Текст книги "Рассказы не про всё"

Директор
История пятая

Так сложилось, что по окончании одного учебного года школа осталась без директора. И вот, на период до нового учебного года, то есть на все лето, исполнять обязанности директора школы временно назначили отца. Известно, что лето для любой школы это – ремонт. В те времена ремонт в школе делали ежегодно очень серьезно, по-настоящему, по-честному. Не только наводили косметику для показухи, чтобы «сдать» школу к 1 сентября, но действительно ремонтировали все, что было нужно или желательно отремонтировать, красили и белили все полы и стены. Латали крышу и делали еще множество всего, что в нынешних школах делается, увы, далеко не каждый год. Весь ремонт, за исключением, может быть, некоторых специфических работ, делался исключительно силами самой школы, то есть ее работников: учителей, техничек, завхоза и всех без исключения, кто на тот момент был в штате школы, и с участием старших учеников. Естественно, что учитель труда (трудовик), он же водитель, был одним из ключевых работников. Поэтому назначение именно отца исполнять обязанности директора на этот период было вполне разумным. К тому же все знали, что назначение временное, до начала учебы все равно назначат нового «настоящего» директора.

Ремонт шел полным ходом. Отец все дни без выходных от рассвета и до ночи был в школе. Он не руководил процессом из кабинета, а, естественно, сам участвовал во всем, как обычно, но в этот раз еще и распределял работы и контролировал результаты. Я часто был с ним и если не выполнял какую– нибудь самостоятельную работу, то выполнял множество мелких поручений отца. Однако с утра отцу приходилось подписывать много бумаг, и он в это время сидел в кабинете директора – крохотной комнатке со столом и парой шкафов. Было непривычно видеть отца на этом месте. Я запомнил эпизод, когда, постучавшись, в кабинет зашла завуч. У нее с отцом были весьма непростые отношения. Она появилась пару лет назад в нашей школе, была учителем литературы, женщина активная, властная, обо всем имевшая свое собственное мнение. Отца она невзлюбила. Особенно ее коробил и не давал ей покоя его говор с обилием ошибок и украинских слов с мягкими согласными. Его недостаточная для учителя образованность, а возможно, что-то еще, ей не нравилась. Сама она русский язык и литературу действительно хорошо знала и имела неплохой вкус. Возможно, что именно она, в некоторой степени, привила и мне интерес к литературе. Так как женщина она была интеллигентная, в прямую войну или конфронтацию она не переходила, но устраивала отцу бесконечные проверки, неутомимо делала замечания и часто присутствовала на его уроках – сидела на последней парте и что-то записывала в блокнот. Отец ее не любил взаимно, но и не боялся, а скорее пренебрегал, считая, что она «непонятный человек». А то, каким человек был в целом, для него, несомненно, было главным.

Так вот, отец сидит за директорским столом, я где-то рядом, а грозный завуч робко входит, почему-то извиняется и, стоя посредине комнаты, просит отца посмотреть расписание уроков и, «если у него не будет замечаний», то подписать учебный план и расписание. Я, двенадцатилетний пацан был в шоке, но мне было важно поведение отца. Он на мгновение растерялся, но тут же собрался и никак больше не выдал своего отношения к ситуации. Он предложил ей сесть, взял бумаги и молча все подписал.

Хорошо запомнил разговор отца с заведующим районо Вирбицкасом. Они ехали в районовском «бобике» и как всегда беседовали. Речь шла о назначении нового директора в нашу школу. Вирбицкас говорил, что желателен теперь директор-мужчина, и стал перебирать всех наших учителей-мужчин. К моему удивлению Вирбицкас отлично знал каждого из учителей, и теперь он внимательно выслушивал мнение отца. А отец, которого я привык считать чуть ниже, что ли, этих учителей в школьном статусе, вдруг делал четкие и дельные рекомендации. Мужиков в школе в то время еще было достаточно много, наверное, человек шесть. Вирбицкас говорил:

– Н. Не подойдет, наверное?

– Да он и не согласится.

– А Б.?

– Да ты что, нет конечно.

– Согласен, не годится.

Кажется, они перебрали уже всех и на некоторое время замолчали, но потом Вирбицкас вдруг назвал нашего учителя физкультуры:

– А Макаров? Василий Алексеевич.

Отец посмотрел на него, помолчал и ответил:

– А ты знаешь, этот сможет. Точно, из него получится директор.

– Ну вот видишь, – Вирбицкас был доволен, – у него и образование есть, он же учителем географии раньше был.

– Так. – Это слово у отца звучало часто и заменяло ему сразу несколько слов, как в польском: и «да», и «хорошо», и «согласен».

Ягода, картошка и прочее…
История шестая

Сначала в школе был один грузовик ГАЗ-51, и отец был по совместительству его водителем, потом добавился еще один, из списанного совхозом, но не на ходу. Этот второй восстанавливали с помощью учеников (так началось в школе автодело). Еще позже, когда в школе автодело было уже официально введено, и все выпускники школы получали профессиональные права водителя 3-го класса, появился третий грузовик. Этот был исправен, но почему-то чаще других ломался. Потом гараж школы дополнил тоже не новый «Москвич-408» и автобус ПAЗик. Конечно, на всем этом ездил уже не только отец, но его вклад в становлении этой колесной гвардии и ее месте в школьной жизни, был, безусловно основным. Но речь не об этом…

В селе нашем нет полей. Катунь-река, а вокруг плотный сосновый лес. С огородами было туго. Потому совхозу выделяли земли в других местах района, благо он весьма богат и полями тоже. В том числе выделяли землю населению под посадку картошки. Земля выделялась и школе. Обычно это были предгорья в окрестностях Сросток, от нас около сорока километров. Понятно, что в этот «огород» не набегаешься, ездили туда ровно четыре раза в год: сажать картошку в конце мая, полоть (тут это до сих пор называется «тяпать»), затем в июле – окучивать и где-то в сентябре – выкапывать урожай. Естественно, школу на картошку возил отец. Особенно были интересны давние – первые поездки, когда в кузове грузовика тесно друг к другу усаживались учителя со своими семействами. Ехали долго, шумно, с песнями и байками. В кабине с отцом сидел кто-нибудь из пожилых женщин, а мы с мамой и братом всегда ездили со всеми в кузове. По Чуйскому ехать было скучновато, да и при относительно большой скорости приходилось прятаться от ветра, кутаться в зимние одежки и завязывать шапки, а вот когда в Сростках поворачивали от Катуни налево в глубь холмистых полей, то ехали неспешно. Машина иногда взбиралась на крутые горки с таким натягом, что казалось, ей и не выбраться на верх. Вот эту часть пути я любил и за эти подъемы-спуски, но главное – за удивительные виды и дали, которые открывались с горок. Видно было далеко во все стороны: и уже настоящие горы вдалеке, и поля с пятнами рощиц и лесов. Еще было традицией остановиться у хлебного магазина в Сростках, что стоял прямо у дороги. Там покупали хлеб – обычную буханку. Он был всегда горячим и необыкновенно вкусным. Нигде больше я не ел такого вкусного хлеба, но и там теперь его тоже нет, хотя магазин, кажется, все еще на месте. За Сростками на некоторое время народ затихал, невозможно было оторваться от открывшихся картин, но потом снова балагурил, пел и шумел нестройным хором сразу нескольких разговоров по разным компаниям, с еще большей силой и радостью. Однако дорога эта утомляла, и к концу ее обычно было уже не до смеха, а выбирались из кузова уже люди серьезные, им предстояло трудиться. Картошки тогда сажали много, основной продукт как-никак, обычно на семью приходилось около десяти соток, что даже семье из четырех человек гарантировало тяжелую и нудную работу на весь день.

Отец, высадив всех своих пассажиров, отгонял машину куда-нибудь в укромное место под тень берез и вместе с нами приступал к работе. У него уставали руки от руля без гидроусилителя при езде по извилистой грунтовке с непрерывными переключениями передач, но я не помню, чтобы он когда-нибудь отдыхал после дороги перед тем, как взять лопату или тяпку. Когда мы с братом были еще маленькими и не выдерживали работы наравне со взрослыми, то нас отпускали побегать по горкам-холмам рядом с полем. Горки были крутые, иногда, чтобы на них забраться, приходилось ползти на четвереньках, хватаясь за кусты или крепкие стебли высокой травы. Было много цветов. Самых разных, ярких и крупных. Почему-то там они, хорошо знакомые нам и по собственному лесу, были ярче и крупнее. Это были и оранжевые жарки (там их называли «огоньки»), и дикие ирисы, и огромные лилии, и множество не таких ярких, но не менее красивых других цветов. Букеты не рвали, потому что довезти цветы до дома получалось редко. Но вот клубники в июле собирали много и не всегда съедали ягоду сразу, а немного набирали и домой. Эта полевая ягода была душиста и горяча от степного солнца.

Поездка на картошку занимала всегда весь день полностью. Отец возвращался домой еще позднее нас. Он уставал в такие дни особенно, но никогда не жаловался, не сетовал, что опять куда-то везти людей, а наоборот, всегда радовался таким поездкам. За них, естественно, ничего не доплачивали, не всегда даже говорили и спасибо. Это считалось само собой разумеющимся.

Другими поездками коллективом были вылазки за ягодой. Обычно их случалось две-три за лето. Обязательной была поездка в горы за полевой дикой клубникой в сторону Красногорска, где ягоды было, как отец говорил, «лопатой в мешок нагребать», она была сладкая, даже еще не покрасневшая, уже и не зеленая, а белесая, но ужасно душистая. Ягоду собирали весь день на солнцепеке, и потому нас, детей, туда брали редко. Отец выезд за клубникой любил больше всего, потому что ягоду он сам почти не собирал, для него это был отдых в тишине на природе. Обычно народ врассыпную уходил далеко от машины, а он один оставался рядом с грузовиком, дальше немногих шагов от нее не удалялся. Он скрывался под кузовом от солнца, дремал, а когда становилось скучно, то тоже рвал ягоду рядом, вглядываясь в далекие горы. Ягоды привозили много, обычно пару ведер, потом сушили и делали из нее самое душистое варенье на зиму. Но мама всегда говорила, что «она меньше других набрала, а вот С. или М. по четыре ведра “нахватали”». Она не завидовала, а просто смеялась и радовалась.

Другими поездками были далекие вылазки за брусникой, черникой или голубикой в обширные сосновые леса в сторону Борового или Соколово. Ездили за этой ягодой не каждый сезон, а только когда были сведения, что ягоды много. Отличались эти путешествия тем, что значительная часть пути была по плохим и путаным лесным дорогам, где нужно было не только добраться до ягодного места, которое еще не обобрали местные, но и найти потом дорогу назад. В лесу школьный народ уже далеко от машины не удалялся, крутились вокруг, перекликиваясь, чтобы не заблудиться. Да и собирались в обратный путь гораздо быстрее, чем когда рвали ягоду в поле. Отец такую ягоду не собирал, а рядом с машиной обычно находил сколько-нибудь грибов: подберезовиков или белых. Именно такие грибы он единственно признавал и называл их «настоящие». Так, из поездок за брусникой мама привозила ягоду, а отец – грибы.

Ездили и за красной смородиной – дикой, ужасно кислой ягодой, что росла в горах прямо на скалах. Кажется, это тоже было обязательной ежегодной поездкой всех желающих работников школы. Желание отца, конечно же, никто не спрашивал, но ему поездка в горы нравилась и ездил за смородиной он тоже с удовольствием. Мама за смородиной ездила не всегда, боялась лазить по камням, поэтому из поездок за «кислицей», как ее иногда называли, отец порой возвращался без ягоды или с маленьким лишь бидончиком рубиновых горошин.

Отдельными и нерегулярными были еще множество всяких коллективных поездок за клюквой, костяникой, на рыбалку (тут только мужчины, да и то только избранные, свои), за вениками, и… мало ли еще зачем. А вот просто так на природу, куда-нибудь в горы или на Телецкое озеро, например, коллективом не ездили. Народ был практичный, без пользы и причины от дома далеко не отлучался. Просто на природу отец любил ездить сам, с нами – семьей – или с кем-то из близких друзей.

Мастер на все руки
История седьмая

То, что у отца золотые руки, было известно всем. Он мог сделать почти все, хотя и не за все брался и, конечно, не одинаково во всем разбирался. Особенно виртуозно он обращался с деревом, владея инструментом с детства, когда часами про водил время в столярке своего деда, которого считал своим главным учителем. Столярничал и плотничал он профессионально и очень любил эту работу. Вся мебель дома от табуреток, столов, шкафов, этажерок, тумбочек и до диванов, была сделана его руками. Он любил дарить знакомым что– нибудь из мебели или домашней утвари. Сделанная им мебель была не просто функциональна и обычного стандартного вида, а всегда имела индивидуальность в виде украшений, секретов, точеных элементов или выжженных узоров. Узоры и рисунки он собирал отовсюду, но и сам сочинял их, может быть, и не всегда удачные, но всегда вписывающиеся в общий концепт его работы. В конце жизни он занялся еще и резьбой по дереву, и этим наслаждался, зачастую просиживая целые ночи над досками из кедра или липы, а наутро шел на уроки в школу.

Если с деревянными работами было понятно, да и со знанием механизмов, машин, станков и прочим железом тоже, то вот чего я совершенно не мог понять, так это откуда он разбирался в электронике. Не в той, правда, электронике, что сейчас, а в той, советской, годов до 90-х. Дома до сих пор во всех углах и старых ящиках попадаются разномастные радиолампы, трансформаторы, конденсаторы и прочие радиодетали. Ему без конца приносили телевизоры, приемники, громоздкие магнитофоны, пылесосы, скороварки и прочие порой непонятные, хитроумные бытовые штуковины. Он никому не отказывал, брался за работу, порой не на шутку ругаясь, но всегда справлялся с задачей. За работу он никогда не брал денег. В принципе. Нисколько и никогда. Если кто-то деньги пытался по-хитрому все равно ему всучить, он всегда возвращал их и старался потом больше с этими людьми не связываться. Конечно, иногда его благодарили каким-нибудь другим способом, например, испеченным вкусным пирогом, только что выловленным тайменем или стерлядкой, против этого он не возражал.

Когда отца не стало, то часть его славы мастера-умельца пала и на меня совершенно незаслуженно, неоправданно. Несколько раз, когда я находился дома в отпуске, к маме приносили что-нибудь починить: «Пусть Коля посмотрит…». Соседка по двору врач-фронтовик Нина Александровна принесла свою «чудо-печку», которую отец чинил бессчетное количество раз и все смеялся, что с закрытыми глазами может рассказать о всех ее царапинах: «Только Тычинский мог мою «чуду» отремонтировать, ему доверяла. Теперь, Коля, тебе доверяю, ты сделаешь…». Отказать нельзя, не поверят, что не умею. Сам не знаю, каким чудом, починил это «чудо». Еще был случай, уже через десяток лет как отца не было, когда сосед, его ровесник и приятель, попросил «зайти посмотреть телевизор», в смысле починить, «тебе же раз плюнуть…». И не черно-белый советский, а уже относительно новый цветной. Для меня, хоть и инженера, но совсем в иной области, телевизор, что старый, что новый – темный лес и ящик с фокусами. Однако сказать, что не умею, не понимаю, не возьмусь, невозможно – и не поверят, и обидятся. Взял индикаторную отвертку, зачем-то паяльник, плоскогубцы, и с серьезным видом пришел к соседу. Телевизор не показывал совсем. Снял заднюю крышку, это я умею, собрал внутри паутину и стал тыкать отверткой куда попало. Вынул несколько панелей, почистил контакты и воткнул их на место. Когда привернул заднюю крышку и, ожидая очевидного результата, включил телевизор, то снова произошло чудо – телевизор заработал. Думаю, что это оттуда моими руками, а может, и вовсе не пользуясь ими, не дал мне пасть в глазах его бывших друзей он, мой отец.

Знания – сила
История восьмая

Он, конечно же, был самоучкой, в том смысле, что до всего добирался сам. Отец много читал, во всяком случае с тех лет, что я себя помню. Скорее всего раньше, до того как он стал работать в школе, он читал меньше, так как просто невозможно было бы ему найти для этого времени, он всегда работал, всегда был занят. Но вот позже, где-то годам к тридцати, книги его не покидали никогда. Чтение его было бессистемным, хаотичным. Охотно проглатывал и детективы, и серьезные художественные произведения, и научно-популярные книжки, и строго технические. Однако и формальное образование он тоже получил, но не самым простым и обычным образом.

Основным, базовым образованием, с которым он шагнул в самостоятельную жизнь, была семилетка в украинской деревне в военное и послевоенное время. Что это такое, представить сейчас трудно, но я вспоминаю отрывочные его рассказы о том, как он учился писать на полях немецких газет сажей, разведенной в воде. В школу ходили не каждый день и по очереди с сестрой, близкой к нему по возрасту, потому что ботинки у них были одни на двоих. Старшие братья и сестры тоже делили не только одну обувь, но и многое другое. В младших классах во время войны детей обучал сельский поп, который не выпускал из рук розги. Так отец научился читать и писать, и надо сказать, что хотя он всю свою жизнь писал с ошибками (как, впрочем, и я), но вот почерк у него, в отличие от моего, всегда был красивый, ровный, аккуратный и даже с некоторым изяществом. Меня особенно восхищала черточка над строчной буквой «т», она присутствует во всех его письмах и записках. Я даже пытался подражать ему и писать похоже, но у меня с черточкой получалось еще хуже, чем без нее.

После школы он учился в училище механизаторов, но про это я ничего не знаю, кроме того, что он стал комбайнером-механизатором. Думаю, там больший упор был на практические знания и навыки, нежели на теорию и чертежи. Хотя с чертежами отец всегда был на «ты», возможно, именно с тех времен.

Про вечернюю школу я уже писал. Да, его заставили в нее пойти, как только он стал работать в школе. Но думаю, что он не слишком на самом-то деле и сопротивлялся, потому что его просто магически тянуло к знаниям, образованию, всему новому. Он любил образованных, грамотных и умных людей, дружил с такими. Например, помню, что когда нам дали квартиру в многоквартирном новом доме, он мгновенно подружился с нашим соседом – чудным пожилым профессором по фамилии Драгиль, который преподавал, кажется, физику в Бийском политехе. Этот наш дом был необычным. Он предназначался для учителей, и тогда, в 1965 году, почти все двенадцать его квартир были учительскими. Вот и профессор попал каким-то образом в эту компанию. Отец часто по вечерам уходил в квартиру напротив, а про чудаковатого профессора рассказывали (у него все-таки были странности), что при знакомстве он стал представляться как профессор Тычинский. Фамилия отца ему понравилась. Когда их семья вскоре переехала в Новосибирский академгородок, этот дедок оставил отцу много разного рода старинных приборов, назначение большинства которых для меня и сейчас остается загадкой.

Вечерняя школа заняла, кажется, целых четыре года. Давалась она ему очень тяжело, в два этапа (восьмилетка и одиннадцать классов), и несколько раз он пытался ее бросить, но каждый раз его либо уговаривали, либо вынуждали вернуться. Более радостным, счастливым я его не видел, чем когда он получил выстраданный аттестат о среднем образовании.

Следующей ступенькой в образовании, на которую он шагнул сразу же, был техникум. Барнаульский сельскохозяйственный. В нем он учился заочно, усердно, старательно и ответственно. Помню его поездки в Барнаул на долгие сессии, его рассказы по возвращении о строгостях преподавателей и особенностях городской жизни. Еще он каждый раз увозил с собой испеченный мамой огромный пирог с картошкой и рыбой, который он потом отдавал хозяйке-старушке, у которой снимал комнату на время сессии. Думаю, что обучение в техникуме у него было настоящим и он действительно изучал, разбирался во всем, что там преподавали. Единственное отступление: диплом ему помогла начисто переписать та бывшая завуч школы, что заставляла его учиться. Сам он делал слишком много ошибок. Диплом был посвящен технике выращивания картофеля. Вся наша квартира была завалена тогда книгами про картофель, про технику его уборки, чертежами и какими-то картами. До сих пор на полке дома иногда попадается книга с детальным описанием возделывания нашего национального продукта.

Последней ступенькой его обучения был институт. Я закончил девятый класс, когда он поступил в Бийский пединститут заочно. Переживал он и волновался при поступлении не меньше юного абитуриента, к каждому экзамену готовился не щадя себя. Как бы то ни было, но он поступил с первого раза. Наверняка ему шли на большие уступки, учитывая его возраст и учительский стаж. К тому же с некоторыми преподавателями он уже был знаком по работе в районо.

Учебники он читал по ночам, сидел за столом и что-то записывал. В тот период и у меня была максимальная учебная активность, и мы часто параллельно засиживались, он в большой комнате, а я в нашей маленькой, где брат или уже спал, или еще носился где-то во дворе. Однажды меня ночью разбудил громкий отцовский смех, который потом еще несколько раз повторялся. Утром я решил выяснить, что же такое веселое читал отец ночью, и на столике рядом с диваном нашел «Анатомию человека».

В институте отец учился долгие пять лет. Я тогда уже поступил в институт далеко от дома и бывал на родине лишь в каникулы два раза в год. Отцовским обучением особо не интересовался, но знал, что оно продолжалось. Институты мы с ним закончили почти одновременно. Свой голубенький ромбик с раскрытой книжкой он не носил, как, впрочем, и я свой с крылышками.