Текст книги "Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь"

Глава 7
Горькая осень

“Он просто смотрел на меня. Так долго, молча. Что я говорила? Не помню. Что-то очень быстро, задыхаясь от волнения. Но я никогда не забуду его глаз – он будто ласкал меня, проникал в душу, он словно любовался мной – боже, мной, мной! Немолодой, некрасивой, так безвкусно одетой по сравнению с другими учительницами в их французских нарядах. С моими ошибками в разговоре, вызывающими у мадам презрительную усмешку: все-таки читать гораздо легче, чем тараторить на французском столь быстро, как они. И почему он так пристально и с улыбкой смотрел на меня? С улыбкой или… с любовью?”

Шарлотта так далеко зашла в своих мыслях, что звук голоса Эмили ее испугал.

– Что с тобой? О чем ты мечтаешь? Я предлагаю пойти в Нижний город: такая жара, а там узкие улочки.

– Нет, Эмили, мы не может пойти туда одни.

– Средь бела дня можем, конечно. Я не хочу идти наверх. Пойдем искать Escaliers des Juifs.

Escaliers des Juifs, или Jewish steps (можно перевести как “еврейские ступени”), – спросите о них кого-нибудь в бельгийской столице сегодня, и на вас посмотрят как на сумасшедшего. Брюссель времен сестер Бронте давно уничтожило время, и знаменательно, что в 1909-м, в год смерти короля Леопольда II, вошедшего в историю под именем Короля-Строителя – он даже реку Сенну убрал под землю! – как раз и было снесено последнее здание квартала Изабель – пансионат Эже. Нет сегодня и рю Изабель, осталась лишь рю Равенстейн (в бытность Шарлотты называвшаяся рю Сен-Лоран). Зато незыблемо и невозмутимо стоит генерал Бельяр, который и сегодня, как раньше, разделяет Нижний и Верхний город. Теперь разница между ними невелика, но прежде все было по-другому. Королевский, респектабельный Верхний и фламандский, с множеством старых церквей и монастырей, Нижний не хотели смешиваться. Увы, Нижний город приходил в упадок, и многие его средневековые улочки пустели: вплоть до XIV века там жили евреи, активно торговавшие со всем миром, однако их обвинили в краже и осквернении сокровищ церкви Святой Гудулы и изгнали. В память о Еврейском квартале ступени многочисленных спусков вниз, с рю Тераркен на рю Монтань де ла Кур, и назывались еврейскими. Они вели к доходным домам, заселенным в основном бедняками, так что юным английским леди без сопровождения там действительно не стоило появляться. Но Эмили искала уединения, а в Верхнем городе, где жизнь била ключом, найти его было невозможно. Поэтому она упрямо заставляла Шарлотту спускаться вниз и жадно наблюдала быт и нравы непарадного, нищего Брюсселя. Именно там она чувствовала себя в своей тарелке – это были ее персональные брюссельские “вересковые пустоши”. Шарлотта, как всегда, подчинялась сестре, и они, когда выпадало свободное время – а сейчас его было предостаточно, – подолгу рассматривали ступенчатые фронтоны старых зданий, заходили в церкви и лавки старьевщиков, которых тут было множество. Сама она предпочитала бульвары или окраины города, где обе рисовали с натуры.

“Он – это я. Я смотрю на него и будто вижу себя: то же равнодушие к одежде, лоску и прочим проявлениям внешней стороны жизни, та же безудержная любовь к литературе. Способность в ней находить главные радости. Восторг от того, что собеседник понял твою неясную еще тебе самому мысль, потаенное чувство. И я ни разу не видела, чтобы у него так горели глаза, когда к нему подводят детей. И с мадам он всегда вежливо-ровен и всегда торопится уйти куда-то по своим делам. А вдруг он тоже видит во мне свое отражение? Во мне, а не в ней?”

Шарлотта медленно шла по самому знаменитому брюссельскому променаду – Allée Verte. В этот раз она наотрез отказалась идти вместе с сестрой, та обиделась и осталась в пансионе. Прекрасно, теперь ей не надо ни с кем разговаривать и можно думать о нем. Она перебирала воспоминания по крупицам, не торопясь и с наслаждением, будто ростовщик, оставшийся наедине со своими сокровищами. Она не видела ничего вокруг, хотя Allée Verte была хороша: четыре ряда огромных, очень старых липовых деревьев давали прохладу в самые жаркие дни. Они были посажены еще при инфанте Изабелле, правительнице Испанских Нидерландов, и обозначали паломникам дорогу в сторону церкви Нотр-Дам де Лакен. Аллея и сейчас вела вдоль канала Вильброк к загородному королевскому дворцу в Лакене. Только пилигримов на ней уже не было, напротив, променад стал настоящей ярмаркой тщеславия, где по воскресеньям брюссельцы щеголяли своими лошадьми, каретами, нарядами и драгоценностями. Бульвары брали бельгийскую столицу в восьмикилометровое кольцо, и сестры больше всего любили Boulevard du Jardin Botanique, где можно было увидеть редкие растения, привезенные из разных концов света. Но сейчас Шарлотта так была поглощена своими переживаниями, что даже не помнила, как вообще здесь оказалась. К действительности ее вернула хорошенькая шестилетняя девочка, бросившаяся к ней с радостными восклицаниями. Это была Юлия Уилрайт, младшая дочка лондонского врача Томаса Уилрайта: семейство недавно переехало в Брюссель из-за финансовых проблем на родине.

Хотя Шарлотта и жаловалась постоянно в письмах на одиночество и свою полную изолированность, англичан в то время в Брюсселе было предостаточно. Кто-то приехал ухаживать за раненными в битве при Ватерлоо родственниками, да так и остался. Кто-то рассчитал, что жизнь в Бельгии намного дешевле, чем в Англии, и перевез семью. На рю Монтань де ла Кур были специальные помещения для чтения английских журналов, а в городе можно было купить издававшуюся здесь английскую газету. Шарлотта и Эмили были желанными гостями в доме преподобного Дженкинса и его жены, в Кекельберге жили их ближайшие подруги Мэри и Марта Тейлоры, и семейство Уилрайтов тоже поселилось неподалеку: в отеле Клейзенар[9]9
  Жан-Пьер Клейзенар был чрезвычайно успешным и известным бельгийским архитектором, построившим вскоре после отъезда Шарлотты из Брюсселя знаменитую Галерею Сен-Юбер – элегантные торговые ряды под крышей. По заказам своих богатых клиентов он строил и виллы в палладианском стиле, и готические замки.


[Закрыть] на рю Рояль. Этот отель поразил Шарлотту своей необычностью и роскошью и стал прообразом Креси в “Городке”: “То был отель в здешнем понимании слова – целый квартал жилых домов, не гостиница – просторные, высокие здания. С огромной аркой над воротами, ведущими крытым переходом во внутренний дворик”[10]10
  “Городок”, глава 23.


[Закрыть].

В семье Уилрайтов было пять девочек, и всех отдали в пансион Эже: заведение процветало. С младшими тремя Шарлотта занималась французским, а Эмили – музыкой. Старшая, Летиция, стала подругой Шарлотты на всю оставшуюся жизнь, именно ей она написала одно из самых последних своих писем в феврале 1855-го. Летиции же принадлежит бесценное воспоминание о сестрах, какими она увидела их тем бельгийским летом: “Высокая нескладная фигура Эмили, небрежно и плохо одетой, резко контрастировала с миниатюрной Шарлоттой, всегда выглядевшей аккуратной, опрятной и даже нарядной, хотя ее платья были ничуть не дороже. Эмили учила моих маленьких сестричек музыке четыре месяца, то и дело заставляя их горько плакать, – а ведь старшей из них было всего десять и младшей шесть лет. К счастью, в ноябре Эмили уехала домой и больше не возвращалась в Брюссель. Шарлотта была предана ей безгранично и всегда придерживалась самого высокого мнения о талантах сестры”. И, добавим, не ошибалась: стихотворения Эмили и ее роман “Грозовой перевал” по сей день являются самыми знаменитыми произведениями английской литературы, а милые сестры Уилрайт вошли в историю как раз благодаря тому брюссельскому знакомству.

Семейство Уилрайт в полном составе не просто прогуливалось по бульвару: они направлялись в Charles de Lorraine Palace – на проходящий раз в три года Салон, Triennial Art Exhibition, знаменитую художественную выставку. Конечно, они пригласили Шарлотту пойти вместе с ними. Конечно, она с радостью согласилась: сестры старались не пропускать такие события, но предпочитали посещать их не одни, а в сопровождении друзей или знакомых. Они все еще робели в Брюсселе: впрочем, застенчивой Шарлотта останется и тогда, когда весь литературный Лондон будет стремиться ее увидеть.

На выставке Летиция задержалась возле одной из картин: это был триптих под многозначительным названием “Жизнь женщины”. Сначала шло изображение невесты с потупленным взором, потом – счастливой матери с младенцем на руках, а завершала все картина безутешного супруга над могильным камнем.

– Смотри, Шарлотта, и это все, что нас ожидает?

– Да, если ты согласишься.

– Что ты имеешь в виду?

– А то, что более лицемерной и фальшивой картины я не видела. Замужество как венец жизни, биологическое существование, не берущее в расчет наши вкусы, желания, возможности, наконец. А те, кто в силу различных причин не удостоился счастья брака и материнства, – как быть с ними? Они уже не женщины, да?

Летиция изумленно посмотрела на нее. Она и не подозревала, что старшая Бронте может так бурно выражать свое недовольство, – и где? На выставке перед картиной художника.

– Автор будто прочел твои мысли: первая часть, невеста, названа словом Pity (здесь – Сострадание. – Н. А.). И потом уже Love (Любовь) и Sorrow (Скорбь). Кстати, Шарлотта, она тоже женщина, ее зовут Фанни Гифс[11]11
  Фанни Гифс – известная бельгийская художница ирландского происхождения, прославилась своими портретами, в том числе королевы Луизы-Марии, и полотнами на религиозные темы. Была замужем за скульптором Гийомом Гифсом.


[Закрыть]!

– Тем хуже. Лицемерие со стороны женщины в этом вопросе – еще более тяжкий грех, чем подобное отношение со стороны мужчины.

Видя испуганные лица сестер Уилрайт, Шарлотта невольно вздохнула: “Вот Полли (прозвище Мэри Тейлор. – Н. А.) бы меня сразу поняла. Как это печально, когда юность уже прошла, а ты еще ничего не сделала. И что впереди – быть приживалкой в чужом доме? Сестрой милосердия? Ни за что. Этой картине подошла бы надпись „Посвящается мадам Зоэ Эже, столь счастливой в браке“. Даже на Салоне все говорит об этом. А она действительно счастлива или это только видимость? Я бы жизнь отдала, чтобы узнать правду”.

Младшие Уилрайт уже убежали и теперь стояли, смущенные, неподалеку от другой картины – Une Almée Эдуарда де Бифва. К ней было не протолкнуться: портрет египетской танцовщицы вызвал скандал, потому что многие находили его слишком чувственным. По сегодняшним меркам он сама скромность: пышная женщина в тюрбане возлежит на подушках, и на ней столько одежды, что открытыми остались лишь шея да декольте, гораздо более целомудренное, чем у многих жительниц Брюсселя того времени на балах и концертах. По-настоящему эротичен лишь ее взгляд – прямой и зовущий. Ни тени стыда в нем точно нет.

Шарлотта почувствовала приступ тошноты: “Опять она! Образ мадам сегодня преследует меня. Ведь это у нее такие формы и декольте, которое она не прячет даже в будничных платьях. И этот наглый взгляд: за внешней набожностью у мадам Зоэ прячутся и безапелляционность, и полное отсутствие щепетильности, деликатности во всех вопросах. Она всегда добивается того, чего хочет. И не слишком выбирает выражения, когда говорит с теми, кто стоит ниже нее. Достаточно вспомнить, как она уволила учительницу английского, мою предшественницу. Мужчинам нравятся именно такие? Ему… она нравится?!”

Шарлотта окончательно потеряла чувство реальности и просто кипела от негодования. Она притворилась уставшей и присела в углу зала. На нее уже смотрели с любопытством, потому что она почти рыдала. И никто в мире еще не знал, что через десять лет именно этим двум не самым выдающимся картинам будет посвящена целая глава в ее лучшем (хотя и не самом знаменитом) романе. И от них не останется камня на камне, столь уничижительной критике подвергнет их влюбленная героиня романа Люси Сноу. Хотя сами полотна ни в чем, разумеется, не виноваты.

“Они и вправду были безобразны, эти четыре картинки, объединенные под названием „Жизнь женщины“. Написаны они были в удивительной манере – безвкусные, невыразительные, тусклые, отравленные ханжеством… Все четыре „ангельских лика“ угрюмы и бледны, как у ночного вора, холодны и бесцветны, как у привидения. Как можно жить рядом с подобной женщиной – лицемерной, унылой, бесстрастной, безмозглой, ничтожной! Она по-своему ничуть не приятнее, чем праздная, похожая на цыганку великанша Клеопатра”[12]12
  “Городок”, глава 19.


[Закрыть].

Если не считать того, что триптих под ее пером превратился в четыре картины, а египтянка названа Клеопатрой, все остальное совпадает в точности. Как и ярость женщины, не испарившаяся за долгие годы: “Как можно жить… с другой?!”

Наступила осень. Чета Эже вернулась в город, в пансионе возобновились занятия. Шарлотта долго не видела Константина: он пропадал в школе для мальчиков, там случилась какая-то неприятность, и мадам попросила мужа все уладить. Она работала без устали: учила немецкий и преподавала английский. Дисциплина в классе давалась ей с трудом: Шарлотта считала невозможным или не умела повышать голос, и прошло немало времени, прежде чем девочки, да и то не все, стали прислушиваться к ее тихим замечаниям. Она очень старалась, но мысли ее были далеко. Наконец она получила известие, что занятия по литературе с месье Эже возобновятся и вечером он ждет ее. В назначенный час она собрала тетради, книжки, чернильницу и отправилась в класс. Там не было ни души и царила прохладная тень, а через отворенную дверь виден был сад, залитый красным закатным солнцем. Месье Эже стоял возле клумбы и разговаривал с классной дамой. Потом он взял лейку и принялся неторопливо поливать апельсиновые деревья, герани и пышные кактусы. Неизменная сигара по-прежнему была у него во рту, и цветы вокруг окутывал ее легкий дымок. Шарлотта в десятый раз перебирала свои devoirs на бюро, когда он наконец вошел в дом.

– Давайте ваши сочинения, мадемуазель, я прочту их позже. И вот еще что: я решил, что мне надо усовершенствовать свой английский. Не будете ли вы так любезны помочь мне в этом? По средам после восьми, если вам удобно. Сейчас уже поздно – поэтому возьмите это письмо, оно ждет вас с самого утра, и отправляйтесь спать.

Когда она поднялась к себе, щеки ее горели и перед глазами был туман. Он – будет – ее учеником! Каждую среду!

– Эмили, возьми, это письмо из дома.

– Шарлотта, Уильям! Он умер – читай!

Отец сообщал о смерти своего помощника и любимого ученика Уильяма Уэйтмена, последовавшей 6 сентября от холеры. Двадцативосьмилетнего, пышущего здоровьем и всегда пребывавшего в хорошем настроении молодого человека, их “Селии-Амелии”, больше не было. Убитый горем Патрик Бронте сказал на его похоронах, что Уильям был для него больше чем сын – и с горечью поглядел на родного сына, который несколько последних месяцев сидел в Хауорте без дела и предавался меланхолии, а теперь в полный голос рыдал рядом.

Беда не приходит одна: 12 октября от той же холеры умирает двадцатитрехлетняя Марта Тейлор, сестра Мэри. Сестры Бронте знали, что она хворает, но все думали, что это дизентерия и дело поправимо. 13 октября ничего не подозревающая Шарлотта отправилась в Кекельберг, где узнала страшную новость. Марту похоронили на брюссельском протестантском кладбище “по второму разряду” – семья не оплатила право на бессрочное владение могилой, и еще при жизни Мэри кладбище было закрыто, но могилу Марты не перенесли на новое место, и она исчезла. Даже энтузиастыпоклонники сестер Бронте, пристально изучающие их брюссельские адреса, не смогли отыскать ее.

Через две недели после смерти Марты сёстры Бронте и Мэри посетили это кладбище возле Шоссе де Лу-вен: свинцовое небо, серые надгробия, мрачные кипарисы и плачущие ивы Шарлотта запомнила на всю жизнь. А через два дня после этого визита, 2 ноября, пришло новое письмо из дома – о болезни тети Бренуэлл и о том, что надеяться на ее выздоровление не приходится. Так и вышло: уже следующим утром они получили известие, что 29 октября тетушку похоронили.

Из Брюсселя они уезжали с разными чувствами, если не считать, конечно, скорби по ушедшим: Эмили испытывала облегчение и радость от того, что она навсегда покидает Бельгию, Шарлотта была уверена, что вернется, и это тоже наполняло ее душу радостью. В Хауорт она везла письмо отцу от месье Эже, в котором – она это знала – он настаивал на том, что сестрам необходимо продолжить обучение.

Глава 8
Хауорт. Дом стал чужим

Уже на вокзале в Лидсе Шарлотту поразил холод, обжигающий лицо: когда позавчера они отплывали из Антверпена в Англию, вокруг еще стояла теплая бельгийская осень и деревья не торопились сбрасывать рыжую листву. В Йоркшире завывал ледяной ветер, и, хотя снег пока не выпал, трава была белой от инея. Шарлотта вспомнила старинную йоркширскую песенку, что издавна пели девушки парням вместо признания в любви. Там был припев: “Дорогой, не забудь надеть шапку, когда идешь ко мне на свидание, а то простудишься и умрешь”. И тут о смерти, подумала она.

Дома тоже все было уже непривычно. Она забыла вкус отварной репы – а ее вместе с картошкой и иногда вареным мясом чаще всего ели в Хауорте. И никаких соусов, которые так приятно разнообразили стол в пансионате. Забыла, что соль на кухне хранится в печке – это было единственное сухое место во всем доме. И одежду, и постельное белье надо было время от времени извлекать на свет божий и проветривать – иначе все отсыревало. Но были и настоящие огорчения. Ее удивляло, что отец куда больше горевал о Уильяме, чем о тетушке, хотя та двадцать с лишним лет заботилась о нем и детях и дом без нее, как показалось Шарлотте и Эмили, осиротел и стал другим. Она не понимала, почему брат встретил сестер довольно холодно и целыми днями не выходил из своей комнаты – только под вечер, крадучись, чтобы не заметил отец, он пробирался в паб. Шарлотта понятия не имела, в котором часу он возвращался, она засыпала, и только Эмили всегда ждала его, а если уже светало и Патрика не было, отправлялась на поиски. Отец ничего об этом пока не знал. Его они тоже редко видели: он или пропадал в церкви, или посещал больных прихожан, или запирался в своем кабинете и что-то писал.

В конце декабря обнародовали завещание тетушки Бренуэлл. Почтенная леди за время пребывания в Хау-орте скопила немалую сумму: 1200 фунтов. Ее она разделила поровну между четырьмя племянницами: тремя сестрами Бронте и их кузиной Элизой Кингстон, единственной дочерью ее младшей сестры Джейн Бренуэлл, которая была очень несчастна в браке. Патрику Бренуэллу достался только лакированный, в японском стиле комод. Разочарование тетушки в своем любимце здесь ни при чем: завещание писалось десять лет назад, когда Патрик еще был надеждой всей семьи, и означало только то, что мисс Бренуэлл была уверена: племянник себя, конечно, обеспечит, а вот племянницам нужно хотя бы какое-нибудь приданое, чтобы выйти замуж. Она сама всю жизнь прожила старой девой, ухаживая за детьми сестры, и не желала им подобной участи. Девочки получили по 300 фунтов – это равнялось годовому жалованию Энн в качестве гувернантки.

Шарлотта с грустью разбирала вещи в тетушкиной комнате и вдруг наткнулась на потертых деревянных солдатиков, которых отец привез им в подарок, когда они еще были детьми. Она позвала Патрика Бренуэлла:

– Посмотри, что я нашла. Вот это мой – доблестный Веллингтон. А вот твой – ты почему-то сделал его Наполеоном Буонапарте.

– Это что, намек? Намек на мои пустые амбиции?

– Вовсе нет. Патрик, тебе всего двадцать пять, и ты мужчина. У тебя все впереди. Тебя любят: самые достойные люди просили руководство железной дороги вновь взять тебя на работу.

– Любят меня или уважают отца? Ты-то хоть веришь, что я не крал этих ничтожных 11 фунтов? Все знают, что их взял носильщик, когда меня не было.

(Когда ты был пьян и не следил за кассой, подумала Шарлотта. Ей уже рассказали, что брат нередко уходил во время работы, а гроссбухи, за которые он отвечал, были, к ужасу начальства, сплошь испещрены рисунками и карикатурами.)

– Конечно, я знаю, что ты не мог украсть. И все это знают. Я видела майский Leeds Intelligence: там напечатана твоя поэма об афганской войне. Пиши, дорогой, это твое…

– Тебе понравилось? Правда?

– Да, хотя и слишком мрачно, мне показалось.

(На самом деле Шарлотту озадачила эта поэма: там была нарисована страшная картина уничтожения афганцами двадцатитысячной армии противника в январе 1842 года, во время первой англо-афганской войны. Нельзя было не заметить, что у автора крайне болезненное и нездоровое воображение.)

– Ну, может быть, из Брюсселя жизнь и не видится столь мрачной, как из окон нашего дома. Не забывай: несколько последних месяцев я общаюсь только с мертвецами.

Патрик, чтобы хоть что-то заработать, помогал церковному сторожу Джону Брауну в переписке с родственниками умерших и в подготовке могил. Он также рисовал образцы могильных плит. В доме-музее в Хау-орте и сегодня висит сделанный им весьма недурной портрет этого самого Джона Брауна, его приятелямасона, молодого, тщательно одетого джентльмена с приятной наружностью. Весь его вид говорит о том, что служащий кладбища вел вполне осмысленную, благополучную жизнь и даже выглядел при этом элегантно. Сам Патрик мог неделями не мыться и не менять одежду – его это мало интересовало.

Брат вышел из комнаты с таким же обиженным видом, с каким и пришел. Конечно, ему тоже хочется поехать на континент. Если бы он был другим человеком, они могли бы отдать ему часть тетушкиных денег, но нет никакой гарантии, что он не пропьет их в Европе. Нет, ни за что, поежилась Шарлотта.

Она вынула изящный веер из слоновой кости – тетушка, будто в насмешку, завещала его вместе со шкатулкой для рукоделия Эмили. Представить себе Эмили, которую, как и Патрика, решительно не заботила ее внешность, она и причесываться-то забывала, с веером в руках было невозможно. Как, впрочем, и Шарлотту с Энн: веер был частью навсегда исчезнувшей жизни сестер Бренуэлл в родительском доме, в благословенном Корнуолле. Теперь две из них бок о бок покоились на севере, в Хауорте, а младшая доживала свои дни в Пензансе, сбежав из Америки от негодяя мужа. Вот шкатулка со швейными принадлежностями Эмили явно пригодится: все сестры чинили одежду, но только Эмили готова была часами перелицовывать старые платья и рубашки, выворачивая наизнанку рукава и манжеты – чтобы наружу вышла целая, незалоснившаяся и непротертая от времени сторона. Шарлотта бережно отложила в сторону тетушкины часы – это была самая дорогая из принадлежавших ей вещей, и она предназначалась Энн, всегда тихой, послушной и скромной. В доме со дня на день ждали ее приезда из Торп-Грин, где она служила гувернанткой, и Эмили пекла для нее яблочный пирог.

Шарлотта прекрасно понимала, что по принятым в обществе нормам именно она теперь должна была занять место хозяйки дома и помощницы отца. Она старалась: помогала Табби чистить картошку, замешивала тесто для хлеба, пока семья не взмолилась: пусть это делает Эмили, у нее гораздо вкуснее выходит. Тогда Шарлотта, несмотря на ноябрьскую непогоду, уходила гулять и думала, думала.

“Кто сказал, что женщине присуще спокойствие? Что она должна жить ради семьи? Какая глупость! Женщины чувствуют и мечтают точно так же, как и мужчины. Заприте мужчин в четырех стенах и объясните им, что их призвание – только печь пудинги, вязать чулки да вышивать сумочки. Что они скажут? Они придут в ярость и быстро поменяют законы. Они отменят традиции, которые не дают дышать, словно камень на груди.

Как бы я хотела чего-то большего. Выучиться на юриста, экономиста и открыть свое дело. Увидеть мир, познакомиться с умными людьми. Путешествовать – Париж, Берлин… Как бы я хотела побывать там с ним. Он ведь жил в Париже и все там знает. Он так блестяще образован, так естественно и свободно держит себя в любом обществе – как дорого бы я дала за то, чтобы войти с ним в гостиную рука об руку. Просто в гостиную. Просто рядом. Я знаю, что могла бы сделать его счастливым. В жизни ведь все случается: вчера пришло известие, что 17 ноября в Брюсселе от той же проклятой холеры умерла маленькая Юлия Уилрайт. Надо срочно написать Летиции – это так страшно. Мы только и делаем последнее время, что ищем слова для соболезнования. Но ведь все может быть. Вдруг он станет когда-нибудь свободным… Господи, прости меня, покарай меня за эти мысли! Я знаю, что буду наказана за них, я точно знаю”.

Преподобного Патрика письмо месье Эже, привезенное девочками, скорее насторожило, чем порадовало. Учитель рассыпался в комплиментах сестрам, причем делал это не в безукоризненно вежливой, но холодной английской манере, а по-французски горячо, витиевато и, как показалось пастору, немного фальшиво. “Ваши дети весьма продвинулись во всех выбранных ими областях обучения, и этим прогрессом они обязаны исключительно своему трудолюбию и прилежанию. Таких учениц нам почти нечему учить, и их продвижение есть плод ваших трудов в большей степени, чем наших”[13]13
  Из книги Э. Гаскелл. Перевод А. Степанова.


[Закрыть]. Он настаивал на том, чтобы хотя бы одна из сестер непременно вернулась. “Мадемуазель Шарлотта уже начинала давать уроки на французском и приобретать ту уверенность в себе, тот апломб, который так нужен педагогу; еще лишь год – и работа была бы закончена, и хорошо закончена. Тогда мы смогли бы, если вам будет угодно, предложить вашим дочерям – по крайней мере одной из них – место, соответствующее ее вкусам и способное дать ей ту прекрасную независимость, которую так трудно обрести молодой особе”. Что за независимость, от чего? На континенте другие представления об этом, чем в Англии. И почему Шарлотта – ведь она старшая и должна вести дом. Может быть, чете Эже просто выгодно, чтобы девочки преподавали там за столь малую плату? Вот, предусмотрительный месье и на это дает ответ: “Поверьте, сударь, что нами движет отнюдь не личный интерес, речь идет о сердечной привязанности. Надеюсь, вы простите мне эти слова о ваших детях, но мы так озабочены их будущим, как будто они являются членами нашего семейства”. Впрочем, Эмили уже сказала, что не вернется в Брюссель. Дома она явно чувствует себя лучше, чем Шарлотта. Но неужели Шарлотта решит потратить тетушкины деньги на это рискованное предприятие? Если бы хоть сотой долей ее стремления к совершенству и самостоятельности обладал Патрик Бренуэлл… Тут пастор переключился на дела прихода: о сыне он запрещал себе думать. После смерти Уэйтмена рядом образовалась такая пустота, что выразить словами это было невозможно.

Больше всех обрадовалась встрече с сестрами Энн, которая наконец приехала в Хауорт. Она привезла хорошую новость: семейство Робинсон готово взять Патрика Бренуэлла в Торп-Грин гувернером к своему одиннадцатилетнему сыну Эдуарду. Причем на весьма неплохих условиях: они были наслышаны о его талантах. Лидия Робинсон видела в Лидсе портрет своей приятельницы миссис Кирби, сделанный Патриком. Жена местного землевладельца выглядела на нем образцом смирения и нравственности, достаточно было посмотреть на ее потухшие глаза и поджатые губы. Сама Лидия еще хранила следы былой красоты и думала о том, что ее портрет в столь же строгой викторианской манере выглядел бы несравнимо эффектнее. А платить за него не придется – ведь художник будет жить в доме.

Наконец наступило 25 декабря – день Рождества. Даже аскетичный дом пастора, не любившего праздничной суеты, преобразился: в окнах горели свечи, стол украшали листья омелы и плющ. Рождественский обед включал ростбиф, как это было принято в Йоркшире (птицу здесь не жаловали), и плам-пудинг, над которым уже давно колдовали Эмили и Табби. Это подобие горячего пирога, в который обязательно входили нутряной жир, белые хлебные крошки, изюм, чернослив и специи, полагалось готовить загодя, а при подаче на стол поливать ромом и поджигать. Охваченный пламенем и украшенный веточкой остролиста черный пудинг выглядел красиво, но на сегодняшний вкус был слишком жирным. Впрочем, в Хауорте его никогда не поджигали. Зато Табби тайком спрятала в него всякие мелочи – медное колечко, старую пуговицу, маленький крестик – предупредив домашних, чтобы ели осторожнее. Это была давняя традиция – гадать, что каждого ожидает в следующем году. Старая служанка так хотела, чтобы девочки нашли женихов, что положила в пудинг целых три колечка – они предвещали замужество. Шарлотта первой торжественно, под шутливые возгласы вынула что-то из своего кусочка на тарелке. Она была близорукой и поднесла свечу: на ладони лежала… мужская запонка от рубашки. Табби сослепу перепутала ее с пуговицей.

– Что это может значить? То, что тебе следовало родиться мужчиной? – неожиданно серьезно сказала Эмили.

– Или то, что ты весь год будешь стирать мужские рубашки? Помогать папе? Или, как сорока или ворона, польстишься на блестящую безделушку?

Все наконец развеселились. Колечки не достались никому – на следующее утро Табби грустно выковыривала их ложкой.

После Нового года в Хауорт приехала погостить Элен Насси. Она жила в крохотной деревушке Бирсталл в окрестностях Лидса (там и сейчас всего пара сотен жителей) и была двенадцатым ребенком в семье торговца тканями Джона Насси. Элен, будучи на год младше Шарлотты, успела за прошедшие со времени их обучения в Роу-Хед годы превратиться из веселой кудрявой девочки с широко расставленными глазами в спокойную незамужнюю женщину, полностью поглощенную проблемами своей многочисленной родни. Маленькие племянники занимали теперь все ее мысли и все ее время. Шарлотта будто специально выбрала таких разных подруг: Мэри Тейлор – огонь и страсть, вечное стремление куда-то вперед, и набожная, рассудительная и умеющая довольствоваться малым Элен. Она никогда не обижалась на шутки и подкалывания, и молодые Бронте дразнили ее: Патрик Бренуэлл смешно копировал ее деревенское произношение, а девочки намекали на недавнее увлечение братом Мэри. Погода наладилась, и они всей компанией подолгу гуляли, ходили за книгами в библиотеку в Китли. Несколько раз Шарлотта пыталась рассказать Элен о своем отношении к месье Эже, но так и не решилась: Мэри бы ее точно поняла, а объяснить Элен свой особый интерес к женатому мужчине, отцу многочисленного семейства и своему учителю, было невозможно.

“Это наваждение. Я думаю только о том, чтобы вернуться. И мне сейчас весело с ними только оттого, что я знаю: у меня есть будущее. Другое будущее. И я не хочу думать о том, каким именно оно будет, – я уеду, я опять переступлю порог дома на рю Изабель, весной там распустятся грушевые деревья и все будет покрыто белой пеной. И я увижу его. Смогу нечаянно дотронуться рукой до его черного сюртука, пропахшего сигарами. Увижу, как загораются его глаза, когда он цитирует по памяти Ламартина или де Виньи. Попрошу рассказать его о бельгийской революции – говорят, она началась в театре Ла Монне. И он сражался на баррикадах. Может быть, пойду вместе с ним и другими девочками в оперу, поеду на пикник. Ведь я не видела еще дворец в Лакене. И как я могу сказать Элен, что это и составляет содержание моей жизни сейчас, – она осудит. И будет права. А мне все равно – боже, я никогда такой не была, что со мной, помоги мне, нет, не надо, не помогай, мне так хорошо. Я будто только сейчас начала жить”.