Текст книги "Наследство последнего императора. Том 3"

– Хам! Красный палач! – продолжали кричать из толпы.

Две женщины рядом с Волковым неожиданно завизжали прямо ему в уши, словно кошки, которым наступили на хвосты.

Инвалид подскакал к виселице. Остановился, деловито придвинул садовую стремянку вплотную к столбу. По-хозяйски проверил, хорошо ли держится. Стал левой здоровой ногой на первую ступеньку, и, держась обеими руками за столб, с усилием взобрался наверх.

Оттуда он молча посмотрел вокруг сквозь щель уцелевшего глаза. И толпа, непонятно отчего, понемногу и нерешительно стала затихать.

Одноногий глубоко вздохнул. Выдохнул. Взялся двумя руками за тонкую медную петлю и просунул в неё голову. Толпа шевельнулась, прошелестела и затихла совсем. Кто-то охнул и снова – тишина.

– Православные, – разорванным голосом прохрипел инвалид. – Господь свидетель – невинно погибаю. Никогда красным большевиком не был и в чеке не служил. А вы… – обернулся он к легионерам. – Будьте вы прокляты отныне и до веку! Кара Господня настигнет вас, и детей ваших, и внуков.

Инвалид перекрестился и ударом своей деревяшки свалил стремянку. Струна врезалась ему глубоко в шею. Кровь из рассечённых артерий вырвалась двумя фонтанчиками и прекратилась.

Старик умер почти сразу, повиснув на струне, только дёрнулся два раза. И слегка осел в петле, когда струна прорезала горло и шею и упёрлась в шейные позвонки. На грязных брюках между ног у него появилось мокрое пятно.

Волков и Деревенко встретились взглядами и тотчас отвернулись друг от друга. Чемодуров беззвучно открывал и закрывал рот, как лещ, выброшенный на берег реки. И как лещ на песке, бессмысленно таращил старческие слезящиеся глаза.

– А разве… – проскрипел Волков, но голос не слушался.

Откашлялся, отдышался и продолжил еле слышно:

– Владимир Николаевич… Разве большевики верят в Бога? И крестятся?

– Не верят и не крестятся, – мрачно произнес доктор.

– Тогда как же его?.. – растерянно сказал Волков и указал взглядом на повешенного.

– Всё нынче просто. Как раз плюнуть. Этого я знаю. Знал… Он, действительно, служил в Американской гостинице. Устроился туда за два года до того, как там разместилась чека. Когда вернулся с фронта без ноги, хозяин гостиницы взял его плотником. Из жалости. Взял, чтобы солдат не пропал, как пропадают почти все они, на фронте изувеченные, от нищеты, водки и тоски. Но одно связывало его с чекистами. У начальника чека фамилия Лукоянов, а у мужика Лукин.

– И только за это казнили?

– Знаю, что говорю. Я часто бывал в Американской… Весь персонал гостиницы чекисты разогнали, а Лукина оставили – тоже из жалости. Кем он ещё мог им служить? Только плотником.

Волкова внезапно охватил холод, по-настоящему зимний, и он задрожал в крупном ознобе.

– Так что же вы сейчас промолчали? – шёпотом воскликнул он. – Почему не объяснили, почему не спасли невинную душу?

Деревенко искоса глянул на него и криво усмехнулся.

– Чтобы висеть рядом с ним? Толпа хотела представления. И ни за что не отказалась бы от него.

– Да… Идёмте отсюда.

– Пойдёмте. Терентий Иванович! – позвал доктор.

Чемодуров послушно закивал. Они стали осторожно выбираться из толпы.

Когда подошли к краю площади, из переулка, которым легионеры привели несчастного Лукина, выскочила стайка мальчишек. Размахивая руками, они на бегу кричали пронзительно-радостными голосами:

– Ещё ведут! Царского сатрапа ведут! Вешать сатрапа будут!..

Вслед за мальчишками появились трое легионеров – двое солдат под командой сержанта, огромного толстяка. Штыками и прикладами они гнали впереди себя бледного до зелени приземистого широкого человека в мундире, на котором ярко сверкали форменные орлёные пуговицы.

Земля ушла из под ног Волкова. Чешские легионеры вели Пинчукова, избитого в кровь.

За ними мелким шагом следовал высокий худой субъект, в котором доктор Деревенко узнал видного деятеля партии социалистов-революционеров Мормонова. Эсер Мормонов подошёл к виселице и закричал звучно и резко, как на митинге:

– Господа! Граждане! Товарищи! Вот он, подлый служитель прежней преступной власти, царский сатрап, тюремщик! Многие годы он терзал и мучил в тюрьме лучших людей нашего города, лучших людей России, революционеров, которые бестрепетно отдали свою жизнь и свободу ради нашей революции и будущего России! А этот презренный лакей рухнувшего гнилого режима пытался бежать от справедливого возмездия, но был схвачен. Наши братья и освободители чехословаки не спят! Они всегда начеку!

– Да что это… что же это… – бормотал Волков. – Какой же он сатрап… Неправда, я свидетель. – И громче: – Никакой он не сатрап! Гражданин Пинчуков – честный и порядочный человек. Я его знаю! Я сам сидел в тюрьме при большевиках и со всей ответственностью могу заявить…

– А ты замолкни! – гаркнул на Волкова толстяк легионер, и Волков, к своему изумлению, узнал в нём того самого четаржа, который за обручальное кольцо дал ему ненужное разрешение на проезд до Екатеринбурга.

Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:

– Замолкни, смерд. Бо до него, – он указал на виселицу, – тебя приеднаю, du Arschloch!1414
  Дырка в заднице (нем.).


[Закрыть]

– Алексей Андреевич! – доктор взял Волкова за локоть – крепко, до боли. И потащил в сторону. – Сейчас же замолчите! – яростно прошипел он. – Ничем вы ему не поможете. И ничего не докажете. Они нас за людей не считают. Из-за вас они нас в сей же час повесят.

– Нет, я так не м-м-могу, – заикаясь, выговорил Волков. Озноб бил его по-прежнему.

– Не надо, Алексей Андреевич, – тихо и грустно проговорил Чемодуров. – Давайте убираться отсюда…

И Волков замолчал, провожая взглядом Пинчукова, страшно похудевшего, так что мундир на нем провис, как на вешалке. Ещё утром он с трудом застёгивал на животе пуговицы.

Пинчуков бессмысленно таращился по сторонам, тряс головой, как паралитик, и заунывно повторял, как нищий на паперти:

– Братцы, пощадите… Ни в чём не виноват… Как перед Богом… Братцы, голубчики, пощадите… Ни виновен – видит Господь…

Но из толпы ему весело кричали:

– А ты узников революции, народных заступников много щадил?

– На куски его порубить и собакам бросить!

Толстый четарж поднял руку:

– Тихо, панове гражданы! Я сильно прошу от вас одну минуту внимания.

– Да хоть час! – крикнули из толпы.

– Не-е, мне час не надо. Так говорите, на гуляш сатрапа порубать? Или на ковбасу?

– На гуляш! Нет, на колбасу! – взревела толпа. – Руби, братец чех!

Четарж обратился к Пинчукову:

– Слышаешь, сатрап и холуй царски? Народ мясника для тебя требует – разумеешь?

Пинчуков продолжал трясти головой и бормотать: «Пощадите, братцы, нет на мне греха». Потом замолчал и только дико озирался.

– Брате солдате, – сказал толстяк одному из своих. – Запусичь1515
  Одолжи.


[Закрыть] мне на минуту твой роскошни винтарь.

Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

– Стойте! – закричал Волков и вырвал локоть из рук доктора Деревенко. – Остановитесь, Бога ради!

И ринулся сквозь толпу напролом к толстяку.

– Пан четарж! – кричал он, на ходу расталкивая тех, кто не пропускал его к виселице.

Пан четарж не обернулся, а Волков больше не мог продвинуться. Толпа плотно сомкнулась вокруг Волкова. Ему что-то кричали в лицо, толкали, кто-то ударил кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с вуалеткой обрушила ему на голову зонтик, а потом принялась мелко колоть им его в живот, приговаривая:

– На требуху, негодяя, на требуху!..

Но Волков ничего не чувствовал, не слышал и тщетно пытался пробиться к виселице.

Тем временем четарж поплевал по-крестьянски, деловито себе на обе ладони, крепко взял винтовку, подошёл к Пинчукову почти вплотную и сделал короткое, едва уловимое движение штыком.

Послышался треск разрываемой ткани – мундир Пинчукова и исподняя сорочка оказались мгновенно, словно бритвой, разрезанными от горла до паха и развернулись в разные стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. Но ни пореза на нем, ни царапины.

Толпа восторженно загалдела, зааплодировали. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке или балагане.

– Мы ещё краще мόгем, – заявил толстяк и ещё раз повёл штыком перед животом Пинчукова, однако, на этот раз с некоторым усилием.

Опять никакого звука не последовало и, вроде бы, снова ничего не произошло. Только живот Пинчукова раскрылся, словно докторский саквояж. Из саквояжа на булыжник площади выпали кишки – серые, блестящие, скользкие. На них никогда не падал дневной свет, и вот они вывалились под солнечные лучи.

Толпа ахнула. Пинчуков очнулся, умолк и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки, разматываясь длинной лентой, продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой и присел. Стал медленно сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

– Мерзавец! – закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков, как толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее вгляделся в лицо Волкову и взревел:

– Я узнал тебя, свинье! Большевик! Ты воуси1616
  Бороду.


[Закрыть] стриг, переодетый, хотел бежать от мене! Браты солдаты! Берить йéго!

Волков уже был в шаге от легионера, как что-то в голове у него захлопнулось, будто с размаху закрыли в ней дверь. И стало темно, тихо, главное, спокойно.

Очнулся он от острой боли в заду и в спине. Открыв глаза, увидел почти вплотную к лицу круглый булыжник мостовой. Дальше – разные сапоги, чистые и грязные, женские ботинки на каблуках, крестьянские лапти.

Справа, почти вплотную к щеке, – добротные русские офицерские сапоги. И две пары солдатских ботинок, а над ними ноги в обмотках.

Офицерский сапог больно ткнул носком Волкову в ухо.

– Очухнулся, червений шпи́йон? – услышал он над собой голос четаржа.

– Я не шпион, – вытолкнул из себя отдельными звуками Волков, не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около лица. – Я сам сидел в тюрьме у большевиков, потом бежал от них, от расстрела сбежал…

– Брешешь, паскудо! – заявил солдат справа и пнул ботинком Волкова в бок. – То, чтоб за сатрапа не заступался.

– Ну так что, панове революцийни граждане, – снова обратился толстяк к толпе. – Что делаем сатрапову царскому холую и большевистскому шпи́йону? Я його признал очень верно – от сима.

И четарж показал толстым, как немецкая сосиска, пальцем на свои глаза.

– Сими очима я видал шпийона. Под трудового мужика був переодетый и бороду вырастил мужицку. Где борода твоя, шпийон? – крикнул толстяк и снова сапог ударил в ухо Волкову.

Но теперь боли Волков не почувствовал. Его внезапно охватило равнодушное отупение.

Он уже уходил отсюда – от площади, от толпы, от легионеров, о чём никто даже не догадывается. Здесь, на земле, только слегка задержалась часть его, Волкова. И это было немного досадно, потому что какую-то долю телесных мучений ему придётся все-таки перенести. «Совсем немного и ненадолго, – утешил себя Волков. – А потом и весь уйду туда, где никто из них, и я тоже, никогда не был. Глупцы, не догадываются, что я от них уже почти убежал!»

– Увставать, червени Schweinehund!1717
  Красная свинья собачья.


[Закрыть]

Снова удар в висок. Волков крепко, до скрипа, сжал зубы. С трудом поднялся и стал, шатаясь из стороны в сторону.

Толпа стояла кругом, но уже не такая плотная. Она таяла и стекала в переулки.

– Так какой ему приговор, панове граждане? – снова обратился к толпе толстяк, несколько раздражённо.

Толпа молча продолжала растекаться.

– Брати солдатики? Что скажешь, Иржи? И ты, Янек?

– У ванну купать, – сказал Иржи.

– У ванну, – подхватил Янек. – У санаторию! У Карловы Вары!

И пнул Волкова прикладом в спину.

Волков вскрикнул, потом неожиданно для самого себя рассмеялся. Нет, не даст он им радости, не покажет боли.

Чехи с удивлением посмотрели на него. Иржи снова ткнул его прикладом в бок, хотя уже не так сильно.

– Ты ещё много раз будешь жалеть, большевицкий пёс, что я тебя не повесил, – заявил толстяк. – Пшёл!

Волков бросил последний взгляд на опустевшую площадь. Раскачивался в петле инвалид Лукин. Сидел на земле, опираясь спиной о столб виселицы, несчастный Пинчуков и глядел вниз, на распоротый живот уже затвердевшими глазами. Он успел затолкать обратно в брюшину только половину кишек, остальные грязными кольцами валялись на земле.

Доктор Деревенко и Чемодуров исчезли. «Бросили… Убежали… Как зайцы, – горько подумал Волков, но тут же спохватился. – Что же им, тоже в петлю? Нет, хорошо, что успели уйти…»

Волков и его конвоиры прошли узким переулком, потом свернули в ещё более узкий и тёмный, который закончился тупиком. Ударами прикладов солдаты направили Волкова через дырку в заборе в грязный, тесный двор, заросший лебедой и татарником.

Дальше пошли сплошь дворами и снова узкими, как норы, переулками.

Спустя час, наверное, Волков понял, что подошли к окраине города.

На одном из поворотов Волков в последний раз оглянулся, и ему показалось, что сзади далеко мелькнул Чемодуров. Мелькнул и снова исчез за углом избушки.

Показалось? Нет, точно, Чемодуров. Волков убедился, когда сворачивали за угол в очередной раз. Чемодуров идёт следом. Старик, который всегда и всего боялся, а в последнее время – собственной тени, идёт за ним. «Зачем? Ведь я уже мертвец. Мои шаги и мысли – всего только вид агонии. Терентий идёт за моими убийцами, не оставляет меня одиноко умереть, а доктора нет. Доктор сбежал. Вот так. Значит, не зря болтали, что доктор – агент красных. Он – агент, а убивать ведут меня, а не его, хоть я никакой не красный, как и старик Лукин, и не контрреволюционер, как несчастный добряк Пинчуков. Как он радовался моему спасению, как слушал внимательно, как переживал за меня, смеялся, огорчался и успокаивал меня… И вспороли ему живот – кто? Те, кого он считал спасителями. И я так считал, а Деревенко их ненавидит, но сам остался живой. За что ему такая награда?»

Дома кончились, теперь шли полем. Чемодуров далеко, не виден почти, – тёмная вертикальная чёрточка у последнего дома, рядом с колодцем.

Прошли ещё немного, и тут Волков ощутил страшную вонь, совершенно невыносимую, так что он едва не задохнулся. Сознание помрачилось, в глазах потемнело.

Отравленный воздух был заполнен ровным и густым гудением. Оно перекатывалось под небом, переливалось невидимыми волнами.

Тысячи, десятки и даже, наверное, сотни тысяч мух – черных, серых и сверкающих синих и зелёных – кружились над огромным выгребным прудом.

Сквозь плотное жужжание, переходящее временами в дрожащий рёв, вдруг прорезался женский пронзительный крик, полный ужаса:

– Не надо! Умоляю! Убейте меня сразу здесь, на месте!.. Только туда не надо!

У берега два легионера загоняли прикладами в выгребной пруд женщину лет двадцати шести, с виду учительницу, в разодранном коричневом платье, с клочками кружевного белого воротника и с полуоторванными кружевными манжетами. Она кричала, потом тонко завыла. Обхватила сапог одного из солдат и стала целовать пыльное голенище, выкрикивая сквозь рыдания:

– Добрые, милые! Убейте сразу, умоляю… У вас ведь есть матери, сёстры, жёны! Ради них пожалейте – убейте здесь, на месте!.. Я же всё для вас делала, всю ночь – сколько хотели… и что хотели… не сопротивлялась и ничего не просила! Пожалейте, расстреляйте на месте… Только не туда! Христом-Богом молю!..

Легионер рванул сапог, но она не выпускала и тоже метнулась вместе с сапогом. Солдат размахнулся винтовкой, как дубинкой, и ударил прикладом женщину по рукам.

Послышался треск перебитых костей, женщина хрипло вскрикнула и оставила сапог. Теперь легионеры с улыбками и смешками легко спихивали её прикладами к жёлтой зловонной жиже. Она пыталась хвататься за землю. Пальцы ничего схватить не могли.

Недалеко от берега уже плавал труп, похоже, женский, только часть спины в таком же коричневом платье поднималась над поверхностью и покачивалась, облепленная огромными черными мухами. Легионеры поддели винтовками, как рычагами, тело умолкнувшей. И, словно бревно, перекатили её в пруд. Женщина утонула сразу и не всплывала.

– Карлсбад! – крикнул прямо в ухо Волкову легионер Иржи. – Курорта! Санатория!

– Нет! – завизжал Волков – так же тонко и резко, как женщина перед ним. – Нет!

– А чому нет? – добродушно удивился толстый четарж. – Правильно говорит тебе брат солдат Иржи: лечебна ванна. Специально для большевиков. Бесплатно, за счёт трудового люда. Больше никогда в жизни болеть не будешь.

– Нет! – крикнул Волков, оседая на землю.

– Встать, встать, добитек!1818
  Скотина.


[Закрыть] – рявкнул другой солдат и ударил Волкова прикладом по рёбрам – послышался хруст. – Вставай!

Волков не вставал, в глазах у него стало темнеть, ударов он уже не чувствовал.

– Доброе тебе скажу, – склонился к нему Янек. – Прыгай сам. Всё быстро кончится, я в тебя сразу выстрелю, и ты уже в раю. Не надо мне тебя бить, колоть. Две секунды – и ты свободный.

Волков не отвечал и не двигался.

Толстый четарж замахнулся сапогом, но почему-то задержался, не ударил. В воздухе послышались странные звуки – так кричат перелётные гуси. Чехи посмотрели в чистое синее небо, где не было даже облаков. Иржи сказал удивлённо:

– Смотри, брате четарж, wer ist da?1919
  Кто это там?


[Закрыть] Гости…

Снова кряканье, несколько раз.

Со стороны города приближался, подпрыгивая на разбитой грунтовой дороге, автомобиль рено с открытым верхом и непрерывно сигналил. Подъехав, резко затормозил, обдав всех пылью и синим ядовитым дымом. Открылась передняя дверь, на землю выскочил русский поручик.

– Что? Кого взяли? – крикнул он.

Чехи не отвечали, с любопытством рассматривая поручика.

– Отвечать! – крикнул поручик.

Легионеры заулыбались – весело и нагло.

Из автомобиля властно донеслось негромкое:

– Zum Befehl!2020
  Выполняйте приказ!


[Закрыть]

В машине позади водителя сидел офицер в мундире австрийского капитана, но с красно-белой ленточкой на рукаве. Он был без фуражки, лицо неподвижное – череп, обтянутый сухой, будто задубевшей на солнце, жёлтой кожей. Глаза закрыты черными круглыми очками. Рядом с капитаном сидели доктор Деревенко и согнутый пополам Чемодуров.

– Не знаете, кто перед вами, ракальи? – рявкнул поручик легионерам.

Волков узнал капитана – два часа назад он проезжал по Вознесенскому проспекту вместе с генералом Гайдой.

Чехи вытянулись во фронт, щёлкнули каблуками, винтовки к ноге.

– Так точно! Перед нами – брате капитан Йозеф Зайчек, начальник военного сыска! – крикнул толстяк. – А с нами – большевик! Красный шпи́йон!

– Шпион? – медленно переспросил на чистом русском капитан Зайчек. – Что же шпиона до военного сыска не довели? Понятно: так вы же сами шпионы! И расправляетесь со своим, потому что он провалился. Теперь заметаете следы. Чтобы вас не схватили!

– То не так, брате капитан! – перепугался толстяк. – То настоящий шпи́йон, но до тюрьмы тащить приказа не было.

– А голова у тебя есть? – бесстрастно поинтересовался капитан.

– Есть голова! – радостно гаркнул толстяк.

– Уже не вижу твоей головы, – прошелестел капитан и многозначительно глянул на поручика.

Тот выхватил из ножен зазвеневшую шашку.

В животе у толстяка ухнуло, булькнуло и даже в спёртом зловонном воздухе распространился запах свежих экскрементов.

– Ладно. Оставим ему голову до другого раза, – медленно произнес капитан, и поручик вернул шашку в ножны.

Доктор вышел из автомобиля, взял Волкова под локоть и повёл к машине.

– Незаконно арестованного русского гражданина капитан Зайчек забирает, – объявил поручик. – Прошу в авто, господин Волков.

Чемодуров подвинулся на диване, и Волков с трудом забрался в автомобиль.

– Владимир Николаевич хорошо – успел… – шепнул ему Чемодуров.

– Владимир Николаевич… капитан… – начал Волков. И не было сил продолжать.

Капитан усмехнулся и слегка кивнул ему. Доктор крепко пожал Волкову руку.

Волков уткнулся лицом в плечо доктора и заплакал – беззвучно. Зато слезы лились свободно и обильно, а вместе с ними вытекали боль, ужас смерти и страх чудовищного, хуже смерти, унижения.

В КОМЕНДАТУРЕ у подполковника Сабельникова Волков долго не мог произнести ни слова застывшими губами. Чемодуров тоже молчал, нахохлившись, как воробей после дождя, и только вертел пугливо головой. Мрачный доктор Деревенко коротко рассказал коменданту, что им довелось увидеть.

Подполковник Сабельников помолчал, нажал на кнопку электрического звонка. В двери показался адъютант, поручик артиллерии.

– Слушаю, Николай Сергеевич!

– Викентий Владимирович, там у нас от господина Шустова2121
  Знаменитый производитель лучшего в России коньяка.


[Закрыть] осталось что-нибудь?

Поручик чуть кивнул головой с косым пробором, разделяющим блестящие черные волосы, гладко прилизанные густо пахучим американским бриолином.

– Так точно, привет от Шустова у нас ещё имеется.

– Сюда его.

Поручик исчез и через секунду появился – в одной руке бутылка коньяка, в другой – три серебряных, с чернью, стопки кубачинской работы.

– Однако, величайшая редкость, – оценил Деревенко, глядя, как поручик аккуратно разливает коньяк. – Можно сказать, антиквариат.

– Не пить же монопольку от эсеровского правительства, – усмехнулся Сабельников. – Хотя она исправно начала пополнять армейскую казну, и пьяные доходы растут с каждым днём. Между тем, Ленин так и не отменил царский сухой закон. Знаете?

– Пусть ему хуже будет! – заявил Чемодуров.

– Пусть, не возражаю, – согласился Сабельников. – Только это ещё вопрос, кому хуже. Когда видишь, как в бой идут наши пьяные солдаты… Ещё хуже пьяные офицеры. Кому-то рюмка перед боем на пользу. Таких немного. У остальных пьяная храбрость легко переходит в трусость и панику. Что же, господа, прошу вас – антикварного.

– А что же вы? – спросил Деревенко, беря стопку.

– Воздержусь. Может, перед сном. Когда-то бутылку, даже две мог за один раз. Но то были другие времена. И годы другие.

Волков и доктор осушили стопки в момент, Чемодуров сделал крошечный глоток и сказал, смущаясь:

– По-офицерски не научился.

– Господин полковник!2222
  В царской армии к подполковнику обращались «полковник».


[Закрыть] – спросил печально Волков. – Неужели нет на них управы?

Сабельников вздохнул и сказал мягко:

– Я не только понимаю вас, Алексей Андреевич. Мало того, сочувствую, переживаю и возмущаюсь, хотя за пять лет войны навидался всякого. Но такого, признаюсь, тоже никогда не видел. И представить не мог.

– Так почему же, комендант, вы тут сидите, вздыхаете и коньяком нас утешаете? – вскочил Волков, едва не опрокинув бутылку – подполковник успел её перехватить. – Арестовать их! Немедленно. И покарать публично, для острастки.

– Кого покарать? – спокойно осведомился Сабельников.

– Как кого? – задохнулся Волков. – Мародёров! Убийц! Душегубов чехословацких!

Сабельников медленно кивнул несколько раз.

– Да, да… Положительно согласен с вами. Но… над чехами у меня власти нет. Обратили внимание, в городе две комендатуры – наша и чешская? Стало быть, две власти. И понятно, какая сильнее. Их власть всяко сильнее моей, хотя среди командиров легиона немало русских офицеров и генералов. Тот же Войцеховский, Дидерикс, барон Будберг, Лебедев…

– На Гайду как-то подействовать? Может, он не знает ничего.

– Ежели вы решили, что я ничего не делаю, то ошибаетесь, – с лёгким упрёком, больше похожим на обиду, сказал Сабельников. – Только за последние два дня я сделал шесть представлений Гайде и Сыровому о бесчинствах легионеров. И что в ответ?

– И что в ответ? – эхом отозвался Волков.

– Ответ один: «То не наши! Но разберёмся». И ни одного расследования, ни одного наказания. Мы для них вроде африканских дикарей. Ничего не понимаем в жизни белого человека. Особенно чехов, о которых их свежеотпечатанный президент Масарик недавно заявил, что чехи – самая передовая, культурная, талантливая и развитая раса на планете. Именно раса, то есть порода, как у собак. Не чета русским. Всем нам следует немного потерпеть. Сейчас у нас нет армии, нет оружия, снаряжения, нет денежных средств, в конце концов! Но скоро это унижение кончится.

– Если я правильно понимаю, главная цель – после захвата Москвы восстановить Восточный фронт и ударить по немцу объединёнными силами, вместе с чехами, – спросил доктор.

– Да, Владимир Николаевич, вы правильно понимаете.

– Следовательно, отправка легиона к французам отменяется?

– Я бы не стал так категорически утверждать заранее, – осторожно сказал подполковник. – Но такой ход событий некоторыми начальниками продумывается.

Деревенко усмехнулся:

– Я заранее прошу прощения, господин полковник, за моё невежество и возможную бестактность – я человек сугубо штатский, многого не знаю в военной науке. Но есть у меня неотступные вопросы, и никуда от них. Спать не дают.

– Что же, – добродушно сказал Сабельников. – Попробую прописать вам снотворное. Спрашивайте.

– Вы, разумеется, помните, полковник, как Лев Толстой в «Войне и мире» объясняет, почему армия Наполеона, едва войдя в Москву, с первых же часов пребывания там перестала существовать как военная сила. Потому что бросились грабить.

– Да, конечно, помню.

– Мне трудно представить себе, что чехословацкий легионер, сгибаясь под тяжестью награбленного, вдруг захотел умирать в России на новом фронте по приказу своих начальников. Зря, получается, грабил? Зачем оно ему, убитому. Или, думаете, чехи двинутся на фронт с тысячью своих поездов? Так ведь они попросту забьют все железные дороги. И не доедут до фронта никогда. Никто не доедет. Или они оставят всё награбленное здесь до конца войны?

– Безусловно, назад, в Россию, легионеры не повернут. И ничего не бросят. Но если все-таки произойдёт чудо и они окажутся на Западном фронте, это для нас тоже хорошо. Какую-то часть сил противника на себя всяко отвлекут. Нам бы поскорее создать Сибирскую армию и совместно с Добровольческой раздавить большевиков, остальное приложится.

– Дай Бог, поскорее. Правда… сейчас я скажу ересь, полковник. Вам не понравится. Но буду благодарен тому, кто укажет, в чём моя ошибка.

– И вы полагаете, доктор, я именно тот, кто вам нужен? – усмехнулся Сабельников. – Я всего лишь военный человек, не политик и, тем более, не философ. Всю жизнь учился достаточно простому делу: уничтожать противника, сохраняя, елико возможно, жизни своих солдат.

– И всё же, – не отступал доктор. – Рискну высказать именно вам, военному, то, что мне кажется очень важным.

– Я весь внимание, – подполковник откинулся на спинку кресла.

– Не лучше ли было бы, Николай Сергеевич, для всех нас и для России в целом, не воевать с большевиками до полного взаимного уничтожения, а… договориться ними?

Сабельников озадаченно посмотрел на доктора:

– Не понимаю вас, признаться. Предлагаете сдаться большевикам без боя?

– Ничего подобного! – горячо возразил Деревенко. – Не сдаться! А остановить войну и попытаться найти компромисс относительно будущего устройства Отечества! Найти, прежде всего, то, что нас объединяет! И ведь очень много объединяющего: земельный вопрос, права и свободы отдельной личности, уничтожение сословий, пересмотр отношений собственности…

– Ещё бы! – ядовито заметил подполковник. – Особенно нас объединяют такие большевицкие теории, как обобществление женщин, уничтожение частной собственности! Полная национализация земли, промышленности и торговли. А главное, «смерть буржуям»!

– Осмелюсь заметить, – сказал Деревенко, – что вы, господин полковник, несколько ошибаетесь. Никакого обобществления женщин большевики не провозглашают. Это анархистов любимая тема. Что касается промышленности, то они, как и кадеты, настаивают только на контроле фабрикантов и торговцев со стороны рабочих комитетов, которые начались ещё при Керенском. Думаю, точек соприкосновения с красными наверняка больше, чем мне сейчас приходит в голову. Нужно только не лениться и их искать!

– Вашими бы устами… – прищурился подполковник.

– Самые трудные и острые проблемы русские должны между собой решать не на поле боя! Не в остервенелом истреблении друг друга, а в цивилизованной дискуссии, призвав на помощь разум, но не пушки и чехословацких легионеров с Антантой! Давайте вместе всё решать, договариваться, а не продолжать взаимную резню. Для начала белым заключить с красными сепаратный мир.

– Красные никогда не согласятся. Или выдвинут невыполнимые условия.

– Значит, надо добиться от них выполнимых, убедить согласиться на мирное восстановление и строительство Отечества! Для этого есть масса бескровных способов. Из которых нами не употреблено ни одного. И попытки не сделано. И никому в голову почему-то не приходит, что хотя бы попробовать следует.

– Вы, доктор, похоже, очень большой идеалист.

– Может быть, и так. Но позвольте заметить: мне очень далеко до ещё большего идеалиста – Иисуса Христа.

Подполковник от души расхохотался.

– Что ж, пожалуй, и мне не помешает глоток антикварного, прежде чем отвечать.

Открыв дверцу стола, подполковник Сабельников извлёк оттуда простую стеклянную стопку, взял бутылку. Но разливать коньяк не спешил.

Поразмыслив, отставил бутылку в сторону.

– Я только что подготовил один документ. Он адресован жителям города – всем: монархистам, эсерам, кадетам, социалистам и националистам… Людям белых взглядов и… красных. Самый первый документ, который я адресовал населению при входе нашем в город назывался, естественно, «Обращение». А этот… этот я назвал несколько необычно для документа, исходящего от власти: «Просьба».

– Как? – удивился Деревенко. – Виноват, не расслышал.

– Всё-то вы расслышали, Владимир Николаевич, – усмехнулся Сабельников. – Только не поверили сразу… Вот, читайте.

И он протянул доктору листок с машинописным текстом.

Деревенко очень медленно, даже шевеля губами, прочёл – сначала про себя, потом вслух, вполголоса.

ПРОСЬБА

Пока не успела ещё остыть братская кровь безвременно погибших жертв последних кровавых дней, пока ещё свежо воспоминание о тяжёлой године, уже пережитой нами, мы обращаемся к вам, граждане, без различия политических и религиозных взглядом, с ПРОСЬБОЙ забыть хотя бы временно все партийные раздоры, как политические, так и национально-религиозные, и вспомнить, что у нас есть прежде всего Родина – Святая многострадальная Русь, и что мы все (без различия религий и наций) прежде всего и раньше всего Русские Граждане.

Поэтому убедительно и настоятельно просим воздерживаться от всякой агитации и пропаганды, усиливающих национально-религиозную и политическую рознь, создающих внутренний раздор и междоусобицу.

Надеюсь, что пережитое недавно послужит полезным уроком и заставит молча и более внимательно прислушиваться к голосу опытных в жизни людей и отодвинет в область давно прошедшего минувшую чёрную годину – как искупительную жертву за ошибки людей, расточавших фейерверки хотя и красивых слов и фраз, по лишённых жизненного значения в то время, когда самому существованию нашей дорогой Родины грозит опасность полного иностранного порабощения.