Текст книги "Кэрри в дни войны"

– Но уборная-то наверху, – возмутился Ник.

– Да, милый, я помню, – виновато отозвалась она. – Видите ли, в конце двора есть еще одна уборная. Мистер Эванс, разумеется, ею не пользуется, человек в его положении не может позволить себе, чтобы люди видели, как он туда идет, да еще когда всем нашим соседям известно, что у нас в доме есть уборная, но я пользуюсь ею, потому что хотя это просто выгребная яма, тем не менее она удобная и чистая.

У Ника был такой вид, будто он не верит собственным ушам.

– Как интересно, правда, Ник? – легонько подтолкнула его локтем Кэрри. – Прямо как на ферме, где мы жили прошлым летом.

– А пауки? – При этом воспоминании глаза Ника округлились от ужаса. – Там были пауки.

– Божьи твари, – заметила мисс Эванс, – как и ты, мой дорогой.

– Нет, не как я! Вовсе не как я! – закричал Ник, задыхаясь от возмущения. – Я не ползаю, медленно перебирая сотнями ног, не ем на обед мух и не вытягиваю из своего живота нить, чтобы ткать паутину. Пауки гадкие, противные, отвратительные…

– Пошли в ванную, – сказала Кэрри, силой вталкивая его туда. – Если ты сейчас же не замолчишь, я налью тебе за шиворот холодной воды.

Она закрыла дверь. Ник мгновенно замолчал. Холодной воды он боялся не меньше, чем пауков. Мисс Эванс робко прошептала из-за двери:

– Пожалуйста, мои милые, побыстрее, время идет…

Но они не могли управиться быстро, потому что на втором этаже не было электричества, и Кэрри пришлось держать в руках свечу. В тусклом свете свечи она никак не могла разыскать полотенце Ника, а ее полотенцем он ни за что не стал бы пользоваться. Зубную же пасту мама завинтила так туго, что крышка никак не отвинчивалась.

– Придется на этот раз лечь, не почистив зубы, – сказала Кэрри.

– Не лягу. У меня во рту противно и гадко. Грязно, гадко и отврати…

Внизу хлопнула дверь, и он замолчал на полуслове. Глаза его превратились в черные ямы.

– Ой! – прошептал он. – Кэрри…

Ее сердце тоже прыгало в груди, как теннисный мяч.

– Пойдем, – сказала она и вывела его из ванной.

Мисс Эванс стояла возле двери.

– Ложитесь, – прошептала она, подталкивая их перед собой. А потом принялась метаться взад и вперед, как напуганная мышь, подбирая вещи, которые они уронили: одежду в спальне, зубную пасту в ванной. – О господи! – бормотала она, – о господи!..

– Лу! – раздался мужской голос. – Лу, куда ты запропастилась?

– Иду, Сэмюэл, – отозвалась мисс Эванс с площадки. – Одну минутку.

– Что ты там делаешь? Так я и знал: как только меня нет дома, ты бегаешь вверх и вниз, топчешь ковер на лестнице…

Кэрри благополучно улеглась и задула свечу. Мисс Эванс закрыла дверь.

– Суетишься и что-то прячешь, – продолжал громкий и грозный голос. – Вверх и вниз, взад и вперед, туда и сюда, суетишься и что-то прячешь…

В комнате было черным-черно, даже сквозь окна не проникал свет, потому что они были наглухо зашторены. Дети неподвижно лежали во тьме, прислушиваясь к реву мистера Эванса и тоненькому писку его сестры. «Будто мышь разговаривает со львом», – подумала Кэрри. Потом раздались тяжелые шаги по коридору. Хлопнула еще одна дверь, и наконец все стихло.

Несколько минут они не решались произнести ни слова. Затем Ник сказал:

– Я хочу к маме.

Кэрри вылезла из постели и, ощупью добравшись до его кровати, легла к нему. Он прижался к ней, обхватив ее руками, как осьминог, и уперевшись холодными коленями ей в живот.

– Хочу домой, – захныкал он. – Мне здесь не нравится. Не хочу жить в безопасности. Хочу к маме, к Милли и к папе.

– У тебя есть я, – Кэрри обняла его. Так было менее страшно. – А утром все будет хорошо.

Он дрожал от страха и холода.

– Он, наверное, людоед, Кэрри, – прошептал он ей на ухо. – Настоящий людоед, страшный и гадкий.

3

Разумеется, никаким людоедом член муниципального совета Сэмюэл Айзик Эванс не был. А был он высоким, худым, малоприятным человеком с громким голосом, бесцветными глазами навыкате и торчащими из ноздрей пучками жестких волос.

И еще он был крикуном. Он кричал на свою сестру. И даже на своих покупательниц, заставляя брать ненужные им товары, отказывая в тех, что действительно требовались.

– Берите или убирайтесь, – говорил он. – Вам что, неизвестно, что идет война?

Он попытался бы застращать и детей, если бы заметил, что они его боятся. Но Кэрри, хотя и немного робела перед ним, старалась этого не показать, а Ник вообще не испытывал никакого страха. Ник боялся людоедов, пауков, крабов, холодной воды, зубного врача и темноты, но людей он боялся очень редко. Вероятно, по той причине, что до встречи с мистером Эвансом ему просто некого было бояться, но и его он не боялся, даже после той первой страшной ночи, потому что у мистера Эванса была вставная челюсть, которая чмокала, когда он разговаривал.

– Разве можно бояться человека, у которого того и гляди, выпадут зубы? – спрашивал Ник у Кэрри.

И Ник жил в ожидании этого события с того самого момента, когда мистер Эванс вошел в кухню, где они утром впервые завтракали, и обнажил свои вставные зубы в гримасе, которую, по-видимому, считал улыбкой. Так скалит зубы тигр перед тем, как броситься на добычу, решили дети. Положив на стол ложки, которыми они ели кашу, они почтительно и робко встали. Ему это, по всей вероятности, пришлось по душе.

– Я вижу, вас учили манерам. Что ж, это уже хорошо. Как говорится, нет худа без добра!

Они не знали, что ему ответить на это, а потому промолчали. Он же стоял, ухмыляясь и потирая руки.

– Садитесь, садитесь, – наконец сказал он. – Чего вы ждете? Доедайте ваш завтрак. Грешно, когда пища стынет. Вам повезло, позвольте вам сказать, в нашем доме вы всегда будете сыты. А поэтому помните, никаких капризов! И не выпрашивать у моей сестры лакомые кусочки у меня за спиной! Особенно это касается мальчика. Я знаю, что собой представляют мальчишки! Жуют не переставая. Возьми двух девочек, сказал я ей, у нас одна комната, но она меня обманула, убедив, что мальчик еще совсем маленький. Кровать не мочить! Этого я не потерплю!

Ник не отрывал глаз от губ мистера Эванса.

– Как невежливо об этом упоминать, – заметил он таким ледяным тоном, что Кэрри задрожала.

Но мистер Эванс вовсе не рассердился. Он вроде обомлел: червяк поднял голову и ответил ему – так подумалось Кэрри.

Он только чмокнул зубами и на удивление смирно сказал:

– Ладно, ладно, посмотрим. Ведите себя примерно, слушайтесь взрослых, и я не буду на вас в обиде. Помните, у нас в доме нельзя ни кричать, ни бегать по лестнице, ни выражаться. Скверными словами, – поспешно добавил он, поймав взгляд Ника. – Ругательств чтобы я не слышал. Не знаю, как вас воспитывали, но в нашем доме мы живем в страхе перед господом богом.

– Мы не ругаемся, – ответил Ник. – Даже наш отец никогда не сквернословит. А он морской офицер.

«Зачем об этом говорить?» – подумала Кэрри.

Но мистер Эванс определенно смотрел на Ника с уважением.

– Офицер? Вот как?

– Капитан, – сказал Ник. – Капитан Питер Уиллоу.

– Правда? – Зубы мистера Эванса чмокнули, наверное, став по стойке «смирно». – Значит, можно надеяться, – снова ухмыльнулся он, – он научил вас, как себя вести. Что избавит меня от лишнего труда. – И, повернувшись на каблуках, пошел в лавку.

Наступило молчание. Мисс Эванс, которая все время стояла возле мойки, не произнося ни слова, подошла к столу и начала убирать посуду.

– А вы разрешите нам выражаться? – спросил Ник. – Дело в том, что я не умею разговаривать только жестами, как глухонемые.

– Хватит умничать, – рассердилась Кэрри, но мисс Эванс рассмеялась.

Она прикрыла рукой рот и не сводила круглых беличьих глаз с двери, будто опасалась, что брат вернется и услышит, как она смеется.

– Брехливая собака лает, но не кусает, – тихо сказала она. – Он терпеть не может, когда ему возражают, поэтому старайтесь не противоречить и слушайтесь его. Я его всегда слушаюсь – ведь он гораздо старше меня. Когда наша мама умерла – папа погиб во время обвала на шахте задолго до этого, – он сам меня вырастил. Его жена тогда еще была жива, бедняжка, а сын, Фредерик, примерно моего возраста, сейчас в армии. Мистер Эванс воспитал нас вместе и не делал между нами никакого различия. Ни разу не дал мне понять, что меня взяли из милости. Если мы совершали какую-нибудь проказу, Фреду всыпали ремнем, а меня сажали наверх, на полку над камином, чтобы я подумала на досуге, как следует себя вести. Много раз сидела я там, до смерти боясь огня, а ноги у меня немели от неподвижности.

Она перевела взгляд на полку, и дети тоже посмотрели туда. Ужасно высоко была она над полом.

– Он был мне, пожалуй, больше отцом, чем братом, – добавила мисс Эванс.

– Наш папа никогда никого не сажает на камин, – откликнулся Ник. – И никого не пугает.

По правде говоря, Кэрри тоже не боялась мистера Эванса. Но она предпочитала не попадаться ему на глаза, как и тощая старая кошка, которая, едва заслышав его шаги в коридоре, срывалась со своего места у камина и исчезала. А ведь он ни разу не ударил кошку, думала Кэрри; просто кошка так же настороженно относилась к нему, как и она. «Животные чувствуют, когда люди настроены к ним недружелюбно», – объясняла она Нику.

Хотя, быть может, он и пытался на свой лад подружиться с ними. Он никогда не садился за стол вместе со всеми, а ел в гостиной, куда мисс Эванс приносила ему еду, но порой, когда они пили чай, заходил на кухню и говорил:

– Ну-с, Кэролайн, неплохой сегодня выдался денек для игры, правда?

– Для какой игры? – спрашивала она, зная, что от нее ждут этого вопроса.

– Для игры на рояле, – отвечал он, чуть не теряя от хохота вставную челюсть.

Он разрешал им помогать ему в лавке – Кэрри страшно нравилось взвешивать продукты на весах и давать сдачу, – пока в один прекрасный день не поймал Ника на краже вафель.

Прошло три недели со времени их приезда. Мисс Эванс уже превратилась в тетю Лу, и, казалось, они давным-давно с ней знакомы. Было около шести вечера, и Кэрри помогала мыть после чая посуду, как вдруг послышались яростные вопли мистера Эванса.

Она вбежала в лавку. Посредине стоял белый, как мука, Ник с крошками от вафель на губах.

– Вор! – кричал мистер Эванс. – Пойман с поличным, а? Сколько это уже продолжается? Пробирается сюда, когда лавка закрыта, а я сижу в гостиной, и ворует! Вот она, неблагодарность-то! Ты еще пожалеешь! Ты еще поплатишься за это! Тебя надо как следует проучить, парень, и я это сделаю с удовольствием. Ты хочешь, чтобы тебя выпороли? – Он начал расстегивать свой ремень. И со злорадной улыбкой сказал: – Ну-ка, снимай штаны.

Кэрри ахнула. Ника никто никогда не бил, его ни разу в жизни даже не шлепнули. Он стоял и дрожал. Чем ему помочь? Вызвать полицию? Но Ник действительно совершил кражу. Позвать тетю Лу? От нее мало толку, она даже не пришла посмотреть, что происходит. Стоит, наверное, посреди кухни, прислушивается и заламывает руки.

– Мистер Эванс, мистер Эванс, – принялась молить Кэрри, – Ник не вор. Он просто маленький мальчик, который любит вафли. Его ужасно тянет к сладкому, он не может с собой совладать. Он, наверно, даже не понимал, что ворует.

– Вот мы его и научим понимать, – прорычал мистер Эванс.

И двинулся в сторону Ника, который отошел как можно дальше к двери и смотрел на мистера Эванса во все глаза.

– Если вы меня ударите, – сказал он, – я пойду в школу и расскажу все моей учительнице.

– И про что же ты расскажешь, молодой человек? – засмеялся мистер Эванс. – Про то, как ты хорошо поступаешь, воруя у добрых людей, что приютили тебя?

– Я скажу, что был голоден, – ответил Ник.

Мистер Эванс замер на месте. Кэрри – она стояла за его спиной – его лица не видела, но зато она видела лицо Ника. Он был так бледен, что казалось, вот-вот упадет, однако взгляд его темных глаз был тверд.

Будто прошло целых сто лет. Они все стояли неподвижно, словно застыли. Затем медленно-медленно мистер Эванс надел ремень и застегнул его…

В тот вечер он молился за Ника. На коленях возле кровати, и Ник тоже стоял на коленях рядом с ним.

– О господи, обрати свой взор на этого грешного ребенка, творящего зло, и направь его на стезю добродетели. А если он вновь подвергнется искушению, напомни ему о муках, что ждут его в аду, о пытках и истязаниях, дабы он содрогнулся от страха и раскаялся в совершенном им поступке…

Он молился не меньше получаса. Кэрри пришла к выводу, что она, например, предпочла бы, чтобы ее побили, но Ник торжествовал.

– Я знал, что он не осмелится ударить меня, если я скажу, что был голоден, – объяснил он, когда все кончилось. – Взрослые часто обижают детей, но они не любят, когда об этом узнают другие взрослые.

В его голосе звучало довольство собой, но Кэрри никак не могла успокоиться. Ей казалось, что в лице мистера Эванса Ник нажил себе врага, и это представлялось ей опасным.

– Не такой уж он плохой человек, – убеждала она Ника. – И ты не имел никакого права красть его вафли, ты уже не маленький. А говорить, что ты был голоден, стыдно, потому что это неправда, просто ты любишь вафли. Я знаю, он часто обижает тетю Лу, но она сама виновата, позволяет ему это делать. Она очень милая, наша тетя Лу, но она глупая.

– При чем тут она, раз он такой противный? – возмутился Ник. – Противный и злой. Знаешь, как он вчера орал на тетю Лу, когда поскользнулся на коврике в холле? Кричал, что она нарочно натерла пол под ковриком, а она вовсе не натирала. Я стоял в кухне, ему меня не было видно, но я-то его видел. Я видел, что он нарочно подвинул коврик на натертое место, а потом сделал вид, что поскользнулся, и начал орать.

Он замолчал. Они лежали вместе в одной кровати. Он взял Кэрри за руку. Рука его казалась маленькой и без косточек.

– Я ненавижу его, – заключил он, и голос его задрожал. – Я взаправду и по-настоящему ненавижу его.

– Если тебе в самом деле здесь так плохо, тогда нам нужно кому-нибудь об этом сказать.

Но ей стало не по себе. Кому сказать? Мама с папой далеко, и в письме об этом не напишешь. Мисс Фазакерли? Мисс Фазакерли наставляла их: «Если в ваших новых домах вам что-нибудь не понравится, придите и скажите мне». Но чем она может им помочь, если даже они придут и скажут? В городе так много эвакуированных, говорили учителя, что квартир на всех не хватает. Дома здесь маленькие, и некоторым детям приходится спать втроем в одной постели. Разве можно пойти к мисс Фазакерли и сказать: «Извините, но нам не хочется больше жить у мистера Эванса, потому что он поймал Ника на воровстве»?

– Нет, мне здесь совсем не плохо, – несколько удивленно ответил Ник. – Просто я его ненавижу, вот и все. Но на другую квартиру переходить я не хочу. Я здесь уже привык.

И правда, казалось, будто они здесь прожили всю жизнь. Спали в этой спальне, ели на кухне, днем пользовались уборной на краю двора (Ник так боялся пауков, что у него начались запоры), держались подальше от мистера Эванса, просыпались под вопли гудка на шахте и бежали в школу по горбатой главной улице…

Ник ходил в местную начальную школу, а детей постарше их лондонские преподаватели учили в холодных и мрачных церковных помещениях, где со стен на них взирали портреты давно усопших бородатых старейшин. Занятия здесь проходили гораздо интереснее, чем в Лондоне, считала Кэрри и радовалась, что ей не пришлось остаться, как некоторым из ее подружек, в большом городе по другую сторону долины. Там, по рассказам, дети учились в новом красивом здании со спортивными площадками, бассейном и превосходно оснащенными лабораториями, но Кэрри все это представлялось обычным и скучным. Она тосковала по своим подругам, но не завидовала им. А вот Альберт Сэндвич, наверное, завидовал: он был из тех, кто предпочитает учиться в настоящей школе. Раза два она попробовала отыскать его, даже сходила в крошечную публичную библиотеку, которая занимала всего одну комнату с окнами из разноцветного стекла в помещении городской управы, но его не нашла. Может, он перебрался в большой город, а то и вовсе вернулся в Лондон, как это сделали некоторые дети, которые не могли смириться с отсутствием их мам?

Мамы Кэрри и Ника в Лондоне не было. Корабль, на котором служил их отец, ходил в конвое по Северному морю, и мама перебралась в Глазго, чтобы видеться с отцом, когда судно приходило в порт. Она прислала письмо, в котором рассказала, что живет возле доков, где снимает тесную комнатку, в которой пахнет рыбой. Она рада, писала она, что у детей есть жилье, надеется, что они хорошо себя ведут, сами убирают свои постели, помогают мыть посуду и не забывают чистить зубы. Она сообщала, что во время воздушных налетов водит карету «скорой помощи», что это очень интересно, но она очень устает и часто ложится спать только после завтрака и спит до самого вечера. Раза два-три она прислала им конфеты, потом они получили несколько пар красных носков, которые она связала в ожидании вызова на станции «скорой помощи», и ее фотографию, где она была снята в защитной каске на голове. Тетя Лу, когда они показали ей фотографию, дала им рамку, чтобы повесить фотографию в спальне, но они не очень часто смотрели на маму, хотя она была похожа на себя и улыбалась. Ей не было места в доме Эвансов, равно как и папе и их служанке Милли, которая теперь работала на военном заводе, и собаке Бонго (мама почему-то не писала, что сталось с ним). Мама принадлежала совсем к другому миру. Далекому и давнишнему. Он остался где-то во сне или в другой жизни…

Кончилось лето. Наступила осень, на склонах холмов появилась черника, от которой зубы становились фиолетовыми, а на одежде красовались чернильно-красные пятна. За осенью пришла зима, стало страшно холодно. Земля во дворе покрылась тонким слоем льда, который хрустел под ногами, когда они бежали в уборную, но и в доме было не намного теплее. Вечером, когда они входили к себе в спальню, от натертого линолеума веяло таким холодом, как со льда на катке. Тепло было только на кухне. Они грели у огня обветренные руки и ноги, но от жара начинали жутко чесаться ознобыши.

– У вас ознобыши! – воскликнула мама, которая в начале декабря приехала их навестить.

Она всю ночь добиралась до них из Шотландии, а сумела провести с ними всего несколько субботних часов. Они ждали ее с нетерпением, но, когда она приехала, не знали, о чем говорить. Мама постриглась. Короткие волосы сделали ее другой, и они почему-то застеснялись. А может, им было непривычно видеть ее в доме, где ей не было места.

– У всех ребят в школе ознобыши, – ответили они, убрав руки за спину.

Они сели за обед в гостиной, мрачной комнате со скользкими коричневыми кожаными стульями, с фисгармонией у одной стены и с набитым чучелами птиц стеклянным ящиком, висящим на другой. Мистер Эванс закрыл лавку не на полчаса, как обычно, а на час и принес бутылку шерри. Сам он не пил, но налил маме стакан и был настроен сравнительно весело. Он даже погладил Ника по голове, называя его «юный Никодемус», чем так поразил Ника, что тот весь обед просидел с открытым ртом и едва притронулся к своей порции жареного мяса. И очень жаль, подумала Кэрри, им не часто перепадает жареное мясо. Обычно они ели пропущенные через мясорубку вместе с хлебом и приправленные соусом обрезки от большой отбивной, после того как с ней расправлялся мистер Эванс.

– Молодые люди не должны есть мясо, – утверждал он. – От него они становятся чересчур беспокойными.

Но сегодня он отрезал каждому из них по два толстых сочных ломтя. И сказал маме:

– Не беспокойтесь, они едят не хуже, чем солдаты в армии. Но больше того, что нам полагается по рациону, мы не берем, хотя у нас своя лавка. В этом доме не живут по пословице: «Дешево досталось, легко потерялось». У меня было трудное детство, миссис Уиллоу, и я это всегда помню! Нынешние дети не знают своих обязанностей. Нет, я не жалуюсь на ваших детей, поймите меня правильно. Я с ними строг, они меня слушаются и помалкивают, если к ним не обращаются, но знают, что я человек добрый. Правда, Ник?

Ник ничего не ответил.

– Правда, мистер Эванс, – сказала Керри.

После мяса они ели рисовый пудинг с вареньем. Тетя Лу приготовила чай и поставила на стол вафельные трубочки. Но Ник, когда ему их предложили, только покачал головой.

– Ты же любишь вафли, милый, – сказала мама.

Ник досмотрел на нее и промолчал.

Тетя Лу тоже все время молчала. Она сидела за столом, робко поглядывая на брата и нервно теребя свой передник красными от работы пальцами. И только когда наступило время пойти проводить маму на станцию, она глубоко вздохнула и сказала:

– Я делаю для них все, что могу, миссис Уиллоу, поверьте мне.

Мама, казалось, удивилась, потом поцеловала тетю Лу в щеку и ответила:

– Спасибо. Большое вам спасибо.

И тетя Лу улыбнулась и покраснела, будто получила подарок.

Выйдя из дома, они некоторое время молчали. Кэрри, сама не зная почему, испытывала какой-то страх.

Наконец мама сказала:

– В вашей спальне довольно прохладно.

В ее словах слышался вопрос.

Ник ничего не ответил. Тяжело ступая, не глядя по сторонам, он хмуро шел вперед.

– Ничего, – сказала Кэрри. – Мы не слабаки.

– Что? – переспросила мама.

– Мы не неженки.

– А! Понятно.

И мама как-то странно рассмеялась. Почти сконфуженно, подумала Кэрри, но решила, что этого быть не может. Их мама не из робких.

– Пожалуй, здесь много непривычного, – заметила мама. – И эти часовни, и говорят не так, как в Лондоне. Но зато вы кое-что повидали, правда? Может, здесь и не так уютно, как дома, но интересно. И они, наверное, по-своему очень добрые. Стараются для вас.

Ник по-прежнему молчал. Его молчание пугало Кэрри, и она вдруг поняла почему. Она боялась, что в любую минуту он взорвется и скажет, что ненавидит мистера Эванса, что ему не позволяют пользоваться ванной комнатой днем, даже если на улице холодно, что он ненавидит холод, и свои ознобыши, и сортир во дворе, и пауков, и что ему не дают вафли, и что они ели жареное мясо на обед только по случаю ее приезда. Кэрри скорей бы умерла, но не призналась бы в этом, а Ник, и глазом не моргнув, выложит все свои жалобы. А если он это сделает, мама расстроится, хотя, если по-честному, Кэрри было не очень жаль маму. Гораздо больше, несравненно больше ей было жаль огорчить тетю Лу. «Только посмотреть на нее за обедом, – думала она, – только посмотреть…»

Но Ник лишь сказал:

– Мистер Эванс, когда торгует сахарином, обманывает покупателей.

Мама засмеялась. В ее смехе слышалось облегчение, будто она, как и Кэрри, боялась услышать что-нибудь гораздо хуже.

– О чем ты говоришь, мой ягненочек? – спросила мама.

– Поскольку сахара не хватает, мистер Эванс торгует сахарином, – принялась объяснять Кэрри. – В каждом пакетике должно быть сто таблеток. Иногда нам поручают считать эти таблетки. Я люблю это делать, потому что потом приятно облизать пальцы. Так вот однажды Ник пересчитал таблетки в том пакетике, который наполнял сам мистер Эванс, и там их оказалось не сто, а девяносто семь. Но может, мистер Эванс сделал это не нарочно, а просто ошибся.

Мама снова рассмеялась. Она смеялась и смеялась, как маленькая девочка, которая никак не может остановиться.

– Ну, если это самое плохое… – сказала она.

Остальную часть пути у нее был радостный вид, она говорила, как славно было им повидаться, пусть даже так недолго, обещала, как только сможет, снова приехать, но объяснила, что ехать ей далеко, что поезда переполнены солдатами и что ей пришлось отпроситься со станции «скорой помощи» на целых два дня. Теперь она не скоро сможет снова это сделать, ей и так придется за эти дни отдежурить на рождество. И хотя ей в Глазго грустно и одиноко, теперь ее будут согревать мысли о том, как весело им будет на рождество в этой глухой валлийской долине, где над вершинами гор светят звезды, а все поют, как это принято в Уэльсе, прекрасно и естественно, словно птицы.

– Я надеюсь, вы сохраните память об этом на всю жизнь, – заключила она, и Кэрри обрадовалась тому, что мама впервые за весь день стала похожа сама на себя.

Только в последнюю минуту на станции она снова погрустнела. Высунувшись из окна – дежурный по станции вот-вот должен был засвистеть, – она сказала потерянным голосом:

– Родные мои, вам здесь хорошо, правда?

И Кэрри не просто напугалась, она оледенела от ужаса, вдруг Ник скажет: «Нет, мне здесь плохо» – и мама сойдет с поезда, вернется с ними к Эвансам, соберет их вещи и увезет их с собой! И это в благодарность за то, что тетя Лу так старается для них!

Но Ник только мрачно взглянул на маму, а потом ласково улыбнулся и сказал:

– Мне здесь очень нравится. Я никогда не вернусь домой. Я очень люблю тетю Лу. Такого хорошего человека я еще не встречал в своей жизни.