Текст книги "Эффект предвидения"

Тишина тут же наполнилась подозрительными шорохами. Темнота обрела живую осязаемость. Воздух сделался липким и влажным.

Как легкомысленно она поступила, не уговорив, не уломав Кирилла остаться. Да она должна была вцепиться в полу его пиджака руками и ногами и не отпускать ни в какую Америку. Или заболеть скоротечной чахоткой и срочно начать угасать на его глазах. Она совершенно не рассчитала своих сил – с этим сроком ей в одиночку не справиться. Ей ни за что не пережить эту ночь, даже и думать нечего. Ей не прожить эти три бесконечные недели, ни за что не прожить. Как глупо и самонадеянно было на это рассчитывать. И даже Ирине не позвонить, не попросить пожить у нее, пока не приедет Кирилл. Акварельками хотела спастись, «Лужиным» хотела спастись. Дура, дура. А теперь звонить Ирине уже поздно, не станешь же срывать человека среди ночи. И ехать к ней тоже поздно. А больше ничего предпринять невозможно.

Аня включила бра, но страх не прошел. Теперь его этим слабеньким хрустальным светом не спугнешь, теперь потребуются какие-то совершенно определенные меры. Ирина, например. А лучше Кирилл.

А еще можно встать, пройти на кухню, выпить чего-нибудь. В аптечке есть успокоительные таблетки, в холодильнике остался коньяк – Кирилл, когда нервничал, всегда выпивал рюмку коньяка, и ему становилось легче. Во всяком случае, это реальнее, чем вызывать среди ночи Ирину. Но…

Это так же нереально. До кухни не дойти, потому что…

Да и бессмысленно. Разве можно какими-то таблетками или коньяком прогнать страх, живое, сильное, разумное существо, заполнившее собой всю комнату, всю квартиру, в которой…

Эта девушка, Наташечка, она здесь, так и старуха говорила. Это ее квартира, она бродит по комнатам, своим комнатам, оттого и шорохи, оттого и страх такой живой, такой осязаемый. Наташечка ее заберет, ей без подружки скучно…

Бред, бред! Ну можно ли верить бреду сумасшедшей старухи? Так и самой сойти с ума недолго.

Нужно встать и включить верхний свет и дойти до прихожей. Да, ближе всего прихожая. Позвонить Ирине, она, наверное, еще не спит. Просто поговорить, услышать человеческий голос. А потом все же добраться до кухни – после звонка это станет возможным, – выпить чего-нибудь успокоительного и лечь спать.

Страшнее всего лежать, распластавшись на этой кровати. Надо хотя бы сесть. И завернуться в одеяло. Потому что, когда лежишь вот так, не видно двери, а это дает Наташечке преимущество – она может подкрасться незаметно. Нужно сесть и смотреть на дверь. Как только она начнет открываться…

Что сможет она сделать, если дверь начнет открываться? Закричать дурным голосом? Грохнуться в обморок? Ни то, ни другое спасения не принесет.

Может быть, когда-то так же чувствовала себя Наташечка, так же боялась, так же сидела, завернувшись в одеяло и уставившись на дверь. Убили ее ночью, это очевидно, ночь – самое подходящее для убийства время.

Нет, ночью ее убить не могли, она ведь жила не одна, были еще какие-то Семеновы, родители, занимавшие весь верхний этаж.

В ту ночь их не оказалось дома, ушли в гости, уехали в Америку, оставили ее одну. А она очень боялась. Сидела, завернувшись в одеяло, и смотрела на дверь. А потом… Что же произошло потом? Никогда, никогда не узнать. Может, ей надоело бояться и ждать кошмара и она решила наконец встать, пойти на кухню, выпить чего-нибудь успокоительного. И встала. И пошла.

Убийца поджидал ее там.

Бред, бред, глупый бред! Не было никакого убийцы. И никакой Наташечки тоже не было. Не было и нет. А есть лишь глупая, сумасшедшая старуха и глупая, сумасшедшая девочка Аня.

Нет, и старухи тоже не было. Кирилл тогда над ней посмеялся и правильно сделал. Ведь если бы старуха могла быть реальной, Кирилл не стал смеяться, он тоже бы забеспокоился.

И не было того, с бледным лицом, в черном костюме, замаскировавшего нож под зонтик.

Все это – бред и только, сумасшествие, самое настоящее сумасшествие. И если она и дальше будет продолжать в том же роде, свихнется окончательно.

Нужно взять себя в руки и успокоиться. Нужно пережить эту ночь, одну только эту ночь. А завтра попросить Ирину пожить пока с ней. А сейчас успокоиться.

Да все же нормально. Вот сколько сидит, а дверь даже не шелохнулась.

Ну? Посидела, убедилась, что все нормально? Можно и ложиться. Если не спать по ночам, то и три недели пойдут медленнее, на целые ночи увеличатся, на двадцать одну ночь.

Аня легла, так, как сидела, завернувшись в одеяло и поджав под себя ноги. Успокоиться она до конца не успокоилась, но все же ей кое-как удалось уснуть.

Да, вероятно, Аня все же заснула, иначе каким бы образом она оказалась на балу у императрицы в начале восемнадцатого века?

Играла музыка, странная, какая-то невыраженная, серая мелодия, полностью лишенная ритма. Бледный, призрачный свет струился откуда-то сверху, из неясного источника. Народу в зале было много, но почему-то пока никто не танцевал. А впрочем, можно ли танцевать под такую невыраженную, без ритма музыку? Все как будто чего-то ждали: то ли изменения в музыкальной программе, то ли появления какого-то важного лица, без которого начать бал невозможно.

Аня вдруг заметила, что стоит посреди зала, на самом виду, и ужасно смутилась. Не в ее интересах привлекать всеобщее внимание: она и одета не так, и вести себя соответствующим образом не умеет. Забиться бы в какой-нибудь укромный уголок. Да хотя бы вон в тот, под аэропортовской лестницей, где когда-то они сидели с Кириллом.

Нет, там уже занято, расположилась компания в черных траурных одеждах, еще более неуместных, чем ее наряд. Эти тоже, видно, решили стушеваться и не привлекать к себе внимания.

Но куда же ей все-таки спрятаться? Сейчас ее заметят, и что тогда? Прогонят за несоблюдение дворцового этикета или выставят на посмешище?

– Вы оказали мне великую честь своим посещением, – раздался вдруг голос над ее ухом.

Аня вздрогнула и обернулась.

Императрица Анна смотрела на нее и ласково улыбалась.

Ну вот, добилась, привлекла внимание, да еще самой опасной для нее особы. Как вести себя с ней? Нужно что-то ответить, но как, какими словами?

– Я пригласила вас, – продолжала императрица, не дождавшись ответа, – для того, чтобы вы свершили суд над отступниками. Теперь их судьба всецело в ваших руках. Вон сидят они на скамье подсудимых. – Анна кивнула в сторону траурной компании. – Вглядитесь внимательно в их лица. – Аня попыталась вглядеться, но ничего разобрать не смогла: только смутные серо-розовые овалы. Видимо, что-то случилось со зрением, или во всем виноват бледный, призрачный свет? – Это семейство Семеновых. – Императрица сделала многозначительную паузу, а затем заговорила опять: – Их дочь совершила страшное преступление. Вина ее велика, и искупить ее невозможно. Не только передо мной, но и перед всей Российской империей. Я приказала ее казнить. А судьбу ее родственников должны решить вы.

– Так это вы убили Наташечку?

– Не убила. – Анна высокомерно подняла подбородок. – Приказала казнить. Тело ее вы увидите позже. В наказание за ее злодейство я не стала предавать его земле.

– Но в чем же состоит ее вина?

– Как? Разве вы не знаете?

– Нет. – Аня пожала плечами.

– Наташечка Семенова – великая художница. Вы и этого не знали?

– Не знала.

– Странно. Оценив ее дар, я отправила Семенову в Италию, совершенствовать мастерство. И чем же она мне отплатила? На площади перед собором Святого Петра она станцевала французский танец буррэ, причем не придворный, а народный, в размере три восьмых. И с тех пор никто в мире больше не признает в ней художницу, ее провозгласили великой танцовщицей. А мне не требуются танцовщики, мне нужны художники. Как только она вернулась из Италии, я велела ее казнить. Вот не знаю теперь, казнить ли и остальных Семеновых. Я в большом затруднении, разрешить которое в состоянии только вы, моя тезка и соотечественница.

– Простите, Анна Ивановна, но я не вправе решать такие вопросы. У меня и юридического образования нет, только художественный лицей.

– Художественный лицей? – Императрица оживилась. – Что же вы сразу не сказали? Но ведь это же просто замечательно! Вы и замените отступницу Наташечку, вы займете ее место. Хорошо, судьбу Семеновых можете не решать, на роль судьи я найду другого человека. В судьях недостатка нет, это с художниками проблема. А в знак признательности и как первый аванс за будущую работу я приглашаю вас, моя тезка Анна, на танец. Маэстро, громче музыку!

Невыраженная, без ритма музыка зазвучала оглушительно громко. Императрица обняла Аню за талию и закружила в унылом, без ритма танце.

– Нет! – Аня оттолкнула Анну Ивановну. – Я никогда не буду у вас работать. Вы убийца, убийца, убийца! Вы убили Наташечку.

– Я велела…

– Нет, убили, убили. Покажите мне ее тело!

– К чему торопиться? Успеется.

– Нет, не успеется. Я должна ее видеть!

– Ну что ж. – Анна махнула рукой.

Музыка смолкла, приглашенных на бал заволокла дымка, и они растаяли в воздухе, словно призраки. Зал уменьшился в размерах…

Да нет, это же не зал, это их гостиная. Странно, ведь только начало восемнадцатого века, тридцать первый год восемнадцатого, дом их еще не успели построить, откуда же взялась гостиная? И куда подевалась императрица?

А может, и не было ничего, все это ей только померещилось? Как старуха, как ночной визитер-убийца?

Но свет, бледный, призрачный свет струится. Откуда он струится?

Оттуда, из того угла, за креслом, повернутым к ней спинкой.

Так вот куда спряталась Наташечка. Конечно, это она сидит в кресле, великая преступница, великая художница и истинная хозяйка квартиры, наказанная императрицей. Вот она слегка шевельнулась, меняя позу, видно, устав сидеть в одном положении.

Аня подошла совсем близко и заглянула за спинку. Девушка в шелковом платье, когда-то белом, а теперь сплошь покрытом бурыми пятнами, полулежала в кресле, низко свесив голову. Светлые кудрявые волосы закрывали ее лицо. Из груди торчала, как рукоятка ножа, ручка черного зонтика. На полу, у ног девушки, горела свеча.

Аня протянула руку, чтобы отвести волосы, увидеть лицо и проверить, так ли она похожа на нее, как уверяла старуха. Но лица не оказалось, и… и ничего не оказалось – рука свободно, не встречая препятствий, прошла сквозь голову Наташечки.

Да она просто призрак! Ее нет. Нет лица, нет тела, и ее окровавленного шелкового платья тоже нет. Она просто призрак, как те, что здесь танцевали, как и императрица Анна, как старуха, как тот, в черном костюме и с зонтиком вместо ножа. Их не нужно бояться.

Нужно просто протянуть руку и убедиться, что их нет, каждого в отдельности и всех вместе, нужно просто выкрикнуть как заклинание что-нибудь вроде «Призрак, сгинь!», нужно просто проснуться.

Последнее выполнить труднее всего, но сейчас это самое важное. Проснуться, поднатужиться и выскочить из сна, как из омута. Проснуться, сосредоточиться, напрячь все свои силы и… Вот так выпрямиться, опереться руками о спинку кресла, на котором покоится призрак, – и проснуться.

Но спинка ускользает, и пол ускользает, и выпрямиться невозможно, и значит…

Да нет же, вот она и проснулась.

Аня лежала в той же неудобной позе, в которой заснула, завернутая в одеяло, с неловко поджатыми ногами, словно сидела лежа. В комнате было довольно светло – бра она не выключила. А за окном все еще продолжалась ночь.

Аня посмотрела на будильник, стоящий рядом, на тумбочке, – половина третьего, до утра еще далеко. Надо бы постараться снова заснуть.

Но теперь заснуть будет сложно и… И лучше уж совсем не засыпать, а то опять приснится такой вот кошмар.

Никогда ей раньше не снились кошмары, такие яркие, такие осязаемые кошмары. Неужели она действительно сходит с ума?

Во всем виновата эта проклятая старуха. Это она ее довела. А Кирилл взял и уехал, бросил ее на растерзание старухи.

Нет, никакой старухи не было, если бы она могла быть, Кирилл бы не уехал. Просто старуха – начало ее, Аниного, безумия.

Тем более нужно успокоиться и уснуть. Просто уснуть и ни о чем не думать.

Аня перевернулась на спину и принялась считать про себя. На четвертой тысяче она наконец начала задремывать. И тут раздался звонок.

Она не сразу поняла, откуда он: из сна, из телефона?

Звонок повторился – одинокий, короткий звонок в дверь.

Кто мог прийти к ней в такое время? Ошиблись квартирой?

Нет, это пришел убийца.

Полтретьего ночи – самое время ему прийти.

Но неужели он думает, что она ему откроет? Ни за что, ни за что не откроет!

Но так просто он не уйдет. Он пришел убить и убьет. У него, конечно, есть ключ. Тот, что лежит у нее в кармане куртки, – его ключ.

Нет, он лежит в кармане ее куртки. Значит, у него другой ключ.

Снова звонок и легкий, какой-то скребущийся стук в дверь. Он просит впустить. Чтобы убить. Просит впустить, значит, сам открыть не может?

Надо вот что сделать: пойти посмотреть в глазок, и если это он, выбежать на балкон и закричать, позвать на помощь.

Потому что так просто он не отступится: если нет ключа, откроет какой-нибудь отмычкой. Отмычка-то у него точно есть. Ведь не может же он рассчитывать, что ему откроют добровольно.

Вылезать из постели, подходить к двери страшно. Но… он так не отступится. Когда он начнет входить в квартиру, звать на помощь будет поздно. Раз он пришел, значит, знает, что она дома, и дома одна.

Аня встала, прокралась в прихожую, включила свет, осторожно заглянула в глазок – на площадке стояла старуха.

Она и есть убийца, вот оно что!

Но зачем тогда ей нужно было предупреждать об убийстве? Застать врасплох – тактика убийцы, а совсем не предупреждать свою жертву, ведь тогда убийство может сорваться.

Нет, старуха – просто старуха. Открывать ей не стоит, но…

– Открой, дочка, скорее. Я знаю, что ты за дверью. Не бойся, это всего лишь я.

Открыть? Старуха – просто старуха, убийцей она быть не может. Да к тому же ей лет восемьдесят, не меньше, на нее плюнь – развалится, призрак в черной одежде, то ли траурной, то ли какой-то монашеской.

Призрак! Да она просто призрак. На четвертом этаже никто не живет, откуда тогда взялась старуха? Нет ее, просто призрак. Если протянуть руку – рука не найдет опоры, пройдет сквозь старуху.

Надо открыть и проверить.

Нельзя открывать!

Но как же тогда проверить?

– Открой, дочечка!

Аня открыла дверь, старуха шагнула в квартиру.

– Я ждала, ждала тебя, а ты не идешь, – заговорила она, как только вошла. – Чай купила английский, с бергамотом. Ты любишь с бергамотом?

– Я… С бергамотом?

– Не любишь? А я люблю. Но есть и простой. И апельсиновое варенье. Я ждала, думала по-соседски придешь. Муж-то твой уехал? Ты одна, я одна, посидели бы вместе.

– Господи! Где посидели бы?

– Где? У меня. Чайку бы попили: я с бергамотом, ну а ты, если не любишь, простой.

– Но ведь там… там строители, и никто не живет, на четвертом.

– Ну как никто не живет? Там живу я.

– Мне говорили… я, наверное, что-то перепутала… Или они перепутали. – Протянуть руку, и все станет ясно. Старуха – призрак.

– Я принесла тебе фотографию, ты просила.

– Какую фотографию? Я ничего не просила!

– Ну как же? Наташечкину фотографию. Ты хотела посмотреть на нее. Вот, возьми. – Старуха протянула Ане желтый, потрескавшийся снимок. – Карточка старая, но разобрать можно. Видишь, это Наташечка, за год до смерти, ей тут семнадцать.

Аня в испуге уставилась на фотографию, такую старую, истрепанную и мутную, словно она была ровесницей дома. На снимке была заснята молоденькая девочка, на вид не больше шестнадцати, довольно красивое, но пустоватое, совершенно без затей личико, светлые, завитые по старой моде волосы, собранные в какую-то причудливую прическу. Чем-то она действительно напоминала Аню: то ли разрезом глаз, то ли формой носа, то ли… Трудно сказать, в чем именно состояло сходство.

Фотография поразила ее. Поразило то, что абстрактное убийство абстрактной девушки принимало такую конкретную, такую определенную форму – зрительный образ. Теперь легко можно было представить ее живой, вообразить, как она ходила, как одевалась, что любила и чего не любила, чем занималась, о чем думала, когда оставалась одна. Тогда она осталась одна в пустой квартире, когда пришел убийца.

– Пусть карточка пока побудет у тебя, я потом за ней зайду. Или ты занесешь. Я всегда дома.

– Я не…

– Да ничего, ничего, мне не к спеху, оставь. Вот и повод будет зайти. Ну, спокойной ночи. – Старуха отступила к двери. – Я ведь только за этим пришла. До свидания. – Щелкнул выключатель, погас свет. За старухой захлопнулась дверь.

Аня осталась в прихожей, в кромешной темноте. Ею овладел такой ужас, что некоторое время она просто не могла сдвинуться с места.

Зачем, зачем старуха выключила свет? Зачем она приходила? Зачем всучила ей эту фотографию?

Нужно включить свет, и тогда не будет так страшно. Нужно включить…

Ну где он, этот проклятый выключатель?

В панике Аня заметалась по прихожей и судорожно зашарила по стенам, пытаясь найти выключатель. Он почему-то никак не находился. Совершенно потеряв ориентацию в темноте, в новой квартире, она не могла сообразить, в какой стороне находится входная дверь. Выключатель там, старуха, когда уходила, щелкнула им и… Да, она точно вспомнила, что выключатель рядом с дверью.

Выключатель так и не нашелся, но зато Аня нащупала другую дверь, толкнула ее – и оказалась в спальне. Здесь горел светильник, и это ее немного успокоило.

«Все, спасена, – промелькнуло у нее в голове. – Если только старуха действительно ушла, а не спряталась где-нибудь, например под кроватью. Но если так, то тогда… Тогда спасения не будет».

Привалившись спиной к двери, Аня немного отдышалась от своего сумасшедшего бега по прихожей и, наконец решившись, заглянула под кровать, приподняв сползшее одеяло за кончик.

Старухи там не было.

Тогда, осмелев еще, она распахнула дверцы шкафа – никого.

Больше прятаться негде, старуха ушла, слава богу.

Вот только зачем она приходила? И приходила ли вообще? Или…

Приходила, конечно, приходила. И теперь у нее есть доказательства, материальные доказательства материальности старухи – фотография. Где она, кстати? Осталась в прихожей, где-то там, на полу или на тумбочке. Фотография реальная, значит, и старуха реальна. А приходила она затем, чтобы ее напугать. Вся цель ее появлений именно в этом. И того, с зонтиком, наверняка послала она – возможно, он ее внук или поздний-поздний ребенок.

Да они ведь похожи! Оба в черном, с бледными, предсмертными лицами и сумасшедшими глазами. Может, он и убийца, а она… Его сообщница? Они действуют в паре?

Странный способ убийства. Зачем запугивать жертву, прежде чем ее убить? Вид извращения?

Но хорошо уже то, что они реальны. И улика их реальности – фотография – у нее на руках. Нужно завтра же обратиться в милицию. Если они обычные, реальные преступники, милиция обязана вмешаться. Пусть проверят квартиру на четвертом этаже и их арестуют.

Может, сейчас и позвонить?

Нет, лучше дождаться утра. А сейчас успокоиться и лечь спать. На сегодняшнюю ночь больше нет никакой опасности – старуха ушла и вряд ли вернется.

Успокоиться и лечь. Включить верхний свет, открыть дверь – тогда отыщется выключатель в прихожей. Добраться до кухни, выпить таблетку. Нет, лучше коньяку, Кирилл всегда снимал напряжение коньяком. И все-таки лечь. И уснуть. А завтра позвонить в милицию, позвонить Ирине, да, в конце концов, можно и Раисе Михайловне позвонить.

…До кухни она добралась, и это была победа, это было доказательство того, что с ума она не сошла, может рассуждать и действовать здраво. Коньяк помог быстро, страх совершенно пропал. Аня вытащила из пачки сигарету и закурила.

Да чего она вообще так испугалась какой-то старухи? В высшей степени легкомысленно, конечно, было открывать среди ночи дверь – за спиной старухи мог стоять убийца (ее сын или внук), реальная опасность, но бояться самой этой старой, дряхлой, выжившей из ума женщины нет никакой причины.

И все же хорошо, что старуха пришла и она ее впустила. Теперь-то она точно знает, что с ума не сошла.

Проснулась Аня около двенадцати. Квартира утренняя, в отличие от квартиры ночной, показалась ей милой и безобидной. Вот только в гостиную заходить было жутковато. Но туда можно и не заходить, вполне она обойдется двумя комнатами – спальней и библиотекой. Или…

Нет, с сумасшествием покончено. Глупости это все. Аня решительно толкнула застекленную дверь, обошла гостиную, даже специально, чтобы разогнать страх, посидела в кресле, в котором… Да в самом обычном кресле, в котором ничего, ничего. Дурные сны нужно забывать как можно скорее.

Но старуха-то дурным сном не была.

Да, старуха не была и оставила материальные следы своего пребывания. Она не сон, не сумасшедший бред, не привидение, она – самая обычная преступница. А значит, нужно просто позвонить в милицию, заявить на нее, ну или как там это называется?!

Только как позвонить? Набрать 02? По 02 звонят, когда на лестничной площадке драка, когда ломятся к тебе в квартиру, когда ты приходишь домой и обнаруживаешь, что все, что нажито непосильным трудом… три магнитофона, три кожаные куртки…

Нет, это не тот случай, 02, наверное, не годится.

Позвонить Ирине и узнать, что делать? Она сейчас на работе. Сегодня газетный день, ужасная запарка. Объяснять ей все это по телефону долго и нудно! Она все равно ничего не поймет, попросит подождать до вечера.

До вечера ждать нельзя. Потому что когда наступит вечер…

Если бы здесь был Кирилл, он бы быстро решил проблему.

Кирилл! Он же недавно, всего недели две назад, встречался с каким-то следователем. Еще статью потом написал. «Превращение в зверя». Громкое было дело и… жуткое дело. Муж в течение трех часов забивал свою жену, а в соседней комнате находились их дети, пятеро детей. Он придвинул шкаф, чтобы они не могли войти… И никто, никто из соседей не вмешался. Муж потом сам вызвал милицию, когда ее убил, сам на себя заявил.

У Кирилла наверняка остался телефон следователя, который вел дело. Надо с ним встретиться и все ему рассказать про старуху. И фотографию ему отдать.

Или это тоже не тот случай?

Ну, во всяком случае, лучше встретиться со следователем, чем звонить по 02. Тем более Кирилл говорил, что мужик он нормальный, человек, в отличие от… от очень многих ему подобных.

Найти бы только его телефон. Как же звали этого следователя?

Булатович. Ну да, Алексей Федорович Булатович.

… Телефон отыскался довольно быстро – в еженедельнике Кирилла (почему-то он не взял его с собой, наверное, забыл). Он был записан черным маркером и подчеркнут двумя жирными линиями.

Аня набрала номер и тут вдруг поняла, что совершенно не готова к разговору. Она хотела уже положить трубку, но ей ответили:

– Майор Булатович слушает.

Грубоватый, прокуренный голос следователя испугал ее, и она окончательно растерялась.

– Я… Вы недавно встречались с моим мужем, Кириллом Соболевым. Я его жена…

– Ну, ясное дело, что жена, если он ваш муж. – Булатович засмеялся. Смех его тоже был грубым и прокуренным.

– Вы помните Кирилла?

– Это журналист?

– Он главный редактор «Криминального города».

– Как же, помню.

– Ну вот, а я его жена.

– Очень приятно. – Следователь опять почему-то засмеялся.

– Мне нужно с вами встретиться.

– Вы тоже журналистка?

– Я… нет. Я по другому… У меня… Мне угрожают. То есть не угрожают, а… Понимаете, Кирилла, моего мужа, нет сейчас в городе, он улетел в Америку.

– Да? И кто вам угрожает?

– Я не совсем верно выразилась. Это старуха, она живет на четвертом этаже, а, видите ли, там никто не живет, то есть не должен жить. И вот она… Вчера она встретила меня в подъезде, а сегодня ночью…

– Подождите, я ничего не понимаю.

– Она выглядит как сумасшедшая, эта старуха. Я сначала так и подумала, но сегодня ночью поняла, что у нее какой-то преступный замысел.

– Преступный замысел? Так она вам угрожала или нет?

– Она пугает меня. И… Я даже подумала, что схожу с ума, а сегодня ночью… Теперь у меня есть доказательства, что я не схожу с ума, что она материальна. Фотография, она принесла мне фотографию.

– Какую фотографию? – Голос Булатовича стал еще грубее и прокуреннее, он просто рычал, чувствовалось, что терпение у следователя кончается.

– Убитой, – выдавила из себя Аня. Нет, нужно прекращать этот разговор, ни к чему он не приведет. И Кирилл, когда приедет, на нее рассердится, что она со своими глупостями в милицию полезла, опозорила его перед людьми.

– Давайте сделаем так. – Булатович немного подумал. – Подъезжайте ко мне ровно к трем, сможете?

– Да, конечно.

– Где наше отделение, знаете?

– Нет.

– Челюскинцев, 26. Это в центре.

– Да, знаю, я сама живу в центре, то есть мы недавно сюда переехали. Я найду.

– Кабинет 38. Все, до встречи.

Ну вот, самое сложное сделано – со следователем она договорилась. Теперь нужно найти фотографию и подготовиться к встрече. По телефону она ничего толком не смогла объяснить, потому что не подготовилась. А если четко сформулировать мысли, продумать, как построить разговор, даже на бумажку записать (так всегда делал Кирилл), да еще представить в качестве вещественного доказательства фотографию, то тогда следователь поймет, что дело серьезное, и обязательно поможет.

Но в первую очередь надо найти фотографию. И, кстати, рассмотреть ее в спокойном состоянии. Карточка должна быть где-то здесь, в прихожей. Она держала ее в руке, когда старуха уходила и зачем-то выключила свет. Или уже не держала, а положила… Куда она могла ее положить?

Ни на тумбочке, ни на столике возле телефона, ни на полу фотографии не оказалось.

Может, она случайно занесла ее в спальню? Ночью, когда погас свет, соображала она плохо, вполне могла занести и выронить.

Но и в спальне фотографии не было. Ее нигде не было.

Тогда Аня принялась судорожно обыскивать всю квартиру, даже в гостиной и библиотеке перевернула все вверх дном, хотя точно помнила, что вчера ночью туда не заходила, и потому фотографии там просто быть не могло. Бесполезные поиски – чертова фотография бесследно исчезла.

Но ведь она была, была.

Аня вернулась в прихожую и снова принялась искать.

Ну вот здесь она стояла, когда старуха всучила ей эту проклятую фотографию. Может быть, повернулась вот так, ближе к свету, рассматривая девушку, так неприятно похожую на нее, непроизвольно повернулась. А потом? Что было потом?

Потом старуха выключила свет и ушла.

Может, она выронила фотографию, когда металась по прихожей? Ну так и валялась бы она где-нибудь на полу, а ее нет. Значит…

Значит, ее не было.

И старухи не было, не приходила к ней никакая старуха.

Но ведь она же помнит, прекрасно помнит…

Сон про девушку-призрак она тоже прекрасно помнит. А старуха была лишь продолжением сна, сон наяву, больной сон, бред сумасшедшей.

И в милицию, значит, идти не с чем. Никакая милиция тут не поможет, скорее уж психиатр. Формулируй – не формулируй мысли, они так и останутся мыслями сумасшедшей.

Что же делать теперь?

Успокоиться нужно, взять себя в руки и перестать безумствовать. А вечером позвонить Ирине, попросить ее приехать.

Или все же попробовать сходить в милицию?

Следователь с таким грубым, прокуренным голосом не станет выслушивать весь этот бред. Да ведь она и сама понимает, что это бред.

Нет, не понимает, не понимает, потому что… Потому что старуха была реальной и фотография тоже. От старухи исходил какой-то странный, совершенно неуместный для нее запах. Нет, сам по себе запах не странный, странно было то, что старуха так пахла. Пахла духами, дорогими французскими духами. Допустим, старуха могла ей привидеться, соскочила с гойевской картины, и фотография могла привидеться, но запах, такой запах померещиться ей не мог, потому что… Потому что духи эти – совершенно незнакомые духи, как могли они возникнуть у нее в голове?

Но объяснить это следователю, даже очень хорошему следователю, вряд ли возможно.

Следователю невозможно, а Ирине возможно. Про духи она поймет. Но до вечера, когда она освободится, ждать нельзя, позвонить нужно сейчас. Неудобно, конечно, ее отвлекать от работы, но все же.

Аня подошла к телефону, и тут он зазвонил сам. От неожиданности Аня вздрогнула. И сразу же на себя рассердилась. Совсем распустилась, дергается, как припадочная, вот и мерещатся всякие старухи.

– Да. – Голос не послушался, выдал только какой-то хрип.

– Привет. – Это была Ирина. Спасительная Ирина. Ну надо же, только подумала ей позвонить, а она сама догадалась. Несмотря на работу, на жуткую занятость. – Ты что хрипишь? Простудилась?

– Нет, не простудилась, просто голос отчего-то сел. Слушай, я так рада, что ты позвонила.

– Да? – Ирина удивилась. – Ну спасибо. Чем занимаешься?

– Так, ничем особо. – Рассказать ей о том, что она разговаривала со следователем, или нет? Ну конечно, рассказать, и про старуху, и про духи рассказать. Она поймет, она сама позвонила, словно почувствовала.

– Ириш, ты сейчас очень занята?

– Ну так, а что?

– У тебя есть минут пятнадцать?

– Если это для тебя важно…

– Важно, очень важно, Ириш. Я… Ты знаешь, она сегодня ночью ко мне приходила.

– Кто приходил?

– Старуха. Вы с Кириллом мне не поверили, а она действительно есть. Она ночью приходила и фотографию принесла. Помнишь, я рассказывала, что она хотела показать мне фотографию этой убитой Наташечки… Наташи Семеновой. Так вот, она принесла мне ее, ночью. А утром фотография пропала. Я в милицию звонила, следователю Булатовичу.

– Какому Булатовичу? Зачем в милицию? Анют, я ничего не понимаю.

– Она приходила. И она действительно существует. Понимаешь, от нее пахло духами, какими-то незнакомыми французскими духами. Я не могла их выдумать, в голове выдумать. Фотография пропала, но это ничего не значит, духи-то я выдумать не могла.

– Духи? При чем здесь духи?

– Она пахла духами. Такая старуха, вся в каких-то лохмотьях и пахла духами, дорогими духами. Но дело даже не в этом. Она преступница, я сегодня это поняла. Я потому и в милицию позвонила, следователю Булатовичу. Кирилл с ним встречался, когда статью писал, «Превращение в зверя». Я нашла в его ежедневнике телефон и позвонила. Он мне встречу назначил, на три часа. Как ты думаешь, мне стоит сходить и все ему рассказать?

– Ну о чем рассказать, Анютка? Про старуху? Про духи? Про то, что фотография сначала была, а потом пропала?

– Да вот я сама теперь сомневаюсь.

– И сомневаться нечего. Тебя просто на смех поднимут. Но ведь это и в самом деле смешно, Ань. Выбрось ты все эти глупости из головы. Хочешь, я завтра к тебе приеду?

– Завтра? А сегодня ты не могла бы?

– Сегодня никак. До позднего вечера в редакции проторчу, а потом… В общем, у меня романтическое свидание намечается с ужином при свечах.

– Жаль. Я, честно говоря, рассчитывала, что ты… Слушай, а может, когда ужин у вас закончится, ты и приедешь? Я ложусь поздно и…