Текст книги "Дорога во все ненастья. Брак (сборник)"

Доктор Дмитрий Зарычев

«Медицина – это тоже философия», – нужно же было написать такое на фасаде медицинского института…

«…Здание, которое занимает вторая психоневрологическая больница города Калуги, и где я работаю заведующим вторым отделением, было построено для детей испанских республиканцев, побитых своими соплеменниками, не смотря на то, что этим самым соплеменникам, республиканцы обещали справедливость на земле.

Причин этого было множество:

Может, республиканцы забыли, что Испания – это страна не сказок, а романтических историй, а кому, кроме нас, россиян, можно подсовывать сказки под видом манифестов.

Или, может республиканцы, для начала, расстреляли слишком много непричастных, чтобы потом у соплеменников не выработалось бы рефлекторной дуалистичности: республиканец – бешеная собака.

А может, просто рожи этих республиканцев соплеменникам не понравились. Хотя, признаться, мне приходилось видеть альбом, его потом в какой-то музей передали, с фотографиями этих самых республиканцев – рожи, как рожи.

Ничем не хуже, чем у конституционных монархистов, или членов любой другой секты,» – думаю я, и сам удивляюсь тому, какая чушь лезет мне в голову.

Впрочем, меня понять можно.

Всю ночь, кошки, которые понятия не имеют о том, что настоящая любовь бывает только днем, устраивали свои свадьбы под моими окнами.

И вот теперь я иду на нелюбимую работу еще и не выспавшийся, в придачу к тому, что мне вообще не хочется на работу идти.

Я не в обиде на кошек.

Во-первых, еще не хватало, чтобы я на кошек обижался.

А во-вторых, весна – есть весна.

Весна – это время, когда все женщины красивы.

В том числе, и медсестра из первого отделения, Лара, которая идет на работу впереди меня, и не догадывается, что, идя позади нее, я ей восхищаюсь.

У нее очень красивые ноги, сейчас обутые в туфли на высоком каблуке.

Видимо во мне огромные запасы восторженности.

Несмотря на мою работу, я еще могу восторгаться знакомой женщиной, даже зная, что она мне не отдастся…

…В детстве я мечтал стать водолазом.

Лет до семи.

Интересно, каким бы был мир, если бы все люди становились теми, кем хотели стать в детстве?

Во всяком случае, в этом мире был бы очень большой дефицит психиатров-наркологов.

А, может, психиатры-наркологи в этом мире и не понадобились бы вовсе…

…Еще подходя к дверям своего отделения, я заметил во дворе непривычный автомобиль. Хотя, привычными во дворе отделения являются только кареты с красными крестами на дверцах.

Впрочем, что именно, в этом автомобиле являлось непривычным, я не подумал, а только обратил внимание на не большие тиски на переднем бампере.

«Передвижная мастерская какая-то…» – подумал я и поднялся в свой кабинет на втором этаже.

Номера на автомобиле были московскими.

Когда я вошел в свой кабинет, комнатушку так себе, безремонтную уже лет восемь, со столом, помеченным алюминиевой биркой «Собственность райотдела здравоохранения. 1958 год», настенные часы показывали одиннадцать.

Начало моего рабочего дня. Раньше приходит только дежурный врач.

А иногда, и он не приходит.

Утром больные завтракают, потом, под контролем санитаров, занимаются действием под непонятным и им, и врачам названием «трудотерапия», и лишь после всего этого начинается то, ради чего они – и те, и другие – здесь оказались.

Лечение.

Впрочем, ради чего оказались здесь две трети из больных – для меня секрет, что-то вроде государственной тайны.

И не понятно.

И не понятно – кому это нужно.

То, что большинство из моих пациентов возьмутся за стакан часа через полтора после того, как покинут нашу больницу, я знаю. Как знаю то, что большинство из этого большинства через год-два снова окажутся здесь.

Такими же, как были.

Только на один пьяный год более поношенными.

Три-четыре человека из полусотни, хотят лечиться, и к ним я применяю свою собственную методику.

Я опубликовал ее в виде монографии, но она затерялась в потоке таких же монографий выползших на божий свет во временя антиалкогольного указа.

Теперь уже почти забытого.

Диссертацией эта монография так и не стала.

Что поделаешь – даже в коньюктуре важна коньюктура коньюктуры.

Я знал истории болезней тех, кто лечился по-настоящему, но для чего-то все равно достал тоненькие папочки из верхнего ящика стола:

Семенов В.И. инженер, белая горячка.

Рублев П.Л. рабочий театральной сцены, белая горячка.

Скрипников Ю.Н. учитель, корсаковский психоз.

Ну, что же.

Можно приступать к работе.

Работе, при которой учителя с корсаковским психозом встречаются куда чаще, чем без него…

Художник Григорий Керчин

Это хорошо, что с нами был Петр – он умеет прояснить самую запутанную ситуацию.

В этот раз, он прояснил ситуацию так.

Еще когда мы только подъезжали к зданию, в котором находился вытрезвитель, я не то, чтобы спросил, а скорее, размыслил вслух:

– А мы сами понимаем – что хотим сделать для Василия? – и Петя, не то, чтобы ответил, а скорее, размыслил в ответ:

– Нет. Но ведь нас не смущает то, что мы не всегда понимаем – что хотим сделать и для всех остальных людей…

…Калуга открывалась Киевскому шоссе постепенно, меланхолично и неторжественно – как-то провинциально.

Вначале огородами, с малюсенькими домиками в одну-две комнаты, потом пригородными деревнями, где среди деревянных домишек попадались кирпичные особняки олигархов местного масштаба, и, наконец, своими дореволюционными пригородами.

Восстановленными церквями, золотившими окружающую действительность своими куполами.

– Красивые купола. Было бы время, здесь вполне можно было бы поработать, – сказал Андрей, а я вспомнил, как недавно разговаривал с батюшкой из церкви Иоана-война:

– Видимо, я никудышный православий, – сказал я ему, когда оказалось, что я не знаю, какой рукой нужно креститься, – Утешает то, что католик из меня получился бы еще хуже.

А батюшка ответил мне:

– Если сомневаешься в своих добродетелях, значит с православием в твоей душе все в порядке…

У батюшки было два «Ордена Боевого Красного знамени», а у меня только грамота от ЦК профсоюзов, но он признавал мое право разговаривать с ним на равных.

И мы оба не лицемерили.

Я ведь и вправду, до сих пор не знаю, что больше портит жизнь большинству людей: мысль о том, что Бога нет, или мысль о том, что с Богом когда-то придется встретиться…

…Калужский пригород завершился своим чередом. А потом появился сам город.

Среднеэтажный, среднечистенький.

Среднебезработный.

– Калуга – красивый город, – проговорил Андрей.

– Почти, как Тверь. А Тверь – очень красивый город, – ответил ему Петр.

– И Калуга, и Тверь – красивые города, – добавил я. А Петр подытожил:

– И Калуга, и Тверь – красивые города.

Если в них жить не надо.

Все чужие города красивые, до тех пор, пока в них не приходится жить. А, как только в них начинаешь жить – они становятся тем, что они есть.

Чужими городами.

Наверное, оттого все люди живут в своих, а не в чужих городах…

…Найти дорогу к больнице было не сложно. Прямо на въезде в Калугу стоял указатель «Ахлебинино», а в самом Ахлебинине оказалось одно единственное здание, огороженное забором из металлических прутьев.

На побеленных воротных столбах, видимо для тех, кто не верит с одного раза, висели две черные таблицы с желтыми буквами: «Вторая психоневрологическая больница г. Калуги»

По одной на каждый столб.

Василий тоже увидел эту надпись.

Он посмотрел на меня, и его лицо потускнело:

– Вы верите, что я брошу пить? – в этот момент, он был настолько жалок, что я не смог ему соврать:

– Нет. Ведь водка сильнее человека.

Но это ничего не меняет…

Вася вышел из машины, но не пошел никуда, а так и остался стоять в нерешительности в нескольких шагах от «Ленд-ровера».

И тогда Андрей тихо проговорил:

– А ведь когда-то его картины можно было любить без сострадания.

Петр ответил:

– Когда-то, без сострадания можно было любить его самого…

Вообще, слово имеет очень большую силу.

Даже не смотря на то, что дураки тоже так считают.

Помню такой случай – заехали мы с Андреем к Петру.

А у Петра был, да кажется, продолжается и сейчас, весьма своеобразный роман.

Впрочем, то, что у Петра был роман – это не удивительно. У него все время роман с кем-нибудь.

Удивительным было другое.

Однажды я слышал разговор между этими «любовниками». Конечно не весь разговор, а только ту часть, которую можно услышать, находясь в одной комнате с человеком, говорящим по телефону:

– …Сегодня холодно. Ты не забыла надеть теплые носочки?

– …А шарфик ты надела?

– …А теплые колготочки?

Для разговора между любовниками – самое оно.

Но в тот раз, слушая их разговор, я как-то даже не задумался о том, что если мы так заботливы и деликатны со своими женщинами – то, какого черта они нас терпят в постели?

Добавлю, что Петру пятьдесят четыре, а она – училась в одном классе с его старшим сыном. И Петр называл ее «доченькой». И еще – «Баунти».

Как-то раз, «доченьке» приехал ее одноклассник.

Бывший спецназовец, или что-то в этом роде.

В общем, самбист и боксер в одной коробке.

И стучался он в дверь Петиной квартиры именно как самбист и боксер, по крайней мере, районного масштаба.

– Ну-ка, выйди, дядя Петя, – сказал он Петру, – Разговор с тобой будет.

– Когда-то, когда они все приходили ко мне делать уроки, я кормил их конфетами, а они говорили мне: «Вы…», – проговорил Петр, оглядываясь на нас с Андреем.

Мне этот спецназовец сразу не понравился:

– Давай-ка я выйду с тобой.

– Не стоит, – ответил мне Петр, – Сидите на месте.

Но я не успокоился:

– Андрей, выйди-ка за ними. И если – что, ни во что не ввязывайся, а зови меня.

Потом, Андрей рассказал мне, каким получился разговор:

– Если я тебя еще хоть раз с ней увижу, дядя Петя – придушу, – начал спецназовец, или, кто он еще там. А Петр спокойно ответил ему:

– Знаешь, Максим, какое огромное преимущество у меня перед тобой?

– Какое еще преимущество?

– Если ты, молодой спортсмен, справишься со мной, пожилым уже человеком, то это будет позор для тебя.

А если не справишься – тоже позор.

Малый был явно озадачен:

– И что же мне делать?

– Быть лучше, чем я…

– Вот и весь конфликт? – спросил я Петра.

– Конечно – нет, – ответил он.

– А в чем проблема?

– В том, что я не рассказал ему о том, какое огромное преимущество у него передо мной.

– А какое ж у него преимущество?

– Возраст…

– А почему бы тебе ни жениться на ней? – спросил я Петра.

– Потому, что я на три месяца старше ее отца.

– Не думай о возрасте. Сделай человека счастливым на год – и считай, что поступил честно. Это куда важнее, чем фантазировать о вечности.

– Для этого мне нужно говорить с ней о любви.

А в моем возрасте говорить о любви к молодой девушке – это брать кредит, который ты заведомо не сможешь отдать…

– Не переживай, – сказал я ерунду. Правда, выбора слов у меня не было, – В любом возрасте есть свои достоинства и свои недостатки.

– Не переживаю, – ответил Петр, – Но возраст – это не грядка для целей, а могила для иллюзий…

Вообще-то Петр, словом владеет.

Видел я однажды, как он разговаривал с покупателем его картины.

Есть такие покупатели, которые спокойно могут выложить тысячу проигранных в карты долларов, но не понимают, как можно платить за картину:

– Триста долларов? Вы же ее сами написали?

– Если бы эту картину написал не я сам, а Ван-Гог – она стоила бы тридцать миллионов.

– Триста долларов за не большую картину? – не унимался покупатель.

– Для этой картины, это совсем не дорого. Может быть, это дорого для вас? – такое тонкое хамство, покупатель не раскусил, и продолжал кипятиться:

– А для вас – это не слишком жирно?

– Для меня? – тут Петр свалил покупателя наповал, потому, что заставил его шевелить мозгами:

– Вы – что? – сказал Петр, – Мне не по карману покупать мои картины…

…И вот теперь, Вася Никитин один стоял у капота моей машины и молчал.

И мы, сидящие в машине, молчали тоже, и, наверное, каждый из нас думал: «Пошли мне Господи слова, которые были бы лучше молчания…»

…Понятно, что идти на переговоры к врачу нужно было нам с Петром.

Андрей остался с Василием.

Не то, чтобы мы боялись, что тот убежит, просто не стоило оставлять Васю одного в такой момент.

Какой момент?

Мы и сами не знали.

Думали, что то, что происходит – трагедия.

А это была только прелюдия…

…У дверей нам встретилась женщина в белом халате.

Интересная вещь, мужчины всегда одевались однообразно: фрак, сюртук, пиджак, а женщины – наоборот – расцвечивали свои одежды и по форме, и по содержанию.

Но, в то же время, как, на мой взгляд, форма – от военной, до медицинского халата – идет к лицу женщине, и как она глупит мужчину.

Хотя многие считают – наоборот.

– А доктора еще нет, – сказала женщина, и нам ничего не оставалось сделать, кроме, как посмотреть на часы.

– И здесь такой же бардак, как во всем государстве, – безэмоционально констатировал я. А Петр ответил:

– Наводить порядок в государстве – довольно унылое занятие.

– Откуда ты знаешь?

– Сужу об этом по мытью посуды у себя на кухне…

В дверь входили и выходили разные люди, и прошедшего мимо нас врача, мы не заметили, но таже самая женщина в белом халате, выглянув из окна второго этажа, крикнула нам:

– Доктор пришел…

Художник Петр Габбеличев

Я первым вошел в кабинет, на потемневшей от времени двери которого висела стандартная табличка под стеклом: «Заведующий вторым отделением Зарычев Д.Н.»

Кабинет был самым обыкновенным, какими бывают кабинеты маленьких начальников, не влиятельных, но и не бесправных.

Хотя бы в пределах здания, в котором они находятся.

И если бы не змея, плюющаяся в бокал из-под полусухого шампанского, широкий, но не глубокий, для того, чтобы пена не поднималась высоко, а равномерно распределялась по поверхности тонким слоем, проглядывающая на каких-то документах – толи дипломах, толи грамотах, под стеклами, какими украшены стены всех кабинетов – о том, что это кабинет медика, а не чиновника, догадаться было бы невозможно.

Впрочем, была еще одна деталь, которая отличала кабинет доктора Зарычева, от чиновничьего – я это сразу почувствовал, но сообразил, в чем дело, уже потом, когда мы возвращались в Москву.

На стене, той стене, что за спиной хозяина кабинета, не было портрета президента.

…В своей жизни, мне приходилось посещать самые разные кабинеты, но мысль о том, что хозяин кабинета, почему-то, всегда сидит спиной к верховному портрету, пришла в мою голову именно здесь, в общем-то, в сумасшедшем доме.

Может для того, чтобы в голову приходили разумные мысли, мне нужно почаще посещать сумасшедшие дома?

А, может – не только мне?

Уже потом я спросил Гришу:

– Обратил внимание на то, что у врача-психиатра нигде нет портрета президента?

– Наверное, Петр, у президента тоже нигде нет портрета врача-психиатра.

– Как ты думаешь – почему?

– Возможно потому, что врачи-психиатры так же уверены в том, что им не нужны президенты, как президенты уверены в том, что им не нужны врачи-психиатры…

…За столом я увидел человека с усталыми глазами.

Он сидел за столом.

«Не удивительно – не за роялем же ему сидеть», – подумал я.

Человек, очевидно он и был доктором, после некоторого молчания во время которого, я был осмотрен с головы до ног, спросил:

– Вы пришли лечиться?

– Нет, – ответил я, – Я уже двенадцать лет вообще не употребляю спиртного.

– Тогда, что вы здесь делаете?

– Я и сам задаю себе этот вопрос, – возможно, несколько невпопад ответил я, и тут же получил возможность убедиться в том, что передо мной профессионал:

– Присаживайтесь, – предложил мне доктор. Хотя, если бы после моих слов, он сказал бы: «Тогда пойдите к черту,» – я б не удивился.

Но доктор не послал меня к черту, а предложил стул:

– Присаживайтесь, – повторил он, – Что вас волнует?

Ничего себе – вопрос.

Я думал довольно долго, и доктор не торопил меня:

– Пожалуй, ничего…

Кроме глобального потепления, конечно.

– Если глобальное потепление – это все, что вас волнует, то вы настолько нормальны, что вполне можете считаться клиентом психиатра.

– Кто вы по профессии? – спросил доктор.

– Художник.

– Не думаю, что мой вкус в живописи может служить образцом.

К сожалению

– У вас хороший вкус, – ответил я, и, встретив слегка удивленный взгляд врача, добавил:

– Если вы в нем не уверены…

– А тот, кого вы привезли – тоже художник?

– Пока – да…

– Скажите, только правду, вы хотели бы остаться в вечности? – толи доктору так удобно было вести разговор, переходя без всякого предупреждения от одной темы к другой, толи – это был какой-нибудь тест. Но я ответил легко, потому, что ответ на этот вопрос должен дать, прежде всего, себе, каждый художник:

– Конечно – хотелось бы. И ради этого, я готов забыть о том, что вечная жизнь – это шанс для идиотов…

И тогда доктор задал мне вопрос, на который мне было трудно ответить:

– Вы женаты?

– В общем… – ответил я. А потом размыслил вслух:

– Скорее – да, чем – нет…

– А, тот, кого вы привезли – женат? – доктору было очевидно больше, чем мне показалось.

– Нет. Но у него есть девушка.

– Водка приводит человека к последней черте, – доктор как будто, рассуждал на отвлеченную тему, – Казалось бы – зачем у этой черты мужчине нужна женщина?

– Наверное, когда мужчине трудно, он приводит в дом женщину, – ответил я. Потом подумал и добавил:

– Впрочем, в остальное время, мужчина делает то же самое…

– …Вы верите в бога? – спросил доктор. И, видимо, после этого вопроса, я слишком долго молчал, потому, что доктор задал другой вопрос:

– А тот, кого вы привезли, верит?

– Не знаю.

Во всяком случае, сейчас, в портвейн он верит куда искренней, чем в божий промысел.

– Скажите, а вам самому до сих пор снятся алкогольные сны?

Несколько опешив оттого, что доктор Зарычев догадался о том, что у меня были проблемы с алкоголем, я сказал правду: «Да.»

– Не удивляйтесь, но о том, что вы не пьете уже двенадцать лет, вы сказали с рефлекторной гордостью. Такое бывает только у бывших запойных пьяниц…

Наступило молчание.

Потом, я оглянулся на продолжавшего стоять у дверей Григория, и Гриша вышел.

И через несколько минут, он и Андрей привели Васю.

– Ну-с, – сказал доктор Зарычев после того, как Вася сел на освобожденный мной стул, – Расскажите мне о своих проблемах.

– У меня нет никаких проблем, – ответил ему Василий.

– Тогда расскажите о том, как вы добились в жизни такой удачи?…

Художник Андрей Каверин

Я смотрел на стоящего ко мне спиной Василия, на его сгорбившуюся спину, и мне было очень тяжело.

Как не крути, а мы привезли друга в психушку.

И сколько бы я не говорил себе, что Василий виноват сам, а мы не бросаем, а спасаем его, на душе все равно было муторно.

И мой мозг противоречил моей душе.

А душа противоречила мозгу.

И не то, не другое не становилось главным.

Может именно в этом и заключается их единство: душа поправляет трезвый расчет, а мысль корректирует душевные порывы.

И совершенен только тот человек, который может отличить одно от другого, не поддавшись чему-то одному.

Правда, совершенный человек – не свободен.

И это плата за любое совершенство.

Ведь свобода – это еще и право людей делать неправильный выбор…

…Еще несколько лет назад, когда мы только познакомились, Василий был самым веселым из нас, не беззаботным, а именно веселым:

«…Воровали мы яблоки. Я на самую верхушку забрался, а тут – сторож. Ну, я и сиганул вниз. Хорошо, что снега было по пояс, а-то бы точно ноги переломал…»

«…Помню, под Воркутой, сопка, аж потемнела, как тенью тучи накрытая. Тьма саблезубых зайцев-шатунов. Им не пути не становись. Оленя в шесть секунд до костей обгладывают…»

«…Еду я на днях с Хакамадой в метро…»

А теперь, мы молчим.

Хотя я понимаю, что я должен сказать Васе что-то серьезное, по-настоящему важное, но у меня нет слов.

Если бы люди всегда знали, где найти правильные слова, они, наверное, были бы счастливы.

Или, наоборот.

Перестали бы быть людьми, даже не заметив этого…

Как-то я сказал Грише Керчину, когда тот уничтожил свою, неудачную, по его мнению, картину:

– Для того, чтобы быть не довольным собой, нужно быть очень самокритичным человеком.

Григорий ответил мне:

– Для того, что бы быть недовольным собой, нужно быть разумным.

Не больше…

А потом добавил:

– Самокритичным нужно быть для того, чтобы не быть недовольным другими…

Если бы я продолжал думать о том, что нас четверых связало, то, вспомнив об этом случае, легко смог бы понять – что именно?

Каждому из нас было, что сказать остальным…

…Ни под разумного, ни под самокритичного, в этот момент я не подходил ни по каким, даже самым раздутым меркам.

И потому, мне простительно, что я задал глупый, но едва не оказавшийся вещим, вопрос:

– Василий, как ты думаешь, что о нас скажут женщины, когда мы умрем?

Разве я мог предположить – что я кличу?

Вася оглянулся, посмотрел мне прямо в глаза.

Это был прежний Василий.

Пусть на одно это мгновение, но в это мгновение я понял, вернее, почувствовал, что, спасая его, мы поступаем небезнадежно.

А он сказал, и не тихо, и не громко.

Как говорил всегда:

– Все будет зависеть от их настроения.

Но соврут они, как всегда, когда говорят о нас…

И, чуть помолчав, добавил:

– Ведь, именно за это мы их любим…

А потом из дверей вышел Керчин.

Медленно, как мне показалось, нехотя, подошел к нам.

Постоял.

Помолчал.

Молчал и Василий, и тогда я спросил:

– Пора? – и Гриша кивнул.

В какой-то момент я подумал: «Да, что за трагедия, в конце концов. Не в тюрьму же мы его привезли.

Проболтается месячишко, а потом выйдет, Бог даст, свеженький, как огурец с грядки.»

Наверное, то же самое подумал и Григорий.

И не могли мы знать того, в начало какой трагедии, трагедии, обессилящей все наши мысли и поступки, мы вступаем.

В кабинете врача, мы, я Гриша и Петр, оставались минуты две-три, не больше, а потом, доктор Зарычев предложил нам выйти.

А он остался с Василием наедине.

Для того чтобы поставить диагноз.

Когда мы выходили во двор, произошел довольно комичный случай. Двое, в сероватых байковых робах, даже не второго, а какого-нибудь тридцать первого срока, срока, делающего невозможным определение первозданного цвета ткани более точно, чем сероватый, ринулись открывать нам дверь, при этом, вступив в дискуссию, которую в ином месте, вполне можно было бы назвать дракой.

Мы так и стояли в предбаннике, а между нами и дверью, два человека безуспешно старались доказать все право на оказание нам услуги.

Это могло затянуться на неопределенный срок, но тут появилась уже знакомая женщина в белом халате:

– Не бойтесь, проходите. Эти из первого отделения – они не буйные.

– А что они делают? – поинтересовался Григорий.

– Надеются на то, что тот, кто откроет вам дверь – получит сигарету.

– Здесь, как и везде, – проговорил Петр, – Существует конкуренция.

– А им можно курить? – спросил Григорий.

– Можно, – ответила женщина. И добавила, не вполне понятно для нас, что, имея ввиду – дав своеобразную характеристику состояния человека:

– Этим – все можно…

Григорий отодвинул рукой обоих спорщиков, пропуская нас к двери, потом достал из кармана пачку сигарет и, уже собравшись отдать эту пачку тем, кому «все можно», остановился, поняв, что поступает не правильно.

А потом продемонстрировал, что ему самому пока «можно не все».

Он разделил, находившиеся в пачке сигареты, на две, приблизительно равные части, и отдал эти сигареты обоим больным, каждому по отдельности.

Мы вышли на солнышко двора.

Теплое, но не душащее, дружащее с ветерком.

– В такую погоду хорошо бы на природу, – сказал я, – Потому, что в такую погоду на природе лучше, чем в городе, где между человеком и погодой слишком большая дистанция, и где от погоды слишком много защитных средств.

Хочется туда, где все естественное.

Петр, помолчав немного, видимо не зная, как себя понимать, учитывая место, время и надпись на воротах, сказал:

– Туда – где все естественное?

А мы где, по-твоему, находимся?..

На дворе нам пришлось пробыть не долго потому, что та же женщина в белом, появившись в дверях, помахала нам рукой:

– Художники, – быстро же разносятся слухи по дурдому. Почти, как по союзу художников, – Зайдите к Дмитрию Николаевичу.

– Мы разговариваем с вами уже не в первый раз, но даже не знаем, как вас зовут? – спросил Петр у женщины в белом халате. Если бы Петр у нее еще и телефон попросил – это был бы некоторый перебор. А так: «Как вас зовут?» – это вполне нормально.

– Зовут меня Наташа.

Но вы это все равно забудете.

– Почему вы так думаете? – слегка удивился Петр.

– Потому, что я, – удивилась вопросу Петра Наташа, – Эпизод.

Когда мы поднялись на второй этаж, Василий стоял в коридоре.

Увидев нас, он просто кивнул в сторону дверей кабинета доктора Зарычева.

– Мы-то, зачем понадобились опять? – спросил я. А Василий пожал плечами:

– Вам, наверное, тоже диагноз ставить будут. Здесь поступают разумно, и ставят диагноз, прежде всего тем, кто уходит.

Острота, конечно, так себе, ничего особенного, и я запомнил ее только потому, что это была последняя острота Василия…