Текст книги "Вид с дешевых мест (сборник)"

Ребенком и юным взрослым я читал взрослую и детскую художественную литературу – одними и теми же глазами, одной и той же головой. И прочитывал все, что находилось со мной в одном пространстве, без разбора, – а это, я уверен, и есть самый лучший способ читать.

Мне не по себе, когда родители спрашивают, как заставить ребенка перестать читать плохую литературу. Ребенок всегда извлекает из книги совсем не то, что взрослый. То, что для взрослых избито и скучно, для детей может оказаться новым, невиданным и меняющим всю картину мира. И кроме того, дети умеют наделять слова магией, о присутствии которой не подозревал даже автор книги.

В двенадцать лет у меня конфисковали одну книгу – политический фарс Дэвида Форреста про холодную войну, под названием «А моему племяннику Альберту я оставляю остров, выигранный у Жирного Хагана в покер». Его забрали, насколько я помню, по той причине, что на обложке красовались две обнаженные женские груди с нарисованными на них краской американским и русским флагами. Я попробовал выудить книгу обратно у учителей, объяснив, что обложка вводит в заблуждение и что, помимо этой юной леди, принимающей солнечные ванны, в книге больше нет ни секса, ни наготы. Это не помогло. В конце концов мне удалось спасти ее в самом конце семестра, соврав, что книга принадлежит моему отцу, а я взял ее без разрешения, – после этого мне ее скрепя сердце вернули.

Это научило меня не читать в школе книг с грудями на обложке или, по крайней мере, прятать обложку, если все-таки приходилось.

И я был очень рад, что книги Майкла Муркока про Джерри Корнелиуса, которые я любил в двенадцать лет, со всеми их экстремальными и сюрреалистическими сексуальными сценами, имели весьма невинные и по большей части безгрудые обложки.

И конечно, плохому я научился тоже. Сам я ребенком любил взрослую литературу, и потому, когда моей дочке Холли в одиннадцать или двенадцать понравились «Мурашки» Р. Л. Стайна, я нырнул к себе на полку и вынырнул с «Кэрри» Стивена Кинга в мягкой обложке.

– Если тебе понравилось то, понравится и это, – заявил я.

Остаток своего тинейджерства Холли читала исключительно книжки, где веселые юные героини путешествовали в фургонах по прериям и ни с кем не случалось решительно ничего плохого. И даже сейчас, пятнадцать лет спустя, когда в разговоре вдруг всплывает Стивен Кинг, она бросает на меня очень выразительные взгляды.

В «Американских богах» есть сцены, которые я определенно не хотел бы дать прочитать детям, – в основном потому, что не хотел бы объяснять эти сцены ребенку, который столкнулся с ними на страницах книги и теперь требует объяснений.

Хотя мысль о десятилетке, который где-то найдет и прочтет эту книгу, меня не пугает. Думаю, всякому юному читателю, который к ней не готов, она просто покажется скучной. Дети сами цензурируют свое чтение, и скука – безотказный репеллент.

Я уже тридцать лет как профессиональный писатель, зарабатывающий на жизнь словом. Я писал книги для взрослых и книги для детей.

Я написал несколько книг, которые получили премию «Алекс» от Ассоциации библиотечных услуг для юных взрослых – за то, что это были книги для взрослых, которые нравились подросткам.

Я писал детские книги, которые впоследствии были перевыпущены уважаемыми издательствами в таком виде, чтобы взрослые могли спокойно их купить и читать на публике, не боясь показаться инфантильными.

Я получал награды за книги для взрослых и за книги для детей. Первую свою детскую книгу – «День, когда я обменял папу на двух золотых рыбок», – я написал почти пятнадцать лет назад.

Странно признавать, что даже сейчас, сидя за этой статьей и перечитывая написанное, и вообще почти все последние пять месяцев, я отчаянно пытаюсь понять, что такое детская книга, и что такое взрослая книга, и что из этого я писал, и почему.

Полагаю, в общем и целом на вопрос, что же такое детская литература, можно ответить только как на вопрос о порнографии: «Я узнаю ее, когда увижу». И в какой-то степени это чистая правда.

Но вот, скажем, «Коралина» была опубликована как детская книга только по той причине, что некая мисс Морган Дефиоре мне соврала.

Ее мама, Меррили Хайфец, работала моим литературным агентом последние двадцать пять лет – и мнению Меррили относительно книг и издательского дела я доверяю безраздельно. Я послал ей «Коралину», и она ответила, что это не детская книга. Для детей она слишком страшная.

– Знаешь что? – сказал я на это. – А давай ты ее прочитаешь своим девочкам. Если она их напугает, мы пошлем ее моему взрослому редактору.

Девочек было две: Эмили, восьми лет, и Морган, шести.

Меррили прочитала им книжку: обеим очень понравилось, они захотели узнать, что будет дальше. Добравшись до конца, Меррили позвонила мне.

– Они не испугались, – сказала она. – Я отсылаю ее в «Харперс Чилдрен».

Несколько лет спустя я как-то оказался на премьере мюзикла по «Коралине» рядом с Морган Дефиоре, которой на тот момент уже было около пятнадцати. Я рассказал своей новоиспеченной супруге, Аманде, всю историю и добавил, что «Коралина» стала детской книгой только потому, что Морган не испугалась. На что Морган сказала:

– Не испугалась? Да я была насмерть перепугана! Но решила этого не выдавать, потому что тогда я бы не узнала, чем все закончилось.

За последний год я написал три книги.

Я сделал книгу с картинками «День Чу» – про малыша-панду, который чихает. Это, наверное, самая простая из моих книг. Единственный раз, когда мне пришло в голову написать книжку для детей, которые еще даже не умеют читать.

Она увидела свет потому, что до тех пор ни одна из моих детских книжек с картинками ни разу не издавалась в материковом Китае. В Гонконге и Тайване – да, но в Китае книг Нила Геймана с картинками отродясь не бывало – потому что, как мне объяснили, в моих книгах дети недостаточно почитают своих родителей, делают всякие плохие вещи, не получая должного наказания, и вообще там царят анархия, хаос и неуважение к властям. В итоге я поставил себе целью сделать книжку с картинками, в которой было бы все вышеперечисленное, но которую бы все равно издали в материковом Китае.

Я написал ее, нарисовал к ней картинки, чтобы показать художнику, что там должно происходить, и отправил издателю, а тот, в свою очередь, передал ее Адаму Рексу, который нарисовал куда более хорошие картинки, – и вот теперь я сижу и жду, опубликуют ее таки в Китае или нет.

В общем, малыш-панда, который чихает, да.

Это детская книга, которую я, как ни странно, писал для взрослой аудитории. Затем, что хотел, чтобы мою книжку с картинками прочли в Китае. Чтобы дети фантазировали, мечтали, радовались и играли в панду и как будто она чихает. Поэтому я написал книгу в надежде, что взрослым понравится читать ее своим детям и, что еще важнее, понравится перечитывать в десятый раз за неделю или даже в третий раз за вечер.

В этой книге изображен очень простой мир, в котором маленького ребенка никто не слушает (хотя следовало бы) – с катастрофическими последствиями для всех, кроме ребенка. Картинки там очень красивые и с большим количеством деталей.

В процессе работы я все время смотрел на нее двумя парами глаз одновременно: понравилась бы мне эта книга, когда я был совсем маленьким мальчиком? А понравилась бы, если бы я читал ее своим детям или даже внукам – жизнь ведь не стоит на месте?

Это была первая.

Потом я написал вторую книгу – почти наверняка детскую. Называлась она «Но молоко, к счастью…». Сначала я думал, что она окажется короткой, не длиннее «Дня, когда я обменял папу на двух золотых рыбок», которому она служила тематическим продолжением. В этой книге был отец, физически присутствующий, но на самом деле настолько отсутствующий, что дети обменивали его на всякие разные вещи – на маску гориллы, электрогитару, белого кролика или золотую рыбку. Он все это время преспокойно читал газету. Тут я подумал, что стоит перевернуть ситуацию. Я напишу об отце, на долю которого выпали совершенно невероятные приключения (или, по крайней мере, он так говорит), пока он ходил за молоком детям на завтрак.

Книга росла и росла, пока не стала слишком длинной для детской книжки с картинками, а потом у меня кончились слова – прежде чем она успела стать длиной с роман.

Издатель первым делом задал вопрос (и совершенно разумный), с какой стати в детской книжке героем оказался папа? Разве все эти удивительные приключения не должны были случиться с его сыном, который и есть рассказчик? Иными словами, мне предстояло серьезно подумать, годится ли взрослый протагонист для такого рода детской литературы.

Никакого рационального ответа у меня не было – главным образом потому, что эту книгу я написал и даже задумал просто так, безо всяких рациональных причин. Это просто была история про папу, который вышел за молоком, потом вернулся с опозданием и поведал о своих поразительных приключениях детям, которые ему не поверили и даже не особенно впечатлились. Называлось все это «Но молоко, к счастью…». В сущности, я даже не могу сказать, что создал эту историю сам – рационально или нет: я ее просто описал, как будто нашел на дороге и понял, что ее надо как-то зафиксировать для мира. Изменить ее у меня все равно бы не вышло – она была такая, какая была.

Так что героем остается папа, и он же возвращается с молоком.

Третья книга – та, что вдохновила название этой речи. Она же – главная причина, по которой я продолжаю задаваться этим вопросом.

Ее рабочее название – «Океан Летти Хемпсток»[25]25
  Издано под названием «Океан в конце дороги».


[Закрыть]. Она почти целиком написана с точки зрения семилетнего мальчика. В ней есть магия – три странные, научно-фантастические ведьмы, живущие в старинном фермерском доме в конце того же переулка, что и главный герой. Персонажи в ней необычные, черно-белые, включая и самое абсолютно злое существо, какое я только создавал со времен Другой Мамы из «Коралины». Еще в ней есть ощущение чуда и странность. Книга вышла длиной всего в пятьдесят четыре тысячи слов – коротковато для взрослой, но идеально, как годами считалось, для детской. В ней есть все, что бы мне понравилось в детстве.

Я не думаю, что она для детей… Но не вполне в этом уверен.

Это книга о детской беспомощности. О принципиальной непостижимости взрослого мира. В ней случаются плохие вещи: все-таки сюжет начинается с самоубийства. Я писал ее для себя: чтобы попытаться возродить свое детство и показать его жене, чтобы пробудить мир, который спал мертвым сном вот уже больше сорока лет. Местом действия я сделал дом, в котором вырос, а протагонистом вывел почти что самого себя. Родители были похожи на моих родителей, сестра – на мою сестру. Я даже извинился перед своей самой маленькой сестрой за то, что ее в этой вымышленной версии событий еще попросту не существовало.

В процессе работы я все время царапал для себя какие-то заметки на клочках бумаги и на полях, чтобы самому понять, пишу я книгу для детей или для взрослых. Это все равно не изменило бы природу книги, но все же могло повлиять на то, что с ней делать по окончании: кто будет первым ее публиковать и как. Заметки были вроде таких: «Во взрослой книге вполне можно оставить эти скучные куски» или «Если книга детская, вряд ли можно будет оставить сцену, как папа топит его в ванне… или можно?»

Потом я добрался до конца книги и понял, что по-прежнему теряюсь в догадках, как и в самом начале. Так что же это такое? Детская книга? Взрослая? Для юных взрослых? Книга-гибрид? Книга… как таковая, вообще?

Я как-то написал английский сценарий для очень красивого и престижного иностранного мультфильма. Перед началом работы кинокомпания попросила меня попробовать навтыкать туда местами бранные слова: они хотели, чтобы фильм получил категорию не ниже PG-13[26]26
  Возрастная категория: дети до тринадцати лет допускаются на фильм только в сопровождении родителей.


[Закрыть]. Не думаю, однако, что сквернословие способно сделать произведение искусства взрослым.

А вот что действительно иногда делает книгу взрослой, так это описание мира, понятное только тому, кто и сам уже взрослый.

Иногда взрослая книга оказывается не для вас – пока еще не для вас… или станет для вас, когда вы окажетесь готовы. Но бывает и так, что вы ее все равно прочтете и извлечете из нее, что сможете. Возможно, в этом случае вы вернетесь к ней, когда подрастете, и обнаружите, что книга стала другой – изменилась так же, как и вы, сделалась мудрее или, наоборот, глупее, потому что вы сами стали мудрее или глупее, чем были в детстве.

Я рассказываю вам тут все это в надежде, что сам процесс записывания и последующего проговаривания для слушателей поможет прояснить эти вопросы для меня самого; что это прольет восхитительный, яркий свет на зловреднейший из вопросов: что вообще, к чертовой матери, такое детская книга?

Сегодня я говорил довольно много, но, подозреваю, так и не ответил на этот вопрос. Ну, не до конца, по крайней мере.

Но вообще-то к писателям ходят не за ответами. Вы приходите к нам за вопросами. А в вопросах мы настоящие мастера.

И я надеюсь, что в грядущие дни, недели и годы вопрос о том, где на самом деле пролегает граница между взрослой и детской литературой, и почему она такая размытая, и нужна ли она нам вообще (и для кого мы, в конце концов, пишем книги), еще вспыхнет у вас в голове, когда вы меньше всего будете этого ожидать, и примется досаждать вам, потому что вы тоже не сможете на него ответить, – по крайней мере, так, чтобы все остались довольны.

И если так оно и будет, то это время мы провели вместе не зря. Спасибо.

Я прочел эту речь в 2012 году в качестве лекции памяти Зены Сазерленд. Это мероприятие проводят в Чикаго каждый год, чтобы почтить память покойной Зены Сазерленд, всемирно известной исследовательницы литературы для молодежи.

II. Кое-кто из тех, кого я знал

«С тех пор ничего особенно не изменилось, за исключением разве что всего».

Это не наши лица

Это не наши лица.

Совершенно на нас непохожи!

Или вы думаете, Джин Вулф и вправду выглядит так, как на фотографии в этой книге? Или Джейн Йолен? Или Питер Страуб? Или Диана Уинн Джонс?

Да ничего подобного. Все они носят личины, чтобы вас одурачить. Но личины спадают, как только начинается текст.

Все эти картинки, черные с серебром, специально для вас застывшие в вечности, – это просто маски. Мы сделали ложь своим ремеслом, так стоит ли удивляться, что у нас и лица лжецов, ложные лица, обманки для простака? Если верить фото, мы выглядим точь-в-точь как все, не правда ли? Того-то мы и добивались! Защитная окраска – вот что это такое.

Читайте книги – там иногда мелькаем настоящие мы. Возможно, там вы увидите, как мы выглядим по-настоящему: как боги и шуты, барды и королевы, песней вызывающие к бытию целые миры, заклинаниями рождающие нечто из ничего, жонглирующие словами и плетущие из них все узоры ночи.

Читайте книги. Там мы предстанем в истинных обличьях, как нагие жрицы и жрецы забытых религий: кожа блестит, умащенная благовонными маслами, с ладоней каплет алая кровь, а из открытых ртов вылетают яркоперые птицы. Да, мы совершенны, и как же мы прекрасны в этих золотистых отблесках огня!..

В детстве мне рассказали об одной маленькой девочке, которая как-то вечером заглянула в окно к писателю и увидела, как он пишет книгу. Он снял свое обманное лицо и повесил на гвоздик за дверью, потому что привык за работой оставаться с настоящим лицом. И девочка увидела его лицо по-настоящему – а он увидел ее. И с тех пор эту девочку больше уже никто никогда не видел.

А писатели с тех пор выглядят точь-в-точь как все, даже за работой (хотя иногда шевелят губами, а иногда таращатся в пустоту гораздо дольше и пристальнее кого угодно, кроме разве что кошек), и только слова их могут поведать об их настоящих лицах – о тех, что под масками. Вот почему людей, которые знакомятся вживую с создателями фэнтези, так часто постигает разочарование. «Я-то думал, ты будешь выше ростом (или старше, или моложе, или симпатичнее, или мудрее)», – говорят они нам, вслух или без слов.

«Я выгляжу совсем по-другому, – отвечаю я. – Это не мое лицо».

Это комментарий к моему фото в книге Патти Перрет «Лица фантазии» – сборнике писательских фотографий, вышедшем в 1996 году.

«Размышления»: о Диане Уинн Джонс

В общении с Дианой Уинн Джонс легко было забыть, каким потрясающим интеллектом она обладает и как глубоко и досконально знает свое ремесло.

При первой встрече она бы наверняка вас поразила: как-то не ожидаешь встретить такое дружелюбное и забавное, беззаботное и своевольное существо. Она была чуткой читательницей (я с огромным удовольствием вспоминаю писательский симпозиум в Милфорде, когда целую неделю я имел счастье слушать ее отзывы на рассказы разных авторов), но о технической стороне сочинительства говорила редко. Она просто рассказывала, что ей понравилось в той или иной книге – и до чего же ей это понравилось. О том, что ей не понравилось, она тоже могла сказать, но совсем нечасто, кратко и без лишних эмоций. В беседе о книгах Диана была как винодел, который всегда не прочь отведать вина и потолковать о том, каково оно на вкус и как на него подействовало, но о винодельческом процессе предпочитает умалчивать. Однако это не значит, что она не понимала процесса, – напротив, понимала превосходно, во всех тонкостях.

В частности, поэтому мне было так приятно читать эти очерки и размышления, эти раздумья о жизни, прошедшей в писательских трудах: в своей книге Диана рассказывает не только о событиях своей биографии, но и, наконец, о винодельческом (образно выражаясь) процессе.

Саму себя она в книге не описывает, так что я сделаю это за нее. У Дианы была огромная копна темных кудрей, а на губах почти всегда играла улыбка, точнее говоря, разные улыбки: от добродушно-расслабленной до широченной, восторженной, какой улыбаются люди, когда они невероятно довольны собой. А еще она часто смеялась, и у нее был легкий смех человека, полагающего, что мир – это такое забавное место, где полным-полно всякого интересного. Она хохотала даже над собственными шутками – как обычно хохочет человек, который начал рассказывать что-то веселое и понял вдруг, что и сам еще не насмеялся. Она слишком много курила, но делала это с большим энтузиазмом и удовольствием до самого конца. У нее был кашель курильщика. Она терпеть не могла дураков с самомнением, но вообще любила людей – всяких, и умных, и глупых.

Она была вежливой (или великолепно грубой, смотря по обстоятельствам) и, полагаю, относительно нормальной – ну, если не обращать внимания на завихрения и воронки невероятного, бушевавшие вокруг нее со всех сторон. Поверьте, я не шучу. Диана говорила, что в путешествиях ее «преследует невезуха»; я думал, она преувеличивает, пока однажды мне не довелось лететь с ней одним самолетом в Америку. Наш самолет сняли с рейса: за несколько минут до взлета у него отвалилась дверь. Следующего пришлось дожидаться много часов. Диана восприняла это как совершенно обычное дело для путешествий. Нет, правда, а что такого? В самолетах с Дианой на борту отваливаются двери. Под пароходами (с ней же) всплывают со дна морского затонувшие острова. Автомобили просто выходят из строя безо всяких на то причин. Поезда с Дианой приезжают в такие места, куда они ни разу еще не добирались и, строго говоря, добраться не могли.

Ну ладно, ладно, она действительно была ведьмой. Хранительницей котла, бурлящего идеями и историями. Она всегда делала вид, будто истории, написанные ею так складно и так мудро, произошли на самом деле, а ей только и оставалось, что поспевать записывать. Но в одном эссе из этого сборника, моем любимом, Диана рассказывает о том, как в действительности она писала свои книги, и показывает, какое невероятное мастерство и любовь вложены в каждую из них.

У Дианы была семья. Не будь у нее семьи, Диана не писала бы книг. Ее очень любили – и ее было за что любить.

На страницах этого сборника перед нами предстает опытная и одаренная мастерица, размышляющая о своей жизни, о своем ремесле и о том, из каких кирпичиков сложилась ее писательская карьера. Мы знакомимся с женщиной, которая соединила воспоминания об исключительно необычном детстве (впрочем, разве детство бывает обычным? Наверно, нет. Каждое детство исключительно, неповторимо и неправдоподобно, а Дианино просто оказалось неправдоподобнее многих), потрясающий ум, чувство языка и восприимчивость к историям, острое чутье на политику (на самых разных уровнях – личном, семейном, организационном, международном) и отличное образование (Диана отчасти была самоучкой, но, как вы узнаете из этой книги, ей довелось посещать лекции К. С. Льюиса и Дж. Р. Р. Толкина, хотя разобрать, о чем говорит Толкин, она всегда затруднялась[27]27
  В эссе «Форма нарратива во „Властелине колец”» Диана Уинн Джонс вспоминает о Толкине: «Студенткой я пошла на курс его лекций по этому предмету [„Сюжет в литературе”] – ну, по крайней мере, я надеюсь, что предмет был именно этот, потому что Толкина было практически не слышно. Он явно терпеть не мог читать лекции и, подозреваю, в равной мере ненавидел делиться своими мыслями. Так или иначе, за две недели ему удалось сократить свою аудиторию, поначалу весьма приличную, до меня и еще четырех человек. Мы упорно держались – вопреки всем его усилиям. Но он над этим работал: когда у него складывалось впечатление, что мы все-таки его слышим, он отворачивался и адресовал свою дальнейшую речь классной доске».


[Закрыть]), – и вот, вооружившись всем перечисленным, она просто взяла и стала самой лучшей в своем поколении детской писательницей.

Я не понимаю, почему Диана так и осталась без наград и медалей, причитавшихся ей по заслугам, и для начала без Медали Карнеги (хотя среди претендентов на эту премию она дважды занимала второе место). Лет десять подряд она публиковала чуть ли не самые значительные из детских книг, выходивших в то время в Британии: «Ловушка для волшебников», «В собачьей шкуре», «Огонь и заклятие», цикл «Крестоманси»… все эти книги были важными вехами в истории детской литературы и просто должны были получить соответствующее признание – но почему-то этого не случилось. Читатели знали правду. Но они по большей части были слишком юны.

Подозреваю, что свою роль в неудачах с премиями сыграли три причины.

Во-первых, создавалось впечатление, что книги ей даются легко. Чересчур легко. Они казались абсолютно естественными, как выступления по-настоящему классных жонглеров или канатоходцев, так что читатель не замечал вложенного труда и исподволь делал вывод, что эти книги появились на свет как бы сами собой, без особых усилий и размышлений, а то и вообще без человеческого участия, словно красивые камушки, сотворенные самой природой.

Во-вторых, Диана была не в тренде – и вы поймете, до какой степени, прочитав некоторые очерки из этой книги. Она рассказывает о том, какие детские книги были популярны среди учителей и издателей в 70–90-е годы XX века: главный герой должен был по возможности находиться в таких обстоятельствах, в которых мог бы оказаться и любой из детей-читателей, а само повествование должно было идти ребенку на пользу. Викторианцы, наверное, назвали бы это «воспитательным романом».

В книгах Дианы не было ничего воспитательного, а если и было, то в таком виде, что ни викторианцы, ни издатели 80-х не смогли бы его распознать. Она показывала знакомые вещи под совершенно незнакомым углом. Да, возможно, драконы и демоны, с которыми сражались ее герои и героини, не имели на первый взгляд ничего общего с демонами, которым противостояли ее читатели в повседневной жизни, – однако ее книги неизменно реалистичны в вопросах о том, что такое быть частью семьи или, наоборот, не суметь вписаться в семью, и как так выходит, что ребенку не удается найти общий язык с равнодушными взрослыми.

И в-третьих, против Дианы сыграло то обстоятельство, что ее книги довольно трудные. Это не значит, что они не доставляют удовольствие. Но они вынуждают читателя потрудиться. Даже мне, взрослому читателю, дойдя до конца книги, приходилось возвращаться и перечитывать большие куски, недоумевая и морща лоб: «Как же она это сделала?» и «Погодите минутку, а мне казалось, что…» – и только тогда концы сходились с концами и я понимал, что к чему. Я даже как-то упрекнул ее за это, но Диана сказала, что дети читают внимательнее, чем взрослые, и обычно у них такой проблемы не возникает. И действительно, когда я стал читать книги Дианы вслух моей дочке Мэдди, оказалось, что она все схватывает без проблем и даже без особых усилий. Никаких «белых пятен» в книгах не было. Просто нужно было обращать внимание на каждое слово и понимать, что если уж слово появилось на бумаге, значит, на то имеются свои причины.

Не думаю, что Диана огорчалась из-за недостатка премий. Она знала, насколько она хороша, и у нее было целое поколение читателей, которые выросли на ее книгах и вспоминали о них с удовольствием. Да, ее читали и ее любили. И со временем, когда ее юные читатели выросли и, в свою очередь, начали писать о ней, рассказывать о ней и сочинять собственные книги под ее влиянием, когда магическая проза для детей перестала казаться чем-то необычным, а ее книги с каждым годом стали продаваться все лучше и лучше, Диана поняла, что все написанное ею сработало, нашло своих читателей и принесло свои плоды – а по большому счету только это и важно.

Я родился рановато и не имел возможности прочесть Дианины книги в детстве. Жалко, что так получилось: она наверняка бы оказалась одной из тех, кто сформировал мое видение мира, мое миропонимание и мировосприятие. Но зато все написанное ею вызывало чувство узнавания: когда мне было уже за двадцать, я прочел все ее книги, какие только смог найти, и почувствовал, что как будто вернулся домой.

Если вы, как и я, любите сказки Дианы Уинн Джонс и хотите больше узнать о ней самой, каким она была человеком и что у нее было в голове, то эта книга ответит на ваши вопросы. Но это еще далеко не все. «Размышления» Дианы, собранные под одной обложкой, расскажут вам, что она думала о литературе и о причинах, по которым люди пишут книги, о месте детской литературы в большом мире и о том, какие обстоятельства сформировали ее личность и ее собственное представление о себе и своей работе. Это беспощадно умная и изумительно удобочитаемая книга – и, как обычно, все ответы на вопросы о мире, которые дает Диана, кажутся очень простыми и легкими.

Это было предисловие к книге «Размышления» – сборнику очерков и публицистической прозы Дианы Уинн Джонс.

Терри Пратчетт: в знак признательности

Ну вот.

Стоит февраль 1985-го; место действия – китайский ресторан в Лондоне. Первое интервью писателя. Его издатель оказалась немало (хотя и приятно) удивлена, что кто-то хочет поговорить с автором (который только что написал смешную фэнтези под названием «Цвет волшебства»), но все равно дала добро на обед с молодым журналистом. Писатель, сам бывший журналист, тогда уже носил что-то такое на голове, но в тот период это была эдакая маленькая черная жесткая кепочка, а не Правильная Писательская Шляпа. До нее было еще далеко. Зато на журналисте шляпа была – такая неопределенно-серая штуковина, из тех, что носил в кино Хамфри Богарт. Правда, когда ее надевал журналист, он выглядел совсем не как Хамфри Богарт: скорее, как кто-то, напяливший стянутую у взрослого шляпу. Журналист уже начинал мало-помалу сознавать, что, как ты ни старайся, а человеком-в-шляпе так просто не станешь. Дело даже не в том, что под ней все чешется, а вдобавок она имеет скверную привычку улетать по своим делам в самый неподходящий момент. Журналист все время забывал ее в ресторанах и уже сам приобрел привычку стучаться к ним в одиннадцать утра с вопросом, не тут ли задержалась его шляпа. В один прекрасный день (уже довольно скоро) журналисту надоест морочиться со шляпой, и он решит купить вместо нее черный кожаный пиджак.

В общем, эти двое обедают, и интервью выходит в журнале «Спейс Вояджер» вместе с фотографией писателя, роющегося на полках в «Запретной планете». Впрочем, не это главное. Главное – то, что они, как выяснилось, умеют рассмешить друг друга и каждому нравится образ мыслей другого.

Этот писатель был Терри Пратчетт, а журналист – я. Уже прошло добрых два десятилетия с тех пор, как я забывал головные уборы в ресторанах, и полтора – как Терри познакомился со своим внутренним автором-бестселлеров-в-Правильной-Писательской-Шляпе.

Мы не то чтобы часто сейчас видимся – наверное, все дело в том, что живем мы на разных континентах, а когда вдруг оказываемся на одном, то почти все время уходит на подписывание книг для других людей. Последний раз мы вместе ужинали в суши-баре в Миннеаполисе, как следует наподписывавшись книг. Это был такой специальный вечер системы «съешь-сколько-сможешь»; они сажают твои суши в лодочки и отправляют их плыть к тебе. Через какое-то время, заподозрив, что мы самым бесчестным образом пользуемся девизом вечера, суши-шеф забил на лодочки, произвел на свет нечто, больше всего напоминавшее Падающую Башню из Желтохвостика, подал ее нам и безапелляционно сообщил, что он идет домой.

С тех пор ничего особенно не изменилось, за исключением разве что всего.

Вот что я понял еще тогда, в 1985-м:

Терри уйму всего знает. У него как раз такая голова, какой люди обзаводятся, когда активно интересуются всяким, везде ходят и задают вопросы, и слушают, и читают. Он достаточно знает жанр, чтобы освоить территорию, и знает достаточно за пределами жанра, чтобы стать интересным.

Он зверски умен и эрудирован.

Терри умеет развлекаться. На самом деле он относится к той редкой категории писателей, которые действительно любят писать – не написать что-нибудь и не Быть Писателем, а вот прямо сидеть и выдумывать всякие вещи, с чистого листа. Когда мы познакомились, он все еще работал в пресс-службе Центрального энергоуправления Великобритании. Он выдавал по четыреста слов за вечер – каждый вечер. Только так он мог сохранить настоящую работу и параллельно писать книги. Как-то вечером, где-то год спустя, он закончил один роман, но ему еще оставалось сто слов до дневной квоты, так что он загрузил в пишущую машинку новый лист и написал эти сто слов – уже для следующей книги.

(В тот день, когда Терри уволился, чтобы сделаться писателем на полную ставку, он позвонил мне.

– Я всего полчаса назад уволился, – радостно сообщил он, – а уже ненавижу всех этих гадов.)

В 1985-м мне стало ясно и еще кое-что. Терри был писателем в жанре научной фантастики – именно так у него работал ум. Ему не терпелось все разобрать, а потом опять собрать – несколькими разными способами, чтобы посмотреть, как оно сочетается. Именно на этом моторе работал Плоский мир. Не какое-нибудь там «а что если…» или «вот если бы только…», или даже «если так пойдет и дальше…». Нет, это было куда более тонкое и опасное «если бы на самом деле существовало…, что бы это значило? И как бы оно в таком случае работало?».

В «Энциклопедии научной фантастики» Николса и Клюта была одна старинная гравюра: человек просунул голову за кулисы мира, прямо сквозь небо, и созерцает все колеса, шестеренки и моторчики вселенской машинерии. Именно этим люди и занимаются в книгах Терри Пратчетта, даже если иногда эти люди – крысы или маленькие девочки. Люди узнают новое, люди открывают себе головы и смотрят, что там, внутри, люди раздвигают пределы разума.