слева раскинулась угрюмая пустыня Эт-Тих, совершенно ничем не примечательная. Бурая вода «великого детища» издавала неприятный гнилостный запах. Очень скоро взору сыщика наскучили однообразные пейзажи. Тут появился Таубе, как всегда, элегантный. Первое, что он сделал, – это рассмотрел соседние пароходы. И сразу обратил внимание друга на то, как много вокруг германских судов.

– Гляди! Они начинают осваиваться в мировом океане. Припозднились и теперь восполняют упущенное нахрапом. Немецких вымпелов все больше и больше. Англичанам это сильно не нравится.

– А нам?

– Нам с ними детей не крестить. И океан не делить. Разве что в Персии схлестнемся.

– Но везут же купцы товар в Персию даже на нашем пароходе! Так что покуда мы не проигрываем.

Таубе усмехнулся, незаметно осмотрелся по сторонам. Они вдвоем стояли по левому борту у дымовой трубы. Грек и два перса, как обычно неразлучные виднелись на корме. Негоцианты о чем-то спорили, по-восточному живо жестикулируя.

– Ну ладно… Ты человек проверенный, дальше тебя не уйдет. Тот перс, что повыше ростом, – подъесаул Ливкин. Плывет создавать резидентуру на южной границе Афганистана.

Ошарашенный Лыков стал поворачиваться, но барон за рукав потащил его на нос.

– Не пялься, дурачок!

– Но… он же вылитый перс!

– Ливкин родом из Гурьева, там этих ребят в избытке. Поэтому язык и обычаи он знает в совершенстве.

– Но на кой шут нам Афганистан?

– Олух ты, Лешка. Там творятся интереснейшие дела. А мы о них ничего не знаем! Северная граница совершенно непроницаема. Возникла мысль подглядеть с юга, это много проще. Заодно и Персию с Индией пощупать…

– Смелый человек! Если узнают, что с ним сделают?

– Да уж ничего хорошего. Давид Иванович не только храбрый, он еще и толковый. Сейчас его зовут Мирза Мехди. Не вздумай как-то его выдать! Ни взглядом, ни жестом. Все очень серьезно. Я не удивлюсь, если на борту «Петербурга» имеются люди из Секретного и политического департамента Индийского офиса.

– Что за лавочка? Британская разведка?

– Да, их индийское отделение. Народ там умный, подъесаулу придется нелегко. Но – чу! К нам идет Бисиркин. Давай уведем его в курительную комнату и разговорим на предмет побегов с Сахалина.

– Давай. А в конце осторожно и про Японию. Как, мол, туда наши каторжные попадают?

Так они и поступили. Безотказный штабс-капитан дал завлечь себя в мужскую комнату салона. Троица уселась полукругом на диване. Офицеры закурили, а Лыков вытребовал чаю. Он же и начал разговор.

– А вы знаете, Сергей Иванович, что ваши имя-отчество означают на арго уголовных?

– Нет, – растерялся тот. – А как имя и отчество могут угодить в жаргон?

– Редко, но бывает. Например, Каролина Ивановна – это гиря на ремне. Кстати, страшное оружие! Меня им однажды чуть не уложили в Автово… Фома Иванович – большой лом. А Сергей Иванович означает висячий замок.

– Правда? – удивился Бисиркин. – Но почему?

– Сергей Иванович – это большой замок, амбарный. А маленький называется Сережка. Уже без отчества.

– Ну тогда понятно. Сережка – это дужка от замка, вот и прозвали. А я три года караулю мазуриков, а про то не знал! Я – и замок…

– Кстати спросить, Сергей Иванович, как вы туда угодили? Это же вроде наказания, так?

– Изволите ли знать, не так. А даже наоборот – поощрение.

– Поощрение? В эдакое место?

– А деньги? – покачал рано поседевшей головой Бисиркин. – Усиленный оклад жалованья, плюсом полуторные столовые. Казенная квартира с отоплением и освещением и бесплатная прислуга. Обычному строевому офицеру такое и не снилось…

– Какая прислуга? – удивился Таубе. – Вы же не денщиков так называете?

– На Сахалине любой, кто находится на службе, обложен прислугой со всех сторон. Лакеи и горничные имеются у самого ничтожного телеграфиста. А уж у ротного командира или смотрителя поселений кого только нет! Няньки для детей, садовник, конюх, даже собственный повар! И все забесплатно, от тюрьмы. Можно и вольного нанять, но этому уже придется платить. Приедете на остров, господа, и сами увидите.

– Хорошо, приедем и увидим, – согласился Алексей. – Но давайте вернемся к тому, с чего начали. Вас, значит, в поощрение на край света загнали?

– Так точно. После того как хунхузы легкое мне издырявили.

– Ого! Где и когда?

– В Уссурийской тайге, возле озера Ханко. Чуть я тогда не помер, да Господь, видать, пожалел… Хунхузы, изволите ли знать, народ опасный. Даже, можно сказать, страшный. Само слово это уже должно пугать. Слышали, что оно означает?

– Нет, – хором ответили собеседники.

– А означает оно «красная борода». Первые разбойники красили себе бороды, чтобы казаться ужаснее. И то верно: китайцы сильно их боятся.

– А русские?

– И русские тоже. Которые там крестьяне или зверовики. Знамо дело. Забайкальские казаки да мы, сибирские линейцы и стрелки, – другой разговор. Нам это привычно. Да-с…

Бисиркин не спеша затянулся. Так он курил трубку, но принимал и дареные сигары. И всегда благодарил… Сигарами штабс-капитана угощал Таубе (ему Бисиркин не смел отказывать), а оплачивал эту роскошь по тайному между ними уговору богач Лыков.

– Ну отлежался я, вижу – поживем еще. Можно опять за китаезами гоняться. Да начальство у нас с пониманием. И послали меня в 4-й батальон, чтобы жирком оброс маленько, хе-хе… Тоже, конечно, служба не сахар. Караулишь этих несчастных, караулишь, да и сам себя арестантом чувствуешь. Климат ужасный, народ кругом злой. Только и думают, как тебе голову свинтить. Зато хоть не стреляют. Почти. А ежели удастся мне выслужить капитана да получить роту, то и жениться можно. Пока нельзя, не проживем вдвоем-то. А уж ежели… Я в госпитале в Павловске с такой славной женщиной познакомился…

Тут до Бисиркина дошло, что он ляпнул о своей мечте батальонному командиру. И это может быть расценено как умышленная оговорка. Штабс-капитан смутился:

– Ну глупость это, вам не интересно…

– А побеги? – выручил его Лыков.

– Побеги? – радостно подхватил Сергей Иванович. – Их сколько угодно!

– Прямо так и бегут круглый год? – подзадорил его Алексей. – А сделайте милость, расскажите нам. В подробностях. И мне, и Виктору Рейнгольдовичу это будет полезно, по занимаемым должностям.

– Это верно. Вопрос, как говорится, на злобу дня. Ну так и быть. Охотно расскажу, что знаю сам.

Штабс-капитан откинулся на спинку дивана, затянулся турецким табаком. Лыков позвал буфетчика и заказал три кружки пива с моченым горохом. Собеседники пригубили, и Сергей Иванович начал свою лекцию.

– Изволите ли знать, Сахалин тянется с севера на юг на девятьсот верст. Северная его оконечность для житья не пригодна и потому необитаема. Как говорят каторжные: трунда. Это, значит, они так тундру называют… Люди живут в середке острова да на юге. Где вам, Алексей Николаевич, и выпало начальствовать… Так вот. Да! Тут еще надобно знать про каторжные разряды.

Лыков знал эти разряды, но не стал перебивать линейца. Пусть баронище послушает, ему полезно.

– Собственно каторга, как привыкли думать обыватели: с цепями, обритыми головами и под вооруженным караулом – это разряд испытуемых. Помещается он в кандальной тюрьме, отдельно от остальных. По прибытии на остров туда сажают лишь тех, у кого срока двенадцать лет и выше. Все прочие железо сразу сымают и назначаются в разряд исправляющихся. Режим там много более мягкий. Головы не бреют, на работы водят под охраной одного надзирателя. Год в исправительном, или, иначе, общем отделении засчитывают по отбытии десяти месяцев. И даже дают двадцать два праздничных дня. Главное же – на этот разряд распространяются царские манифесты! Государи у нас, слава Богу, добрые. Чуть какой повод – сразу манифест о сокращении сроков. И на круг выходит, что каторга таким образом уменьшается вдвое.

– Вдвое? – не поверил Таубе. – То есть злодей, получивший десять лет, отсидит только пять? Да еще и без кандалов?

– Так точно. Мы со смотрителем Рыковской тюрьмы Ливиным однажды для интересу подсчитали: вдвое. Больше того, общее отделение напоминает скорее ночлежный дом, чем тюрьму. Вход и выход свободные. Кто не наряжен на работы, гуляет где хочет безо всякого надзору. Надобно только утром и вечером отметиться на поверке. Правда, следует сказать: бывает, что работы у исправляющихся тяжелее, чем у кандальников. Тех ведь приходится сопровождать под воинским караулом. А солдат с ружьями в тайгу на неделю не пошлешь.

– Почему? – удивился Лыков.

– Ну как почему? Там их надо два раза в день кормить горячей пищей, как следует по уставу. И разместить на постой. А откуда они в тайге? Это арестанты могут жить в шалашах, крытых корьем, и питаться сухарями; солдату не положено. Вот кандальники и шуруют близ тюрьмы. Делают что придется, а иногда и просто лодырничают. А вольные все на строительство дорог да в угольные копи! Самые тяжелые арестантские работы – древотаски да пильщики – достаются завсегда разряду исправляющихся. Потому как вблизи тюрьмы лесу уже давно не осталось…

Да-с… Отбыв два-три года, много пять, в общем отделении, каторжный переводится в вольную команду. Тут он вообще забывает, что такое тюрьма. Живет, где хочет; обычно такие снимают угол у поселенца. В тюрьме появляются, только чтобы получить паек.

Забыл сказать! Ежели вместе с каторжным приплыла его семья, он сразу освобождается от тюрьмы. Такие семейные есть в каждом сплаве, в том числе в нашем. Первые два года на Сахалине эдакий счастливец даже не работает. Ему дают возможность обзавестись хозяйством. Затем администрация заставляет его хоть что-то делать, но урочно. То есть так, чтобы эти его труды не мешали семьянину управляться с вышепоименованным хозяйством. Но чаще мужик играет целыми днями в карты. А баба его торгует телом, поскольку паек ей не положен.

Когда каторга кончается, наш арестант выходит на поселение. По закону он должен отбыть в этом качестве десять лет, но и здесь ему уготована поблажка. За хорошее поведение срок может быть уменьшен до шести годов, и администрация охотно тем пользуется. Каторжных да поселенцев и без того некуда девать, и работы для них часто нету. Корми дармоедов… Правда, поселенец вроде бы сам себя обязан содержать, но это на Сахалине плохо получается. Только у единиц. Поселенцу вручается земельный надел, некоторая сумма в подъемные, еще семена и сельскохозяйственные орудия. И живи! Паши землю. Тут в большинстве случаев начинается беда. Из-за скудости почвы и ужасного климата прокормить себя сельским хозяйством положительно невозможно. Оно под силу лишь разве крестьянской семье, сызмальства приученной к такому труду. Бывший мещанин там или купец – ни за что не управятся. Даже ежели станут сажать одну картошку, требующую меньше всего ухода. И это при том, что казна скупает все, что произведено на Сахалине. За любые деньги! И выходит дешевле, чем везти из Одессы. Однако подавляющая часть ссыльнопоселенцев прокормить себя не в силах. Многие с голоду идут обратно в тюрьму, попрошайничать. Там им хотя бы нальют баланды. Хлебный паек, основу рациона, – это, изволите ли знать, три фунта хлеба в день – каторжные съедают сами. А баланда остается. Ею и делятся с несчастными.

Главная забота поселенца – выстроить дом. Потому как это необходимое условие для перехода потом в крестьяне. Они с прошлого года, может, вы слышали, имеют право переехать на материк. Дом, стало быть, нужен из формализма. Как говорят сами поселенцы, для правов… Настоящих жилищ, где можно было бы существовать, на Сахалине почти не строят. А ставят собачью будку, кроют ее корой, в лучшем случае соломой. И показывают надзирателю: вот, мол, гляди. И мучаются в ней потом все шесть, а то и десять лет, пока длится ссылка. Так-то…

Мужчины помолчали. За окном неспешно ползла унылая, скучная лента пустыни. Ни человека, ни кустика… Бисиркин покосился на это безобразие, раскурил новую сигару и продолжил:

– Наконец, отбывши и каторгу, и поселение, наш несчастненький производится в крестьяне из ссыльных. Это предел мечтаний всех сахалинцев. Можно на законных основаниях бежать с острова! Новоиспеченный крестьянин так и поступает. Он имеет право приписаться к сельскому обществу в любом месте Сибири, за исключением Семипалатинской, Акмолинской и Семиреченской областей. Или поселиться в городе и заняться там любым ремеслом. Крестьянин из ссыльных не может только одного: вернуться домой, на родину. Никогда.

– Но вот несколько подобных плывут сейчас с нами на корабле, – возразил Таубе. – Что мешало им навестить родную деревню?

– Навестить можно, – ответил штабс-капитан. – Жить нельзя. По торговым делам бывшие ссыльнокаторжные могут пребывать даже в столицах! На срок до шести месяцев. Но потом обязаны вернуться в Сибирь.

Лыков между тем заказал графинчик водки и подходящую закуску. Пояснил попутчикам:

– Как глянешь за борт – хочется выпить! Тоскливое место.

Троица выпила, крякнула с одинаковым довольством, и Бисиркин продолжил:

– Для чего я это рассказываю? А чтобы подойти к вопросу о побегах, вот… Бессрочнокаторжных на Сахалине немного, примерно десятая часть от всех. Причем некоторые получили сие отличие, так сказать, уже на месте – за побеги или новое преступление. Но как раз бессрочные дают основной процент побегов. За первый полагается добавочных четыре года. Рецидивисты же получают сто плетей, бессрочную каторгу, приковывание к тачке на три года и содержание в разряде испытуемых на срок двадцать лет. Это фактически смертный приговор…

– Сергей Иванович, я правильно понял, что бегут именно бессрочные? – уточнил Лыков. – А кто ходит и без цепей, и без конвоя, те не нарываются?

– И так, и не так, Алексей Николаич. Попасть в разряд исправляющихся уже большая льгота. Умнее не портить отношений с начальством и держаться этой линии: поселенец – крестьянин – житель материка. Но и из вольной тюрьмы случаются побеги, и даже бывает, что срываются поселенцы. Сдают нервы, и люди с отчаяния уходят в тайгу.

– Поселенцу-то зачем бежать? Ведь поймают – снова кандалы наденут!

– Я же говорю: с отчаяния. Большинству каторжных жизнь на острове не под силу. Переводиться из разряда в разряд, угождать самому последнему негодяю-надзирателю… Терпеть голод и холод… И все это – десятилетиями. Люди словно сходят с ума. Причем сразу многие! Как это у докторов называется?

– Психоз, – подсказал Таубе.

– Вот! Психоз, – повторил штабс-капитан понравившееся ему ученое слово. – Так возникают волнения и стихийные побеги большими группами. Вопреки здравому смыслу и даже чувству самосохранения каторжные толпами уходят в тайгу.

– Хорошо, это мы поняли, – подытожил барон. – Ну а куда они бегут? На юг, к японцам?

– К каким японцам? – удивился Бисиркин.

– Ну, на Японские острова.

– Господь с вами, Виктор Рейнгольдович! Какие еще острова? Бегут всегда на запад, к Татарскому проливу. Оттуда ведь самый короткий путь на материк! Переплыл его каким-то образом – и уже, считай, спасся. Во Владивостоке полно притонов и повсюду бывшие сахалинцы, которые помогут и не выдадут. Например, там есть знаменитая слобода. Это в двух верстах от города, в долине Первой Речки. На карте она называется поселок Подгорный, но в народе – Каторжанка. Пятнадцать лет назад здесь поселили тридцать семейств бывших ссыльнокаторжных. По нарядам от полиции они выполняют тяжелые и грязные работы по всему Владивостоку. Вот где нужно искать беглых! Один большой притон. Кто сумел вырваться с острова, сразу идет в Каторжанку и там прячется.

– А еще куда бегут? – полюбопытствовал Лыков.

– Еще куда? – задумался Бисиркин. – Ну, можно в уссурийскую тайгу. Там ихнего брата, беглого, тоже хватает. Есть и другой маршрут: перейти пролив на севере, где узко, и двигать к Николаевску. Дальше через Софийск и Мариинск на Читу. Забайкальские казаки принимают беглых в зиму. А летом те идут хоть до Петербурга! Вообще, изволите ли знать, на места для побегов устанавливается мода.

– Мода?

– Так точно. Прежде все стремились к Погиби, где самое узкое место в проливе.

– А покажите нам на карте, – потребовал Таубе, доставая складную карту Сахалина.

– Есть! Ну-ка… Вот здесь. Ширина моря – всего семь верст. В тихую погоду за два часа можно пересечь на сеноплавке. А зимой по льду еще сподручнее. Но начальство в конце концов смекнуло, и в устье речки Погиби наладили пост. Беглым осталось два пути: на север отсюда или на юг. Северный путь сложнее. Безлюдная земля! С голоду помрешь… Опять же тут пролегает зимний тракт из Николаевска, и по нему стоят починки. Вот они на карте: Вааз, Ныйде, Ноксы, Тенги и Лангр. Это все селения орочен, куда начальство отправило по нескольку семейств ссыльных. Из числа надежных. Летом они ловят рыбу да ждут зимы. А как встанет в Татарском проливе лед, открывается санный путь из Николаевска-на-Амуре прямиком до Александровского поста. Вместо лошадей бегут собаки. И возят они всю зиму казенную почту, а еще товары. Несколько якутов-промышленников ведут с островом торговлю. Привозят необходимое и меняют на соболиные шкурки. Так что по северу выходит как бы почтовый тракт. Людно, и беглым, стало быть, неудобно.

Потому, когда Погиби закрыли, начали они спускаться южнее. В моду вошел Сартунай. На карте его нет, но это примерно тут. О прошлом годе и на Сартунае поставили кордон. Беглые принудились идти еще ниже, к устью речки Найры. Вот она.

– Выходит, здесь сейчас главная заводь беглецов? – спросил Лыков, внимательно разглядывая карту.

– Так точно. От селений далеко, места дикие. Но пригодные для пропитания, не как на севере.

Лыков пометил это в записной книге.

– Народ бежит круглый год, – продолжил Сергей Иванович. – Кроме, конечно, переходных месяцев, когда распутица. Кому-то сподручнее зима, чтобы миновать пролив по льду. Это обычно русские. Но большинство бежит летом. На огородах уже есть картошка, а в лесу – ягоды. С голоду, стало быть, не пропадешь. Драпают обычно люди одного племени, потому как в тюрьме все построено на землячествах. Кавказцы когда бегут, среди них нет ни одного русака. А шайки случаются большие, по пятьдесят-шестьдесят человек! Южным народам особенно невмоготу на каторге. Они не могут есть ржаного хлеба, их с него рвет. А одной баландой сыт не будешь. Ну и… Крымчаки с крымчаками, бессарабцы с бессарабцами. Чеченцы самые отчаянные. А самые выносливые – хунхузы. Эти вообще могут питаться лишь кореньями и не теряют силы. Удивительный народ!

– У вас и китайцы есть?

– И немало! За хунхузничество ссылают именно на Сахалин. И не только за это. У нас в Рыковском сидит китайский куль, убивший соотечественника. На спор, ударом ладони! Вот. На острове, изволите ли знать, четыре кандальных тюрьмы. Из Александровской и Воеводской бегут сразу к Татарскому проливу. Стараются в тот же день связать плот или украсть лодку – и на волю волн. Из Рыковской в последнее время повадились ходить к Охотскому морю. Но там много гиляцких деревень, а в них – опасность для беглых. У гиляков ловля каторжных вроде промысла. Гонят-гонят, пока те не обессилеют и не сдадутся. Тогда их убивают, а реже приводят живьем. Казна одинаково платит три рубля что за живого, что за мертвого. Есть знаменитые охотники за беглыми, которые убили несколько десятков человек. Но если команде повезет и она проскочит устье Тыми незамеченной, то дальше ей некого опасаться. Кроме голодной смерти. Такие удачливые беглецы идут по берегу моря на север, огибают крайнюю точку острова – мыс Елисаветы. А с мыса Марии уже пускаются через Татарский пролив на материк.

– На чем? – удивился надворный советник. – Здесь, вы сами сказали, тундра. Леса нет, плот не свяжешь.

– Так точно, леса нет, только стланик. Однако имеется селение ороченов, называется Ныдр. Вот оно… Беглые приходят сюда и отымают лодку. Хозяина убивают.

– За что?

– Нравы такие. Беглые – настоящее несчастье Сахалина, все страшные преступления совершаются ими. Когда в тайгу уходит какой-нибудь значительный душегуб, жизнь вокруг замирает. И сам боишься! Стараешься один не ездить и револьвер держишь наготове. Там такие есть звери…

– Подытожим, – перебил штабс-капитана Лыков. – Из Александровска бегут на запад, из Рыковского на восток, чтобы потом тоже уйти на запад. А из Корсаковского куда бегут? В Японию?

– Далась вам эта Япония! Откуда, простите, вы взяли эту идею?

– Но ведь вот же она! До Мацмая семьдесят верст!

– Это только кажется, что близко. А как бежать? Из самого Корсаковского поста невозможно. Там полно народу, надзор, пристань всегда охраняется. Корабли якорятся в бухте Лососей, с берегом сообщаются катерами. Все на виду.

– Но вон тут какой хвост, как у рыбины. Залив Анива имеет девяносто верст в поперечнике. Можно сесть на судно в любом месте.

– На какое судно? Инородческих селений тут нет, лодку взять негде. Пересечь пролив Лаперуза на сеноплавке? Самоубийство. Сильные течения унесут в открытое море. Туманы, штормы, рифы… Большие корабли то и дело тонут, а уж скорлупы!

– Но в Корсаковском округе тоже есть западное и восточное побережья. Почему из Александровского и Тымовского бегут, а отсюда нет?

Бисиркин терпеливо пояснил, тыча пальцем в карту:

– Берега другие. На всем западном краю жизнь есть лишь в Мауке. Вот она. Четыреста верст ниже Дуэ. Здесь владивостокский купец Семенов завел промысел по добыче морской капусты. Возит ее в Китай сотнями тысяч пудов. Работают до семисот человек: манзы[20]20
  Манзы – китайцы.


[Закрыть], корейцы, айны, теперь и русские.

– А японцы есть?

– Нет. Так вот. Управляющий у них – шотландский подданный Демби, строгий человек. Сын купца, Семенов, там же живет весь сезон. И пост военный. Оттуда убежать не дадут. Все остальное побережье гористое, к берегу не спуститься.

– Но я вижу на карте какую-то деревню Такомбо…

– Есть Такомбо. Живут там орочены, несколько семейств. Если даже отобрать у них лодку, как пересечь на ней Татарский пролив? Это в Погиби его ширина – семь верст. А тут чуть не сто! Утонут…

– Но вот еще селение, Мануэ, с восточной стороны.

– Есть Мануэ. Однако в нем военный пост. Здесь самое узкое место острова, так называемый Поясок. Потому и караулят, чтобы не шлялись…

– А подняться с юга на север, где пролив сужается, и там перебраться?

– Да вы что, Алексей Николаевич! – всплеснул руками штабс-капитан. – Триста верст по тайге! Верная смерть!

– Но я ходил по тайге, и ничего, выжил.

– По какой, по сахалинской?

– По забайкальской.

Бисиркин рассмеялся.

– Ну вы сравнили! Там рай земной, а не тайга. Мне ли не знать – весь Уссурийский край истоптал. На Сахалине тайга другая, много хуже. Болота да гари. Всюду поваленные деревья – замучишься перелезать. Ориентироваться невозможно – кругом трава в полторы сажени высотой. Ничего не видать! Шагу ступить нельзя без особенных усилий. Или в болото провалишься, или в буреломе застрянешь. А хуже всего чертов бамбук! Сильный, отдохнувший, накормленный человек проходит в день самое большее восемь верст. Восемь! А как пройти триста? Беглому, слабому, у которого только сухари… Через день он устанет и осилит еще меньше. Потом еще… После двадцатой версты каторжник сам не рад, что сунулся в тайгу. Большинство возвращается и сдается, меньшинство остается и погибает. Запомните, господа: не море останавливает отчаянные головы на Сахалине, а именно тайга!

– Хорошо! С запада уплыть нельзя. – Лыков ткнул пальцем в восточное побережье своего округа: – А отсюда?

– Отсюда? Хм… А на чем? Гиляцкую лодку угнать можно, не спорю. А дальше что? Охотское море сожрет ее мигом. Залив Терпения продувается насквозь. Очень сильная волна! Дойти отсюда до материка можно лишь на рыбачьей шхуне. Например, японцы ловят тут сельдь, а во время нереста и периодическую рыбу.

– Вот! – обрадовался Лыков. – К ним наши беглые и попросятся!

– А чем они заплатят за услугу? – парировал штабс-капитан. – Грязными обносками да сухарями? У беглых других капиталов нет. А японцев сейчас заставляют платить пошлину за рыбные ловли. Если власти поймают их с беглыми на борту, и патент отберут, и пошлину не вернут. Зачем косоглазым такие приключения?

– По вашему выходит, что из Корсаковского округа бежать невозможно?

– Эх, Алексей Николаевич! Место вам досталось, по правде сказать, самое лучшее. Главное – климат мягкий, виноград даже растет. Оттуда действительно бегут в разы меньше, чем из Тымовского или Александровского. Сахалинский Крым! Корсаковский округ, изволите ли знать, – это государство в государстве. Вы там будете что султан.

– Почему же?

– А вот взгляните опять на карту. Видите? Два срединных округа связывает накатанная дорога. Находятся они бок о бок. Начальник острова при желании всегда может приехать в Рыковское меньше чем за сутки. Поэтому тамошний окружной господин Бутаков всего лишь визирь. Он на виду. А до вас даже телеграф еще не провели! Юг острова отделен от середины непроходимой тайгой и горами. Сообщение возможно только летом, по морю. Зимой округ отрезан от всех. В Корсаковском лазарете, я знаю, нет операционной, больных возят в Александровск. Если кто заболел зимой – ждет весны. Если дождется…

– Неужели даже телеграфа нет? Вот нарисована вроде бы просека.

– То-то, что нарисована. Ее рубят с двух концов. Через год-полтора закончат. А пока… Пока там медведи гуляют! Тамошний народ считается на отшибе. Я служу в Тымовской военной команде и исходил оба наших округа вдоль и поперек. А у вас в Корсаковске был один раз, несколько часов. Заплыл на клипере «Вестник». Вот так…

– Спасибо, Сергей Иванович, за подробные разъяснения, – не лукавя, поблагодарил Лыков. – Вы уж извините, что мы с подполковником так засыпали вас вопросами. Просто нам надо знать, к чему готовиться.