Текст книги "Приговор, который нельзя обжаловать"

Следовательно, надо спешить, лететь к дому Королевых. Тот, кто выйдет в промежутке между пятью и шестью, почти наверняка – заказчик.

Андрей вскочил и, одеваясь на ходу, побежал к выходу.

… Во дворе дома семьи Королевых был без пятнадцати пять. Пристроился за джипом у соседнего подъезда и стал ждать.

Дверь с тоскливым скрипом открывалась и закрывалась, сгущались сумерки, видимость становилась все хуже. Андрей с сожалением вылез из теплого салона машины, подошел ближе. Теперь идея расколоть таким образом своего клиента не казалась ему удачной, выводы не виделись безупречными. Предновогодний морозец выстуживал уверенность в себе, ледяной ветер вдувал в душу сомнения.

Уверенность в своей способности мыслить окончательно уступила место сомнениям, когда в десять минут шестого из подъезда вышли Соня с Аграфеной Тихоновной. Он так разозлился на себя и так расстроился, что совершенно позабыл о конспирации, уселся на скамейку на самом видном месте, под фонарем, и просидел довольно долго, не чувствуя больше ни холода, ни ветра.

Дверь снова скрипнула. Андрей повернул голову – просто так, по инерции, ни на что больше не надеясь, – и увидел выходящего из подъезда Артемия Польского. Вот тут он очень пожалел, что расселся на скамейке в открытую, под самым фонарем. Артемий, однако, был изрядно пьян, прошел мимо, кажется не обратив на Никитина никакого внимания. Остановился, закуривая, покачнулся и проследовал дальше. Пальто его было не застегнуто, шапка сидела криво, где-то на макушке, весь вид был какой-то расхристанный. Не выпуская Польского из поля зрения, Никитин прокрался к машине, завел мотор и тихонько тронулся за ним, смутно надеясь, что тот поймает на улице такси и преследовать его будет проще.

Никакого такси Артемий ловить не стал. Пройдя два квартала, остановился у двери какой-то забегаловки, подумал немного, зашел. Андрей припарковался, выждал минуты две и тоже направился к бару. Похоже на то, что у Польского здесь назначена встреча. Очень похоже. Значит, не напрасно он мерз, не напрасно караулил у подъезда.

Поэт сидел за столиком один в самом темном углу бара. Перед ним стояла бутылка водки и тарелка с какой-то закуской. Водка и одиночество Никитину сразу же активно не понравились. Неужели он опять ошибся? Все это как-то не очень сочеталось с деловой встречей. Андрей заказал кофе с коньяком, расположился в противоположном углу – не менее темном – и стал наблюдать. И чем дольше длилась его слежка, тем больше он убеждался в своей ошибке: Артемий явно никого не ждал, звонить никому не собирался, он мрачно и целенаправленно напивался, как напивается человек в большом горе. В баре гремела музыка, было сильно накурено, время близилось к шести. У Андрея разболелась голова, нелепая ситуация действовала ему на нервы.

В шесть клиент не позвонил. Не позвонил он и в половине седьмого. Артемий между тем прикончил бутылку и потребовал новую. И тогда Андрей решился. Заказав рюмку водки, подошел нарочито пьяной походкой к столику Польского.

– Вы позволите? – развязно поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, плюхнулся на стул.

Артемий поднял на него глаза, долго всматривался, что-то соображая. Налил себе немного водки, выпил, опять стал смотреть. Андрей пригубил из своей рюмки и в свою очередь уставился на Артемия.

– Я вас не знаю, – произнес наконец поэт.

– А я вот давно мечтаю с вами познакомиться. – Частный детектив подмигнул. – Лично, – закончил он пьяно-весело.

– Если вы мой поклонник, – Артемий качнулся, уперся руками в стол для равновесия – он был без дураков очень нетрезв, – то сейчас не место и не время. Впрочем, я могу дать автограф.

– Это потом. – Андрей усмехнулся. – Да, в общем, и не обязательно. К поэзии я, знаете, равнодушен.

Артемий обиженно дернул плечом и хмуро посмотрел на Никитина.

– Тогда что вам нужно?

– Искренности вашей, больше ничего. Так что, будем колоться?

– Ах, так вы из милиции? – разочарованно протянул Польский.

– Вам прекрасно известно, что не из милиции, – не захотел сдавать своих позиций Андрей. – Вы знаете, кто я такой, – с нажимом, глядя в упор, произнес он. – И я знаю, что вы… – Никитин остановился на многозначительной недоговоренности и укоризненно покачал головой. – Зачем же отпираться от благородной, в общем, миссии?

– От какой такой миссии? – медленно проговорил Артемий. Он вдруг – непонятно отчего – очень испугался, даже пьяно багровое его лицо приобрело какой-то бледноватый оттенок, да, кажется, и хмель отчасти вышел. – Так вот вы что…

– Ну да, ну да, – весело сказал Андрей, перестав притворяться пьяным, – я именно он, тот самый человек, который… в общем, вы в курсе, и я рад, что перестали отпираться: ваша игра в прятки мне порядком надоела.

Артемий прикрыл рот ладонью, словно боялся, что его сейчас вырвет, отшатнулся от Никитина, сидя на стуле. Теперь-то он уж точно не играл никакой роли – испуг его был натуральным. Вот только чего он так испугался?

– Вы разве не знали меня в лицо? – спросил Никитин – он совсем не ожидал такой реакции от своего клиента и был крайне удивлен.

– Боже мой, – простонал доведенный чуть не до обморока поэт, – ну откуда, откуда? Она такая скрытная, а в последнее время… Не знал, не видел, только мельком со спины однажды.

– Кто – она? – еще больше удивился Никитин.

– Ах, зачем вы меня так мучаете? Вы же прекрасно… – Поэт налил себе полстакана водки и залпом выпил. – Боже мой! – Он плаксиво посмотрел на Андрея. – Я ведь не знал, не думал, что все это выльется в такой кошмар. Да и кто мог предвидеть, что однажды… Это не должно было закончиться. Да я и то думаю: просто творческий кризис, временное нечто, и не нужно так драматизировать ситуацию. Но ведь с ней не поговоришь. А я не виноват! – Он в ужасе вдруг посмотрел на Никитина и закрылся руками, будто боялся, что тот его ударит. – Я не виноват, вы поймите!

Артемий его явно принимал за кого-то другого и чего-то отчаянно, просто безумно боялся. Ситуацию необходимо было срочно прояснить.

– Так разве не вы?… – Андрей опять замолчал на многозначительном многоточии: прямо спросить, Артемий или нет его нанял, было нельзя, потому что в случае ошибки он нарушал бы договоренность со своим клиентом о полной секретности.

– Нет! – закричал обезумевший от непонятного страха поэт. – Я не виноват! Я только хотел… Мне было интересно… Нет, не то слово, мне было… Ну хорошо, я вам признаюсь, чтобы было понятно… Я никогда еще никому этого не говорил. Видите ли, все же и у меня есть амбиции. У любого творческого человека есть амбиции! – Он снова налил себе водки, на этот раз чуть не полный стакан, и снова выпил залпом. Он явно на что-то решался, но пока не мог найти в себе сил. Андрей напрягся и замер, боясь спугнуть его готовность к откровению лишним движением. Но видно, все же чем-то спугнул, или настроение откровенничать у Артемия пропало, или он в очередной раз чего-то вдруг испугался. Поэт посмотрел на детектива прямо-таки с какой-то ненавистью, с вызовом ненависти. – Не стану я вам ничего говорить. Да кто вы такой вообще? Да кто бы вы ни были… Ну да, вы ясно кто, вы, без сомнения, он… Ну так вот: уходите, я не хочу с вами говорить!

Андрей не шевельнулся.

– Уходите, слышите? Я вас не боюсь. Потому что теперь все равно. – Он безнадежно махнул рукой.

– Жизнь изменить, родить себе новую девочку, – нараспев, подражая манере телефонного заказчика говорить, словно читать по бумажке, произнес Андрей. И опять промахнулся, и опять не угадал: реакция Артемия опять была совершенно не та, которой он ожидал, – реакции вообще никакой не последовало. – Что скажете? – не выдержал Никитин.

Артемий пожал плечами и снова налил себе водки.

– Не понимаю, почему она выбрала вас, – расслабленно-пьяно, но почти мирно, почти добродушно проговорил Польский. И опять был странен такой переход: от страха к враждебности, от враждебности к задушевности. – Скорее всего, из протеста. А может, от отчаяния. А может, с самого начала имела только эту цель. – Артемий печально покачал головой, вздохнул, налил водки, выпил. Он вдруг стремительно начал пьянеть. То есть он и до этого был совсем не трезв, но теперь весь как-то раскис и обмяк. – Я все-таки думаю, что сначала она не это имела в виду… Я буду молить об этом, я буду мечтать об этом!

– Кто – она?

– Эх, – Артемий поморщился, – перестаньте. Вам так хочется, чтобы я, отвергнутый, неудачник в отставке, произносил ее имя? Вам, конечно, доставило бы удовольствие слышать… но я вам его не доставлю. И вообще, – он сильно качнулся на стуле, чуть не упал, – меня что-то мутит, и голова раскалывается, уходите.

– Вы имеете в виду Екатерину Васильевну?

Артемий посмотрел на Андрея затуманенным пьяным взглядом и вдруг, что-то сообразив, рассмеялся.

– Хитрый какой! – Он погрозил пальцем и захохотал во весь голос, неприятно широко раскрывая рот, дыша перегаром и брызгая слюной. – Но я все равно не боюсь. Не здесь же вы будете… не сейчас… Ничего у вас сейчас не получится. Я с места не сдвинусь, до закрытия бара буду сидеть, потом такси вызову, попрошу меня проводить до машины вот хоть того мальчонку-бармена. Я известный поэт, даже он наверняка меня читал. Так что, – Артемий повел рукой по направлению к выходу, – приходите завтра. – И замолчал, замер с вытянутой рукой, внимательно и тревожно вглядываясь в Андрея. – Я вспомнил, ведь я вас сегодня видел: вы были на кладбище. Зачем вы туда потащились? Ведь это опасно. Вы вообще, смотрю, играете в открытую.

– Ага, – обрадовался Никитин, – значит, понимаете, значит, все-таки вы…

– Что уж тут не понимать? – Польский неприятно улыбнулся. – Но знайте, запомните, зарубите на носу: я вас не боюсь. Совсем не боюсь. Специально, конечно, не подставлюсь, но не боюсь, не боюсь.

– Тише, тише! Совершенно незачем так кричать.

– Не боюсь!.. – выкрикнул тот снова, но вдруг осекся. – Ведь и там, на скамейке, тоже, получается, были вы?

– Получается. По вашу душу сидел.

– Тогда я не понимаю! Не понимаю вас. Почему не там, почему сюда за мной пришли? Там, в темноте, на безлюдье, было бы гораздо удобней, главное – безопасней. Вы сумасшедший? – Он брезгливо скривился.

– У меня создалось впечатление, что сумасшедший – вы. К чему эти игры в прятки, к чему все эти загадочные недомолвки? Или вы все мне рассказываете без обиняков, или я отказываюсь…

– Отказываетесь? От чего? Кажется, вы обращаетесь не по адресу. Или, может, я вас не так понял? Так поясните. А то получается какой-то анекдот: убийца приходит к своей жертве и говорит: я отказываюсь вас убивать. Смешно, в самом деле! – Артемий фыркнул и долил остаток водки. – Я еще закажу, не думайте. Сказал, что буду сидеть до закрытия, и буду сидеть!.. – Он посмотрел на Никитина, покачал головой. – Хотя кто вас знает, что-то я совсем не понимаю… Голова работает плохо… и устал, боже мой, как я устал!

Артемий вдруг зевнул, положил голову на стол и заснул. Андрей прямо-таки застыл от удивления – он еще никогда не видел, чтобы люди засыпали так быстро. Попытался его растолкать – безрезультатно. Дожидаться, пока пьяный поэт проснется, не было никакого смысла. Раздосадованный, Андрей вышел из бара. Он ругал себя за то, что был недостаточно напорист, что не сумел правильно построить разговор и не только не прояснил ситуацию, но еще больше запутался. Он даже не смог понять, заказчик Артемий Польский или нет. Причастен он к убийству Королевой или сам – потенциальная жертва и знает об этом? О ком это он все время говорил, кто такая «она»? Екатерина Васильевна? Соня? Вероника? Ничего он не смог выяснить, совсем ничего.

Андрей сел в машину, завел мотор. Шел девятый час, заказчик так и не позвонил.

* * *

Позвонил заказчик только на следующий день, в условленное время, в шесть. Слезно умолял Никитина не бросать это дело, обещал увеличение гонорара, согласился на встречу. Он вообще был на этот раз очень сговорчивым и каким-то испуганно робким. Андрею даже стало неудобно, что он начал разговор на повышенных тонах – ночью пришел к твердому решению отказаться от расследования.

– Что-то еще случилось? – догадался он.

– Да… – Клиент замялся. – Случилось… Роман Кириллович… Его… сегодня ночью… Новая смерть.

Глава 3
Соня

Я не помнила, как и когда вышла из спальни, как оказалась за поминальным столом в большой комнате… За спиной надрывались часы, откуда-то издалека доносился плач Вероники. Голова клонилась, клонилась вниз. В полированной поверхности стола отражалась страшная рожа – мое лицо, искаженное несовершенной зеркальностью. Он умер, он мертв, вот все и кончилось. И потому плачет Вероника, и потому я сижу здесь, одна. Кто и когда убрал со стола? За окном надрывно лает собака, дорога шумит. А ведь я сижу на том самом месте, только нет ни посуды, ни скатерти. И потому лицо отражается… Скатерти стелют для того, чтобы скрыть отражения. Закрыть глаза и не видеть. Уши заткнуть и не слышать. Он умер, он мертв – смерть понять невозможно. За этим столом мы играли в шахматы, за этим столом вчера множество разнородных людей ело и пило за мамин упокой, за этим столом папа… Он сказал: пора уходить, он сказал: ляжет спать и все кончится. Кончилось: умер. Первый раз в жизни сегодня я сварила кофе. А он теперь умер, мертв. Вероника прощается. Застелить бы стол саваном, хоть тем, оскверненным предсмертною рвотой – рожа пучит глаза, рот разевает, оскалилась. Зачем убрали скатерть? Я помню, как приподняла его голову, чтобы положить на подушку. Вероника сказала: пойдем к нему, попрощаемся. Я не поняла, о чем она, и послушно пошла, приподняла его голову… Теперь она там, а я здесь. Страшное лицо. И дорога шумит, шумит, а собака наконец унялась. Он сказал: они с мамой ни в чем передо мной не виноваты. Сказал и умер, обвинив меня напоследок.

Смерть понять невозможно. Я вот понять не могу. И папа, наверное, не мог понять, пока сам не умер.

Лицо меня мучает. Надо переменить положение: откинуться на стуле, зажмуриться или, самое лучшее, уйти в свою комнату. Я сбегала туда при каждом удобном случае, собственно, там, взаперти, я прожила свою жизнь. Почему бы сейчас…

Нет, невозможно понять! Смерть невозможно понять. Вот он там, в спальне. Плачет Вероника. Понимает она или нет? Невозможно понять.

Она поймет, только когда умрет. И я только тогда пойму.

Он там, в спальне. Будут новые похороны – ветер и снег. Автобус повезет оставшихся по гладкой белой дороге на второй поминальный пир. Стол накроют отстиранной скатертью, расставят посуду…

Вернулась собака и лает, лает. Петарды как выстрелы. Вероника шаркает тапками в коридоре. Войдет сейчас, а я так и не смогла понять, не смогла ощутить. Шахматный танец – перед тобой мы с мамой не виноваты – я не думала, что это так больно – голова на подушке… Его смерть – искусственно созданная смерть.

– Софья!

Вероника, шаркая, вошла в комнату – глаза распухли, нос распух, губы распухли.

– Я искала тебя… Я тебя так долго искала, по всей квартире искала, а ты вот где! – Она всхлипнула, уткнулась распухшим носом в скомканный мокрый платок. – Мне нужно сказать тебе… – Вероника подошла ко мне близко-близко, наклонилась, обняла одной рукой за плечи, прижалась мокрой горячей щекой к моему лицу. Тело ее тоже было горячим, и дыхание горячим – живая, живая, просто вся переполненная жизнью. Мне стало неприятно и страшно от неправдоподобия ее горячей живости. – Нам придется вызвать милицию, Софья. Я понимаю, как это ужасно – эти люди… Но не вызвать нельзя. Разговаривать с ними буду я, в основном я, но они и тебя станут спрашивать, где ты была, что делала.

– Я ночевала у бабушки.

– Да, знаю. Но потом, утром, ты приехала домой. В котором часу ты приехала?

– В начале восьмого. Папа сидел за столом, здесь сидел, мы с ним говорили. Ему было плохо, но я не знала, не понимала, я думала, это от водки. Потом я помогла ему дойти до спальни, уложила в постель и сама легла спать.

– О чем вы с ним говорили? – Вероника сжала мое плечо – от невыносимо близкого жара ее тела было нечем дышать.

О чем говорили? О том, что они с мамой передо мной ни в чем не виноваты, о том, что без нее, он понял, жить не сможет, о том…

– Он сказал, что ночью кто-то к нему приходил.

– Кто приходил?

– Не знаю. Может, убийца?

Вероника вздохнула – выдохнула вздох мне в лицо.

– Это не мог быть убийца. Убийцы не было.

Она отстранилась от меня, закрыла лицо руками и заплакала. Но быстро успокоилась. Не отнимая рук от лица, насморочным голосом рассказала, как пришла сюда в начале одиннадцатого, подумала, что мы еще спим, и решила не будить, принялась убирать со стола и мыть посуду. Потом сняла скатерть… Под скатертью она обнаружила записку.

– Я сначала не поняла, что это такое. Подумала, просто какая-то бумажка. Отложила ее в сторону, понесла скатерть в стирку… А потом… Если бы не мама, если бы не ее смерть, мне бы и в голову не пришло… раньше бы никогда не пришло… А тут меня вдруг как по голове стукнуло. Что-то такое… не знаю, какое-то чувство. Я бросилась в комнату, развернула записку… В общем, сама смотри, – Вероника достала из кармана сложенный, как письмо, лист бумаги, – а я не могу, не могу. – Она положила передо мной листок, отвернулась и зарыдала.

– «Я принял мышьяк добровольно. Прошу никого не винить», – прочитала я вслух, словно предсмертная объяснительная записка касалась не моего отца, а была напечатана в книге.

– Самоубийство, – прорыдала Вероника. – Надо звонить… надо идти… Ты скажи им, что пришла вместе со мной, что записку мы обнаружили вместе. Так будет лучше. Говорить буду я, но ты тоже скажи…

Вероника поднялась и вышла из комнаты. Я услышала, как она набирает номер. И тут наконец ощутила такую боль, такой ужас, каких не испытывала еще никогда.

* * *

Грубый, холодный, чужой раздался звонок в дверь – не звонок, а самое настоящее надругательство над личностью, в любом суде мы доказали бы это и выиграли бы процесс. Я знала, что сейчас приедет милиция, и ждала, напряженно ждала, представляя, как мчится по городу милицейская машина, въезжает в наш двор, выходят люди в форме, взбегают по лестнице и – сейчас позвонят, позвонят… Напряженно ждала, представляла, но, когда раздался звонок, этот грубый, холодный, ужасный звонок – так никогда еще в нашу дверь не звонили, – со мной случилось что-то вроде нервного припадка. Я вскочила, закричала, забила по воздуху кулаками. Мною овладели отчаянный страх и ярость, неукротимые, неудержимые.

– Не открывай! Не смей, не смей! – крикнула я Веронике. Она почему-то дожидалась прихода милиции в коридоре.

Но было поздно: она прошаркала к двери, они уже входили. Я бросилась на свое место – папино место за поминальным столом, – подперла ладонями голову, зажмурилась, чтобы не видеть отражения. Голоса и шаги – множество голосов и шагов, грубых, холодных, чужих – двинулось по коридору к спальне. Зачем она их впустила – пригласила и впустила? Горе не терпит посторонних людей: то, что случилось в спальне, касается только нас. Вынести их будет невозможно, сил не хватит. Неужели она этого не понимает?

Снова шаги в коридоре. Папа говорил, что и ночью были шаги. Шаги – это ужас и смерть, злой дух, поселившийся в нашей квартире. Топают и шаркают… Дверь распахнулась. Чужой человек – враг – показался в проеме. Из-за плеча его выглядывала растерянная Вероника.

– А это моя маленькая сестра, – заискивающе, тоненьким каким-то голосом сказала она.

Чужой человек враждебно-насмешливо окинул меня взглядом.

– Не такая уж маленькая! – Он приблизился ко мне. Я поднялась, положила руки на стол, как в школе, когда появляется в классе учитель.

– Петр Викторович Родомский – Софья Королева, – представила нас Вероника, будто в гостях или на каком-нибудь приеме. Он опять усмехнулся, я опустила голову, сдерживая новый припадок страха и ярости. – Садитесь, пожалуйста, – обратилась сестра к врагу.

Он отодвинул стул и уселся напротив меня. Вероника обошла стол и встала рядом, положив мне на плечо руку – плечу сразу же стало горячо и невыносимо тесно.

Родомский открыл папку, заполнил какую-то бумагу, вписал в нее наши данные, повернулся к Веронике.

– Когда и при каких обстоятельствах вы обнаружили… – начал он, но сестра его перебила. Четко, связно, живо и таким тоном, каким обычно врут, рассказала, как «мы» около одиннадцати часов приехали сюда, нашли записку, поняли, что отец кончил жизнь самоубийством, и вызвали милицию. Рассказ ее, однако, врага нашего нисколько не удовлетворил, он даже записывать его не стал, а принялся задавать вопросы: где мы были ночью, почему я уехала к бабушке, а рано утром, вместо того чтобы попасть домой напрямую, сделала огромный крюк, заезжая за Вероникой.

Живо, но совершенно неубедительно Вероника пыталась объяснить, пояснить, оправдать – запуталась окончательно – и разрыдалась, надсадно, страшно, от бессилия своего перед врагом, от безысходного нашего горя. Ну я ведь так и знала, что сил не хватит, на что она вообще рассчитывала?

– Вы сядьте. – Все это время Вероника так и стояла, держа меня за плечо, и даже когда плакала, не отпустила. – И пожалуйста, успокойтесь. Пусть сестра принесет вам воды.

– Нет! Не надо, не надо! – испуганно вскрикнула Вероника и вцепилась в мое плечо мертвой хваткой. – Я успокоилась. – Она судорожно всхлипнула, придвинула ногой стул и, не отпуская меня, села.

– Вы сказали, что нашли записку на столе. – Наш враг решил повести разговор с другого конца. – Покажите, где именно лежала записка.

Вероника протянула руку.

– Подождите! – закричал он и руку ее отстранил чуть не шлепком. – Вместе, одновременно, обе покажите.

Сестра растерянно посмотрела на меня.

– Показывайте!

Мы ткнули в то место, где отражалось мое лицо – искаженная рожа, – вместе, почти синхронно.

– Вот здесь, под ска… – начала я, но вовремя остановилась. Вероника под столом пожала мне руку – благодарила за то, что я верно угадала место, и предостерегала от лишних слов, которые нам могут повредить. Кажется, Родомский не заметил, что я чуть было не проговорилась. Или сделал вид, что не заметил. Мы указали одно и то же место – для него это было самым главным.

– Посмотрите внимательно, – он протянул нам записку – теперь она была одета в полиэтилен, – это почерк вашего отца?

– Ну конечно его! – не глядя быстро проговорила Вероника.

– Его, – подтвердила я.

Из спальни донеслись голоса – видимо, открыли дверь. И опять зазвучали шаги – грузные, спотыкающиеся, словно несколько человек несли что-то тяжелое. Хлопнула входная дверь. Как у папы ночью – шаги и дверь. Грузчики, выносящие мебель.

Вероника повернулась к коридору, вскрикнула и обхватила лицо руками. В дверь комнаты просунулась голова.

– Мы закончили, – проговорила голова и скрылась.

Я вдруг почувствовала облегчение, непонятно отчего, непонятно, с чем связанное. Боль моя притупилась, страх почти совсем прошел. Мною овладело какое-то сонное, безразличное состояние.

Между тем враг оставался здесь, сидел напротив, требовал внимания, требовал от нас действий – расслабляться было рано.

– Мне нужен образец почерка вашего отца, – заявил он. – Найдите какое-нибудь письмо или открытку.

Вероника болезненно поморщилась – как папа сегодня утром. Поднялась, постояла в задумчивости, подошла к секретеру.

– Писем нет, – решительно, с враждебным вызовом сказала она и открыла ящик. Вытащила несколько бумажек. – Вот, если хотите, квитанции. За квартиру, за газ и за свет. Он всегда сам платил, сам заполнял.

– Ну… Хорошо, давайте квитанции, – недовольно вздохнул Родомский, сгреб бумаги, положил в папку – обломали с письмами! Помолчал, придумывая, как отыграться. Придумал. – Ваш отец очень любил вашу мать? – спросил он и невинно посмотрел на нас с Вероникой.

– Любил, – сухо сказала сестра, но не выдержала и опять заплакала.

– Я просто хочу понять, – он «не обратил внимания» на ее слезы, – что могло толкнуть вашего отца на такой необдуманный поступок. Потеря любимой жены или, может, была другая причина?

– Я не знаю, не знаю!

– А может, причин никаких не было?

– Не знаю, не знаю! – Вероника зарыдала в голос.

– Он очень маму любил, – сказала я, чуть отстраняясь от плачущей сестры, – понял, что прожить без нее не сможет, вот и вся причина.

– Хорошо. – Родомский поднялся. – Графологическая экспертиза установит… Ознакомьтесь и распишитесь здесь. – Он придвинул к нам свои бумаги.

Мы по очереди расписались, не ознакомившись с текстом. Следователь, или кто он там был, сложил протокол в папку, со снисходительной жалостью посмотрел на Веронику, с иезуитской улыбкой на меня:

– А ваша сестра более чувствительный, ранимый и восприимчивый человек, на вашем лице я не заметил и слезинки. Можно подумать, что вы и горя никакого не испытываете.

Я ничего не ответила. Важно было одно: враг уходит, потерпеть осталось всего несколько мгновений, а что он там говорит напоследок, не имеет никакого значения.

Родомский повернулся, пошел.

– Всего доброго, – попрощался он, спохватившись.

Мы с сестрой промолчали.

Шаги прогремели по коридору. Дверь оглушительно хлопнула. Вероника вскочила, выбежала в прихожую – босиком, тапки ее где-то потерялись, – и принялась звонить по телефону. Я не могла больше оставаться рядом с сестрой, не в силах была выносить ее пышущего жаром жизни тела. Воспользовавшись моментом, прошмыгнула в свою комнату и закрылась на замок.

* * *

Смерть понять невозможно. Так я думала и ошибалась. Я многое смогла понять, лежа на кровати у себя в комнате за запертой дверью. И не только понять – прочувствовать. Теперь я знаю, о чем думает, что ощущает человек за несколько часов до своей смерти, за час, за минуту, в миг смерти и даже некоторое время после самой смерти. А еще поняла: лучше знать, когда и как умрешь, заранее – смерть не должна застать тебя врасплох, к ней нужно подготовиться. Внезапная смерть похожа на несозревшее до конца и потому несовершенное стихотворение. Умирание – те же родовые муки. Родовые муки матери-тела, выпускающего на свет новорожденную душу. Душа должна отделяться от тела постепенно, мгновенная смерть – слишком большой стресс, который душа может и не пережить. Больше всех времени для подготовки у тяжелобольных и самоубийц. Маме не повезло. Папа выбрал правильный путь. Когда-нибудь я последую его примеру. Может быть, очень скоро. А пока…

А пока буду лежать взаперти, постигать основы прощания с жизнью и проходить этапы приближения к смерти. Так лучше, чем плакать, как Вероника. Готовиться к смерти совсем не больно, не печально, не страшно. Тем более что… Ну да, тем более что стихи мои не пишутся, и жить все равно больше не для чего. Стихи не пишутся, родители умерли – мир расшатался, обветшал и вот-вот рухнет.

В дверь мою постучали, вкрадчивым, длинным, перекатывающимся каким-то стуком – потусторонним стуком, словно не в дверь стучат, а гремят деревянным ящиком с шахматами у замочной скважины. Так было, так было в детстве, давно, он сегодня напомнил, а теперь вот стучит… Подготовка к смерти включает в себя прижизненные встречи с покойными? Шахматный танец ежевечерне…

– Соня! Открой!

Бабушка. Обошлось без дешевых трюков. Всего лишь приехала бабушка. Но как же не вовремя, как неуместно сейчас. И любой неуместен – любой посторонний. Не открою: постучит и уйдет, как когда-то ушла, отошла в сторону, не вмешалась.

– Сонечка!

Забарабанила в дверь кулаками, отчаянно, громко, уже без всяких шахматных реминисценций.

– Открой немедленно!

Нет, больше она так просто не сдастся, не уйдет. Не открыть – дверь выломает.

И устроит праздник, новый праздник на новую смерть.

– Сонечка! Открой, пожалуйста, я очень тебя прошу!

От праздника не отвертеться.

Я встала с кровати, открыла дверь. Бабушка, словно с размаху, влетела в комнату. Диким каким-то взглядом осмотрела меня, оглядела все вокруг, зачем-то заглянула под кровать и за занавеску.

– Как ты меня напугала! – Она вернулась ко мне, обняла, крепко прижала к себе, всхлипнула. – Зачем ты закрылась?

– Я всегда закрываюсь.

Скрипнула дверь, в комнату просочилась Вероника, сиротливо остановилась у входа.

– Собирайтесь, поехали! – взглянув на сестру, решительно скомандовала бабушка.

– Куда?

– Ко мне, конечно. Вам здесь нельзя оставаться.

– Почему?

Я не хотела никуда ехать, я хотела лежать на кровати, одна, одна. Да и некогда ехать, нельзя.

У меня есть задача, забота… И неизвестно, сколько времени осталось.

– Я больше не позволю вам разговаривать с этим хамом. Вероника рассказала… Пусть, если надо, меня допрашивают, а вам не позволю!..

– Он ушел и сегодня вряд ли вернется, – уныло сказала сестра, – но все равно ты права: лучше пока нам пожить у тебя. Надо позвонить в агентство ритуальных услуг, – невпопад закончила она.

– Не беспокойся, я возьму это на себя. – Бабушка строго, даже как-то сурово посмотрела на сестру. – Еще есть время.

– Сегодня Новый год, а завтра…

– Они работают без выходных, круглосуточно. Помоги-ка Соне собраться. Белье и одежду положи на несколько дней, – бабушка открыла шкаф, вытащила из него сумку (большую, дорожную, с ней мы когда-то ездили с мамой в гастрольные путешествия), – зубную щетку и что там еще?

Я сидела на кровати и безучастно наблюдала, как они меня собирают. Потом Вероника обошла квартиру, проверяя, выключен ли свет, перекрыла газ, бабушка вызвала такси, мы оделись и вышли. Внизу, у почтовых ящиков, нам встретился совершенно пьяный Артемий. Он шел к нам, но никак не справлялся с управлением своим телом и потому продвигался трудно и медленно.

– Софья! Вероника! Аграфена Тихоновна! – в восторженной горести воскликнул он. – Боже мой, какое несчастье! – Артемий пошатнулся, бабушка брезгливо его поддержала. – Простите. – Он всем своим весом навалился на ее плечо, уткнулся лицом ей в шею, зашептал горячо и пьяно: – Нам теперь нужно держаться вместе. Опасность… она повсюду, караулит за углом, прячется в каждой подворотне… Я вчера сам чудом спасся.

– Пойдемте, мы отвезем вас домой. Я вызвала такси. – Бабушка взяла его под руку.

– Домой? – Артемий помотал головой. – Я ведь к вам шел… помочь. Девочек нельзя оставлять одних… Глаз с них нельзя спускать… Вторая смерть… И вряд ли последняя. – Он оглянулся на меня, наклонился к бабушкиному уху и зашептал совсем тихо, но я услышала: – Особенно с Сони нельзя глаз спускать, вы меня понимаете?

– Пойдемте, пойдемте. – Бабушка решительно повела его вниз по ступенькам. – Вам нельзя расхаживать по городу в таком виде.

– Мне вообще расхаживать опасно… Нам каждому по отдельности расхаживать опасно… Роман… Боже мой!

Бабушка свела его со ступенек, Вероника распахнула дверь подъезда. Такси уже стояло у крыльца. Вдвоем они усадили Артемия, бабушка назвала водителю адрес и сердито захлопнула дверцу. Для нас пришлось вызывать другую машину.