Текст книги "Охота на викинга"

Нильс Хаген
Охота на викинга

Роман основан на реальных событиях.

Некоторые имена и географические названия изменены.

Часть первая

1

Луна в России похожа на студентку, смешливую девушку с короткой стрижкой. У нас в Дании она другая. Мне с детства казалось, что Луна один в один копия тетушки Марты, жены дяди Ульрика, брата моей матери.

Тетушка Марта была толстая и все время пекла маргариновое печенье для благотворительных ярмарок, потому что состояла в огромном количестве всевозможных организаций, помогающих малоимущим, иммигрантам, сиротам, инвалидам и жертвам бедствий в странах третьего и четвертого мира. Мои родители говорили, что это из-за того, что у тетушки Марты нет детей. Так или иначе, но луна у меня всегда ассоциировалась с нею. Всегда – пока я не приехал в Россию.

Я включаю планшет и открываю фотографии своей семьи. Отец, мать, сестры, дедушка… Отчего-то мне кажется, что фотографии на экране выглядят неестественно. Настоящая фотография должна быть напечатана на бумаге. Тогда она становится вещью, предметом, который можно повесить на стену, заключить в раму, преподнести в подарок… А на экране монитора – или того же планшета – это просто картинка, время жизни которой – мгновения.

Интересно, что русские называют планшеты айпадами. Любые, не важно, какая компания их произвела. Они вообще любят множить сущности, а их бритва Оккама заржавела где-то на полке в чулане. Например, здесь называют все хетчбэки Волжского автозавода «Жигулями», хотя такое название носила только одна модель – ВАЗ-2101, я проверял специально. Все копиры у них – ксероксы, а все планшеты – айпады. Зато доллар имеет здесь такое великое множество наименований, что их приходится записывать, чтобы не путаться. Я даже завел отдельный файл, который постоянно пополняется. Вот как он выглядит на сегодняшний день: доллар – это зеленый, зелень, зеленка, зеленый рубль, твердач, американский рубль, грин, гринбек, бакс, бакинский, баксис, бабаха, уе, уешка, убитый енот, узбекский еж и долларевич. И если долларевича, зелень, грин и даже твердача я еще могу объяснить, то при чем тут узбекский еж? Это определенно выше моего понимания.

Я изучаю русский язык четвертый год, я знаю много слов, почти не делаю ошибок в построении предложений, освоил сленг и ругательства, но этот язык, как и этот народ, буквально каждый день преподносит все новые сюрпризы.

Сюрпризы… подарки… Завтра у меня день рождения. Дома, когда я был маленьким, мама делала в этот день эблескивер [1]1
  Эблескивер – датские сладкие пирожки или пончики, традиционное рождественское угощение. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], как будто бы на дворе декабрь. Дедушка ворчал, что это кощунство, но ел с удовольствием – у мамы золотые руки. Вообще с родителями мне повезло. Они познакомились в знаменитой коммуне хиппи «Вольный город Христиания» в 1975 году. У отца была своя группа, он играл на бас-гитаре и пел – свои и чужие песни. Отец дружил с Якобом Лудвигсеном, ездил на фестиваль Вудсток, на настоящий, в шестьдесят девятом, выступал за свободную любовь и жил в старых казармах. Я видел фотографии – у него тогда была борода, волосы до плеч, а на груди болтался медный кальян для марихуаны.

Мама оказалась в «Христиании» случайно – в их школе проводили благотворительный ужин для ветеранов Первой мировой войны, и ее отправили отнести приглашение какому-то старику-артиллеристу. Одноклассники решили подшутить и подсунули маме вместо адреса артиллериста адрес старых казарм в «Христиании».

Когда мама заглянула туда, шла репетиция. Отец – а он у меня почти двухметрового роста – расхаживал по импровизированной сцене и ругался на своих музыкантов. Увидев мать, он гаркнул и на нее: «Эй, девчонка! Или садись за клавиши, или убирайся!»

Мама хорошо играла на фортепьяно – бабушка с дедушкой вообще дали ей неплохое образование, потратив на это кучу денег, а уж решительность маме досталась бесплатно, по наследству.

Она села за синтезатор и сыграла «В пещере горного короля» Грига. Когда она заканчивала, казармы были набиты битком – большинство хиппи знали толк в Doors и Beatles, тащились от Jefferson Airplane и Grateful Dead, могли наиграть «San-Francisco» [2]2
  Неофициальный гимн хиппи, автор – Джон Филлипс из группы The Mamas and the Papas.


[Закрыть] на одной струне, но классическую музыку никогда не слышали.

В общем, так они и познакомились.

Хиппи… Если посмотреть на моего старика сейчас, то никто никогда не поверит, что этот благообразный седой мужчина с аккуратной прической, сделавший карьеру муниципального служащего, когда-то был бунтарем, драчуном и спал с десятью девушками одновременно, то есть в одной постели.

Скоро приедет Дмитрий. Он не хиппи, он – хипстер. Пузатый, веселый хипстер с ранней лысиной и пушистыми усами, в кедах «Конверс», в розовой майке, на которой изображен Гай Фокс. Дмитрий заведует в нашем филиале отделом маркетинга и пиара. Его любимое занятие – придумывать информационные поводы и организовывать брифинги, потому что после брифингов бывают фуршеты. Поесть Дмитрий любит, особенно если за еду не нужно платить. Нет, он не жаден и не беден, любовь к бесплатной еде и выпивке сохранилось у него с тех лет, когда Дмитрий был журналистом и достаточно преуспевающим писателем.

Сам он рассказывает о тех временах со смехом – мол, я был властителем дум, модным беллетристом, и восторженные почитательницы таланта носили меня на руках. Глядя на сто-с-чем-то-килограммовую тушу Дмитрия, я обычно высказываю сомнения в последнем факте, а он начинает нервничать и все время обещает предоставить доказательства в виде фотографий и видеозаписей.

Книжки, которые писал Дмитрий, выходили с яркими целлофанированными обложками, на которых мускулистые красавцы в камуфляже или кевларовой броне, сжимая в одной руке меч, а в другой плазмоган, крушили мутантов, инопланетян и драконов, а к ним льнули полуголые грудастые красотки с зелеными, непременно зелеными глазами. Подобные книги до сих пор продаются во всех магазинах России. Мне иногда кажется, что они размножаются на полках делением, как амебы.

У нас такие книги издавались в восьмидесятые, я тогда был маленьким и помню, как бабушка запрещала мне рассматривать всех этих обложечных барбарелл и суперменов, «чтобы не испортить вкус».

Писательский бизнес в России, судя по рассказам Дмитрия, – дело неблагодарное. Издатели буквально грабят писателей, выплачивая нищенские гонорары, но при этом создают условия для привлечения в отрасль все новых и новых молодых и талантливых авторов, готовых работать за копейки, лишь бы увидеть свой опус напечатанным.

Дмитрий занимал в книжном мире России неплохую нишу, а потом ему это наскучило, по крайней мере так утверждал он сам.

– Понимаешь, – говорил он мне в минуты алкогольной откровенности, – надоело. Я – как воздушный шарик, летел вверх, летел, и вдруг – бац! – потолок. Неба нет, понимаешь? Тогда я плюнул и ушел…

Сравнение небритого сорокалетнего толстяка с воздушным шариком, конечно, забавно, но я списываю это на литературные атавизмы Дмитрия. Как пиарщик он весьма неплох, есть и креатив, и поиск, и стремление к совершенству. С таким человеком мне комфортно работать, а это главное, если хочешь добиться результата.

Я – хочу. Моя цель – сделать наш банковский филиал лучшим в Восточной Европе. Зачем? Не знаю. Наверное, для того чтобы почувствовать удовлетворение от своей работы и жизни. Или от жизни и работы… Впрочем, эти два понятия последние три года для меня слились воедино. Я живу, чтобы работать, и работаю, чтобы жить. Так уж получилось.

Виновата в этом девушка с вишневыми глазами. Ее звали Мархеритта – креолка с французских заморских территорий, не то с Гваделупы, не то с Мартиники. Хотя почему звали? Зовут до сих пор, только уже другие. Я зарекся произносить это имя, слишком больно. Больно даже по прошествии трех лет. Видимо, рана оказалась куда глубже, чем я думал поначалу.

Мархи… Так я называл ее в минуты близости. Нет, не буду сейчас о ней. Может быть, когда-нибудь потом, позже. Продолжу лучше про Дмитрия.

Забросив писательское ремесло, он похудел на пятнадцать килограммов, изменил свои привычки, например, он не пьет теперь коньяк по утрам и всерьез рассчитывает к шестидесяти годам стать вице-президентом по связям с общественностью всего холдинга. Я в него верю. Не только потому, что он мой друг, но и потому, что русским уже давно пора быть в Европе не только пугалами и туристами.

Дмитрий вместе с коллегами из своего отдела подготовил для меня сюрприз. Он так и сказал:

– Шеф, эту днюху ты запомнишь надолго.

Днюха – это он специально. Я хочу выучить русский язык так хорошо, чтобы меня не принимали за иностранца. Для этого мало освоить произношения, научиться образовывать из четырех исходных матерных слов три с лишним тысячи производных и понять великий сакральный смысл распространенного русского ответа на любой вопрос: «Да нет». Нужно впитать в себя все разнообразие слов, диалектов, неологизмов, впитать нюансы интонаций и эвфемизмы, которые еще необходимо научиться правильно вставлять. Например, я полгода пытался постичь смысл фразы, которую произносит мой заместитель Анатолий, вызывая к себе офис-менеджера:

– Встань передо мной, как лист перед травой!

А когда я при всех однажды пересказал Дмитрию случайно подслушанный диалог моей секретарши Ани (это очень по-русски – «секретарша», а не секретарь!) с девушкой Светой из кредитного отдела, то попал в неудобное положение, потому что подставил Аню.

Диалог был таков:

Света:

– Мы сегодня в клуб. Ты с нами?

Аня:

– Глеб будет?

Света:

– Да.

Аня:

– Тогда я – мимо.

Света:

– Почему?

Аня:

– Красная армия наступает. Наступление показывают по цветному телевидению. А запасной выход заколочен. Все ушли на фронт.

Света:

– А-а-а… Ну, извини, подруга, едем без тебя.

Я решил, что Аня не едет в ночной клуб потому, что у нее занятие в клубе исторических реконструкторов, посвященное Великой Отечественной войне советского народа, и прямо спросил ее об этом, а когда она начала отнекиваться, озвучил разговор. Аня покраснела и убежала. Дмитрий долго смеялся, а потом перевел мне с русского на русский, о чем говорили девушки. Пришлось дарить Ане премию, а коллег я попросил разговаривать со мной, особенно в неформальной обстановке, так, как они разговаривают со своими близкими людьми, чтобы быстрее освоить этот великий и могучий, непонятный и перезамороченный русский язык.

Телефонный звонок выводит меня из задумчивости. На входящий неизвестный вызов у меня стоит «Smells Like Teen Spirit» от Nirvana. Говорят, это лучшая песня девяностых. Не знаю, у меня она прочно ассоциируется с тем, как я напился в день окончания университета и едва не утонул в канале. Именно поэтому я поставил эту мелодию на входящие звонки. Входящий аноним не несет ничего хорошего, это аксиома нашего времени.

Номер британский, прямой. Отчего-то ощущаю некоторую взволнованность. И сразу возникает желание не нажимать кнопку с изображением маленькой зеленой трубки. Возникает, но я его гоню прочь – звонок может быть связан с работой.

– Yes?

– Bonjour, ami… – чуть хрипло шепчет мне в ухо женский голос. Шепчет по-французски. Это естественно – она не знает других языков. Она вообще ни черта…

Три года! Три года я не слышал этого голоса. Три года я старался забыть его, уверенный, что эти хрипловатые, грудные обертоны не потревожат мой слух.

– С днем рождения, дружочек, – говорит тем временем Мархеритта. – Видишь, я не забыла…

– Забыла, – переходя на язык Мопассана, говорю я. – Мой день – завтра.

– У нас на Мартиники, – она не меняет тембра и не повышает голоса, – поздравляют за день до того, как… Это обычай, дружочек.

Вранье! Я уверен, убежден, готов биться об заклад, держать пари на что угодно, что это – наглое вранье, причем пришедшее в ее голову только что. Она забыла точную дату, поэтому и позвонила на день раньше, а когда я ее уличил, или, как говорят русские, ущучил, мгновенно соврала.

Но!

Проверить я не могу. Да даже если бы и мог, что с того? Она засмеялась бы – о боже, я помню, как она умеет смеяться… – и легко перевела разговор на другое.

Стиснув зубы, спрашиваю как можно равнодушнее:

– Чего тебе надо?

То, что ей что-то надо, – это факт, медицинский, научный, да какой угодно. Три года Мархи молчала. И вот вдруг…

Пауза – видимо, она пожимает плечами, как всякая женщина, которая не делает различий между обычным и телефонным разговорами. Я слышу ее дыхание. Потом звучат слова:

– Разбирали с Jojo бумаги, нашли свидетельство о регистрации нашего брака…

Конечно, это оскорбление. Позвонить брошенному мужчине и сообщить, что о нем вспомнили только тогда, когда с любовником наткнулись на свадебный документ… Jojo… Я даже не знаю, не уверен до сих пор, мужчина это или женщина [3]3
  Jojo – по-французски и «красавчик», и «красотка».


[Закрыть]. Но именно это существо с оранжевыми волосами увело у меня Мархеритту, мою Мархи…

Ее кожа была словно облита шоколадом и имела тот неуловимый оттенок коричнево-кремового, какой можно увидеть только в чашечках с chocolat chaud [4]4
  Горячий шоколад (фр.).


[Закрыть], что подают в кафе «Ротонда», расположенном по знаменитому адресу «бульвар Монпарнас, 105». Об этом кафе писал знаменитый русский поэт Маяковский, застрелившийся из-за несчастной любви.

 
Сезан
остановился на линии,
и весь
размерсился – тронутый.
Париж,
фиолетовый,
Париж в анилине,
вставал
за окном «Ротонды».
 

Мархи не читала Маяковского. Возможно, она вообще не умела читать, по крайней мере, я никогда не видел у нее в руках книги или газеты или даже женского модного журнала.

Зато она умела целоваться. Ее губы были упруги, как мармелад, а язык – словно ящерица, горячая и быстрая. И если закрыть глаза и провести рукой по ее спине, казалось, что гладишь оживший персик. Знаете, есть такие итальянские персики, покрытые нежнейшим пушком, кажется, они называются pesca? Вот такой была кожа у моей Мархи… Я опять говорю о ней в прошедшем времени, а ведь она есть, она звонит, и ее знойное дыхание бьется в трубке.

Она была гибкой, как бамбуковый шест или как китайский меч для кун-фу. Я намеренно сравниваю Мархи не с растением, не с животным, а с оружием, потому что она и была им – опасная, грозная, способная уничтожить любого, кто пытается взять ее без должной сноровки и умения.

Я почти год овладевал этими навыками. Я ездил за ней по всей Европе, ночевал в прокуренных польских мотелях и греческих домах для приезжих, где по стенам бегают богомолы. Я дрался за нее! Дрался с французскими байкерами, с румынскими цыганами и с албанскими бандитами, которые хотели продать Мархи в турецкий бордель. Причем, по-моему, она не была особенно против.

Я едва не загубил свою карьеру этими бесконечными отлучками, но в конечном итоге мне удалось то, чего еще не удавалось никому, – я повел Мархи под венец.

Зачем? Я и сам не знаю. Мы могли бы жить просто так, любить друг друга под солнцем и луной, купаться в морях и океанах и снова любить друг друга на влажном песке, а утром завтракать в маленьких ресторанчиках у моря и есть жареных каракатиц – пищу пиратов и влюбленных.

Но мне хотелось, чтобы Мархи не была сном, предутренним наваждением, который в один далеко не прекрасный миг исчез бы из моих объятий, как уже случилось.

Наверное, феминистки правы, и каждый мужчина действительно собственник. Это заложено в нас матушкой-природой, это основа выживаемости вида homo sapiens. И чтобы не упустить, не потерять Мархи, я решил приковать ее к себе с помощью золотого колечка на безымянном пальце.

Она не сопротивлялась, нет. Ей было интересно, забавно, ново и непонятно это состояние, этот статус – замужняя дама. Кроме того, она, как птица, любила все блестящее, а в придачу к кольцу шел фактически титул «госпожа Хаген», положение в обществе и деньги. Да, именно деньги. Возможность распоряжаться счетом. Для женщины, как я понял, это иной раз значит больше, чем реальная королевская корона на голове.

В общем, первые два месяца ничто не омрачало горизонт нашего супружеского рая. Ничто и никто, да.

И я расслабился, потому что был счастлив.

Естественно, по всем законам мелодраматического искусства, именно в этот момент мне и был нанесен подлый, подлейший просто удар в спину. Русские в таких случаях говорят «дураку наука» и еще что-то про круг друзей и щелканье клювом. В общем, не хочу даже вспоминать, как обнаружил отсутствие присутствия денег на счету, отсутствие присутствия одежды в гардеробной и отсутствие присутствия Мархи в нашем старом доме с видом на Ботанический сад Копенгагена.

Записка была короткой и почему-то на английском: «Sorry. It's My Life» [5]5
  Извини. Это моя жизнь (англ.).


[Закрыть]. Потом я узнал, что писала не сама Мархи, а ее Jojo.

Вот так я лишился ста пятидесяти тысяч евро и жены. Русские бы сказали: «хорошо отделался», – у нас бы заметили, что это была хорошая сделка. Но я так не думал и бросился на поиски.

Долго искать не пришлось. Это была какая-то коммуна в Амстердаме, сборище антиглобалистов, анархистов, наркоманов и феминисток. Когда я вошел, Мархи лежала на полу, задрав голые ноги, измазанные краской, а двое негров с дредами прикладывали к ее ступням куски белого картона. Получившиеся отпечатки моих милых пяточек подписывал синим фломастером мрачный старик с персидской бородой до ремня. Потом я узнал, что их продавали на набережной туристам как неизвестные работы Энди Уорхола.

Увидев меня, Мархи захохотала. Старик включил Manu Chao и предложил выпить. Негры ушли за краской.

Через два дня мы развелись.

Я вернулся домой, написал заявление об увольнении и уехал в Россию руководить филиалом не самого крупного европейского банка – подальше от Европы, от мультикультурности и Manu Chao.

И вот звонок.

– Эй, – говорит Мархи, обеспокоенная моим долгим молчанием, – ты тут?

– Здесь. Так что тебе нужно?

– Дружочек, прости, что я…

Дальше она произносит фразу, которая звучит как «Mener qn par le bout du nez [6]6
  Водить за нос (фр.).


[Закрыть]». Я неплохо знаю французский и понимаю смысл сказанного, но почему-то перевожу в голове не на датский, а на русский. И у меня получается: «Я вила из тебя веревки».

– Прощаю, – говорю я. – Это все?

– У меня год назад родился ребенок, – шепчет Мархи. – Мальчик. Я назвала его… Нильс.

Бух! – сердце взмывает в голову, взрывается, горячо и мощно толкаясь в виски. Перед глазами все плывет.

Мальчик! Сын!

И тут же приходит трезвое понимание того, что рожденный год назад ребенок не может быть моим. Никак не может.

Зачем она мне это говорит? Может быть, хочет вернуться, все начать сначала? Перебесилась? Я готов ее принять. Принять с ребенком, с двумя, с десятью. Потому что люблю…

Люблю? А она?

– Дружочек… – говорит Мархи. – Прости, пожалуйста… Я уезжаю…

– Куда? – тупо спрашиваю я.

– В Китай. Jojo получила контракт на оформление торгового центра в Шанхае, крупнейшего в мире.

– Получила? – переспрашиваю я. – А от кого тогда ребенок?

Мархи смеется. Наваждение рассеивается. Она просто дурачит меня, опять дурачит! Mener qn par le bout du nez!

– Пошла ты к черту! – рычу я в трубку и… и продолжаю слушать ее смех.

– Прощай, скучный дядя Нильс, – мурлычет она сквозь смех. – Будь счастлив в свой тридцать третий день рождения…

Тридцать три года. Возраст Христа. «Земную жизнь пройдя до половины…» Во времена Данте средняя продолжительности жизни мужчин была едва ли больше сорока лет – войны, болезни, антисанитария. Но почему-то считается, что Данте писал именно о возрасте Христа.

Кладу теплую трубку на столик, иду к холодильнику. Там на дверце стоит водка. Это очень по-русски – держать водку не в баре, а в холодильнике и пить ледяную, не используя лед.

Надо выпить. Проклятая чертовка с Мартиники или Гваделупы, обладательница персиковой кожи, облитой горячим шоколадом, хозяйка вишневых глаз и хриплого смеха, словом, моя маленькая крошка Мархи, родившая ребенка невесть от кого, – она вывела меня из себя.

Колдунья. Ведьма. Она вновь пробудила во мне чувства. Это магия, колдовство. Именно за это таких, как она в Средние века и во времена Данте сжигали на кострах.

Но дойти до холодильника я не успеваю – гудит домофон. Пришел Дмитрий.

Мы идем в гостиную, он снимает очки в черной пластиковой оправе, выкладывает на стол планшет, телефон – все, естественно, Apple, – молескин и золотой карандашик.

– Будем работать, шеф, – сообщает он мне.

– Подожди, – говорю я ему. – Давай немного поговорим о русском языке. У меня есть ряд вопросов…

Дмитрий делает жест «рука-лицо», вздыхает.

– Шеф, не парься. Ты болтаешь на рашене лучше, чем восемьдесят процентов населения этой страны.

Я его не слушаю. В конце концов, я – начальник, а в патерналистской системе управления есть свои плюсы, которые четко характеризуются фразой: «Как я сказал, так и будет!» В России это работает, причем эффективно. Возможно, это вообще самая рабочая схема взаимоотношений между руководством и подчиненными.

– Что такое «вить веревки»? – спрашиваю я, глядя на Дмитрия в упор. Он не любит, когда на него вот так смотрят, теряется и становится похожим на большого усатого ребенка, провинившегося школьника.

Вот и сейчас Дмитрий растерян. Его короткие толстые пальцы, покрытые волосами, начинают ползать по столу, словно личинки, губы шевелятся, глаза перепрыгивают с одного предмета на другой.

– Ну ше-еф… – выпевает он наконец. – Ну заче-ем…

– Говори! – я приказываю ему.

Потому что я – начальник. Как скажу – так и будет.

Дмитрий вздыхает и начинает мямлить:

– В старину крестьяне делали веревки из пеньки…

– Из пенька?! – я удивляюсь, потому что никогда не слышал о таком способе делания веревок. Пенек в моем понимании – это то, что остается, когда срубают дерево. Как из пенька можно сделать веревку? Впрочем, русские все могут.

– Не из пенька, а из пеньки. – Дмитрий немного приободряется. – Это размочаленные волокна конопли…

– Каннабис? – я снова удивляюсь. – Ваши предки делали веревки из каннабиса?!

– Да что заладил: «пенька, каннабис»! – взрывается наконец Дмитрий. – Можно подумать, в вашей гребаной Дании веревки делали из чего-то другого… Да, брали коноплю, бросали на дорогу и ездили по ней на телегах. Потом волокно крутили, мяли, а когда становилось совсем мягким, из него вили веревки. Какие хочешь – хоть до соседнего села. Ну, и когда про человека говорят: «Из него можно вить веревки», это значит, что он такой же мягкий, как волокна пеньки… конопли…

– Каннабиса, – подсказываю я.

– Угу, каннабиса.

Мы умолкаем. Потом я тихо говорю:

– Интересно, а веревку до соседнего села можно курить?

Дмитрий с самым серьезным видом подтверждает:

– Можно. Причем всем селом и курили…

И мы начинаем давиться от хохота. Дмитрий смеется совершенно искренне, а мой смех – он немного сквозь слезы, ведь я только что узнал, что в представлении Мархи я мягкий, как волокна каннабиса, и из меня можно вить веревки.

Вить веревки…

Черт, я же хотел выпить!

Оставляю Дмитрия досмеиваться, иду к холодильнику, достаю водку, беру на кухне низкие пузатые стаканы. Русскую водку надо пить из стаканов, так она вкуснее. И наливать сразу грамм семьдесят, чтобы был эффект.

Дмитрий, увидев в моих руках бутылку и посуду, удивленно крякает:

– Эт-то что такое, шеф? День же еще!

– То есть ты не будешь?

Дмитрий сопит, водит пальцем-личинкой по корешку молескина. Собственно, ответа я и не жду – мы же не первый день знакомы! – и разливаю водку.

– А закусь? – Дмитрий стряхивает с лица выражение сонного отличника и становится деловито суетлив. – Чего там у тебя есть?

Допускать его к холодильнику нельзя – разграбит. Но мне хочется выпить, а не возвращаться на кухню и делать бутерброды для этого Гаргантюа. И я только машу рукой – дескать, давай сам.

Дмитрий с неожиданной для его комплекции резвостью срывается с места и рысит к холодильнику. Я беру стакан, шумно выдыхаю – так меня учили, вот сам Дмитрий и учил – и проглатываю водку одним большим, тягучим глотком.

Ледяной огонь прокатывается по гортани, струится по пищеводу и разливается в желудке озером кипящей лавы. Я налил себе больше, чем обычно, – грамм сто двадцать, и у меня сразу немеет верхняя губа, а перед глазами словно повисает вуаль, типа той, что так любят невесты. Невестам вуаль нужна, чтобы спрятать от всех бесстыдно счастливые глаза, мне – чтобы не видеть Мархи, которая через три года снова заколдовала меня и теперь смотрит из каждого угла.

Из кухни, тяжело топая, приходит Дмитрий. В руках у него тарелка, на тарелке – стопка бутербродов с пармской ветчиной, зеленым сыром и помидорами. Я – фанат пармской ветчины и покупаю ее не в магазине, а в одном итальянском ресторане, который находится тут, рядом, на Смоленке. И сыр у меня тоже особый, называется Базирон Песто, его делают в Голландии, он зеленого цвета и имеет вкус соуса песто. А вот помидоры я предпочитаю местные, точнее, азербайджанские, большие и розовые. Словом, я люблю поесть вкусно.

А Дмитрий любит – много. Ему, по большому счету, все равно, пармская ветчина у него на бутерброде или соевая колбаса эконом-класса. И в сырах он разбирается так же, как в ветчине, то есть никак. Так что мои деликатесы сейчас будут варварски уничтожены безо всякого гурманства. Ну да и черт с ними. Мне все равно.

– На здоровье, – говорю я жующему Дмитрию. – Ты хотел поработать?

Но он видит мой опустевший стакан, видит, сколько убыло в бутылке, и перестает жевать.

– Стоп-стоп-стоп… – говорит Дмитрий и не глядя ставит тарелку на край стола. – Шеф, что произошло?