Текст книги "Италия – колыбель фашизма"

Таков индивидуальный облик современного итальянского великодержавия. Как некогда крылатый Эрос греков был сыном Пороса и Пении, обилия и скудости, – так нынешний итальянский империализм, национальный эрос нового Рима, отображает собою одновременно и внешнюю бедность итальянского народа, и богатство таящихся в нем внутренних сил.

В 1908 г., в связи с австрийской аннексией Боснии и Герцеговины, итальянское общественное мнение пережило приступ националистического оживления. Вновь обострились вопросы ирредентизма, явственнее обнаружился Drang nach Nordosten. Но уже в следующем году «национализм» из острого становится как бы хроническим и наряду с целью возвращения в лоно родины оторванных от нее единоплеменников ставит перед собою ряд еще более широких государственных задач. Появляются новые националистические органы печати, развивается интенсивная пропаганда среди юношества. 3 декабря 1910 г. во Флоренции открывается первый конгресс националистов, дебатирующий большую политическую программу – от философско-исторических основ национализма до очередных практических мероприятий текущего дня. Конгресс подчеркивает, что узкую ненависть к Австрии пора сменить широким и положительным осознанием общей проблемы места Италии под солнцем. Конгресс проходил под знаком старого и славного лозунга «Italia fara da se». Националисты далеко не в восторге от мертворожденного тройственного союза, но одновременно не могут не проявлять опасливого отношения также к Англии и особенно Франции. Они рекомендуют правительству «сильную и смелую политику», или, как мы бы теперь сказали «политику здорового национального эгоизма». Они хотят превратить Италию из нации эмигрантов в нацию колонизаторов и щекочут свое воображение славой римской империи времен Октавия. В области внутренних дел национализм высказывается за умеренность и осуждает антисемитские и крайние клерикалистские настроения. Интересно, что в своих построениях он заимствует кое-что у… синдикализма, основательно, впрочем, процеженного, очищенного от революционного содержания. Особенно упорно настаивает он на преодолении остатков старого партикуляризма и на укреплении общеитальянского национального сознания. Ближайшая опора национализма – большие банки, высшие военные сферы, аристократические круги и находящиеся под их влиянием группы интеллигентной молодежи. Вполне понятно, таким образом, что атмосфера националистического конгресса была характерна не только для известных общественных сил Италии того времени, но и для ее государственной политики. Однако в широких массах избирателей националистам не удалось достигнуть сколько-нибудь значительного влияния: на парламентских выборах 1913 года они приобрели в палате всего лишь шесть мест, в том числе два от Рима.

Международные отношения в Марокко не оставляют Италию равнодушной. Ее глубоко волнует соревнование великих держав, пресса полна призывов и пафоса. Опасаются, что после бранного пира богов Италии останутся лишь «обглоданные кости». Пишут об исторических правах итальянского отечества на Средиземном море («mare nostrum»), о Риме, о берегах Африки и т. д., – словом, сверкает всеми своими огнями идеологическая арматура великодержавия. Очередная конкретная цель: «Триполи, когда-то наше, должно быть снова нашим»! Англия и Франция не возражают против этого домогательства. Прежде взоры итальянцев были устремлены на Тунис, в котором хотели видеть «продолжение Сицилии». Захватом этой прекрасной земли Францией в 1887 году создалась благоприятная внешняя обстановка для вступления Италии в тройственный союз, никогда, впрочем, не пользовавшийся популярностью среди большинства итальянцев. Вместе с тем, в области африканской проблемы взоры Рима были переведены с Туниса на Триполи: Ewiva Tripoli Italiana!

Итало-турецкая война 1911–1912 годов воплотила этот лозунг в жизнь. Но и присоединением Триполитании и Киренаики по Лозаннскому миру с турками в октябре 1912 года не была разрешена проблема переселения: колонизовать захваченную территорию оказывалось не под силу бедным калабрийским крестьянам. Непривычные условия земледелия и отсутствие капиталов пугали земледельцев, дешевая местная рабочая сила отталкивала итальянских рабочих. Собственная колония, далеко не первосортная, в результате оставалась слабо населенной и не смогла сколько-нибудь существенно отвлечь эмигрантский поток от Южной Америки и других стран. Подтверждалась истина, что колонии оплодотворяются больше капиталами, чем людьми, и что бедным странам от колоний больше хлопот, чем прибыли. Но политически обладание Триполи было, конечно, полезно для Италии, выдвигая ее в ряды великих держав и обещая ей лучшее будущее. В Тунисе появились ростки итальянского ирредентизма. Победы в Африке подняли престиж итальянской армии. Пусть государство с 38 % неграмотных, с малярией, с постоянной почти холерой, с дурными гигиеническими условиями имеет весьма сомнительное «право» браться за «цивилизование» другой, хотя бы и вовсе девственной страны, – но такие вопросы относятся к области не юриспруденции и индивидуальной этики, а истории. Лишь ее беспристрастный трибунал воздает каждому по делам его, связывает и разрешает. Испания наложила неистребимую печать своего культурного влияния на всю Южную Америку как раз во время инквизиции и жестокого экономического упадка. Извилисты и сложны исторические пути.

Как бы то ни было, к 1914 году и субъективные, и, в известном смысле, объективные предпосылки империалистической политики были в Италии налицо. Это необходимо иметь в виду для более полного уразумения последующих событий.

Великая война. Нейтрализм. Интервенционизм. Май 1915-го

Разумеется, Италия не могла остаться в стороне от общеевропейской бури 1914 года. И внешние влияния, и внутренние силы упорно выводили ее из состояния нейтралитета, защищавшегося осторожным Джиолитти. Сохранить руки «свободными и чистыми» значило прийти на конгресс с пустыми руками. Пришло время смелых решений. Необходимо было принять участие за столом победителей в новом переделе Европы и тем самым довершить великий подвиг объединения Италии. Больше того. Являлась возможность вновь поставить вопрос о территориальном «расширении» страны в полном его объеме. Одно дело – принцип «национального самоопределения», и другое – государственный интерес. Пока первый непосредственно служит второму, все обстоит превосходно. Но бывает так, что уже никакими натяжками не подвести под определенный и реальный национально-государственный интерес спасительный фундамент «свободного самоопределения народов». Тогда приходится прямее и откровеннее опираться на свой удельный вес.

Каждая страна стремится к «экономической самодостаточности». Каждое государство хочет иметь удобные в торговом и военном отношении границы. Италии требовалось еще многое, чтобы достичь этих целей, стоявших перед нею, как перед так называемой «великой державой». Ей нужно было оправдать это почетное наименование.

«Италия должна расшириться, иначе она взорвется» – проповедовали интервенционисты, напирая на римское правительство. Она должна стать «насыщенной» страной. На широкие массы особенно сильно действовали при этом лозунги «ирредентские», а также и общесоюзнические: гуманитарные и демократические.

Выступление на стороне центральных держав было, судя по всем данным, исключено с первых же дней великого конфликта. Недаром гуляла из уст в уста острота Мартини, сказавшего, что первой жертвой, первым трупом начавшейся войны явился Тройственный Союз. Иначе и быть не могло: договор «совместной неподвижности», механическая дружба органических врагов, акт «обоюдного страхования», – он сыграл свою роль и внутренне себя изжил. Вряд ли правительство, даже если бы хотело, смогло преодолеть антиавстрийскую предубежденность в самых различных слоях населения. Формально отвергая в междусоюзных переговорах наличность casus foederis, по существу оно лишь выражало единодушное настроение страны. Повсюду слышалось: «лучше дезертировать, чем драться за немцев». Муссолини формулировал общее мнение, заявляя правительству в 1914 году: «Если вы начнете войну с Францией, вы получите баррикады в Италии». Особенно сильное впечатление и на итальянские общественные круги, и на итальянскую дипломатию произвел факт активного участия Англии в противогерманской военной коалиции. В сущности, именно этот фактор и оказался решающим.

После долгих колебаний и достаточно неприглядной шейлоковской торговли Соннино с обеими сторонами, Италия выступила наконец на стороне союзников. Злые языки острили, что вопрос решили несколько сотен лишних километров. Злые языки, по обыкновению, довольствовались чисто внешней оценкою вещей.

Появление Италии в боевом лагере Антанты знаменовало собою победу ирредентизма в старогарибальдийском смысле над новыми империалистическими стремлениями, отталкивавшими Италию от Англии и Франции. Это не означало, разумеется, отказа от политики колониальной экспансии, но неизбежно отодвигало ее задачи на второй план. Под влиянием военной обстановки и настроений страны правительство принуждено было в первую очередь поставить вопрос о «дезаннексии» населенных итальянцами областей Австрии. За такую постановку вопроса была и популярная логика итальянской истории. Победа в европейской войне как бы завершала освободительный процесс 1848, 1859, 1860 и 1866 годов. Общественному мнению Италии представлялось противоестественным завершение освободительного процесса в союзе и через союз с центральными монархиями. Напротив, решительно диктовалась демократическая борьба против них.

Значительная часть интеллигентной молодежи стояла уже в 1914 году на интервенционистских позициях. Студенчество неоднократно взывало о военном вмешательстве. Но гораздо важнее, что и «средние классы» относились к выступлению Италии, в общем, сочувственно. После объявления войны страна пережила подъем горячего национального движения, порыв «священного единения». Количество добровольцев достигло двух сотен тысяч. Даже и недавние противники вмешательства, германофилы, пацифисты, ненавистники Антанты, – все они, когда война разразилась, превратились в единый лагерь патриотов, защитников отечества.

Впрочем, было исключение: социалисты. Позиция итальянской социалистической партии в проблеме войны представляет для нас особый интерес: именно ведь на почве различного понимания этой проблемы и произошел разрыв Муссолини с партией. Интервенционизм Муссолини – первое знамение позднейшего фашизма.

Было нечто импотентное и половинчатое в нейтрализме итальянских социалистов. Ни откровенного патриотизма их европейских коллег, ни действительного революционного дерзновения русского стиля. Это был поверхностный пацифизм, проникнутый страхом опасностей, осторожностью, неверием в победу одной из воюющих сторон. Не фанатическая ставка на революцию и гражданскую войну, а умывание рук, апелляция к узкому расчету, мелочному рассудку. Капоретто заставило социалистов пересмотреть свою линию поведения и высказаться за национальную оборону. Но было уже поздно: победа застала их врасплох.

Главный порок этой межеумочной нейтралистской позиции – ее несоответствие «духу» тех великих, воистину решающих исторических дней. Вместе с тем она не могла быть действительно популярной в обществе, подстрекаемом патриотической прессой, да, пожалуй, и в массах, инстинктивно воспринявших всю критичность, всю значительность эпохи. Муссолини своим чутким социальным слухом верно уловил это: «нейтральные не двигают событиями, а подчиняются им; кровь дает бег звенящему колесу истории». В первые дни войны он тоже писал в «Avanti» о необходимости «абсолютного нейтралитета» Италии: «или правительство – подчеркивал он – само подчинится этой необходимости, или пролетариат всеми средствами заставит его ей подчиниться». Но уже очень скоро, в сентябре, он публично исповедуется в своей горячей любви к Франции: «о, Франция, мы тебя любим! В наших жилах – любовь к Франции!»

Он меняет ориентацию. 10 октября он уже пишет статью, провозглашающую переход «от абсолютного нейтралитета к активному и действенному». Не покидая революционной терминологии, он объявляет, что интересы революции требуют войны: «ужели вы останетесь противниками войны, несущей спасение нашей, вашей революции?» Не всякая война запретна: «ужели вы думаете, что государство будущего, государство завтрашнего дня, республиканское или социал-республиканское, откажется от войны, если его к ней приведет внешняя или внутренняя историческая необходимость?» Война несет собою революцию, она осуществит революционные цели. Значит, да здравствует война!

Такие мысли были несовместимы с редактированием социалистического официоза, и Муссолини уходит из «Avanti». Его упрекают в беспринципности, в ренегатстве, на что он отвечает, что «лишь идиоты, лишь физические и духовные мертвецы никогда не меняются»; новая обстановка – новые правила поведения. А на бурном социалистическом собрании в Милане в ответ на шум и брань он бросает аудитории свою знаменитую фразу; «вы меня ненавидите, потому что вы меня еще любите!» Он продолжает объявлять себя социалистом: «я социалист, и останусь им навсегда… социализм есть нечто, что входит в плоть и кровь».

14 ноября выходит первый номер его новой газеты «Popolo d’Italia». Орган откровенного и патетического интервенционализма, он в то же время отнюдь не расстается с революционными идеями и терминами. Он носит подзаголовок «социалистическая газета» и в качестве своих девизов берет изречение Бланки; «революция – идея, обретшая штыки». Полные боевого национального пафоса, статьи Муссолини оснащены вместе с тем и звонкими революционными призывами.

«Сегодня война – завтра революция». С таким лозунгом Муссолини приступает к организации союза интервенционалистов – «Fasci di azione revoluzionaria». Разумеется, он знает, что с точки зрения социалистической партии это – впадение в ересь, акт раскола. «Я верю, – пишет он, – что из этой группы людей, воплощающих в себе ересь и не боящихся раскола, вырастет нечто великое и новое».

«Наша интервенция – поясняет он свою позицию – имеет двойной смысл: национальный и интернациональный. Она направлена к распаду австро-венгерской монархии; возможно, что за ним последует революция в Германии и, в качестве неизбежного противодействия, русская революция. Короче, это шаг вперед на пути свободы и революции». И еще: «Война – тигель, выплавляющий новую революционную аристократию. Наша задача – ниспровергающая, революционная, антиконституционная интервенция, а вовсе не интервенция умеренных, националистов, империалистов».

Трудно сказать, в какой мере искренен субъективно был Муссолини в этих своих статьях. Объективная логика интервенционализма неотвратимо увлекала его от революционно-интернационалистических построений «социалистической войны» к национально-патриотической идее «Великой Италии». Правда, первоначальный штаб его отрядов состоял из ближайших его единомышленников, воспитанных на революционном синдикализме. Но та молодежь, в адрес которой направлял он свои пламенные призывы, воспринимала именно патриотический, именно национально-итальянский их пафос. Впоследствии фашизм наглядно вскрыл и углубил эту любопытную жизненную контроверзу.

Впрочем, нельзя отрицать, что сочетание революции и патриотизма исторически характерно для итальянского сознания вообще. В этом отношении вряд ли можно объяснить случайностью интервенционизм во имя революции, неистовую проповедь военного вмешательства со стороны вождя крайнего левого крыла итальянской общественности. Разве объединение Италии происходило не под знаком «родины и свободы» одновременно? Разве «Молодая Италия» Мацини не ставила «народ» непосредственно после «Бога» и рядом с Ним? Разве Гарибальди, национальный герой и знамя патриотизма, не провозглашал социализм «солнцем будущего»: «il socialismo e il sole dell’avenire»? Разве самый дух гарибальдизма, несшего «национальную свободу повсюду», не был напряженно интернациональным? Муссолини 14 года, несомненно, понятен и типичен в свете новой итальянской истории.

Молодежь союзов национально-революционного действия маршировала по улицам Милана, а потом и других городов, призывая войну как высшее счастье и распевая на все лады:

 
Abasso l’Austria
E la Germania
Con la Turchia
In compagnia!..
 

Уже спустя два месяца после рождения «Пополо д’Италия», в январе 1915 года, «Fasci» насчитывали свыше пяти тысяч участников. Они были разбросаны по всей Италии и беззаветно преданы единой идее, единому делу: война! Они не представляли собою политической партии, хотя военная дисциплина как-то органически связывала их. Но не было у них политической программы; они были совершенно вне текущей политики, вся сущность их объединения исчерпывалась единственным пунктом: «вмешательство Италии в европейскую войну». Если подыскивать подходящий термин, можно назвать такое объединение скорее лигой, чем партией.

Когда накануне окончательного решения король колебался, Муссолини выступил с огненной статьей, заканчивающейся прямой угрозой трону. «Честь и будущее отечества – писал он – в опасности; отечество – у жуткого распутья своей истории. Слово за народом! Или война, или республика!» («Popolo l’Italia», 15 мая 1915 г.).

Наконец, 20 мая час пробил, и Италия выступила на стороне Антанты во имя осуществления, по словам Саландры, «своих наиболее священных национальных стремлений».

Мир. «Испорченная победа». Наследие войны

Римское правительство заранее обусловило себе в переговорах с руководящими союзными державами те выгоды, которые должны были быть предоставлены Италии в случае победы. Союзники не скупились: ведь одновременно с ними торговался от имени германского императора Бюлов! Но последнему Рим имел возможность продать по обстоятельствам дела все-таки не более, чем нейтралитет. Цена крови была, естественно, выше.

26 апреля 1915 года в Лондоне Италией было подписано секретное соглашение с Англией, Россией и Францией. На основании этого соглашения она обязывалась выступить против союзных ей центральных держав, взамен чего ей были обещаны земли «неискупленной Италии» (Italia irredenta), Южный Тироль, острова Додеканеза, временно занятые ею еще в 1912 г. по Лозаннскому миру, часть области словенцев (Крайны). Истрия, большая часть Далмации, существенные права в Албании, а также значительные территориальные возмещения вне Европы при разделе Турции. Межсоюзный договор 21 августа 1917 года устанавливал, что Италии причитается западная часть Анатолии с Адалией и Смирной. Восточная часть Анатолии должна была отойти к России.

В то время как европейские державы ради выступления Италии шли, таким образом, широко навстречу ее государственным притязаниям, президент Вильсон в своих пресловутых «14 пунктах» 8 января 1918 года выражался суше и осторожнее. «Исправление границ Италии – гласил 9-й пункт его хартии – должно быть произведено на основе ясно различимых национальных границ».

Это противоречие не замедлило обнаружиться на мирном конгрессе, в совещаниях великой пятерки и миродержавного триумвирата. Домогательства Италии, скрепленные лондонским документом, натолкнулись не только на принципиальную оппозицию Вильсона, но и на реальнейшее противодействие Сербии, превращающейся в Югославию. Она тоже имела свои интересы и тоже проливала кровь. Нельзя же было вместо итальянской ирреденты создавать славянскую! Приходилось волей-неволей, не забывая обещаний, выполнить их в несколько сокращенном объеме.

По Сен-Жерменскому мирному трактату (ст. 27) Италия получила: южную часть Тироля, Герц, Градиску, Истрию с островом Керсо, небольшие части Каринтии и Крайны, а также город Зару. Рапалльским договором 12 ноября 1920 года с Югославией был уточнен вопрос о Далмации, поделенной между обоими державами, причем город Зара с окрестностями и часть небольших островов Адриатического моря, прилегающих к Далмации, достались Италии.

Очень остро стоял на мирной конференции вопрос о Фиуме. Междусоюзный договор 1915 года обещал этот огромной важности адриатический порт сербам. Итальянское правительство решительно настаивало на присоединении его к Италии, обосновывая свои требования этнографическим составом населения спорной территории: на 25 тысяч итальянцев там жило всего 15 тысяч славян и не более 6 тысяч венгров. Вильсон, однако, энергично возражал, доказывая, что новое югославянское государство должно по справедливости получить выход к морю. Орландо, ссылаясь на итальянское общественное мнение, отказывался идти на уступки. В результате Трианонский договор (ст. 53) ограничился лишь установлением факта отказа Венгрии от верховных прав на Фиуме. И лишь вышеупомянутый Рапалльский трактат 1920 года после весьма красочных перипетий решил вопрос, объявляя Фиуме самостоятельной городской республикой: бессмысленный, насквозь искусственный компромисс, никого не удовлетворивший и повлекший за собою непрерывные смуты в новоявленной «республике». Окончательно фиумский узел был распутан много позже, римским соглашением 27 января 1924 года, в силу которого Фиуме отошло Италии, а находящаяся около него и прежде входившая в его территорию гавань Барош – Югославии. Проблема Фиуме сыграла большую роль в послевоенной жизни Италии.

По Севрскому договору, Турция отказывалась от некоторых прав, которые еще сохраняла в Ливии (Триполи). Кроме того она обязывалась уступить Италии 12 островов Додеканеза с тем, правда, чтобы Италия, согласно требованиям национального принципа, передала их Греции. По соглашению с Грецией, Родос и Кастеллариццо оставались Италии. Нужно, впрочем, отметить, что передача Додеканеза Греции так и не состоялась: лишенная обещанных компенсаций в Малой Азии вследствие успехов турецких националистов, Италия, уже устами Муссолини, заявила, что она удерживает Додеканез за собой. Лозаннский мир 1923 г. закрепил его за нею. Но в борьбе фашистов против Нитти его либеральная уступчивость («отреченство») в эгейском вопросе оказалась использованной сполна.

В сущности говоря, мирный договор отнюдь не был неблагоприятен для Италии. Она добилась многого. К ней вернулась львиная доля ирреденты, а северная полоса Южного Тироля, населенная немцами, досталась ей даже вопреки национальному принципу, равно как и Герц, Истрия и Градиска, населенные почти сплошь словенцами, и Зара, по преимуществу сербский город. В дни Версаля тирольский ландтаг неоднократно пытался протестовать перед вершителями мировых судеб, взывая к «бескорыстной справедливости», возвещенной народам с высоты заокеанского величия и благородства. Но стратегические соображения, представленные Орландо, оказались убедительнее принципиальных жалоб, исходящих от побежденных…

Помимо территориальных приобретений, Италия вышла из войны с чрезвычайно упрочившимся международным положением. Рухнула Австро-Венгрия, ее злейший «наследственный враг». В этом отношении Италия оказалась даже счастливей своей великой северной соседки, так и не купившей полного спокойствия, несмотря на всю полноту победы. Германия, устоявшая в катастрофе, утратила для Италии, как и для Англии, свое жало, превратившись в полезный фактор международного равновесия, в уместный противовес усилившейся Франции. Трудно оспаривать, что победа принесла итальянскому государству прочную возможность развития и надежную основу для уверенности в завтрашнем дне.

Однако сама Италия восприняла свою победу иначе. Итальянское «общественное мнение», забывая реальные достижения победоносного мира, сосредоточило на союзниках всю силу национального негодования. Союзники не исполнили своих обязательств. Они много обещали в минуты опасности, и отреклись от слова, когда трудные дни прошли. «Мы ограблены Клемансо, мы обмануты Вильсоном!» – гремели возбужденные голоса, втихомолку подстрекаемые подчас и самим правительством. Ужели был прав старик Джиолитти? Ни в Далмации, ни в Албании не добилась Италия осуществления своих надежд. Ей не уступают даже Фиуме, города итальянского по традиции и по большинству населения. Вместо Австрии появился новый смертный враг – сильная Югославия. О колониях нечего и говорить: приходится оставаться все с теми же Ливией и Эритреей, по-прежнему взирая с бесплодной завистью на богатых и счастливых соседей. Союзники проявили черную неблагодарность. Везде и повсюду – «победоносная тирания англо-французской плутократии, которая, навязав миру чудовищный по своей исторической несправедливости и цинизму Версальский договор, приложила все усилия к тому, чтобы лишить нас элементарных и священных плодов нашей победы. И ей удалось это! Наша победа на деле оказалась лишь оборотом литературной речи, а наша страна очутилась в разряде побежденных и удушенных стран» (Дино Гранди).

Многие итальянские патриоты искренно и возмущенно утверждали, что война прошла для их родины впустую.

«Я в Италии, – пишет русский автор Сандомирский, – с большим интересом прослушал речь одного видного экономиста, который, старательно избегая парадоксов, доказал, что для Италии, с экономической стороны, в сущности, никакой разницы не было бы, если бы она оказалась не в стане победителей, а в стане побежденных стран». Понятно, что разочарование в «испорченной победе» – sconfitta vittoria! – превращалось в источник националистической досады, даже патриотического гнева, – и рождало лозунг: «исправление победы!». Мало выиграть войну, – нужно уметь выиграть и мир, спасти победу.

Нужды нет, что версальские диктаторы сами бились над квадратурою круга. Им приходилось разбирать национально-государственные конфликты внутри собственной коалиции, быть справедливыми одинаково ко всем: к Италии и к Сербии, к Румынии и к Чехословакии. Им, очевидно, оставалось руководствоваться афоризмом Тьера, сказавшего, что удачными следует назвать те договоры, которые не удовлетворяют целиком ни одну из сторон. Италия мечтала об Адриатике, Сербия мечтала… о ней же. Обе полагали, что другая сторона может немного потесниться и удовлетвориться… за счет побежденных. Но это оказалось далеко не так просто: в Европе тесно. Конечно, легче было провозглашать на словах либеральные принципы равенства наций, нежели примирять на деле противоречивые интересы государств. Ллойд-Джордж и Клемансо не испытали «разочарования в победе»: демократические и гуманитарные обоснования войны были для них всегда не более, чем добротным предметом национального вывоза. Но, не испытывая разочарования, они встречались на конгрессе с рядом второстепенных трудностей, заведомо не разрешаемых; им оставалось разрубить эти гордиевы узлы с максимальными удобствами для своих стран. Можно ли упрекать за это? Можно ли слишком негодовать, что они не захотели ссориться с Вильсоном, неповинным в их прежних посулах Италии, и не чересчур горячо отстаивали ее безбрежные вожделения, еще подогретые славою Витторио Венето?..

Пусть так. Но горечь национальной обиды нельзя было вытравить этими холодными и немного грустными доводами от разума. Италия казалась сама себе «великой пролетаркой», преданной своими богатыми сестрами. И в сложной послевоенной обстановке постепенно зарождались настроения, ставшие год или два спустя психологической средой торжествующего фашизма. Говорят, если спросить в Италии: «откуда взялся фашизм?» – неизбежно последует ответ: «фашизм порожден гневом воинов»…

Возвращаясь с фронта, военная молодежь заставала дома неприглядную картину. К разочарованию в союзниках и в «целях войны» прибавлялись тягостные впечатления бедности и несовершенств окружающей жизни. В богатых отелях веселились иностранные туристы, по-прежнему трактующие Италию, как страну певцов, музеев, гидов и художников. Рядом с наглым счастьем военных нуворишей и тыловых выскочек, этих «акул» (pescicani) спекуляции и военного индустриализма, – зияла нищета, стонала нужда, гнездилась законная зависть. Создавалась благоприятная почва для уверений, что «война нужна была только капиталистам». В то время как французские солдаты возвращались домой героями, в ореоле славы, любви и благодарности, окруженные общим национальным восторгом, и весь мир слышал их поступь на ликующих Елисейских Полях, – ничего подобного не видели, расходясь по домам, воины итальянской армии. Сурово встретила их родина: усталостью, хозяйственной неурядицей, политической неразберихой и заботами, заботами, заботами… Многие находили свои места занятыми и не знали, куда деваться. Ощущалось перепроизводство интеллигенции, нищавшей, как никогда. В университетских городах, вследствие дороговизны жизни и, в частности, квартир, наблюдалось опустение университетов. Словом, надвигалась жестокая реакция истощения после нечеловеческого подъема и надрыва войны.

Разумеется, огромную, если не основную, роль во всех этих национально-государственных осложнениях играл экономический фактор. Италия – небогатая страна, и военное напряжение отразилось на организме ее крайне болезненно. Победа застала ее уже достаточно надорванной и, конечно, меньше всего была способна принести собой мгновенное исцеление. Скорее, напротив, наступил самый трудный, экономически наиболее опасный «переходный период», когда нужно было переводить жизнь государства с пути лихорадочного, изнурительного военного хозяйствования в русло нормальной экономики мирного времени. Правительства передовых западных государств заранее вырабатывали план действий на этот переходный период. Но в Италии страна вступала в мирную полосу неподготовленной и правительство не имело определенного, продуманного плана экономической политики.

Война создавала видимость промышленного процветания государства. Увлечение крупной индустрией, невероятно распухшей по военным соображениям, не прекращалось и после заключения мира. Правительство испытывало в сфере этого вопроса энергичное давление со стороны буржуазии, заинтересованной в государственной поддержке промышленных предприятий. Банки, связанные с индустрией, в свою очередь давили на власть и парламент всеми способами. Вместо сокращения убыточной промышленности (Италия бедна промышленным сырьем – железом, углем), правительство подчиняло свою политику ее нездоровым интересам, устанавливало ультрапротекционистский тариф на промышленные товары, тщетно добивалось перед союзниками распределения мирового сырья между державами-победительницами, шло на субсидии и т. д. Настаивая на поддержке, буржуазия пользовалась демагогическими аргументами, указывала на рабочих, которые пострадают, если закроются фабрики, запугивала призраком социальной революции и пела гимны индустриализации страны. В результате государство, продолжая жить не по средствам, погружалось в тяжкий финансовый кризис, лира неуклонно падала, угрожая уподобиться русскому рублю и германской марке. «Инфляция военной промышленности» в корне подрывала национальное хозяйство. Экономический и финансовый беспорядок стал явственно проявляться уже к осени 1918 года и дошел до апогея к концу 1921-го.