Текст книги "Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья"

Справедливости ради скажем, что даже Байрону это не понравилось: через несколько месяцев он вернулся в Швейцарию и вымарывал такие записи Шелли во всех гостиницах, где только их видел. Должно быть, Байрон хорошо помнил о том, что именно из-за атеистических высказываний в “Королеве Мэб” Шелли лишили опеки над детьми.

Когда вернулись на озеро, Перси сумел успокоить Мэри. Она любовалась подрастающим Уильямом, гуляла с Полидори, учила греческий и итальянский – но главное, она писала, писала свой роман, и счастливее ее тем летом не было никого на свете.

J

4
И все-таки кто он?
“Франкенштейн” во времена Мэри Шелли и сегодня (литературное отступление)

На самом деле она хотела прокричать всему миру: это уродливое страдающее чудовище, вызванное к жизни против своей воли, – я сама! Это Шелли и Байрон! Это Клер, Фанни и все те, кто страдает от нелюбви и непонимания. Кого считают монстрами только за то, что они не похожи на остальных. И ей это удалось. Хотя должно было пройти двести лет, чтобы люди разглядели себе подобных в тех, кто отличается от большинства, и заговорили о том, что их тоже надо любить. Вообще всех надо любить.

Мэри Шелли за свою жизнь написала семь романов. Причем один из них – “Последний человек” – просто великолепен. За многословием XIX века там прячется пророческое фэнтези: действие происходит в конце XXI века, когда эпидемия чумы уничтожила человечество и на земле остался один-единственный несчастный. Сегодня, когда от ковида уже умерли миллионы и мир приспосабливается к какой-то новой, неведомой прежде жизни, эта антиутопия читается по-особому. Но знают об этом произведении лишь литературоведы, хотя оно переведено на многие языки, в том числе на русский. Зато “Франкенштейн” продолжает свое победное шествие: он переиздается каждые два года, и уже невозможно сосчитать все фильмы и постановки, ему посвященные. В одном из относительно недавних фильмов – “Красавица для чудовища” – Мэри Шелли играет голливудская звезда Эль Фаннинг, но разглядеть в ней реального автора знаменитого романа невозможно.

Зато героиня фильма “Титан” Жюлии Дюкурно (Золотая пальмовая ветвь в Каннах-2021) – типичный Франкенштейн. Этот боди-хоррор как раз и посвящен мутациям и трансформациям человеческого тела. Алексия в детстве попала в автокатастрофу, и для спасения жизни ей вживили титановую пластину. Повзрослев, она испытывает странную тягу к автомобилям и даже беременеет после фантастического эротического акта в авто. Поняв, что она монстр, она начинает убивать, пока не попадает в дом такого же психически искалеченного старого человека, пожарного. Он принимает ее за своего исчезнувшего много лет назад сына и… лечит любовью. Безоглядной, всепрощающей, подчиняющей себе все вокруг любовью, которая единственная может изменить мир. В Каннах часть аудитории падала в обморок и выбегала из зала, часть – восторженно аплодировала. Что-то все-таки поменялось в человеческом сознании со времени Мэри Шелли, нравится это кому-то или нет.

Вспомним, что Виктор Франкенштейн – имя ученого, героя романа, который создал человекообразного монстра, зажившего самостоятельной жизнью. Само уродливое чудовище безымянно, но отнюдь не безлико (хрестоматийный его образ создал актер Борис Карлофф в фильмах голливудского режиссера Джеймса Уэйла, из ярких работ – Роберт Де Ниро в этой роли в картине британского режиссера Кеннета Брана и Бенедикт Камбербэтч на лондонской сцене). Оно жаждет любви и понимания, пытается вступить с людьми в какие-то отношения – но те в ужасе бегут от него, да еще оскорбляют и избивают. Тогда монстр просит своего создателя сотворить ему пару, чтобы ему не было так одиноко, – тот по понятным причинам отказывается. И вот тут происходит самое страшное: чудовище начинает мстить, убивая ни в чем не повинных людей. Присутствующие в романе хоррор и фантастика вкупе с абьюзом, эйблизмом и разного рода фобиями оказались исключительно востребованы сознанием современного человека. Архетипы и актуальность слились в одно целое, хотя полностью разгадать загадку этого великого произведения, кажется, невозможно.

Текст Мэри Шелли предлагает три исповеди – Виктора Франкенштейна, жаждущего уничтожить свое творение, самого монстра и капитана Уолтона, который становится невольным свидетелем погони Франкенштейна за своим мучителем где-то на далеком Севере. Красочные описания бескрайней ледяной пустыни, грозящей поглотить корабль Уолтона, со сверкающими на солнце белыми снежными глыбами и пронизывающим сухим ветром, навеяны, конечно, впечатлениями Мэри от путешествия на швейцарский ледник Мер-де-Глас. Но личное присутствие автора этим не ограничивается: она сама – тоже героиня романа, и весь текст – это и ее исповедь, что вполне укладывается в русло романтической литературы, которую чета Шелли столь ярко представляла. Причем ее альтер эго – это вовсе не Франкенштейн или Уолтон, а как раз… само чудовище.

Удивительно, но наибольшее сочувствие при чтении книги вызывает не Виктор Франкенштейн, а созданный им демон. Он несет на себе неизбывную печать оставленности, сиротства, потери Отца, который отрекся от него. Мэри при рождении потеряла мать – она узнавала о ней из мемуаров Годвина, точно так же как чудовище открывало тайну своего рождения из дневника Франкенштейна. После ее побега и отец отказался от нее, отчего она страдала неимоверно, посвятив именно ему, между прочим, свою главную книгу.

Одиночество, когда весь мир вокруг кажется пустыней, довольно скоро она испытала и живя с Шелли. Его увлечения другими женщинами, не говоря уже о постоянном присутствии Клер в их жизни, его творческий эгоцентризм и равнодушие, как ей казалось, к ее переживаниям и смерти детей отравляли существование. Склонность к меланхолии и депрессии Мэри Уолстонкрафт передала обеим своим дочерям – с той лишь разницей, что сама она и Мэри Шелли обладали недюжинной творческой и жизненной силой, которая не досталась Фанни. Это о себе Мэри Шелли говорила устами несчастного монстра: “Никогда и ни в ком мне не найти сочувствия. Когда я впервые стал искать его, то ради того, чтобы разделить с другими любовь к добродетели, чувства любви и преданности, переполнявшие все мое существо. Теперь, когда добро стало для меня призраком, когда любовь и счастье обернулись ненавистью и горьким отчаянием, к чему искать сочувствия? Мне суждено страдать в одиночестве…”

Добавим, что в период завершения романа (она закончила его только в мае 1817 года) Мэри была беременной – в сентябре она родила дочь Клару – и, потеряв первого ребенка, много думала о смерти. К тому же в тот самый год, когда на вилле Диодати был задуман “Франкенштейн” и Мэри начала его писать, семья пережила две тяжелые потери – самоубийства Фанни и Гарриет. Мэри всегда волновала та грань, которая считается порогом смерти человека. В 1814 году ее внимание привлек доклад о нашумевшем случае пробуждения матроса, пролежавшего в коме много месяцев. Занимался этим доктор Генри Клайн, к которому ее водил отец как пациентку. Она много читала и о деятельности Лондонского общества оживления утонувших, и о гальванических экспериментах по воскрешению мертвых тел. Нет, она не верила в подобное, почему так впечатляет сцена, в которой Франкенштейну удается завершить тяжкий труд и создать живое из неживого. Вместо чувства удовлетворения ученого охватывает ужас: “На него невозможно было смотреть без содрогания. Никакая мумия, возвращенная к жизни, не могла быть ужаснее этого чудовища. Я видел свое творение неоконченным – оно и тогда было уродливо, но когда его суставы и мускулы пришли в движение, получилось нечто более страшное, чем все вымыслы Данте”.

Отсылка к Данте неслучайна, роман полон литературными реминисценциями. В каком-то смысле история Франкенштейна продолжает легенды об ученом-черно– книжнике Фаусте, относящиеся к европейскому Возрождению. Герой Мэри Шелли увлечен книгами Парацельса и Агриппы Неттесгеймского – современниками исторического Фауста. Он учился в Ингольштадте – месте, где преподавал профессор Фауст. Первую часть гётевского “Фауста” с листа, прозой, на вилле Диодати переводил Байрону и всем остальным его приятель Льюис, автор одного из первых романов ужасов “Монах”, как раз в августе 1816 года. На Мэри это не могло не произвести впечатления.

Наконец, настольной книгой Мэри и Шелли был “Потерянный рай” Мильтона. Самый сильный ее образ – Сатана, которого жажда свободы привела в ад. Это он обращается к Создателю:

 
Просил ли я, чтоб Ты меня, Господь,
Из персти Человеком сотворил?..
 

(Пер. с англ. А. Штейнберга)

Надо сказать, что этот персонаж волновал и восхищал многих романтиков, видевших в нем едва ли не революционера. Шиллер замечал, что все мы подсознательно сочувствуем проигравшему, и потому “Мильтон, этот панегерист Ада, даже самого смирного из своих читателей превращает на миг в падшего ангела”. Роберт Бёрнс пишет другу: “Дай мне такой дух, каким наделен мой любимый герой – Мильтонов Сатана”. Да сам отец Мэри Уильям Годвин в своей знаменитой книге говорил о том, что “Мильтонов дьявол – существо весьма добродетельное”. Ведь почему он взбунтовался против своего творца? Прежде всего потому, “что не увидел достаточных оснований для того крайнего неравенства чинов и власти, которое установил создатель”. Все эти размышления не могли пройти мимо автора “Франкенштейна”.

В тот же год, когда Мэри писала его, Шелли работает над поэмой “Освобожденный Прометей”. А сам роман Мэри Шелли имеет второе название – “Современный Прометей”. Прометей, согласно мифу сотворивший людей из земли и похитивший для них огонь, был обречен на постоянные мучения – у него, прикованного к скале, орел выклевывал печень. Таково было наказание тому, кто подменил собой Бога. И здесь совсем юная Мэри Шелли задает вопрос, над которым до сих пор бьются лучшие умы человечества: какова цена за полученные новые знания? Несет ли тот, кто передает их людям, нравственную ответственность перед ними? Для Мэри, в отличие от просветителей, безоговорочно верящих в разум, – эти дерзания опасны. Здесь она спорит с самим Гёте! Причем опирается не столько на философские размышления (хотя она и была прекрасно образованна), сколько на личный интуитивный опыт.

В известном смысле ее роман – это книга обо всех жертвах, всех обиженных и ущемленных в своих правах, какое бы обличье они ни принимали. Поражена в правах была и сама Мэри Шелли – как женщина. В январе 1818 года “Франкенштейн” выходит в свет без указания имени автора на обложке. Вместо этого – посвящение Уильяму Годвину и предисловие Перси Биши Шелли, выданное за авторское. Удивляться не приходится: и десятилетия спустя сестры Бронте издают свои первые книги под мужскими именами, а одна из самых замечательных английских писательниц Мэри Эванс все свои романы печатает под мужским псевдонимом Джордж Элиот. Спросите сегодня даже студента литинститута, кто написал роман “Мидлмарч”, он вряд ли скажет вам, что это женщина. А вот отклик на “Франкенштейна” Вальтера Скотта в “Эдинбургском обозрении” – он поначалу приписал роман автору-мужчине, а узнав о своей ошибке, добавил: “Для мужчины это превосходно, а для женщины – удивительно”. Неприкрытый сексизм, как сказали бы теперь.

Гендерное прочтение “Франкенштейна” соблазнительно, неслучайно появляются статьи о “феминистской готике”, а в тексте исследователи видят противопоставление мужского начала (наукообразное, рациональное Просвещение) и женского (романтическое воспевание чувств и природы). И все же более интересной представляется точка зрения, сформулированная как раз одной из главных феминисток Сьюзен Зонтаг: “Было бы здорово, если бы мужчины стали женственнее, а женщины мужественнее. Мне такой мир нравился бы гораздо больше. Противопоставление молодости старости и мужского женскому – это два ключевых стереотипа, которые держат нас в клетке”.

Мэри Шелли в равной степени сочувствует всем: несправедливо обвиненной служанке Жюстине, влюбленной в героя Элизабет, отцу Виктора и его верному другу Клервалю, а главное – самому монстру, который вовсе не просил о том, чтобы его вызывали из небытия. Любая жертва достойна сострадания – увы, только теперь общество стало проявлять должное внимание, например, к инклюзии.

Человечность в теле монстра – вот что поражает в романе. Поставим рядом высказывание современного социолога Сонни Нордмаркен: “Как транссексуал, я заявляю о человечности в своей уродливости”. А теоретик гендерной проблематики Сьюзен Страйкер написала целое эссе под названием “Мое послание Виктору Франкенштейну в горах деревни Шамони”: “Я скажу это так прямо, как только могу: я транссексуал, а значит, я монстр”. Транс-тело – это и есть в каком-то смысле конструкция Франкенштейна. В наши дни матка-трансплантант может родить, а пенисы выращивают в лабораториях. Главное – найти собственную идентичность, быть собой. Если бы именно эти вопросы не волновали Мэри Шелли, ее роман не получил бы такого признания. В апреле 2021 года Би-би-си попросила экспертов из разных уголков мира выделить пять литературных сюжетов, которые сформировали мировоззрение целых поколений и повлияли на ход истории. Возглавили список “Одиссея” Гомера и “Хижина дяди Тома” Бичер-Стоу – но третье место занял роман Мэри Шелли “Франкенштейн”! На четвертом, кстати, “1984” Оруэлла – вот в какой компании оказалась наша героиня.

Мэри слишком хорошо знала, какими страданиями для близких может обернуться стремление самого выдающегося человека – ученый он или поэт – к тому, чтобы осчастливить всех. Шелли был одержим этой идеей, он даже ездил в Ирландию с готовыми прокламациями, призывающими к борьбе с властью за всеобщее равенство, – его чудом спасли там от разъяренной толпы. После он писал политические памфлеты, едва ли не каждое его стихотворение или поэма содержали мысли о несправедливости общественного мироустройства – и искренне недоумевал, отчего так мало людей прислушивается к его воззваниям. Именно поэтому Виктор Франкенштейн перед смертью говорит Уолтону: “Ищите счастья в покое и бойтесь честолюбия, бойтесь даже невинного, по видимости, стремления отличиться в научных открытиях”. Много позже и наш Пушкин признает с горечью, что счастье надо искать на проторенных дорогах.

Еще одна загадка романа – почему из всех его главных героев (Уолтон, просто свидетель, не в счет) выжило только чудовище. Оно хоть и собирается сжечь себя “на погребальном костре” – но на самом деле просто выпрыгивает из окна и исчезает в ледяной пустыне. Где бродит его призрак, живой или мертвый, нам неизвестно. Литературный прием, призванный усилить читательское ощущение страха и непредсказуемости будущего? Или невозможность для Мэри убить того, кто говорит за нее?

Легко разглядеть сегодняшнюю трансформацию Франкенштейна: эксперименты по клонированию (все забыли о несчастной овечке Долли, а ведь она существовала), разработка экзоскелетов и систем, совмещающих человека и машину, для создания солдат-киборгов – говорят, такие исследования активно ведутся в Китае. Технический прогресс неостановим, и неизвестно, какие еще открытия нас ожидают. Но никто до сих пор не знает: как совместить все это с гуманизмом? Где здесь этические границы? Мэри спросила об этом первой.

Ее роман универсален. Существует, например, прямая связь между судьбой Виктора Франкенштейна и богоборцами Достоевского, особенно Раскольниковым. Мэри Шелли задолго до Федора Михайловича описала характерный психологический поворот, когда возвышенная идея, которой захвачен герой, оказывается при ее осуществлении враждебной его человеческой природе и рассматривается им уже как преступление. Другая героиня Достоевского – Аглая Епанчина – говорит: “У вас жалости нет, одна правда, – стало быть, несправедливо”. Жалость – это было так далеко от Перси Биши Шелли и всего его круга. И так близко и понятно Мэри. Живя рядом с гением, обуреваемым замыслами вселенского масштаба, она слишком хорошо знала, как дорого стоит простое и искреннее человеческое сочувствие, эмпатия. Даже к придуманному ею чудовищу, вобравшему в себя – пусть и помимо ее воли – многие черты и Шелли, и Байрона.

5
Англия, прощай

Они вернулись из Швейцарии в Англию в начале сентября все того же 1816 года, и лучше бы они этого не делали. В прекрасном и обжитом зеленом Бишопсгейте поселиться было уже нельзя: Шелли перед отъездом в Женеву не оплатил множество счетов, и теперь кредиторы гонялись за ним по всем старым адресам. После недолгих колебаний остановились на Бате: осенью досужая курортная публика, обожающая сплетни, его покидала и там было тихо и пустынно. В сущности, выбрали это место только для Мэри, Уильяма и беременной Клер, потому что Шелли бо́льшую часть времени проводил в Лондоне. Настроение у обеих молодых женщин было отвратительным: Мэри отчаянно ревновала Шелли, не могла не думать о том, что будет с ней и ребенком, если он оставит их, и спасалась только напряженной работой над “Франкенштейном”. Клер расхлебывала последствия своих ночных бдений на берегу Женевского озера. О, она вовсе не хотела этого ребенка! И в глубине души нисколько не надеялась на то, что его появление упрочит ее отношения с Байроном. Так и вышло: когда Шелли объявил ему, что Клер беременна, тот ясно дал понять, что совсем не уверен в своем отцовстве, намекая не на кого-нибудь, а как раз на самого Перси. Потом лениво предложил отослать этого ребенка безотказной Августе – у нее уже много детей, воспитает и этого. Так и расстались, ни о чем не договорившись, и теперь Клер с ужасом думала о предстоящих родах, скрывая все от матери и Годвина. Но вскоре выяснилось, что все их переживания были только прелюдией к действительно страшным событиям.

Мэри никогда не была близка со своей единоутробной сестрой Фанни Имлей – слишком уж они были разные. Даже удивительно, как у бунтующей против всех и вся Мэри Уолстонкрафт и дерзкого авантюриста Имлея могло родиться такое смирное и послушное дитя. Мачеха всегда воевала с Мэри, но терпела Фанни и с радостью перекладывала на нее бо́льшую часть домашней работы. Теперь, когда девицы сбежали, а денег у семьи становилось все меньше, чета Годвинов недвусмысленно намекала падчерице, что ей неплохо было бы постараться самой себя прокормить. Фанни написала сестрам матери, своим теткам, живущим в Ирландии, Элизе (той самой, которой Мэри Уолстонкрафт помогла сбежать от мужа) и Эверине, – она просила приюта и помощи в том, чтобы устроиться учительницей. Тетки как раз преподавали в школе для девочек и – решительно отказали племяннице, испугавшись, что дурная репутация Мэри Годвин повлияет и на их жизнь. Тогда считавшаяся тихой и безответной Фанни в одночасье уехала из Лондона в Бристоль, откуда написала два отчаянных письма: одно – Мэри (оно считается утерянным – или было уничтожено?), другое – отчиму, в котором по сути объявляла о решении уйти из жизни. Годвин бросился в Бристоль, но было уже поздно: 9 октября тело Фанни Имлей обнаружили в гостинице маленького уэльского городка Суонси, куда она переехала из Бристоля. Фанни выпила смертельную дозу лауданума.[6]6
  Английский врач Томас Сиденхам еще в XVII веке изобрел настойку лауданум, в которой цельный опий смешивался с вином и специями. Он использовал ее при лечении ряда заболеваний, и с тех пор она свободно продавалась в английских аптеках.


[Закрыть]

Конечно, Мэри корила себя за все: и за то, что ее побег стал косвенной причиной катастрофы, и за то, что всегда уделяла Фанни слишком мало внимания. Годвин прислал дочери первое за все время письмо: “Не приезжай в Суонси, не беспокой усопшую, оставь ее там, куда она так стремилась”. Суицид считался тогда преступлением, поэтому Шелли, который первым оказался в Суонси, уничтожил подпись Фанни на предсмертной записке, а Годвин с женой объявили, что падчерица ехала к теткам и в дороге умерла от лихорадки. Родственники, как водится, обвиняли друг друга: Годвины утверждали, что Фанни ушла из жизни из-за безответной любви к Шелли, Перси и Мэри в свою очередь упрекали мачеху в пренебрежительном отношении к бедной девушке. Шелли посвятил Фанни стихотворение “Мир этот слишком велик для тебя”, а Мэри продолжала писать об ожившем чудовище и уже сама не понимала, кто это: создание Виктора Франкенштейна или просто мужчина, человек, который находится рядом и который назначен тебе судьбой. Скоро жизнь укрепила ее в последнем.

Через два месяца после смерти Фанни – 10 декабря 1816 года – в пруду Серпентайн (Serpentine – “Змея”) в лондонском Гайд-парке обнаружили тело женщины на последних сроках беременности. Это была законная жена Шелли Гарриет. Кто был отцом погибшего вместе с ней ребенка? Здесь ничего нельзя утверждать наверняка. Известно, что накануне отъезда в Женеву Перси посещал Лондон и виделся с ней, так что теоретически это мог быть и его ребенок. Известно и то, что последнее время Гарриет не жила в доме родителей – она сняла жилье под фамилией Смит. Говорили, что ее бросил любовник, военный. С уверенностью можно утверждать лишь одно: ей был всего двадцать один год, и она была очень несчастна.

И вот тут начинается самое интересное – события, о которых до сих пор не любят писать даже в английских биографиях Шелли. Им овладевает маниакальная идея – получить единоличную опеку над своими детьми, Иантой и Чарльзом, которыми до этого он не слишком интересовался. Дети пока живут у убитых горем родителей Гарриет и под присмотром ее сестры Элизы – и вот адвокаты, нанятые Шелли, пытаются убедить суд, что Уэстбруки в силу своего недостаточного образования и невысоких моральных качеств не могут дать им надлежащего воспитания. А сам поэт излагает суду версию, которая гласит, что “Гарриет опускалась все ниже по лестнице, ведущей к проституции, жила с конюхом по имени Смит, а когда он бросил ее, то покончила собой”! Даже если подобный пассаж предложили Шелли адвокаты, чтобы повысить его шансы в суде, вряд ли стоило обвинять в проституции женщину, которую ты сначала увез из дома, а потом бросил с двумя детьми ради новой любви. И сам поэт, и все его друзья прекрасно знали, как страдала Гарриет и как надеялась на возвращение блудного мужа. Да и сам факт самоубийства дочери богатых родителей, которая уж точно не оказалась бы на улице, говорит прежде всего об ее отчаянии и разочаровании во всем – в мужчинах, в отношениях и в самой жизни. Будь Гарриет похитрее, даже будучи беременной не от Шелли, она преспокойно могла оставить этого ребенка – по закону он все равно считался бы рожденным в церковном браке и носил бы фамилию ее мужа. Не смогла, не захотела, предпочла покончить с отчаянной ситуацией по-другому.

Здесь самое время дать портрет Гарриет, принадлежащий перу старого школьного друга Шелли, писателя Томаса Лав Пикока: “Память о Гарриет обязывает меня со всей определенностью заявить, что она была любящей и верной супругой и что поведение ее было совершенно безупречным и достойным всяческого уважения.

…У Гарриет была прекрасная фигура: легкая, подвижная, изящная, черты лица правильные и миловидные, волосы светло-каштановые, причесанные скромно и со вкусом. Голос у нее был приятный, манера говорить – самая откровенная и располагающая, настроение – неизменно бодрое, а смех – простодушный, звонкий и выразительный. К тому же она была хорошо образованна. Она была очень привязана к мужу и всячески старалась приноровиться к его привычкам. Если они выезжали, она была украшением общества, если, напротив, жили замкнуто – не хандрила, если же путешествовали, ее целиком захватывала смена впечатлений”.

Пикок прожил долгую жизнь и свои воспоминания о Шелли писал в конце пятидесятых годов XIX века, когда поэта не было в живых уже тридцать с лишним лет. И он очень хорошо относился к Мэри Шелли, отмечая ее красоту, талант и выдающийся интеллект, так что его трудно упрекнуть в предвзятости. Тем не менее на суде, сразу после ухода Гарриет, Шелли повел себя как классический муж патриархального английского общества, уверенный в своих безграничных правах на жену и детей и демонстрируя то, что три века спустя назовут сексизмом.

Будь он какой-нибудь безвестный мистер Симпсон, он бы наверняка выиграл процесс. В то время даже при живой матери дети всегда доставались отцам. Но с поэта другой спрос, причем Божеский, а не людской: Шелли проиграл! Высокий суд во главе с лорд-канцлером вынес абсолютно беспрецедентное для той эпохи решение не в пользу отца, старшего сына баронета. Шелли был лишен отцовских прав – и обвинен в нарушении церковных канонов и безбожии. В качестве обвинительного материала фигурировала поэма “Королева Мэб”. Это произошло 17 марта 1817 года, а до этого, 30 декабря 1816-го, в самый разгар судебных разбирательств – чтобы укрепить позицию истца – Перси и Мэри обвенчались.

Для обоих в силу трагических обстоятельств это событие стало всего лишь формальностью. Перси писал Байрону: “Излишне говорить, что мы пошли на оформление брака только по необходимости и что наше мнение о значении этого так называемого освящения союза и всех связанных с ним предрассудках остается прежним”. Мэри отметила в своем дневнике: “Съездили в Лондон. Заключили брак. Читала Локка и Честерфилда”, – перепутав при этом дату знаменательного события. Похоже, никаких иллюзий у нее уже не оставалось. Довольны были, кажется, только Годвин и Мэри Джейн: они пригласили новоявленную чету к себе домой на ужин. Клер не было: в январе она родила дочку Аллегру. Конечно, Годвины знали об этом и… искренне считали отцом Перси Биши. Их наверняка не слишком радовало это обстоятельство, но законный брак Мэри позволял вновь надеяться на щедрую финансовую помощь со стороны зятя. Мэри Джейн расстаралась и наготовила много вкусных блюд, но настроение у всех было подавленное, и кусок никому не лез в горло.

После проигрыша в суде Шелли не захотел оставаться в Лондоне и арендовал на двадцать один год (!) элегантную виллу Альбион-Хаус в Марлоу, в 30 милях к западу от столицы. Мэри дом очень понравился: пять просторных спален, роскошный сад вокруг и богатая библиотека с маленькими скульптурными изображениями Аполлона и Венеры. Решено было пригласить сюда погостить семью издателя, литературного критика и друга Шелли Ли Ханта – Мэри нравилась его жена Марианна, мать четырех детей и художница. Семья эта была безденежная, богемная и веселая. Их позвали не без умысла: чета Шелли надеялась выдать грудную Аллегру за новорожденную дочь Хантов, чтобы пресечь слухи и защитить от дурной молвы Клер. Где четверо детей, там не заметят и пятого, тем более что компанию им составляли маленький Уильям и родившаяся 2 сентября Клара Эверина Шелли.

Мэри неслучайно тянуло к Марианне Хант: ее восхищало то самообладание, с которым она принимала особенно близкие отношения между своим мужем и своей младшей незамужней сестрой Бесс. Бесс, писательница и интеллектуалка, была отчаянно влюблена в своего шурина и даже топилась из-за него в пруду возле дома (опять пруд и опять сестра!). Воистину в то время Англия изобиловала одухотворенными творческими девицами, и гениев, как Шелли и Байрон, или писателей рангом пониже, как Хант, на всех не хватало. Девушку, к счастью, спасли, и Ли Хант стал вести себя по отношению к ней еще нежнее и внимательнее. Уже потом Мэри поняла, что на самом деле сестрам была мучительна эта ситуация: Бесс употребляла опиум, а Марианна незаметно спивалась. И она не могла не думать о Клер и о себе: обе заботились о детях и боготворили Шелли. Что будет дальше? Не может же Клер вечно жить с ними?

Шелли купил гребную шлюпку и предвкушал путешествия по Темзе, благо река была совсем недалеко от их дома. 6 апреля в Марлоу прибыла семья Хантов в полном составе, включая Бесс. Начиналось их последнее лето на родной земле, хотя они, конечно, об этом не знали.

Лето выдалось счастливым, даже несмотря на то, что план пресечь слухи вокруг ребенка Клер, выдав его за дитя Хантов, провалился. Все соседи видели, что маленькая смуглая девочка не сходит с рук эффектной темноволосой особы, близкой приятельницы Шелли, с которой он, как и раньше, часто совершал длительные прогулки вдвоем. Марианна Хант на этого ребенка даже не смотрела – ей хватало своих четверых. Зато малютку полюбил маленький Уильям (в семье его звали Уиллмаус – Мышонок): он готов был играть с ней часами, о чем Шелли писал Байрону, надеясь вызвать в нем интерес к девочке. Напрасно.

Но главное – Мэри и Перси, несмотря на многолюдность и кутерьму в доме, напряженно работали. Мэри закончила “Франкенштейна” и принялась за новый труд – травелог “История шестинедельного путешествия”, описывающий их скитания по Франции, Швейцарии, Германии и Голландии. Конечно, ее вдохновлял труд матери “Письма, написанные при коротком пребывании в Швеции, Норвегии и Дании”. Туда Мэри Уолстонкрафт отправилась в свое время по просьбе Имлея улаживать его финансовые дела – а заодно написала увлекательные путевые заметки, которые неожиданно имели коммерческий успех. Мэри дни и ночи напролет думала о том, что ей нужны собственные деньги: Шелли имеющиеся у него немалые средства тратил так легко и бездумно, что их всегда не хватало. Например, не задумываясь обеспечил приданое безвестной француженке, на которой задумал жениться брат Клер Чарльз Клэрмонт. Кроме того, он считал ниже своего достоинства платить по счетам, кредиторы гонялись за ним по всей Англии, и скрупулезно честную и ответственную Мэри это очень огорчало.

Сам Перси все лето посвятил напряженной работе над новой поэмой – сначала она называлась “Лаон и Цитна”, потом – “Восстание Ислама”. Он писал ее во время своих странствий по окрестным лесам и полям, сидя в лодке посередине Темзы или лежа в углу гостиной, медитируя и покуривая опиум. (В то время как Мэри работала по ночам, днем разрываясь между постоянно плачущей Кларой и домашними хлопотами.)

В Англии тогда было неспокойно: на севере протестовали рабочие фабрик, в провинции вспыхивали хлебные бунты, в Лондоне толпа атаковала даже карету принца-регента, когда он возвращался из Парламента. Политика потеснила лирику: Шелли мучительно размышлял о неудаче Французской революции и, как всегда, воспевал свободу. В его поэме брат и сестра Лаон и Цитна восстают против тирании и погибают. Автор мечтал “потрясти читателя и вырвать его из спячки обыденной обывательской жизни”. Правда, сначала он потряс своего издателя: тот решительно потребовал убрать из текста инцест и перенести действие далеко на восток, подальше от европейских реалий, что и было сделано.

Наступила осень, а потом зима, которые обоим авторам принесли глубокое разочарование – в сущности, оно и стало главной причиной их отъезда на континент. Мало того, что новое, огромное по объему произведение Шелли почти не продавалось – вокруг него образовался вакуум, его никто не рецензировал. Шелли требовал от издателя более активно продвигать поэму, привлек Ханта: тот напечатал в своем журнале отрывки и расхвалил автора – все было бесполезно. Обыватели продолжали жить своей обычной жизнью и не думали просыпаться. К тому же они искренне оплакивали смерть дочери принца-регента Шарлотты, на которую возлагались большие надежды, – даже Байрон откликнулся на это событие скорбными стансами. Но не Шелли: он написал памфлет “Нам жаль пышного наряда, или Забудь об умирающей птичке”, в котором утверждал, что не понимает всеобщей скорби и что смерть бедной девушки – это ничто по сравнению со страданиями народа Англии.