Текст книги "Эффект предвидения"

Надежда и Николай Зорины
Эффект предвидения

© Зорина Н., Зорин Н., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Вот стрелка дойдет – и пора. Все готово, можно отправляться. В сущности, совершенно неважно, дойдет она или нет. Эти оставшиеся от часа минуты ничего не решают. Но пусть уж лучше дойдет.

Часы стучат, как кровь в висках, – гонят время по венам времени. Стрелка ползет, приближая «пора». А ты и не знаешь. Не ждешь. Не боишься. Думаешь, что и сегодняшний вечер закончится ночью. Как всегда, как обычно. Нет, дорогая, сегодняшний вечер закончится смертью.

Во всем виноват пистолет. Летний день поздней весны виноват, не по сезону жара виновата. И ты виновата, потому что знаешь, кто виноват.

Сегодняшний вечер закончится смертью – стрелка дошла. Черный костюм, черные туфли – все предусмотрено. Только не предусмотрен дождь. А плащ темно-серый – цветовая дисгармония.

Что же делать? Пойти без плаща? Или отложить все на завтра?

Да просто взять зонтик.

Как же некстати дождь!

…Мокрая улица. Дождь барабанит по зонтику. Мокрый трамвай – чужой. Подошвы намокли, скользят по асфальту. А тогда жара стояла страшная, хоть тоже был май. Все не так, все не так! И нет пистолета. Снова трамвай подошел – снова чужой. Да здесь и всего-то три остановки, можно дойти пешком. Нет смысла ждать следующего, уже слишком поздно: стрелка давно убежала вперед – трамваев, наверное, больше не будет.

Ветер рвет зонтик из рук. Какая обременительная вещь этот зонтик! Мучительно пахнет тополь. Пахнет и каплет дождем.

Я не хочу убивать. Я не убийца! Они обманули.

Но стрелка дошла, и все подготовлено.

Да в том-то и дело, что ничего не подготовлено. Даже нет пистолета, который во всем виноват. Глупая, жалкая замена в кармане пиджака совсем ненадежна.

Я не хочу убивать. Так. Убивать. Тебя.

Две остановки трамвая осталось тебе жить. Две остановки пешком. И еще двор и несколько десятков ступенек неспешного подъема до пятого этажа. Я позвоню, ты откроешь – и выпадет красное. Этот вечер окрасится красным, а ты об этом и не догадываешься. Ходишь по своей огромной квартире и думаешь, что вот уже вечер превращается в ночь, и ни о чем не догадываешься.

Я иду к тебе – ночь не наступит. Лезвие глупой замены порезало пальцы, и теперь карман пиджака стал мокрым. Как это неприятно и как раздражает. Скорей бы все кончилось.

Ну вот и двор. Мокрый, мокрый. Дом, в котором не наступит твоя ночь. До чего ж нестерпимо пахнет тополь. Просто какая-то истерика запаха. Приглушенный свет твоего окна не ожидает подвоха в сегодняшнем вечере. Ты, вероятно, уже ложишься и думаешь, что ночь…

Ночь не наступит – я иду. Ночь не наступит.

Часть 1

Глава 1

Еще предстоял прощальный ужин, так неудачно совпавший с новосельем. Еще предстояла ночь, которая все равно уже ничего изменить не могла. Еще предстояло прощание в аэропорту – окончательный конец конца. А потом…

А потом предстояло три недели прожить без него. Ужас, ужас, кошмар. Как прожить без него эти три бесконечные недели?

Но еще предстоял сегодняшний день. И ужин. И ночь. И утро прощания. И еще полчаса до того, как прозвенит будильник и все это предстоящее начнется.

Аня уткнулась в теплое, спящее плечо Кирилла. Он что-то забормотал со сна, заворочался.

Ну вот, разбудила, украла у себя полчаса – сейчас он встанет, и отсчет времени пойдет уже другой – потекут последние часы.

Нет, не проснулся. Но все равно, все равно конец так близко, что вот почти и наступил. Эти полчаса не в счет, агония конца уже началась. И ничего не исправишь.

Ну не проживет она без него эти три ужасные недели, ни за что не проживет. Неужели он не понимает?

Не понимает. Понимать ему некогда – он улетает в Америку. Да ему вообще всегда некогда.

Организатор, владелец, редактор газеты «Криминальный город», за четыре года существования ставшей самой крутой, самой читаемой, самой популярной в области, солидный, занятой, очень взрослый человек, разве может он отвлекаться на всякие глупости, на детские ее глупости и капризы? Некогда ему понимать. Ему нужно лететь в Америку, как самому-самому.

А она не выживет.

Но ведь когда-то, совсем недавно, если разобраться, всего какой-нибудь год назад, жила же без него. Ходила в свой художественный лицей, рисовала акварельки, играла на скрипке, гуляла с собакой, слушалась маму с папой и знать не знала никакого Кирилла. Маленькая девочка Анечка Гартнер, почти ангелочек. Их семья собиралась уехать в Германию, уже и документы были готовы, ждали только, когда она окончит лицей. Оставался месяц. Но когда этот месяц прошел, стало ясно, что ни в какую Германию она не поедет, потому что…

Это был первый взрослый поступок в ее жизни. Ей никогда не давали денег на карманные расходы, считали маленькой и совершенно неприспособленной к практической жизни, лелеяли эту ее детскость и неприспособленность, всячески сопротивлялись взрослению. «Анечка у нас художница, – представляли ее родители новым своим знакомым. – Вот ее последняя работа. Очень талантливый ребенок, не правда ли? И как тонко подмечены детали. Она очень чуткая девочка, понимаете? Сыграй, Анютка, соль-минорный концерт Вивальди». И приходилось играть – нельзя было развеять образ чуткого, послушного, талантливого ребенка. Родители бы этого ей никогда не простили.

Хорошо еще хоть на стул не ставили посреди комнаты и стихи читать не заставляли. И бант на голову не повязывали. Все-таки и они могли понять, что семнадцатилетняя дылда с бантом на голове будет смотреться нелепо.

Но денег на карманные расходы все равно не давали. И не давали шагу ступить без спросу. И взрослых поступков совершать не давали. А она однажды взяла и совершила: собрала свои талантливые акварельки с тонко подмеченными деталями и отправилась на пятачок возле университета продавать.

Никакой это был и не взрослый поступок, а самый обыкновенный детский бунт. Позже Аня и сама расценивала его именно так. Но то, что за ним последовало, как раз и положило начало ее настоящей взрослой жизни.

Кирилл. Ее Кирилл.

Он и последовал, он и положил. Скупив на корню все ее акварельки. Скупив на корню все ее художественные амбиции. Купив с потрохами всю ее, маленькую, неожиданно взбунтовавшуюся против родительской опеки девочку, Анечку Гартнер.

В Германию родители уехали без нее. Анечка Гартнер через полгода, когда наконец ей исполнилось восемнадцать, преобразовалась в Анну Соболеву, жену самого лучшего журналиста и человека города. Который теперь улетает в Америку в качестве самого лучшего.

Будильник вот-вот зазвенит, осталось совсем ничего, меньше пяти минут. День пройдет в навязанных некстати хлопотах по приготовлению к новоселью – прощальному ужину. А завтра Кирилл улетит. Как лучший, как победитель какого-то дурацкого конкурса журналистских проектов, как предатель, как равнодушный человек, которому дела нет до того, что она…

Нет, неправда. Ему есть дело. Он и сам был расстроен, что оставляет ее одну. И даже заговаривать стал, чтоб не лететь. Вернее, спрашивать: может, мне не лететь? Как ты тут без меня? И тогда пришлось настоять, чтоб летел. Потому что… ну в самом деле, нельзя же задерживать человека, которому вдруг представилась возможность побывать в Америке. И к тому же он ведь и сам был ужасно рад, хоть и расстроен… Разумеется, он хотел в Америку. Да и кто бы на его месте не хотел? Пришлось сделать вид, что отъезд его она переживет. Ничего, как-нибудь перетерпит. Да и вообще все у нас будет прекрасно. Что такое три недели? Разве это срок? И пришлось радоваться вместе с ним победе в каком-то там конкурсе (она толком и не поняла, что за конкурс) и даже заказать ему какую-то немыслимую фантастическую шляпу, когда он пристал, что привезти в подарок. Она сама ее выдумала, по ходу сымпровизировала, таких и шляп-то, наверное, не бывает. Только для того, чтобы Кирилл успокоился и думал: три недели Америки – ерунда и вовсе не страшно.

А это страшно, очень страшно. Но пусть Кирилл об этом не знает.

Будильник. Все. Пошел последний день. Надо же было случиться, чтоб и новоселье сегодня, хоть бы вечер провели вдвоем, последний их вечер. Придет толпа посторонних людей, чужих и ненужных. Будут вести умные, взрослые разговоры об умных и взрослых журналистских вещах. И еще придет мама Кирилла, Раиса Михайловна, – ужас и кошмар. Когда она появляется, даже с Кириллом становится страшно, ведь даже Кирилл, сильный, большой Кирилл Сергеевич, ее муж и редактор, не в состоянии защитить ее от этого чудовища. С самого начала отношения у них не сложились и, конечно, никогда уже не сложатся, и надеяться нечего. Нет, Раиса Михайловна не делала ничего плохого, но… Да она ее просто ненавидела, возненавидела с первого взгляда, а потом эта ненависть все росла и росла, потому что надежда на то, что у сына ее, Кирилла, блажь пройдет, он наиграется маленькой дурочкой Аней, фарфоровой куколкой, забросит на заднюю пыльную полку и женится наконец на взрослой, достойной его во всех отношениях женщине, все уменьшалась и уменьшалась. А полгода назад иссякла совсем – Анна Гартнер стала законной Анной Соболевой, мосты сожжены, сын окончательно пропал.

Кирилл сел на постели. Потянулся, зевнул. День пройдет незаметно, бездарно. А потом сразу утро завтрашнее наступит. И день – но уже без Кирилла.

Притвориться, что спит? И украсть у этого утра еще пять минут? Притвориться, что заболела, тяжело заболела, и украсть у Кирилла поездку? Умереть, умереть и украсть у него целую жизнь?

– Соня-засоня, просыпайся. – Кирилл поцеловал ее во влажный висок и легонько потрепал за плечо. – Дел у нас сегодня невпроворот, а мне еще на работу заскочить надо.

Аня открыла глаза, сделав вид, что только проснулась.

– На работу? Ты на работу поедешь? Зачем? Я думала…

– Ну, зачем? Я так и собирался. Все-таки на три недели свою богадельню оставляю без присмотра. Последние указания дать, то да се. Но я ненадолго. Часика на два.

– А-а. Да, конечно.

Значит, минус два часа. От последнего дня, и так усеченного новосельем, отсекаются еще два часа. Целых два часа без него. Почему же он не предупредил вчера, что едет на работу? Потому что ему все равно, не он остается на три недели один.

Аня встала и, не глядя на мужа, принялась заправлять постель. Слезы закапали на пододеяльник, оставляя круглые темные следы.

Рано, рано, не сейчас. Нельзя при нем плакать, а то он тоже расстроится. Все равно изменить ничего нельзя, нельзя отменить Америку. Сдержаться, сдержаться… Ну что он встал и смотрит? Невозможно сдержаться.

– Иди в ванную первый. – Голос дрожит, предательски дрожит. Сейчас Кирилл заметит. Нельзя, нельзя, чтобы он заметил.

– Хорошо… Подожди, ты что, плачешь?

– Нет, нет. Ты иди. Нос потек. Аллергия, наверное, на книжную пыль. Ты же знаешь, у меня всегда… Надо было первым делом разобрать книги, а то стоят стопками по всей квартире, пыль… Ты уйдешь, я займусь.

– Да постой. – Кирилл обнял Аню за плечи, усадил на кровать. – Я же вижу, что плачешь. Анечка, маленькая моя, ну что ты расстраиваешься? Я совсем ненадолго уйду. Два часа – и я дома. Помогу тебе с приготовлениями.

– Да, конечно. – Слезы совсем прорвались, теперь ни за что не остановиться.

– Ну повернись ко мне, так разговаривать трудно. – Кирилл развернул ее к себе. – Точно, плачет! Я так и думал. Анечка, что ты? – Он провел ладонью по ее лицу. Стирая слезы, прижал к себе, укачивая, как ребенка.

Гладит, качает, сам чуть не плачет, а ведь он рад, ужасно рад, что она так из-за его отъезда переживает.

– Все, успокоилась?

– Да, конечно.

Ничего не успокоилась и, значит – радость, радость! – любит его, все так же любит Анечка-детка своего взрослого папу-мужа.

– Вот и умница, успокоилась. Не плачь больше, хорошо?

– Да, конечно.

– Я пойду?

– Да, конечно, иди. Я сейчас завтрак…

– Я сам могу сварить себе кофе.

Повернулся и пошел из спальни. Но как же он рад, хоть и изо всех сил притворяется, что расстроен: плечи сникли, голова опущена. Зачем же маскировать радость под виноватую грусть? Радуется, ну и радовался бы откровенно.

Ну зачем, зачем она про него так плохо думает? Вовсе он и не рад, просто… Просто так расстраиваться по поводу предстоящей разлуки Кирилл не может, как она, потому что у него есть другие заботы, взрослые заботы, настоящие, взрослые дела, а у нее нет никаких таких забот и дел, только Кирилл, ее Кирочка, потому что она маленькая бездельница и иждивенка (так сказала Раиса Михайловна однажды Кириллу вполголоса, в другой комнате, так, чтобы услышал только он, но и она услышала и… Да ведь это действительно так. Кто же она еще, как не бездельница и иждивенка?)

Аня поднялась с недозаправленной кровати, накинула халат, вытерла слезы и пошла на кухню готовить завтрак. Впрочем, готовить завтрак – слишком громко сказано, по утрам Кирилл пил только кофе, иногда съедал бутерброд, да и то лишь чтобы ее не обидеть, ведь она вставала утром вместе с ним и готовила – нарезала не очень ровными ломтями колбасу и сыр – специально для него.

Кухня в их новой квартире была огромной, да и вся квартира была огромной и просто сказочно великолепной: три большие комнаты, все отдельно, высокие, почти пятиметровые потолки, толстые, звуконепроницаемые стены. Дом, в котором располагалась квартира, был построен в девятнадцатом веке, недавно его реставрировали и продали какой-то крутой фирме по недвижимости. Раньше здесь находились какие-то конторы. Больше всего Кирилла прельстила табличка на фасаде: «Памятник архитектуры… Охраняется государством». Так прельстила, что даже цена не смутила, судя по всему, совершенно сумасшедшая цена. И центр города прельстил, и огромные комнаты прельстили, и тихий, укромный дворик прельстил, но главное – табличка. Раньше они жили в блочной шестнадцатиэтажке, населенной преимущественно спившимися бывшими передовиками производства, их детьми и внуками. За картонной стеной их спальни располагался наркопритон: несовершенная звукоизоляция давала возможность быть незримыми свидетелями всех стадий нарконаслаждений ежедневных клиентов соседки и наркоторговки бабы Любы. Примерно два раза в месяц неублаженные наркоманы вышибали дверь Любиной квартиры, и тогда с самого утра она приходила к Кириллу со слезными просьбами посидеть у нее, пока она сбегает в хозтовары за новым замком и в жэк за слесарем. Кирилл всегда отказывал, Люба обижалась, но проходило две недели, и все повторялось.

Аня сварила кофе, сделала бутерброды. Кирилл, вымытый, выбритый, одетый в костюм и при галстуке, появился на пороге кухни.

– Готов к труду и обороне, а также к приему пищи! – Он шутливо отдал ей честь.

– Садись, раз готов. – Аня улыбнулась – хотела непринужденно и весело, вышло грустно, и в глазах опять затуманилось. Она откашлялась, чтобы голос не дрожал, и заговорила нарочито озабоченно: – Не представляю, как успеть все до вечера. Наверное, надо было новоселье отложить до твоего возвращения. Одних книг сколько – пяти часов не хватит разобрать. И посуда почти вся в коробках, только чашки да ложки достали.

– Книги сегодня совсем необязательно разбирать. Снеси так, как есть, стопками в библиотеку. Ту, дальнюю, третью комнату мы ведь под библиотеку думали?

– Да, я помню.

– Ну вот. И потом, я ненадолго, приду часа через два, максимум через три, и тебе помогу.

– Да ладно, дело не в том. – Аня вытащила из кармана скомканный, мокрый платок, вытерла покрасневший, расхлюпавшийся не ко времени нос. – Аллергия, все эта пыль…

– Ну не расстраивайся ты так, Анечка… Ну маленький мой, ну что ты?

– Нет, нет, я не то… это не то, не то. Ты кушай, опять один кофе хлебаешь, желудок испортишь.

– Я ем. – Кирилл снял с бутерброда сыр, положил себе в рот, хлеб вернул на тарелку. – Извини, не могу. По утрам совершенно нет аппетита. Я потом у нас в баре что-нибудь перехвачу.

– Как хочешь.

– Не сердись. – Он ей улыбнулся и погладил по руке, в которой был зажат мокрый комок носового платка.

– Я не сержусь. За что мне сердиться?

В самом деле, за что? За три недели Америки? За его радость, спрятанную под маской виноватости? Да она и не сердится, просто…

– Ну, Анют, мне пора. – Кирилл поднялся из-за стола. – Ты бы сама хоть что-нибудь съела.

– Я потом, сейчас не хочется.

– Вот видишь, а меня заставляла. Я недолго, часа два. – Кирилл наклонился и поцеловал ее. – Все. Убегаю.

– Да, конечно.

– Ты что, опять плачешь? – Кирилл остановился на пороге.

– Нет. – Аня всхлипнула. – Просто…

– Ну что опять? – Кирилл в раздражении щелкнул костяшками пальцев.

– Ничего. Просто я… Ну неужели нельзя все отменить? Я не могу, не могу! – Слезы уже откровенно, не прикрываясь аллергией, закапали на пол.

– Что отменить? Мне нужно съездить на работу, я уезжаю на три недели. Как же ты не понимаешь?

– Я не о том. Это ты не понимаешь. Я… Зачем, зачем было устраивать это новоселье сегодня, в последний вечер? Эти люди, твои знакомые, они совершенно ни к чему. Я не хочу, не хочу! Я хотела вдвоем, а ты… Последний вечер…

– Вдвоем? Ты хотела вдвоем? – Радость, уже откровенно, не маскируясь виноватой грустью, выплеснулась наружу. Он даже задохнулся от восторга, ее сдержанный, солидный, взрослый муж. – Ты правда хотела вдвоем? Анечка, Анечка, маленькая моя девочка, ну почему же ты такая глупенькая, почему ты не сказала об этом раньше?

– А сам, сам ты не мог догадаться?

– Ну Анечка, я же…

– Занят? Конечно, ты всегда занят.

– Да при чем здесь это?

– И потом, ты так хотел отметить новоселье, позвать народ.

– Да ничего я не хотел! Я просто думал… Я же не знал, что ты…

– Не знал? Думал? Неужели ты мог предположить, что я буду рада последний вечер убить на чужих, посторонних людей?

– Почему чужих? Это наши знакомые, наши общие знакомые, наши общие друзья.

– Никакие они не общие, они все… Они все меня ненавидят. Они все считают, что я тебе не пара, и ужасно жалеют тебя. Они думают, что я тебя окрутила.

– Анечка, Анечка, ну что ты говоришь? Все мои… нет, наши знакомые относятся к тебе с уважением, и никто ни о чем таком не думает. И потом, что значит окрутила? Скорее уж я тебя окрутил. – Кирилл обнял Аню и крепко прижал к себе. – Окрутил, отбил у твоих родителей, отбил у твоих акварелей, у твоих Брейгелей и у прочих Вивальди. Но Анечка, маленькая моя, эти гости, они ведь в конце концов уйдут, и мы останемся вдвоем.

– Когда они уйдут, времени совсем не останется, а утром ты уезжаешь, – еле слышно сказала Аня. – Ладно, беги, ты, наверное, опаздываешь.

– Да нет, мне не ко времени. Просто думал пораньше освободиться, чтобы тебе помочь.

– Вот и иди.

– Иду. Только ты не расстраивайся. Хорошо?

– Хорошо. Иди. У меня тоже много дел.

Кирилл ушел. Проводив мужа до двери, Аня вернулась на кухню, налила себе кофе и закурила сигарету. Работы действительно было невпроворот: разобрать вещи, убраться в квартире, так до конца и не отошедшей от ремонта, а потом, когда Кирилл привезет продукты (он обещал заехать по дороге в магазин), наготовить закусок на уйму народу. Целый день беготня и суета, вместо того чтобы… А завтра Кирилла уже не будет.

Ну и пусть, ну и пусть. Жила же без него до семнадцати с половиной лет и даже думала, что счастлива. И сейчас прекрасно проживет. Пусть улетает в свою дурацкую Америку.

Она бы на его месте никуда не поехала, не бросила его.

Да и он не бросает, просто едет. Потому что он взрослый, потому что у него дела. Он столько надежд возлагает на эту поездку, каких-то непонятных ей надежд. А мама-то его как обрадовалась, когда решилось, что летит именно он. Понятно, почему обрадовалась: три недели разлуки – огромный срок, кто знает, что может произойти за это время? Встретит там какую-нибудь американку, взрослую, состоявшуюся во всех отношениях, ему под стать, и тогда – счастье, счастье! – избавится наконец их семья от дармоедки, бездельницы, фарфоровой куколки. Или сама дармоедка, бездельница, фарфоровая куколка в отсутствие мужа, гуляя по парку от безделья своего дармоедского, встретит кого-то себе под стать, такого же фарфорового мальчика. Ее бы воля, она сама привела бы ей какого-нибудь мальчика, только чтоб убиралась и оставила ее сына в покое. Как же Раиса Михайловна ее ненавидит! А впрочем, она любую бы Кирюшину жену возненавидела, любую, моложе двадцати и не имеющую отношения к журналистике. У них в семье, видите ли, все всегда были журналистами. Сама Раиса Михайловна преподает на журфаке, и муж ее преподавал на том же журфаке. И все бабушки и дедушки так или иначе имели отношение к газетному делу.

А тут затесалась паршивая овца – Анечка-куколка, Анечка-ребенок, Анечка – безмозглая акварельщица, даже не художница толком, а так, малюет картиночки, как дети малюют. Ну и при случае на скрипочке может спиликать, что-нибудь за шестой класс музыкальной школы для не особенно продвинутых. Ни профессии, ни образования, ни таланта. А тут ее сын – Кирилл Соболев, лучший из лучших, самый-самый. И все его знакомые и друзья лучшие из лучших и самые-самые.

Ну и пусть, ну и пусть. Нет ей никакого дела ни до его мамы, ни до его друзей. У нее есть Кирилл, которого она очень, очень любит, несмотря на Америку! И вообще пора приниматься за дела.

Аня затушила окурок, поднялась и пошла в ванную, пустила воду. По утрам она любила подолгу отмокать в ванне, додумывать недодуманные мысли, составлять планы на будущее и просто лежать, расслабившись, в теплой пенной воде – вода ее удивительно успокаивала.

А послезавтра Кирилла уже не будет, и никакая вода ей не поможет. Потому что… без него ничего не поможет. А сегодня долго лежать нельзя, потому что дела.

Почему ему не пришло в голову взять ее с собой? Разве бы она ему помешала? Она бы сидела в гостинице, пока он ходит на свои встречи и приемы, или как там все это будет называться? А по вечерам они бы были вместе. Что делать ей теперь вечерами без него? Ну а днями что делать? Если бы она где-нибудь работала, было бы проще пережить, переждать. Это Кирилл настоял, чтобы она дома сидела безвылазно, чтобы уж окончательно превратить ее в куклу. А ведь она вполне бы могла освоить верстку. Или дизайн. И тогда они были бы вместе и днем, работали бы вместе, занимались бы одним делом. И Раиса Михайловна хоть в какой-то мере была бы удовлетворена. И не считала бы ее бездельницей и иждивенкой. И друзья Кирилла смотрели бы на нее совсем по-другому. И их разговоры не были бы для нее такими чужими. И сегодняшнее новоселье в последний вечер не казалось бы таким ужасным. Да, может, и последнего вечера бы не было, потому что в Америку они полетели бы вдвоем.

Аня выключила воду, залезла в ванну и немного посидела, расслабляясь. Затем намылила голову. И тут услышала, как в дверь позвонили.

Странно, кого могло принести в такую рань? Еще, наверное, и десяти нет. Конечно, это кто-нибудь совсем ненужный, из какого-нибудь жэка или еще откуда-то в этом роде. У Кирилла ключи, он бы звонить не стал, да и рано ему еще, он и до редакции доехать вряд ли успел. Может, не открывать?

Но в дверь звонили настойчиво, будто точно знали, что хозяева дома и обязаны открыть.

Наверняка это Раиса Михайловна. Не открывать ей нельзя. Вот ведь принес черт с утра пораньше. Или это Кирилл позвонил ей, попросил помочь в благоустройстве квартиры?

Аня вылезла из ванны и, накинув на мокрое тело махровый халат, пошла открывать.

К счастью, это оказалась не Раиса Михайловна. На пороге стояла Ирина. Из всех возможных вариантов – самый приемлемый вариант. Она была единственным человеком из окружения Кирилла, кто не относился к ней, к маленькой девочке Анечке, как к маленькой, не презирал ее, не ненавидел, не ставил на место издевательскими подарками типа шоколадных зайчиков и мягких игрушек. Кирилл с Ириной учились вместе на журфаке, и, кажется, в тот период у них было нечто вроде романтических отношений, во всяком случае, так считала Аня, а потом, видимо, что-то разладилось, Ирина вышла замуж и уехала в другой город. Но и с мужем у нее разладилось, и год назад, после грубого, некрасивого разрыва и скандального развода, она вернулась. Кирилл взял ее в свой «Криминальный город», и теперь она вела рубрику «Отзовись». Люди, потерявшие при различных трагических обстоятельствах своих знакомых и родственников, обращались в газету. Душещипательные истории их печатались в этой рубрике, а потом, по прошествии некоторого времени, и ответы счастливых отыскавшихся потерянцев. Аня подозревала, что письма эти большей частью выдумывались самой Ириной, но читала с большим интересом.

– Привет, Анютка. – Ирина улыбнулась Ане приветливо и шагнула в квартиру. – Меня Кирилл отрядил тебе помочь. Даже на весь день с работы отпустил, представляешь?

– Здравствуй. Проходи. Ты его видела сегодня?

– Нет, он мне позвонил и отправил к тебе. Сказал, что и сам часикам к двенадцати подъедет.

– Да, я знаю. Ну пойдем. Выпьешь кофе? Я сварю, если хочешь.

– С удовольствием. Я и позавтракать не успела.

Они прошли на кухню. Аня сварила кофе, придвинула тарелку с бутербродами, оставшимися от завтрака, и нерешительно затопталась на пороге.

– Садись, чего стоишь? И сама кофейку выпей за компанию. – Ирина взяла с тарелки бутерброд. – Ты завтракала? Что у тебя с головой? – Она, прищурившись, посмотрела на Аню.

– Завтракала. А с головой… Видишь ли, ты когда позвонила, я была в ванной, только намылилась, а тут…

– Ну иди домывайся. Я сама разберусь, если чего не хватит. – Ирина засмеялась легким, веселым смехом. – Иди, иди, а то вода остынет.

Вода не остыла, но сделалась отчего-то мутной и грязной на вид, и пена съелась. Аня вытащила пробку за цепочку, залезла в ванну и встала под душ. Все удовольствие было испорчено. Да и мыться, когда в квартире посторонний человек, как-то неловко. И чего это Кириллу пришло в голову звонить Ирине? Сама бы прекрасно справилась. А теперь она проторчит до вечера, и, значит, вдвоем им вообще сегодня не удастся побыть. И день украден, последний день.

Наскоро сполоснувшись под душем, Аня вытерлась, просушила волосы феном и вышла из ванной. Ирина на кухне поедала бутерброды и разгадывала кроссворд из журнала «Отдохни». Где она его взяла, непонятно, с собой принесла, что ли? У них в квартире таких журналов никогда не водилось.

– С легким паром! – Ирина отложила журнал и улыбнулась Ане.

– Спасибо. – Аня села на край табуретки и закурила. Курить ей сейчас совершенно не хотелось, но нужно было хоть что-то делать, не сидеть же просто так истуканом и молчать. О чем говорить с Ириной, она не знала и очень тяготилась молчанием. С ней, конечно, было намного проще, чем с другими знакомыми Кирилла, но все же, все же… Скорее бы уж начать работать, разбирать вещи, убирать, тогда и тему для разговора подыскивать не придется, разговор и не потребуется, общение будет состоять из необходимых, естественно возникающих реплик: «Это куда положить?» – «Да в шкаф».

– Ну что, приступим? – Ирина доела бутерброд, допила кофе и весело посмотрела на Аню. – Я в полном твоем распоряжении. Командуй – ты хозяйка.

Командуй! Легко сказать. Как она будет ею командовать?

– Думаю, начать лучше с коробок. В них посуда и всякие мелочи. И еще книги надо разобрать, хотя… Нет, книги я завтра сама, это очень долго. Просто снесем их в дальнюю комнату, там у нас будет библиотека. Ну а потом пропылесосить, и все.

– С этим ясно. А что ты собираешься готовить для предстоящего мероприятия?

– Я думала наделать много-много различных бутербродов, красиво их оформить. Ну и… не знаю, может, салатик какой-нибудь. Оливье, например, или из тунца.

– Бутерброды и оливье, значит? – Ирина задумалась. – Нет, это не очень хорошая идея.

– Почему? Я люблю оливье!

– Его все любят. Но дело не в этом. Оливье – это плебейская радость и… В общем, нужен размах, полет фантазии, если не своей, то хоть позаимствованной из журнальных рецептов.

– У меня нет никаких таких журналов.

– А должны быть. Каждая уважающая себя жена в первую очередь обзаводится необходимой литературой. – Ирина подняла указательный палец и назидательно потрясла им в воздухе.

– Хорошо, я обзаведусь. Но сейчас-то что делать?

– Есть у меня на примете пара неплохих рецептов. Вот например: жареный гусь с манго и ромом. Как тебе? Впечатляет?

– Не знаю. Это, наверное, невкусно.

– Наверное, но зато налицо размах и фантазия. Или вот еще: утка с квашеной капустой и апельсинами. Не хочешь? Ну тогда говядина с можжевельником и душистым перцем. Как?

– Ничего. Только я не знаю, где взять можжевельник. Я вообще слабо представляю, что это такое.

– Ну хорошо, тогда жаркое из телятины с горошком, цветной капустой и помидорами. На мясное. А на рыбное…

– Селедку под шубой?

– Господи, Анют! Ну что за пролетарские у тебя представления о праздничном столе? Нет, мы приготовим вот что: лососину с ананасами. Я, кстати, это блюдо пробовала, очень ничего, и ананасы почти не чувствуются.

– Зачем же тогда их туда засовывать?

– Для шику.

– А на сладкое испечем карамелевый торт. К карамелевому торту у тебя претензии есть?

– Да нет, по-моему, это неплохо.

– Ну и прекрасно. Бутербродов, кстати, тоже можешь сделать, как дополнение, а не основное блюдо.

– Боюсь, что все это мы не успеем. Еще же уборка.

– Успеем. Распределимся и успеем. Я тебе список сейчас напишу, пойдешь в магазин, я тем временем коробки разберу, а потом ты пылесосить будешь, а я готовить.

– В магазин… Я не знаю… Кирилл обещал по пути заехать.

– Нет, это нам не подходит, сколько мы его будем ждать? Да и купит он все не то. Дай-ка мне какую-нибудь бумажку, список напишу.

Аня вышла в прихожую, где на полу были свалены подшивки газет, книги и какие-то исписанные листки – то ли старые Кирилловы черновики, то ли проекты каких-то документов. Порывшись немного в этом бумажном хламе, она нашла свою записную книжку и маркер.

– Вот, возьми. – Она протянула Ирине блокнот. – Или, может, наоборот сделаем: ты в магазин, у нас недалеко супермаркет, а я вещами займусь?

– Да я и не знаю, где тут ваш супермаркет. Нет, ты иди в магазин, а мне проще с коробками.

– Ну хорошо. Я тогда пошла одеваться.

Иринино предложение ей не очень понравилось. Она не любила, когда кто-то чужой трогал ее вещи, их с Кириллом вещи. А тут Ирина собиралась хозяйничать, расставлять по своему усмотрению, по своему вкусу. Потом и не найдешь ничего, все придется переделывать.

Аня оделась и вышла из спальни. Ирина стояла в прихожей и рассматривала коробки.

– Возьми. – Она отдала ей список продуктов. – Деньги у тебя, надеюсь, есть?

– Есть.

– Ну иди. Что здесь, в этих коробках? – Ирина толкнула одну из них ногой. Внутри что-то жалобно всхлипнуло.

– Осторожно! Кажется, хрусталь.

Какая же она неловкая, наверняка что-нибудь разобьет.