Текст книги "Любовная мечта современных русских художников"

Николай Врангель
Любовная мечта современных русских художников

Мадонны

Voyez cette Madone, – c'est le portrait d'une courtisane.

Mèrimée.

Женщина, после грехопадения, была изгнана из рая. Белый ангел с мечом стал у дверей, чтобы охранять блаженство, недоступное соблазненным. Но Змей-искуситель – главный греховник – не перешел границ Эдема.

Он остался в раю – жить, учить и блаженствовать. В Старом Завете не сказано, что в раю поселились новые существа. Но так было в действительности. В райском саду красоты мечтой художников и поэтов были созданы призраки полу-Девы – умнее и хитрее ангелов. А изгнанницу Еву обожествила земная мечта и в неведении назвала Мадонной – прекрасной, величавой, смиренномудрой Девой. И много веков люди, жаждущие красоты недостижимой, молились ей…

Но там, в раю, долго невидимые, бесплотные, жили безликие тени грешницы, порочной и изысканной, лишь наполовину внявшей соблазнам Змея. Она взяла только нужное, из того, что полностью предлагал услужливый Дьявол и запрещал Ангел.

Это была Лилит – первая жена Адама которой Сатана, по словам Реми де Гурмона, сказал:

«Человека я отдал в твою власть, чтобы ты унизила его, чтобы слезы его стали смешными, чтобы дом его стал больницей, а кровать лупанаром. И женщину я сделаю такою же, как ты. После удовольствия она будет выть, как мать, ребенка которой волчица уносит в пасти… In vulva infernum… И Ефрат прольет через нее свои воды и не угасит её углей».

Предреченное сбылось. И теперь эта женщина, сделанная Дьяволом, – не Ева, не Лилит, а Мечта наших дней. Ева, никогда не грешащая только потому, что она родилась порочной и сделаться ею не может, – девушка с невинным лицом ребенка, одетая как взрослая, в пышной прическе, раскрашенная как кукла, смесь дьяволицы и серафима, – с маленькой головой и большими глазами, как у бархатной бабочки, а рот – как кровавый иветок с крошечным розовым язычком кошечки, – смесь зла и невинности, подростка и старушки, – больной, оранжерейный цветок в оправе Лалика, – странное и острое слияние непонятного и знакомого, невинности и греха, девочка, о которой сказал бы Альтенберг: «И смотря на нее, дети становятся взрослыми, а взрослые детьми»…

Вот они – манящие призраки современности, женщины-тени, которыми населен рай!

А Мадонна, Дева-Мария, которой поклонялись столько веков? Где восседает она на своем пышном троне? Где убранная ризами – мечта с ликом земной женщины? Где она – богиня неизреченного, безмолвного, великого поклонения и неразгаданной красоты?

Долгие века обожали и любили люди свою Мадонну, обожествленную Еву. Женщину земли одевали божественной, причесывали и гримировали. Женщину любовницу, по модному одетую, с кокетливой прической, в новом сиянии, в новых нечеловеческих ризах, окруженную своими приспешниками, называли святыней. И ни один дерзкий не смел говорить, что это – та земная подруга, которую он так хорошо знал.

Но в сказке Андерсена дурак увидел, что король – голый. Так и современный художник узнал в Мадонне изгнанную Еву, давно знакомую ему и его друзьям женщину. Ту самую, что он вчера рисовал вакханкой.

И никакие силы не могут с тех пор закрыть людям глаза. Во всех божественных ликах мы видим теперь одно земное очарование.

Многие разно, по своему создавали свою Мадонну – мечту, но она сошла на землю, превратилась в обычное существо, и во всех грезах о ней мы любим только земную сказку.

Кто же тогда наша недосягаемая Мадонна? Я говорю о том, в каком образе и в каком наряде воплощается современная мечта о женщине Рая? Кто она?

Разве я не ответил? Это – тень грешницы, порочной и изысканной, только наполовину внявшей соблазнам Змея. Это Лилит, которой Сатана сказал: «Человека я отдал в твою власть, чтобы ты унизила его, чтобы слезы его стали смешными, чтобы дом его стал больницей, а кровать лупанаром»…

Вот почему в живописи, украшающей храмы молитвы, грустны и унылы безликие Божества. Непорочной Девы-Марии нет больше в жизни, и потому нельзя ввести ее в храм, убрать ризами и сделать мечтой, всем жутко и благоговейно желанной.

С XVIII-го столетия и до 80-х годов девятнадцатого века русские художники представляли себе Мадонну в виде розовой, улыбающейся, нарядной и красивой по земному женщины, иногда с деланно-испуганными глазами, но всегда соблазняющей своей телесной, реальной красотой.

Мадонна в русской живописи этого времени кажется нам знакомой, светской или простонародной женщиной, часто мещанкой, но ни в каком случае не отвлеченным типом. В этом сказалась религиозная немощь, охватившая Россию со времен Царя-Антихриста.

Васнецов первый захотел воссоздать прежнюю Деву-Марию, но не смог. Хотя бы потому, что его видение не воплотилось в художественную форму. Мадонны Васнецова – театральные гримасницы, ничуть не убеждающие нас своими широко-раскрытыми глазами в тайнах Неба.

В них нет убедительности уже оттого, что они взяты на прокат у Старой Византии. И бесплодно искреннее желание художника вдохнуть трепет земной прелести лику неземному!

Цель понятна, но путь неверен. Мадонны Васнецова не те женщины, что ищет и любит современный человек; они не могут быть предметом его мечтаний.

Вот почему и тихий поэт аскетизма и смерти тела – Нестеров – оказался тоже бессильным.

У него есть святые жены, святые дети, святые старики, святое небо и природа, святой мир. Но у него нет и не может быть Мадонны.

Девы Марии, непорочной Матери, идеальной женщины, родившей Иисуса – этой Мадонны не создаст больше никто, так как её нет в современном понимании.

Только женщина наших новых грез – райская Лилит – воссияет красотой божества, когда возведут ее художники на трон её предшественниц.

Только эта женщина-тень – что умнее и хитрее ангелов – облеченная славой богини, может стать новой Мадонной.

Женщины – Гандара, Англады, Бирдслея, Бакста, Врубеля, Мусатова, Сомова – вот те, что стоят у врать храмов.

И только им можем поклоняться, объятые экстазом веры в красоту, экстазом желания.

Врубель особенно глубок в своих исканиях правды жизни, и потому его греза почти кажется действительностью.

Часто он близок к Мадонне, не ища ее. Ведь его «Купавы», «Царевны Волхвы» и «Царевны Лебеди», женщины тайных грез и мечтаний, больные и страждущие, порочные морфинистки, в своей испорченности – почти дети.

В одной небольшой картине – «Нимфа» – Врубель как будто дает символ своей веры.

С ужасом и болью смотришь, как в зачарованном ядовитыми травами лесу корчится в судорогах бешенства женщина с изжитым лицом и с хрупким телом ребенка. В муках рождается молодое и умирает изможденное.

Старчество и младенчество так близки между собой…

Вот почему современная мечта о Деве будет воплощена только одним из поэтов больной, истеричной, греховной и изысканной женщины, одним из тех, кто, в поисках, быть может, дьявола, случайно найдет Святыню…

Эротика грусти и боли

Грустно, когда чего-то нет наполовину, когда уходящее медлит уйти совсем, а то, что ушло, кажется близким Когда умирает одно и еще не родилось другое. Грустно, когда сумрачно; когда снится прежнее, нежное, больное…

В России за последние пол-века полюбили грусть; не боль, не отчаяние, а тихую тоску, бледную безысходность. Вечерняя элегия «Сельского кладбища» через много лет была переложена на новые ноты.

И всегдашняя любовь русского человека к печальной мечте приобрела острый, чувственный оттенок.

Красивым стало больное и некрасивое, все, что мучительно.

Самоунижение и самобичевание героев Достоевского, через Чехова, постепенно претворилось в любование болью.

И то, что когда-то считалось порочным и низменным, создало культ, имеющий целью – сладость собственных мучений.

Грех и порок сделались новыми идолами современности, и их названия стали писать с прописной буквы.

Темным и страшным кошмаром, как химерические звери Средневековья, надвигалась похоть, хватала, рвала, кусала, истощала и душила человека.

Беспощадная, сильная и прекрасная своим нечеловеческим ликом, мечтательная похоть полонила мир.

И художники отдались ей, со скрежетом борясь с её властью.

Так после женщин Достоевского пришли героини Врубеля, Сомова, Бальмонта, Сологуба, – все покорные цепям чувственности.

Грусть породила мечту об уродливом, безобразие – боль, боль – возбуждение пола.

«Святых легко отличить, а уродство всегда фигурно – личность в нем видна, в чем явное пороков превосходство».

Так безобразие в новом символе веры было названо прекрасным. Впрочем, разница была только для тех, кто еще помнил старые символы.

В этом новом поклонении уродству таилась радость садиста, какое-то нравственное утешение за то унижение, что терпишь, любя уродливое.

В ореоле жуткого соблазна родились новые чувственные экстазы.

«У Веры отвислые груди, но я люблю их – едко» говорит Зиновьева-Аннибал в «Тридиати трех уродах».

Эта фраза могла быть сказана только в наши дни.

Так совершилось моральное и внеш

...

конец ознакомительного фрагмента