Текст книги "Сыновья Ананси"

Толстяк Чарли пожал плечами, чтобы показать, как он надеялся, что в нем содержатся немереные запасы всякой хрени.

На маленькую сцену вышел Паук, и она как будто ярче осветилась.

– Ручаюсь, это будет здорово, – сообщила «водка с соком». – Кто-то говорил, ты его брат?

– Нет, – неучтиво пробормотал Толстяк Чарли, – я говорил, что он – мой брат.

Паук запел. Это была «Under the Boardwalk».

Ничего бы не случилось, не люби Толстяк Чарли так сильно эту песню. Когда ему было тринадцать, он считал «Under the Boardwalk» лучшей в мире песней. К тому времени, когда он превратился в уставшего от жизни пресыщенного четырнадцатилетнего подростка, этот титул перешел к «No Woman, No Cry» Боба Марли. А теперь Паук пел его песню, и пел хорошо. Он попадал в ноты, пел с чувством. Публика перестала выпивать и говорить, все смотрели на него и слушали.

Паук умолк, и все одобрительно зашумели. Будь у них шляпы, они бы наверняка подбрасывали их в воздух.

– Теперь понятно, почему ты выходить не хочешь, – сказала «водка с соком». – В смысле, куда тебе, теперь-то.

– Ну… – сказал Толстяк Чарли.

– В смысле, – добавила она с ухмылкой, – понятно, на ком из вас природа отдохнула.

Сказав это, она коснулась рукой виска и наклонила голову. Вот этот наклон головы все и решил.

Толстяк Чарли направился к сцене, выбрасывая одну ногу перед другой и демонстрируя при этом впечатляющую физическую сноровку. Пот катился с него градом.

Следующие несколько минут прошли как во сне. Он поговорил с диджеем, выбрал из списка песню – «Unforgettable» – и подождал маленькую вечность, пока ему дадут микрофон.

Во рту пересохло. Сердце ухало в груди.

На экране появилось первое слово: «Незабываема…».

Толстяк Чарли действительно умел петь. У него был диапазон, и мощь, и чувство. Когда он пел, в этом участвовало все его тело.

Заиграла музыка.

Мысленно Толстяк Чарли был готов открыть рот и запеть. «Незабываема, – споет он. – Ты для меня…» – Он спел бы это своему мертвому отцу, и своему брату, и этой ночи.

Только он не мог. На него смотрели люди. Дюжины две в этом верхнем зале паба. В большинстве своем женщины. Перед публикой Толстяк Чарли даже рта раскрыть не мог.

Он слышал, как играет музыка, а сам просто стоял на месте. Ему было холодно. Ноги оказались где-то очень от него далеко.

Он заставил себя открыть рот.

– Думаю, – очень отчетливо сказал он в микрофон, перекрикивая музыку, и услышал, как сказанное отражается от стен. – Думаю, меня сейчас стошнит.

И никуда ведь не сбежишь.

А потом все вокруг потеряло очертания.

* * *

Существуют мифические места. Каждое в своем роде. Некоторые имеют выход в наш мир, иные пребывают под миром, как грунтовка под краской.

И есть горы. Каменистая местность, куда вы забредаете перед тем, как добраться до скал, обозначающих пределы мира, а в этих скалах есть пещеры, глубокие пещеры, которые были обитаемы задолго до того, как на земле появились первые люди.

Они и теперь обитаемы.

Глава 5
в которой мы изучаем многочисленные последствия похмельного утра

Толстяка Чарли мучила жажда.

Толстяка Чарли мучила жажда, и у него раскалывалась голова.

Толстяка Чарли мучила жажда, и у него раскалывалась голова, а во рту было адски противно, глазам в глазницах было тесно, зубы ломило, в желудке пекло, от коленей до лба его пронзали молнии, а мозги, видимо, кто-то вытащил и заменил на ватные диски с иголками и булавками, вот почему ему так больно было даже пытаться думать, а глазам в глазницах было не просто тесно, они, очевидно, выкатились ночью, а потом их прибили на место кровельными гвоздями; а еще он чувствовал, что любой звук чуть громче обычного нежного броуновского движения молекул воздуха превышал его болевой порог. Проще было умереть.

Толстяк Чарли открыл глаза, что было ошибкой: в них попал дневной свет, а это было больно. Правда, так он узнал, где находится (в своей постели, в своей спальне), и поскольку ему на глаза попались часы на прикроватном столике, он узнал, что уже полдвенадцатого.

Хуже, думал он, с трудом подбирая слова, и быть не может: таким похмельем, возможно, ветхозаветный бог сражал мадианитян, а когда он, Толстяк Чарли, вновь увидит Грэма Коутса, то несомненно узнает, что уволен.

Он подумал, сможет ли убедительно сказаться по телефону больным, но тут же осознал, что куда труднее сказаться кем-либо еще.

Как попал домой, он не помнил.

Он позвонит в контору, как только вспомнит, как туда звонить. Он извинится – нетрудоспособен, желудочный грипп, в лежку, поделать ничего нельзя…

– Слушай, – сказал ему голос кого-то, кто лежал рядом с ним в постели, – кажется, с твоей стороны стоит бутылка воды. Ты не мог бы передать ее мне?

Толстяк Чарли хотел было объяснить, что с этой стороны нет никакой воды и что в действительности ближайшая вода в раковине ванной (если предварительно продезинфицировать стаканчик для зубной щетки), но вдруг понял, что смотрит на одну из бутылок воды, выстроившихся на прикроватном столике. Он протянул руку и сомкнул пальцы, которые, казалось, принадлежат теперь кому-то другому, а затем с усилием, которое люди обычно приберегают для преодоления последних метров отвесной скалы, развернулся в постели.

Это была «водка с соком».

Голая. По крайней мере, в тех частях, которые он видел.

Она взяла воду и прикрыла простыней грудь.

– Угу, – сказала она. – Он просил передать, чтобы ты, как проснешься, не переживал насчет работы и насчет того, что сказать. Он просил передать, что обо всем позаботился.

Разум Толстяка Чарли не отпускало. Страхов и тревог не стало меньше. В состоянии, в котором он пребывал, в его голове хватало места лишь на один повод для беспокойства, и сейчас он переживал, успеет добраться до ванной или нет.

– Тебе нужно побольше жидкости, – сказала девушка. – Нужно пополнить свои электролиты.

В ванную Толстяк Чарли успел. После чего, раз уж он оказался там, встал под душ и стоял так, пока стены не перестали на него наплывать, а потом почистил зубы, не сблевав.

Когда он вернулся в спальню, к его облегчению, «водки с соком» там уже не было, и он начал надеяться, что она, возможно, была алкогольной галлюцинацией, как розовые слоны или кошмарное воспоминание о том, как накануне вечером он вылез на сцену петь.

Халата он найти не смог и напялил спортивный костюм, чтобы чувствовать себя достаточно одетым для посещения кухни в дальнем конце коридора.

Зазвонил телефон. Толстяк Чарли тщательно обыскал лежавший на полу у кровати пиджак, пока не нашел и не раскрыл свою «раскладушку». Он хрюкнул в трубку так неразборчиво, как только мог, на случай, если кто-то из агентства Грэма Коутса пытается выяснить его местонахождение.

– Это я, – раздался голос Паука. – Все нормально.

– Ты сказал им, что я умер?

– Даже лучше. Я сказал им, что я – это ты.

– Но, – Толстяк Чарли попытался мыслить отчетливо, – ты это не я.

– Да, я знаю. Но я сказал, что ты.

– Ты на меня даже не похож.

– Брат, не выноси мне мозг. Все улажено. Упс, мне пора. Главный босс хочет со мной поговорить.

– Грэм Коутс? Слушай, Паук…

Но Паук уже положил трубку.

В комнату вошел халат Толстяка Чарли. В нем была девушка. На ней халат смотрелся намного лучше, чем на нем. Она держала поднос, на котором стоял стакан с шипящим алка-зельцером, и еще чашка.

– Выпей и то и другое, – сказала она. – Начни с чашки. Залпом.

– А что там?

– Яичный желток, вустерский соус, табаско, соль, капелька водки, как-то так, – сказала она. – Убьет или поможет. Давай, – добавила она тоном, не терпящим возражений. – Пей.

Толстяк Чарли выпил.

– О боже, – сказал он.

– Ага, – согласилась она. – Но ты еще жив.

Он не был в том уверен. Как бы то ни было, он выпил и алка-зельцер. И тут ему пришла в голову одна мысль.

– Хм, – сказал Толстяк Чарли. – Хм. Послушай. Прошлой ночью. Мы как бы. Хм.

Она выглядела озадаченной.

– Мы как бы что?

– Мы как бы. Типа. Делали это?

– То есть ты не помнишь? – Она изменилась в лице. – Ты говорил, что это была лучшая ночь в твоей жизни. Словно прежде ты никогда не был с женщиной. Ты был то богом, то животным, то неутомимой секс-машиной…

Толстяк Чарли не знал, куда смотреть. Она усмехнулась.

– Шучу, – сказала она. – Я помогла твоему брату доставить тебя домой, мы почистили тебе перышки, ну а потом – сам знаешь.

– Нет, – сказал он. – Я не знаю.

– Ну, ты был в полной отключке, а кровать большая. Не знаю, где спал твой брат. Он здоров, как буйвол, – поднялся с рассветом, весь светясь и сияя.

– Он пошел на работу, – сказал Толстяк Чарли. – Сказал им, что он это я.

– Разве они не заметят разницу? В смысле, вы ведь не такие уж близнецы.

– Конечно не такие. – Он тряхнул головой и посмотрел на нее. Она показала ему маленький и чрезвычайно розовый язычок. – Как тебя зовут?

– Так ты и это забыл? Я-то твое имя помню, ты – Толстяк Чарли.

– Чарльз, – поправил он. – Можно просто Чарльз.

– Меня зовут Дейзи, – сказала она и протянула ему руку. – Приятно познакомиться.

Они торжественно пожали друг другу руки.

– Мне немного лучше, – сказал Толстяк Чарли.

– Я же говорила: убьет или поможет.

* * *

У Паука в конторе выдался отличный день. Он почти никогда не работал в конторах. Он вообще почти никогда не работал. Все ему было в новинку, все казалось удивительным и странным, от крохотного лифта, который, дребезжа, доставил его на шестой этаж, к кабинетам агентства Грэма Коутса размером с кроличьи клетки. Он как зачарованный разглядывал выставленные в лобби в стеклянной витрине пыльные награды. Он ходил по офисам, а когда его спрашивали, кто он такой, отвечал: «Я Толстяк Чарли Нанси», – произнося это своим божественным голосом, который превращал почти что в правду все, что бы он ни сказал.

В обнаруженной кухоньке Паук заварил себе несколько чашек чая. Он принес их в комнату Толстяка Чарли и расставил на столе в художественном беспорядке. И принялся забавляться с компьютером. Тот потребовал пароль. «Я Толстяк Чарли Нанси», – сообщил Паук компьютеру, но кое-куда доступа все равно не получил, и тогда он сказал: «Я Грэм Коутс», – и сеть раскрылась перед ним, как цветок.

Он пялился в компьютер, пока не заскучал.

Он разобрался с содержимым лотка для входящих документов. Разобрался с документами, ожидающими решения.

Тут ему пришло в голову, что Толстяк Чарли уже проснулся, и он позвонил домой, чтобы успокоить брата; и только он почувствовал, что делает успехи, как в дверь просунул голову Грэм Коутс и, потеребив пальцами свои куньи губы, подозвал его.

– Мне пора, – сказал Паук брату. – Главный босс хочет со мной поговорить.

И положил трубку.

– Личные телефонные звонки в рабочее время, Нанси, – констатировал Грэм Коутс.

– Еще черт бы возьми, – согласился Паук.

– Это ты обо мне сказал «главный босс»? – осведомился Грэм Коутс.

Они пересекли холл и вошли в его кабинет.

– Вы у нас наиглавнейший, – сказал Паук. – Экстра-босс.

Грэм Коутс выглядел озадаченным. Он подозревал, что над ним смеются, но не был уверен, и это его беспокоило.

– Садись уже, – сказал он.

Паук уселся.

Грэм Коутс имел обыкновение придерживаться определенного уровня текучести кадров в агентстве Грэма Коутса. Одни приходили и уходили. Другие задерживались ровно столько, чтобы их можно было уволить без особых проблем. Толстяк Чарли проработал дольше остальных: один год и одиннадцать месяцев. Еще месяц, и его без компенсационных выплат и судов не уволишь.

У Грэма Коутса была заготовлена специальная речь, которую он произносил, когда кого-нибудь увольнял. Он ею очень гордился.

– Ненастья в жизни есть любой[18]18
  «Ненастья в жизни есть любой» – Грэм Коутс цитирует стихотворение «Дождливый день» Генри У. Лонгфелло (1807–1882) в переводе Антона Черного.


[Закрыть], – начал он. – Но не бывает худа без добра.

– Что одному здорово, – предположил Паук, – другому смерть.

– Ох. Да. Именно так. Так вот. И проходя долиной плача, следует нам остановиться, чтобы отразить…

– Первая любовь, – сообщил Паук, – ранит всех сильнее[19]19
  «Первая любовь ранит всех сильнее» – Паук цитирует название популярной песни британского рок-певца и композитора Кэта Стивенса (Cat Stevens) «The First Cut Is The Deepest», известной в исполнении Рода Стюарта и Шерил Кроу.


[Закрыть].

– Что? Ах, – Грэм Коутс рылся в своей памяти, чтобы вспомнить, что дальше. – Счастье, – объявил он, – это бабочка[20]20
  «Счастье – это бабочка, которая ускользает, когда ее преследуют; но стоит замереть спокойно – и она сама опустится к тебе на грудь» – слова Натаниэля Готорна (1804–1864), американского писателя.


[Закрыть].

– Или синяя птица[21]21
  Паук цитирует Мориса Метерлинка (1862–1949), бельгийского поэта, драматурга и философа, автора всемирно известной пьесы «Синяя птица».


[Закрыть], – согласился Паук.

– Почти. Могу я закончить?

– Конечно. К вашим услугам, – с готовностью откликнулся Паук.

– И счастье каждого в агентстве Грэма Коутса так же важно для меня, как мое собственное.

– Даже не передать, – сказал Паук, – как я теперь счастлив.

– Да, – сказал Грэм Коутс.

– Ну, мне пора возвращаться к работе, – сказал Паук. – Но речь была о-го-го. Если еще чем-нибудь решите поделиться, сразу зовите меня. Вы знаете, где меня найти.

– Счастье, – произнес Грэм Коутс, и голос его прозвучал немного сдавленно. – И что интересно, Нанси Чарльз, так это – счастлив ли ты у нас? Не кажется ли тебе, что где-нибудь еще ты был бы счастливее?

– Да мне это неинтересно, – сказал Паук. – Хотите узнать, что мне интересно?

Грэм Коутс ничего не ответил. Прежде такого никогда не случалось. Обычно в этот момент у них вытягивались лица, и они впадали в ступор, а иногда плакали. Грэм Коутс ничего не имел против.

– Мне вот что интересно, – сказал Паук, – для чего нужны счета на Каймановых островах. Видите ли, это выглядит так, будто деньги, которые должны поступать на счета клиентов, вместо этого порой оказываются на Каймановых островах. Забавная финансовая схема: деньги просто оседают на этих счетах. Никогда ничего подобного не встречал. Я полагал, у вас-то найдется объяснение.

Лицо Грэма Коутса стало не то чтобы совсем белым, а такого цвета, который в каталоге красок обозначен под названием «пергамент» или «магнолия».

– Как ты получил доступ к этим счетам? – спросил он.

– Эти компьютеры, – ответил Паук. – Вас они тоже выводят из себя? Вы что умеете с ними делать?

Грэм Коутс надолго задумался. Ему всегда представлялось, что его финансовые дела так запутаны, что даже если отдел по борьбе с мошенничеством и придет к выводу, что здесь имеет место экономическое преступление, экспертам будет чрезвычайно трудно точно определить, в чем именно оно заключается.

– Ничего незаконного в наличии офшорных счетов нет, – сказал он как можно небрежнее.

– Незаконного? – переспросил Паук. – Надеюсь, что нет. В смысле, если обнаружу что-то незаконное, я ведь обязан сообщить об этом куда следует.

Грэм Коутс взял со стола ручку и тут же положил обратно.

– А, – сказал он. – Как ни приятно с тобой болтать, беседовать, время проводить и всячески компанию водить, Чарльз, подозреваю, что каждому из нас пора вернуться к работе. Работать и родить, в конце концов, нельзя погодить. Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.

– Жизнь нелегка, – продолжил Паук, – но я балдею от радио[22]22
  Песня Reunion «Life Is a Rock (But the Radio Rolled Me)» (1974).


[Закрыть].

– Как скажешь.

* * *

Толстяк Чарли начал ощущать себя человеком. Боль ушла; медленно накатывавшие волны тошноты отступили. И хотя он еще не был убежден в том, что мир – это чудесное радостное местечко, он уже покинул девятый круг похмельного ада, и это было хорошо.

Во владение ванной вступила Дейзи. Он слышал, как из-под крана побежала вода и как там обстоятельно плещутся.

Он постучал в дверь.

– Я здесь, – сказала Дейзи. – Ванну принимаю.

– Знаю, – сказал Толстяк Чарли. – В смысле, я не знал, но как раз подумал, что ты там.

– Да? – спросила Дейзи.

– Я просто подумал, – сказал он через дверь, – подумал, зачем это ты вернулась. Прошлой ночью.

– Ну, – ответила она. – ты порядочно перебрал. Мне показалось, твоему брату нужна помощь. Этим утром мне на работу не идти. Вуаля.

– Вуаля, – повторил Толстяк Чарли. С одной стороны, она его пожалела. А с другой – ей понравился Паук. Да. Чуть больше суток прошло с тех пор, как у него появился брат, и уже понятно, что сюрпризов в новых семейных отношениях не будет. Паук крут, а он – ни то ни се.

– У тебя прекрасный голос, – сказала она.

– Что?

– Ты пел в такси по дороге домой. «Unforgettable». Было здорово.

Ему удалось вытеснить инцидент с караоке из памяти в какой-то темный закоулок, куда складывают то, что причиняет беспокойство. Теперь он все вспомнил, а ему этого не хотелось.

– Ты был великолепен, – сказала она. – Споешь мне потом?

Толстяк Чарли отчаянно размышлял, но от этих размышлений его спас звонок в дверь.

– Кто-то пришел, – сказал он.

Он спустился, открыл дверь, и стало еще хуже. Мать Рози пригвоздила его взглядом, но не сказала ни слова. В руке она держала большой белый конверт.

– Здрасте, – сказал Толстяк Чарли, – миссис Ной. Рад вас видеть. Хм.

Она фыркнула, воинственно выставив конверт перед собой.

– А, – сказала она. – Ты здесь. Что ж. Может, пригласишь войти?

Точно, подумал Толстяк Чарли, таким, как она, вечно нужно приглашение. Достаточно сказать «нет», и она уйдет.

– Да, конечно, миссис Ной. Прошу.

Вот, значит, как вампиры это делают.

– Не хотите ли чашечку чая?

– Не думай, что тебе это поможет, – сказала она. – Потому что не поможет.

– Хм. Конечно.

Вверх по узкой лестнице и на кухню. Мать Рози осмотрелась, и на лице у нее было написано, что кухня не соответствует ее гигиеническим стандартам как содержащая (а она содержала) съедобные продукты питания.

– Кофе? Воды?

Только не говори «восковых фруктов».

– Восковых фруктов?

Черт.

– От Рози я узнала, что твой отец недавно перешел в мир иной, – сказала она.

– Да, он умер.

– Когда не стало отца Рози, в «Кулинарах и кулинарии» поместили четырехстраничный некролог. И там было сказано, что карибский фьюжн появился в этой стране только благодаря ему.

– Ах, – сказал он.

– И он не оставил меня в нужде. Он был застрахован и являлся совладельцем двух успешных ресторанов. Я очень обеспеченная женщина. И когда умру, все перейдет к Рози.

– Когда мы поженимся, – сказал Толстяк Чарли, – я о ней позабочусь, вы не думайте.

– Я не хочу сказать, что ты женишься на Рози только из-за моих денег, – сказала мать Рози таким тоном, что было очевидно: именно это она и хочет сказать.

У Толстяка Чарли вновь заломило в висках.

– Миссис Ной, я могу вам чем-нибудь помочь?

– Я говорила с Рози, и мы решили, что мне стоит помочь вам с вашей свадьбой, – сказала она чопорно. – Мне нужен список твоих родственников и друзей. Тех, кого ты рассчитывал пригласить. Имена, адреса, электронные адреса и телефоны. Я приготовила тебе анкеты, которые нужно заполнить. Думала сэкономить на марках, доставив их сюда, все равно проезжала мимо. Не ожидала застать тебя дома.

Она протянула ему большой белый конверт.

– Всего на свадьбе будет девяносто гостей. Ты можешь пригласить восемь членов семьи и шестерых друзей. Друзья и четыре члена семьи займут столик «h». Остальные члены семьи будут за столиком «c». Твой отец сидел бы с нами за главным столом, но с учетом того, что он умер, мы думаем посадить на это место тетю Уинифред. Ты уже решил, кто будет твоим дружкой на свадьбе?

Толстяк Чарли покачал головой.

– Ну, когда решишь, удостоверься, что он понимает, что никаких пошлостей в его речи быть не должно. Я не хочу слышать от него ничего такого, что не принято говорить в церкви. Ты меня понял?

Толстяку Чарли стало интересно, что она обычно слышит в церкви. Возможно, крики: «Назад! Нечистый из ада!» – а после: «Оно живое?!» – и истерический голос спрашивает, принес ли кто колья и молоты.

– Мне кажется, – сказал Толстяк Чарли, – у меня больше десяти родственников. В смысле, кузины, двоюродные бабки и всякое такое.

– Ты просто не способен понять! – ответила мать Рози. – Свадьба стоит денег. На каждого гостя за столиками от «a» до «d», где «a» это главный стол, я планирую израсходовать по 175 фунтов – здесь будут сидеть ближайшие родственники Рози и дамы из моего клуба. За столиками от «e» до «g», где, значит, сидят более дальние знакомые, дети и так далее, меню обойдется в 125 фунтов на человека.

– Вы сказали, мои друзья будут сидеть за столиком «h», – уточнил Толстяк Чарли.

– Это классом ниже. Им не принесут салаты с креветками и авокадо, а также трайфл с хересом.

– Когда мы с Рози обсуждали это последний раз, мы полагали, что это будут вест-индские блюда.

Мать Рози фыркнула.

– Эта девчонка сама порой не знает, чего хочет. Но сейчас мы с ней обо всем договорились.

– Послушайте, – сказал Толстяк Чарли, – может, мне стоит поговорить обо всем с Рози, а потом уже с вами?

– Просто заполни анкеты, – сказала мать Рози и вдруг спросила: – А почему ты не на работе?

– Я. Хм. Да, я нет. Так сказать, с утра в отгуле. Не иду туда сегодня. Я. Нет.

– Надеюсь, ты сообщил об этом Рози. Она собиралась увидеться с тобой за обедом. И поэтому не могла пообедать со мной.

Толстяк Чарли это проглотил.

– Хорошо, – сказал он. – Спасибо, что заскочили, миссис Ной. Я скажу Рози, и…

На кухню вошла Дейзи. Она была в полотенце, обернутом вокруг головы, и халате Толстяка Чарли, который плотно облегал ее влажное тело.

– Тут был апельсиновый сок! – сказала она. – Я точно его видела. Как голова? Лучше?

Она открыла дверцу холодильника и налила в высокий стакан апельсинового сока.

Мать Рози прочистила горло. Правда, звук получился не такой, какой бывает, когда прочищают горло. Звук получился такой, будто на пляже перекатывается галька.

– Привет, – сказала Дейзи. – Я Дейзи.

Температура на кухне резко понизилась.

– В самом деле? – спросила мать Рози. С последнего слога «ле» свисали сосульки.

– Вот интересно, как бы называли апельсины, – сказал Толстяк Чарли в наступившей тишине, – если бы они не были апельсинового цвета. В смысле, если бы были какие-нибудь прежде неизвестные фиолетовые фрукты, как бы их называли, фиолеты, что ли? А мы бы пили фиолетный сок?

– Что? – спросила мать Рози.

– Ей-богу, ты бы послушал, что несешь, – весело сказала Дейзи. – Ладно, пойду, поищу свою одежду. Приятно было познакомиться.

Она вышла. Толстяк Чарли все еще не дышал.

– Кто, – очень спокойно сказала мать Рози. – Это. Такая.

– Дво-стра, – сказал Толстяк Чарли. – Двоюродная. Сестра. Но она мне как родная. Вместе росли. Вдруг решила тут вчера переночевать. Она у нас немного дикарка. Вот. Да. Вы и на свадьбе ее увидите.

– Я размещу ее за столиком «h», – сказала мать Рози. – Там ей будет удобней.

Она произнесла это таким тоном, каким обычно говорят фразы вроде: «Желаешь умереть сразу, или позволить Монго немного с тобой позабавиться?».

– Отлично, – сказал Толстяк Чарли. – Ладно, – сказал он. – Приятно было повидаться. У вас, – сказал он, – наверняка еще куча дел. И, – сказал он, – мне пора на работу.

– Ты вроде взял отгул.

– На утро. Я взял утренний отгул, и он почти закончился. И мне пора на работу, так что пока.

Она схватила сумочку и встала. Толстяк Чарли прошел за ней в прихожую.

– Рад был видеть вас, – сказал он.

Она моргнула, как мог бы моргнуть перед атакой мигающий питон, если бы у него были веки.

– До свидания, Дейзи! – крикнула она. – Увидимся на свадьбе!

Дейзи – в трусиках и лифчике, натягивающая футболку, – выглянула в коридор.

– Всего доброго, – сказала она и вернулась в спальню Толстяка Чарли.

Спускаясь с Толстяком Чарли по лестнице, мать Рози не сказала больше ни слова. Он открыл ей дверь и, пропуская вперед, заметил на ее лице нечто ужасное, нечто такое, от чего желудок у него скрутило еще сильнее: он увидел, что сделала мать Рози со своим ртом. Уголки его были приподняты и застыли в жуткой гримасе. Словно у черепа с губами. Мать Рози улыбалась.

Он закрыл за ней дверь и замер в прихожей. Его трясло. Потом, как человек, идущий на электрический стул, он поплелся вверх по ступенькам.

– И кто это был? – спросила Дейзи, уже почти одетая.

– Мать моей невесты.

– Воплощенная жизнерадостность, скажи?

Тут он заметил, что она одета, естественно, в то же платье, что и накануне вечером.

– Ты так на работу пойдешь?

– О боже. Нет, поеду домой и переоденусь. Во всяком случае, в таком виде я на работу не хожу. Ты не мог бы вызвать такси?

– А куда тебе?

– В Хендон.

Он позвонил в местный таксопарк, а потом сел на пол, представляя себе вероятные сценарии, все совершенно невероятные.

Кто-то встал рядом.

– У меня в сумочке есть витамин В, – сказала Дейзи. – Или пососи ложечку меда. Мне никогда не помогало, но моя соседка по квартире говорит, что с похмелья ей просто чудо как помогает.

– Дело не в этом, – вздохнул Толстяк Чарли. – Я сказал ей, что ты моя кузина. Чтобы она не подумала, что ты, то есть, что мы, то есть, что ты, типа, незнакомая девушка у меня дома, и все такое.

– Кузина? Ну, не переживай. Она наверняка обо мне забудет, а если нет, скажи ей, что я внезапно исчезла из страны. Ты меня больше не увидишь.

– Правда? Обещаешь?

– Вовсе не обязательно так этому радоваться.

С улицы донесся сигнал автомобиля.

– Это мое такси. Встань и попрощайся.

Он встал.

– Не переживай, – сказала она. И обняла его.

– Думаю, мне конец, – сказал он.

– Нет, не конец.

– Я обречен.

– Спасибо, – сказала она. И потянулась к нему, и поцеловала его в губы, поцелуем более долгим и крепким, чем это допустимо при таком недолгом знакомстве. А потом она улыбнулась, весело сбежала по ступенькам и выскочила на улицу.

– Этого, – громко сказал Толстяк Чарли, когда дверь закрылась, – на самом деле не было.

Он все еще ощущал вкус ее губ: апельсиновый сок и малина. Это был поцелуй. Настоящий поцелуй. В нем чувствовалось нечто необычайное, такое, чего Толстяк Чарли никогда еще не испытывал, даже с…

– Рози, – сказал он.

Он щелчком открыл телефон и соединился с ее номером быстрым набором.

– Вы позвонили Рози, – сказал голос Рози. – Я или занята, или снова потеряла трубку. Перезвоните мне на домашний или оставьте сообщение после звукового сигнала.

Толстяк Чарли захлопнул телефон, накинул поверх спортивного костюма куртку и, щурясь от яростного дневного света, выбежал на улицу.

* * *

Рози Ной беспокоилась, и это ее беспокоило. И хотя она не всегда признавалась в том самой себе, как и во многих других вещах, из которых состоял мир Рози, она заранее была уверена, что тут виновата ее мать.

Рози привыкла к миру, в котором мать ненавидела саму идею о том, чтобы выдать дочь за Толстяка Чарли Нанси. Она принимала сопротивление матери своему браку как знак свыше, указывавший на то, что она, возможно, поступает правильно, даже когда сама была не вполне уверена, что это так.

Конечно, она его любила. Он такой цельный, надежный, разумный…

То, что отношение матери к Толстяку Чарли изменилось, обеспокоило Рози, а внезапный энтузиазм, с которым та взялась за организацию свадьбы, глубоко встревожил.

Она звонила Толстяку Чарли накануне вечером, чтобы об этом поговорить, но он не ответил ни по одному из телефонов. Рози решила, что, возможно, он лег пораньше спать.

Вот почему она пожертвовала обеденным перерывом, чтобы с ним встретиться.

Агентство Грэма Коутса занимало верхний этаж серого викторианского здания в Олдвиче и находилось на высоте пяти лестничных маршей. Лифт, впрочем, был – его установил сто лет назад театральный агент Руперт «Бинки» Баттерворт. Это был чрезвычайно маленький, медленный, трясучий лифт, чей дизайн и чье назначение можно понять лишь узнав, что Бинки Баттерворт, обладавший размерами и формами юного, но дородного гиппопотама, способного втискиваться в тесные пространства, спроектировал его для того, чтобы в нем помещались – в тесноте да не в обиде – он сам и еще один человек, куда более стройный – девочка из хора, например, или мальчик, Бинки был непривередлив. Все, что нужно было Бинки для счастья, – это попасть с кем-нибудь, кому нужен театральный агент, в тесный лифт, чтобы отправиться в очень медленное и зыбкое путешествие на пять этажей вверх. Частенько случалось, что к моменту прибытия лифта на верхний этаж Бинки был столь изможден тяготами подъема, что ему приходилось ненадолго уйти и прилечь, оставив девочку или мальчика дожидаться непонятно чего, в тяжких переживаниях по поводу раскрасневшегося лица и судорожного дыхания Бинки на последних этажах, которые являлись симптомами ранней эдвардианской эмболии[23]23
  Эдвардианская эмболия – несуществующее заболевание.


[Закрыть].

Те, кому доводилось однажды проехаться в лифте с Бинки Баттервортом, в дальнейшем предпочитали лестницы.

Грэм Коутс, больше двадцати лет назад выкупивший остатки агентства Баттерворта у его внучки, содержал лифт в исправности, считая его исторической ценностью.

Рози сложила внутреннюю дверь лифта «гармошкой», закрыла внешнюю дверь и оказалась в приемной, где сообщила секретарше, что хочет видеть Чарльза Нанси. Она присела под фотографиями Грэма Коутса с людьми, интересы которых он представлял, – ей удалось узнать комика Морриса Ливингстона, некогда популярные бойз-бэнды и целый выводок спортивных звезд, которые с возрастом превращались в «известных деятелей» – того сорта, что берут от жизни все, вплоть до новой печени.

В приемную вышел человек, не слишком похожий на Толстяка Чарли. Он был смуглее и улыбался так, словно все его забавляло – столь же сильно, сколь и опасно.

– Я Толстяк Чарли Нанси, – сказал он.

Рози подошла к Толстяку Чарли и чмокнула его в щеку.

– Я вас знаю? – спросил он, и это было странно, а затем сказал: – Конечно, знаю. Вы – Рози. И с каждым днем все хорошеете, – и вернул ей поцелуй, коснувшись ее губ своими. И хотя их губы лишь слегка задели друг друга, сердце Рози забилось, как сердце Бинки Баттерворта после особенно тряской поездки в лифте с прижатой к стенке хористкой.

– Обед, – пискнула Рози. – Проходит. Подумала, мы могли бы. Поговорить.

– Точно, – сказал тот, которого Рози теперь принимала за Толстяка Чарли. – Обед.

И нежно ее приобнял.

– И где бы ты хотела пообедать?

– Ой, – ответила она, – просто. Где хочешь.

Все дело в запахе, подумала она. Почему никогда прежде она не замечала, как сильно ей нравится его запах?

– Что-нибудь найдем, – сказал он. – Спустимся по лестнице?

– Если тебе без разницы, – ответила она, – я бы предпочла лифт.

Она вернула на место дверь «гармошкой», и они, медленно трясясь, поехали вниз, прижатые друг к другу.

Рози не помнила, когда была так счастлива в последний раз.

Едва они вышли на улицу, как телефон Рози пропищал, извещая о пропущенном звонке. Она не обратила на это внимания.

Они вошли в первый ресторан, который попался им на пути. Еще в прошлом месяце тут был суши-ресторан в стиле хай-тек, где на ленте транспортера, идущей по периметру зала, стояли тарелочки с крохотными кусочками сырой рыбы (цена определялась по цвету тарелки). Но японский ресторан разорился и незамедлительно, как принято среди лондонских ресторанов, превратился в венгерский, сохранивший транспортер в качестве высокотехнологичной добавки к миру венгерской кухни, и теперь через зал величаво проплывали быстро остывающие тарелки с гуляшом, а также клецки в паприке и горшочки со сметаной.

Рози подумала, что популярность ресторану не грозит.

– Где ты был вчера вечером? – спросила она.

– Да так, – сказал он, – виделся с братом.

– Ты же единственный ребенок, – сказала она.

– Нет. Выяснилось, что я – половинка парного набора.