Текст книги "Дорога во все ненастья. Брак (сборник)"

Художник Григорий Керчин

Пока нас не было, в кабинете что-то неуловимо изменилось.

Как что-то меняется в доме, в который приходит «похоронка.»

Но это изменение было таким чувствительным, что я не удержался:

– Что случилось?

Доктор Зарычев поднял на меня свои глаза, но еще несколько секунд молчал.

Потом, вздохнув, проговорил:

– Ваш друг не только пьет.

Он еще и колется…

В предисловии истории о будущей трагедии последняя точка была поставлена.

Хотя мы этого еще не знали…

Потом доктор говорил нам что-то о том, что по традиции у Василия будет взята кровь на анализ, о том, что у него есть методика лечения наркомании, а мне было стыдно за Василия, именно стыдно, хотя я и не понимал тогда, откуда взялось это чувство стыда.

Это я пойму потом, а пока я просто сказал:

– Доктор, делайте все, что можно.

Мы заплатим.

Видимо, я сказал это невпопад, потому, что вдруг наступило молчание.

Секундное, но все же – молчание.

И от этого, вернее от моих слов, мне стало неловко.

Потом, доктор нарушил его:

– Все проблемы были бы мелкими, если бы их удавалось бы решать только при помощи денег…

Уже когда мы выходили из кабинета, Петр спросил:

– Дмитрий Николаевич, а Василия вы тоже спрашивали о том, хочет ли он остаться в вечности?

– Да.

– И что он ответил?

– Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность.

Только усеченная…»

…Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто.

Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило.

Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе.

До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения.

И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое.

Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом.

Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда – это довольно удручающий вывод.

Для каждого из нас.

И для человечества в целом.

– Ладно, – нарушил это молчание Андрей, – Время – лучший лекарь.

Пройдет время, и мы не вспомним об этом.

– Да нет, Андрей, вспомним, – вздохнул я, – Вернее – не забудем.

Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего.

– Время не лечит, – ответил мне Петр, – А ставит диагноз…

…Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить.

И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны.

Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм».

Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там.

Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками.

Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться.

И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением.

Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство.

Правда, если государство приручило философов – это не философы.

С поэтами, кстати, то же самое…

Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого.

Наверное, я стал терпимее к времени.

А, может, просто перестал предъявлять к времени такие высокие требования, какие оно не может удовлетворить априорно.

– …Гриша, – прервал мои мысли Каверин, – Останови у какой-нибудь забегаловки.

– Что случилось?

– Хочу выпить.

Я притормозил у ближайшего придорожного ларька.

– Гриша, ты – за рулем, а тебе, Петр – я не предлагаю.

– Редкий случай, – почти не разжимая губ, проворчал Петр, – Редкий случай, когда я сожалею, что я не пью.

– Если уж праведники иногда сожалеют о своей праведности – чего же ждать от обычных людей…

Потом, уже вечером, у меня дома, мы, я и Андрей, напились.

Пили долго.

До темноты.

Пока на небе не выступили здоровенные чистые звезды.

– Ну и что раззвездились? – размахивая головой из стороны в сторону, высказался по поводу звезд Андрей Каверин.

Мне как-то нечего было добавить, а Петя Габбеличев – он не пил, а просто сидел между нас – сказал:

– Звезды – это то, что нам раньше обещали ученые, потом – политики, а теперь – врачи-психиатры…

Художник Петр Габбеличев

Мальчик лет пяти, мой сосед, как-то постучался в мою дверь.

Он принес мне показать свои рисунки: квадратик с двумя кружочками снизу, у него был машиной, квадратик с треугольником на верху – домиком, а квадратик с кружочками над ним – вазой с цветами.

В это время, мне удалось, наконец, завершить триптих, который я, с перерывами, писал полгода: лучи солнца, радуга и туман – как символы человеческой души, существующие в природе в чистом виде.

Вышло так, что у нас с моим маленьким соседом, оказалось по три готовых картины.

Я посмотрел его рисунки, а потом спросил:

– Как ты думаешь – у кого из нас получилось лучше?

Пятилетний сосед подумал и ответил:

– У нас обоих хорошо получается.

Если мы стараемся…

…Я не пью уже больше десяти лет.

А раньше пил, и постепенно – все больше и больше.

И запои из трехдневных, стали превращаться сначала в недельные, а потом и в месячные.

От меня стали отворачиваться вначале соседи, потом знакомые и, наконец – все подряд.

Дольше всех держались мои дети.

До сих пор помню день, когда я выпил последнюю бутылку.

…Сыновья Саша и Серега пришли ко мне, постучались как-то не смело, войдя, долго молчали.

А я стоял у окна в кухне, трясущийся, заплеванный, грязный, и думал о том, что там, за окном, проходят самые обычные люди, с самыми обыкновенными проблемами, а у меня одна мысль – где взять еще бутылку?

И ненавидел себя за это.

Потом я стоял и смотрел на своих сыновей, и Саша произнес слова.

Не знаю, что им говорила мать – без бывших жен наверняка не обошлось, хотя мы никогда не говорили с сыновьями об этом.

Но слова произнесла не бывшая жена, а сыновья.

И я видел, как дрожали их, тогда еще детские, губки:

– Такой, ты нам больше не нужен, – наверное, они очень любили меня своей детской, все прощающей, надеждной на хороший конец, любовью.

Так могут любить только дети.

Я молчал не долго, потому, что уже давно был готов к решению:

– Сыночки, у вас есть деньги на бутылку?

– Есть, – Саша не знал, что мое решение уже принято, и его голос звучал вызовом.

Наверное, они ожидали от меня любых слов, но только не этих.

– Купите, – прошептал я. От длительного запоя у меня пропал голос.

– Хорошо, – видимо, их детским умам вдруг все стало безразлично.

Дети ушли, и вернулись довольно быстро.

Но все-таки, я успел вновь передумать все.

Я алкоголик.

Я пришел к концу, потому, что ни на какие начала, я уже не способен.

Я пока еще достаточно разумен, чтобы не врать себе о том, что все это не так.

Мой товарищ, Игорь, врач, не раз предлагал мне лечиться.

У меня только один шанс сохранить детей, – все это промешалось в моей замусоренной алкоголем голове, а через оконное стекло я увидел подходящих к подъезду Сашу, тогда более высокого, и Сережу, идущего чуть позади, со свертком, прижатым к груди.

Дверь была открыта, и дети вошли без стука:

– Вот тебе, – ни один из них даже не назвал меня отцом, и я должен был сказать им самое главное, до того, как они уйдут.

Тогда я не отдавал себе отчет в этом, но им я тоже отводил роль в моем поступке.

В конце концов, не такая я уже сволочь, чтобы обмануть своих детей.

Такую, вот, сделал я подпорку под свою возможную слабость – бегство в последний момент:

– Вот, что, сыночки, сейчас я выпью эту бутылку потому, что мне очень плохо. На это уйдет минут сорок, может час.

Так вот, через полчаса звоните к Игорю Михайловичу. С ним все обговорено – пусть приезжает за мной.

Это – последняя бутылка…

– Мы тебе верим, – я не рассмотрел, появились ли слезы в глазах моих детей, потому, что слезы появились в моих глазах.

…И мне повезло – жизнь как-то сразу изменилась: откуда-то выплыли заказы, дела пошли на лад. В общем, когда через год пришло время повторить лечение, мы договорились с Игорем о том, что чтобы не платить лишнего, я повторять не буду, потому все равно уже не буду больше пить.

– Старик, имей ввиду, многое только кажется – водка очень опасна именно тем, что дает иллюзию того, что отпустила.

А сейчас – самый пиковый для тебя момент.

– Я знаю.

– Ну ладно, – пожал плечами Игорь, – Заеду через неделю. Если запьешь – заберу

– Не запью.

– Посмотрим… – сказал он, как мне показалось – с сомнением. Но я не запил, а о том, что я не стал повторять лечения, мы с Игорем, чтобы не волновать друзей и родственников, не сказали никому, кроме моего старшего сына Александра.

А потом, Игорь уехал в Америку, строить свое, американское, счастье.

И лечить Васю у него, мы уже не могли.

По началу мои знакомые не верили в то, что я бросил пить:

– Ходят слухи, что ты теперь не пьешь? – спрашивали меня первое время.

Иногда, я ничего не отвечал на это, иногда – отвечал:

– Мне трудно предположить, что ты настолько глуп, что не веришь слухам…

От того времени остались довольно сложные, хотя и расплывающиеся со временем, воспоминания.

Но вот на что я обратил внимание теперь: стоишь у окна и смотришь на обычных людей с обыкновенными проблемами – никто не воюет с критиками, не пишет картин и рассказов. И уж, тем более, не замахивается на роман и самую длинную в России серию картин – «ХХ-й век» – и, иногда, опять завидуешь им…

…Я не стал ханжой, и вино в доме у меня есть всегда.

А взамен своего непьянства, я получил маленькое удовольствие от наблюдений за пьющими людьми.

Первым толчком к этому стал такой случай: я обратил внимание на то, что с моими бывшими собутыльниками, мне не о чем разговаривать даже с трезвыми. Но хорошо помнил о том, что, начиная пить с ними, я разговаривал с каждым из них на равных.

Вывод напрашивался даже без стука в дверь – выпивая, я глупел до их уровня.

Потом, когда достаточно регулярно, мне приходилось оказываться за различными, многолюдными и не очень, застольями, наблюдение за процессом опьянения доставляло мне почти такое же удовольствие, ненаблюдение за ним.

Ведь, кроме всего прочего, я стал терпеть не мочь пьяных.

Правда, к моим друзьям это почти не относилось, да и видел я их выпившими очень редко – так уж выходило, что мы дружили на деле, а не на отдыхе.

И, все-таки, сейчас, в очередной питьевой момент, их заинтересовал такой вопрос:

– Петр, почему ты с Галкиной с утра до вечера? – тема могла бы разрастись до значительных объемов, но мне удалось погасить ее принципиальной постановкой ответа:

– Почему я с утра до вечера с красивой женщиной?

Попробуй угадать с трех раз?

Я, конечно, понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мне придется сказать друзьям о Гале – слишком давно мы не были с ней друзьями, чтобы об этом кто-то помнил; и слишком долго мы с ней были, или казались, врагами, чтобы об этом не знали все.

И в то же время, это была тема, о которой я с друзьями говорить не мог.

Бывает так, что о чем-то нельзя говорить даже с теми, с кем можно говорить обо всем.

Дело в том, что мой бывший враг критик Галя Галкина оказалась идеальной женщиной: умной, красивой, сильной, верной.

Иногда женщины бывают такими, какими женщины никогда не бывают…

Однажды, в разговоре с Гришей Керчиным, не помню уже по какому поводу, я произнес слово: «Идеал…»

– Идеалы? – ответил Григорий, – Это хорошо.

Это что-то вроде препятствий на скачках.

Только не понятно – зачем они существуют? Для того, чтобы дух захватывало при встрече, или для того, чтобы твоя кобыла ноги переломала…

– Да, Галкина все-таки – красивая, – позаплетал языком Андрей, поднимая стакан с водкой, а Гриша добавил:

– Красивая, но все-таки – Галкина…

Больше обо мне почти не вспоминали.

Если не читать того, что в какой-то момент, Андрей посмотрел на меня, потом на себя в зеркало и высказался, ни к кому не обращаясь:

– Петр такой молодец, что немного порока нам с Гришей не повредит… – при этом он погрозил себе пальцем.

Дальше у Андрея и Гриши наступила фаза, во время которой можно было начать придаваться главной страсти всех россиян – страсти к доступной уму философии после третьего стакана…

…Телефон в квартире Григория Керчина зазвонил, когда они с Андреем перешли к третьей бутылке – на этом этапе отвечать по телефону можно все.

Какая разница?

Поэтому, трубку взял я.

Звонить мог кто угодно, и в любом случае, я мог предложить перезвонить на утро.

Но звонил тот, чьего звонка не ждал никто – доктор Дмитрий Николаевич Зарычев:

– Вы не спите?

– Нет. А что случилось?

– Все.

– Что – все?

– С вашим другом случилась беда.

– Говорите, доктор.

Медицина – это лучшая из бед, с которой сталкиваются люди…

– У вашего друга гепатит.

– Что?

– Гепатит С.

– Это точно?

– Мы послали кровь на повторный анализ.

Но, вы сами понимаете, каким будет результат.

И помните – бессилие начинается с непризнания фактов.

– Дмитрий Николаевич, может случиться какое-нибудь чудо, и это окажется ошибкой?

– Я не верю в чудеса, и, потому, со мной они не происходят.

– Доктор, что мы можем сделать?

– Прежде всего, предложить его девушке пройти анализы крови.

Конечно, с одной стороны – человек – это целая вселенная и венец мироздания.

Но, с другой – всего лишь, очередная среда обитания для вирусов.

– Так, – вздохнул я, – На днях мы приедем.

И спасибо, что позвонили, Дмитрий Николаевич.

– Я позвонил не случайно.

Мне показалось, что вы и ваши друзья – хорошие люди.

– Вы тоже хороший человек, доктор.

А хорошим человеком случайно быть трудно.

– Чем сейчас занимаются ваши друзья?

– Упражняются в слабоумии.

– Что?

– Водку пьют, – я сообщил об этом доктору спокойно, хотя и понимал, что обычно, водка, не может быть оправданием водке.

Исключение, составляют только те случаи – когда может.

– Я тоже, – сказал мне на прощанье доктор Зарычев, а потом в трубке послышались короткие, как позывные первого искусственного спутника, гудки…

О том, что у Васи гепатит, я решил не говорить Григорию и Андрею до утра.

До утра я должен был нести эту ношу один…

Тогда, я не позавидовал себе.

Но ведь я не знал, что это – самая легкая часть этой ноши.

Остальную – мы потом разделили на всех четверых поровну…

Художник Василий Никитин

Любой вопрос можно решить трояко: правильно, неправильно и так, как в России…

…Когда мне определили место в палате, я, поначалу, испытал некоторое замешательство, граничащее с легкой оторопью и, даже, с робостью.

Просто, кое-кого из других отделений, я встретил во дворе, пока ждал старшую медсестру, выдавшую мне больничную робу и комплект довольно чистого, хотя и потертого постельного белья.

После раздачи слонов, старшая медсестра притянула мне какой-то гроссбух:

– Это правила поведения в больнице. Прочтите и распишитесь.

Я подержал увесистый канцелярский том на руке, ощутил его вес и значительность, а потом вернул его старшей:

– Распишусь просто так.

Мне жизни не хватит, чтобы все это нарушить.

Медсестра посмотрела на меня, не враждебно и даже не осуждающе. Скорее – разочаровано, как смотрят на человека, который не оправдал ожидания при разгадывании кроссворда, и не уловил очевидного:

– Идите в палату…

Правила занимают только первую страницу. Остальное – подписи пациентов.

Дня была половина, и, наверное, из-за этого, палата была пустой.

В ней оказалось четыре кровати, две по стенам и две – посредине комнаты, и мне досталась та, что у стены.

Левой, если смотреть от входа.

Кстати, запирающихся дверей в палате не было, и она отделялась от коридора, в который выходили входы в такие же палаты, только довольно глубокой нишей, в которой находился поем.

Кирпичей в шесть, не меньше.

Стены палаты были выкрашены казенной желтоватой краской, не яркой, видимо для того, чтобы не возбуждать пациентов, таких же как я, мучеников и мучителей судьбы.

Я поймал себя на мысли о том, что впервые так внимательно осматриваю чужое рабочее помещение, в котором оказался.

И которое, на жаргонах всех стран мира, называется сумасшедшим домом – психушкой…

– Почему я здесь оказался? – хотел спросить себя я, но тут же вспомнил слова Петра, сказанные им, уже не помню по какому поводу:

– Только сумасшедший думает, что у всего есть причина.

Пока я разбрасывал мозги на эту тему, в палате появился молодой паренек, наверное, местный, потому, что в нем было что-то неуловимо околокалужское. Даже порочность его незлого лица казалась какой-то провинциальной.

«Тоже – сумасшедший?» – подумал я, и, на всякий случай, поздоровался.

Для начала, я решил играть самую безопасную роль – роль простака.

Нужно быть достаточно хитрым, чтобы внушить другим, что ты прост.

– Здорово, – ответил мне парень и почему-то подмигнул, – Курить есть?

– Есть, – сказал я, отлично видя, что из нагрудного кармана его куртки торчит пачка самой дешевой «Явы».

– Значит санитары не обшмаляли. Они, из первого отделения, очень любят с новенькими так делать. А-то – мои закуривай.

Мое представление о степени сумасшествия парня дало первую трещину:

– А разве здесь можно курить? – спросил я парня.

– Нет, но мы в туалете курим.

Ты здесь в первый раз?

– Конечно. А ты?

– В четвертый, – в его словах звучала некоторая гордость. Не слишком бросающаяся в глаза, но все же заметная.

Установленными мировыми рекордами так не гордятся. Тем более, что у авторов рекордов принято в начале благодарить тренеров и болельщиков.

А тут было что-то от личного, бесколлективного достижения. Мол, поймал сома на четыре кило, а вы уж сами судите – кто молодец – я или сом, что таким в нашей речке-вонючке вырос.

В общем, парень показался мне безнапряжным, и мы отправились в туалет курить.

Там я и задал, мучавший меня вопрос:

– Скажи, а что, здесь все сумасшедшие?

– Да – не, – ответил парень, пуская кольца дыма в потолок. Потом задумался, наверное, решая, как бы мне получше, попонятней ответить:

– Такие же, как мы…

В туалете было жарко из-за того, что двойные рамы с его окон не снимались круглый год.

Невозможно было даже открыть форточку, фрамуга которой оставалась заклеенной еще с прошлого, а может даже с позапрошлого, если судить по толщине пыли на заклейке, года.

Парень расстегнул робу.

Под ней, на его голой худой груди висел медный крестик на суровой нитке.

Увидев мой взгляд на крестик, он сказал:

– Раньше у меня серебренный был, да я его пропил, – видимо, гордость за себя, была той немногочисленной ношей, которую пропить оказывается невозможно.

Во всяком случае, даже то, что он пропил крест, парень сообщил мне с той же потаенной гордостью:

Грех, конечно.

Может из-за этого, я потом триппер подхватил, – про триппер было сказано с теми же гордыми интонациями, как и про крест:

– Но ничего…

И мне пришло в голову спросить парня.

Все равно, в моем положении и в данном месте, спросить об этом больше было у некого:

– Что страшнее: ад или триппер?

Парень задумался, и довольно надолго. Я бы и сам задумался – задай мне кто-нибудь такой сложный вопрос.

Потом, наверное, взвесив все за и против, он сказал:

– Ад, конечно. Но, в смысле возможности – триппер в наших местах более вероятен…

Художник Андрей Каверин

…Олеся смотрела сквозь меня, как Петр 1 с памятника Церетели.

Серьезно, и, в тоже время, ничего не понимая.

Этим она была слегка курьезна.

Впрочем, памятники Церетели курьезны тоже, хотя это – никаким образом не влияет ни на чье отношение к жизни.

Она смотрела на меня, а я молчал, потому, что все, что можно и нужно было сказать – я сказал в первую же минуту.

Иногда умным помолчать почти так же полезно, как и дуракам.

Во всяком случае, это молчание дало возможность рассмотреть девушку, которой мне пришлось принести недобрую весть.

Того, что самую недобрую, страшную весть, эта девушка принесет себе сама, в тот момент я не знал.

«Стройная, довольно симпатичная, светловолосая.

На любой станции метро, таких можно встретить десяток,» – я поймал себя на мысли, что рассматриваю ее отстраненно, почти безразлично, так, как рассматривают картинки в журналах, читаемых в электричках, – «Самая обыкновенная девушка.»

Пожалуй, одно – то, что это девушка связана с моим другом, то, что она выбрала в спутники именно Василия, делало ее необычайно и непривычно для незнакомой девушки, живой.

Живой.

И очень необыкновенной девушкой.

Может, вообще, неповторимыми нас делает именно то, что мы выбираем в жизни.

И то, что в жизни выбирает нас.

Почему-то я искал в ней хоть что-нибудь порочное.

Немного порока делает терпимой даже самую несносную добродетель.

И не находил.

…Первое, что я услышал от нее, открывшей мне дверь, было:

– Простите, но я вас не знаю, – и мне пришлось ответить тем, что пришло в голову:

– В том, что меня не знают люди – проблемы нет

Проблема в том, что я не знаю людей.

– А это – проблема? – ее некокетство, кокетством не было.

– Конечно.

Когда не знаешь других – не с чем сравнивать себя.

– Проходите, – тихо проговорила Олеся, когда молчание себя исчерпало, – Не на лестничной же клетке, вам обвинять меня в том, что я наркоманка.

Она была явно не простушкой, f то, сколько ей лет, я даже не попытался выяснить.

Легче у покойника узнать, когда он умер, чем у женщины – когда она родилась.

Во всяком случае, Олеся казалась совершеннолетней, и это снимало с Василия, по крайней мере, одну проблему.

Я вошел в довольно скромно и неприметно обставленную прихожую, даже забыв сказать Олесе, что ни в чем ее не обвиняю. Разве я мог знать, что всего через несколько дней, за считанные часы жизни этой девушки, я буду готов отдать все, что у меня есть.

И что часы уже запущены…

…Я видел смерть, и даже был, пусть вынужденным не по своей воле, соучастником в ее жестокой работе.

И воспоминание об этом наедине с собой, часто заставляет меня мрачнеть.

Но смерть никогда не спрашивала моего совета.

А я никогда не обращался за советами к ней.

И надеялся на то, что встретимся мы только в конце моего пути.

Над тем, что мне, еще полному сил, замыслов и перспектив, возможно, придется вступить с ней в борьбу, я никогда не задумывался.

Как, наверное, не задумывались и мои друзья.

А, может, задумывались.

Во всяком случае, помню, как однажды Петя Габбеличев спросил Гришу Керчина:

– Ты боишься смерти?

– Нет, – ответил Григорий.

– Почему?

– Потому, что когда она придет – меня уже не будет…

Выходит так, что мы, люди, мало, что знаем о смерти.

Утешает лишь то, что о жизни мы знаем еще меньше…

…А еще совсем не давно, для меня, сегодняшнее утро – было всего лишь почти обычным утром.

Таким же далеким от реальности, как и я сам.

Впрочем, мы живем в стране, где есть еще более далекие от реальности реальные люди…

…Однажды, по службе, мне пришлось разговаривать с заместителем министра, и тот, демонстрируя постперестроечный демократизм, задушевно положив мне свою замминистрскую руку на плечо – при этом я явно почувствовал, что душа у зама где-то в плечах – сказал.

Сказал тоном, не допускающим сомнений в том, что он, как замминистра, допускает сомнения в моей юношеской зрелости:

– Вы, поэты, так далеки от реальности, – на это, я промолчал, но про себя, в ответ допустил сомнение в том, кто именно дальше от реальности – поэты или заместители министров?

Наверное, оттого, я все-таки не удержался и схамил замминистру, уверенному в том, что он ближе к жизни, чем поэты.

Я просто спросил:

– Сколько, по-вашему, стоит батон хлеба в магазине?

– Э-э… – прозвучал задумчивый ответ, выдававший невероятную по напряженности, работу памяти…

Этот заместитель министра был, наверняка, не плохим человеком, а может, мне просто, по-обывательски, хочется, чтобы кто-нибудь в правительстве таким был, и вся его беда – да беда ли это для чиновника? – заключалась в том, что он думал, что народом легко управлять.

Но народом трудно управлять по двум причинам: в народе и глупых, и умных больше чем во власти.

Хотя бы – чисто арифметически.

И хоть кто-нибудь в народе из умных – умнее, чем правительство, а из глупых – глупее. Чтобы мы о правительстве не говорили, и чтобы правительство не думало о нас.

И дай нам обоим Бог мудрости, чтобы избежать крайностей.

…Впрочем, первое из вспомненного мною сейчас, произошло несколько позже, а второе – несколько раньше того, как я подумал о том, что в мире полно омерзительных вещей, и вид вчерашнего, глубокого застолья стоит в этом ряду явно не на последнем месте.

Впрочем, когда я посмотрел на Гришино лицо, я примерился с мятой скатертью.

Но только с ней.

Я, вообще-то не слишком восприимчив к мелочам – меня смущает хаос в целом.

Оставалось утешаться тем, что каждый день чреват завтрашним.

Хотя и это – слабое утешение.

По тому, как мои мысли прыгали по ступенькам, я без труда оценил выпитое вчера.

Хорошо, что среди нас оказался человек разумный ко времени.

Ко времени неразумных итак было достаточно много – целых двое.

Я и Гриша.

А Петр, просто спросил:

– Похмелитесь?

– Нет, – твердо ответил я. Я ведь помнил слова Петра.

Как-то он мне рассказывал о том, как самоанализом дошел до того, что понял – кто склонен к алкоголизму:

«Напиться может каждый человек.

Но если человек не алкоголик, он на следующий день на выпивку он смотреть не может.

А алкоголику нужно опохмелиться».

Потому-то я и ответил Петру твердо.

И лишь потом добавил к своему ответу:

– А, что – есть?

– Отложил я вам пол бутылки, – Петр при этом вздохнул.

И я из солидарности вздохнут тоже.

За Григорием, в этот момент я не наблюдал, но, кажется, солидарный вздох раздался и с его стороны.

– Выпейте. Головы вам сейчас понадобятся ясные.

– Зачем? – поострил немного я, но в этот момент встретился глазами с Петром.

И понял, что пока мы с Гришей пили водку, что-то произошло.

– Говори, что случилось? – я присел на край стола, и он показался мне очень устойчивым.

Петр молчал. Наверное, он просто не знал с чего начать.

– Если не можешь придумать, что сказать – говори правду, – Григорий встал рядом со мной, а через несколько секунд мы в первый раз услышали слово «гепатит»…

И почувствовали то, как часто душа оказывается в шутах у судьбы…

…Мы решили, что ехать к Олесе – ее адрес был Григория в записной книжке – должен я, как самый молодой.

И, видимо, близкий ей по возрасту.

Правда, я немного поупирался, говоря, что съездить к девушке Василия можно и завтра.

Откладывать на завтра то, что нужно делать сегодня, может позволить себе только тот, кто не задумывается о том, что завтрашний день может принести свои собственные беды…

…Так и вышло, что оказался в ее доме, на ее, так сказать, территории и задумался о том, что могло свести эту совсем молодую девчонку, явно не из прибогемного кордебалета, с уже спивающим художником?..