Текст книги "Лермонтов. Тоска небывалой весны"

IV

Десятилетнего Мишу бабушка вновь повезла на Кавказ, взяв с собой и Мишу Пожогина-Отрашкевича. Ехали длинным обозом, поскольку в Пензе присоединилось несколько родственников. Огромное впечатление произвела на Лермонтова эта поездка! Ночевки на свежем воздухе, на постоялых дворах, чередование городов, через которые проезжали, дивная природа Кавказа, рассказы о нравах и обычаях горцев, о кровной мести, о кровопролитных сражениях и схватках, о засадах, подстерегавших казаков на каждом шагу, о жителях аулов, лежащих за Тереком… Эти впечатления легли в основу всех юношеских кавказских поэм и стихотворений Лермонтова. Из Кизляра все вместе поехали в Ново-Столыпинское, откуда легко добираться на разные минеральные воды.

В Пятигорске Арсеньева навестила дочь Хастатовой, Марию Акимовну, которая была замужем за штабс-капитаном в отставке Павлом Петровичем Шан-Гиреем. В доме у них Миша влюбился! «…Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему.

Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. Надо мною смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. Я не хотел говорить о ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу; не поверят ее существованью – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность – нет, с тех пор я ничего подобного не видал или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз».

Это воспоминание нахлынуло на Лермонтова 5 лет спустя, и он записал его.

Начитанная, образованная Мария Акимовна познакомила Мишу с творчеством Пушкина. Особенно впечатлила его поэма «Кавказский пленник». Все, описанное Пушкиным, он видел перед глазами: природу, горцев, горские аулы. Заметив, как Миша привязан к Марии, бабушка предложила Шан-Гиреям переехать ближе к Тарханам. Обсудив предложение и хорошо все обдумав, супруги согласились. Но не было денег на покупку имения, и Арсеньева обещала помочь – одолжить несколько тысяч. Вернувшись в Тарханы, она принялась подыскивать что-нибудь подходящее для Шан-Гиреев, а вскоре супруги приехали и жили пока в ее доме.

В октябре приехал с сестрой Юрий Петрович, чтобы везти Мишу Пожогина-Отрашкевича в московский кадетский корпус. В Тарханах они прожили несколько дней, что очень сблизило повзрослевшего сына с отцом. По отъезде о нем и кузене Миша еще тосковал очень долго.

В середине декабря случилось событие, потрясшее всю страну: на Сенатскую площадь в Петербурге вышли полки под предводительством офицеров знатных российских родов.

После кончины императора Александра Павловича почти вся Россия присягнула Константину Павловичу. Войска кричали: «Слава Константину!» По Петербургу – портреты Константина, в храмах молебны за здоровье нового императора, на Монетном дворе чеканились серебряные деньги с его изображением. А Константин сидел в Варшаве и бездействовал. Мать и брат Николай Павлович беспрестанно гоняли к нему фельдъегерей, умоляя скорей приехать в Петербург, чтобы опубликовать манифест об его отречении, объявленном семейно ещё в 1820 году, когда Константин женился на польке Грудзинской, закрыв тем самым себе дорогу к престолу.

Но Константин чего-то выжидал, на что-то рассчитывал. Не дождавшись брата, Николай объявил себя императором. Первыми 14 декабря вышли на Сенатскую площадь роты лейб-гвардии Московского полка, отказываясь присягать Николаю, которого армия ненавидела. Следом пошли моряки Гвардейского экипажа, другие полки и батальоны. Среди требований восставших были конституция и отмена крепостного права. Двенадцать лет как изгнали Наполеона с русской земли, и самое непосредственное участие в том принимали крестьяне. Но минули годы, а русский крестьянин все еще оставался вещью. «Купи нас, родимый!» – в точности воспроизведет крестьянскую сцену Михаил Лермонтов в драме «Странный человек». Горько он скажет словами одного из героев драмы: «Можно ли сравнить свободного с рабом?»

Николай распорядился подавить восстание. Площадь окружили верными ему войсками, но восставшие отбивались, а генерал-губернатор Милорадович, пытаясь склонить мятежников к сдаче оружия, был смертельно ранен Каховским. Николай призвал артиллерию, выступление было подавлено. Вечером начались аресты. Несколько десятков заговорщиков были помещены в Петропавловскую крепость, зачинщиков ежедневно вызывали к допросу. Родной брат Елизаветы Алексеевны, сенатор Аркадий Столыпин, был единомышленником декабристов, был близко знаком с Вильгельмом Кюхельбекером, и только смерть в мае 1825 года избавила его от ареста и кары.

А вскоре на юге России восстал Черниговский полк, не желая присягать Николаю.

После подавления восстания, всех участников и тех, кто вышел на Сенатскую площадь, ждал суд. Основным аргументом для следователей были якобы планы цареубийства. Раздувая дело о цареубийстве, можно было утопить главные намерения декабристов: ликвидацию крепостного права и военных поселений, установление конституционного строя, введение свободы слова, печати, суда присяжных и т. д.

Через полгода на кронверке Петропавловской крепости были повешены пять человек, остальные 124 мятежника сосланы в Восточную Сибирь, из них 96 человек приговорены к каторге. Это был цвет России, но на телегах, по этапу, как уголовников, их везли к месту ссылки, закованных в ручные и ножные кандалы. По своим многочисленным связям в Москве, Петербурге и южных городах Елизавета Алексеевна знала, что и где происходит. В Тарханах это бурно обсуждалось, и Миша Лермонтов проникся ненавистью к Николаю I. Подогревал эту ненависть и его гувернер Жан Капэ, участник французской революции, наставник Миши, он же – учитель французского языка, фехтования и верховой езды.

После восстания декабристов грозной волной разлились по стране слухи о скором даровании воли крестьянам. Во многих селах Пензенской губернии крестьяне вышли из повиновения помещикам. Из деревни в деревню, от села к селу ходили отставные солдаты и разносили письма, обещавшие свободу. Эти солдаты во время войны с Наполеоном побывали во многих местах за границей, имели возможность сравнить вольную и подневольную жизнь.

Недалеко от Тархан ходили с письмами солдаты Гусев, Соколов, Самойлов, крестьяне Волосатов, Чарыков и другие. В письме Самойлова были выделены слова безвестного декабриста, якобы сказанные им самому царю во время допроса: «Что посеете, то и уродится, а что сожнется, то измолотится, а молоченное смелется и будет мука». За гордый и смелый ответ декабрист якобы тут же был расстрелян. В письмах было много вымышленного и даже фантастического, но это лишь доказывало, что восставшие на Сенатской площади заронили в крестьянах надежду на волю. Народ окружил декабристов ореолом славы, как мучеников, принявших смерть за народное дело. В Чембарском уезде пищу для слухов давало и то, что в рядах декабристов было трое чембарцев: И. Н. Горсткин и братья Беляевы, знакомые Арсеньевой.

Третьего января в своем подмосковном имении Середниково умер брат Елизаветы Алексеевны генерал-майор Дмитрий Алексеевич Столыпин, тесно связанный с декабристами. Было ему 39 лет. Новое горе в семье!

А слухи о воле все нарастали. В Пензу прибыл адъютант его величества полковник Строганов. Многие были арестованы, но, несмотря на полицейские гонения и репрессии, слухи передавались из уст в уста. Николай I издал манифест, в котором под угрозой расправы запрещал распространять слухи и писать просьбы. Этот манифест читали в домовой церкви Арсеньевой, и Миша Лермонтов слушал его вместе с прихожанами каждое воскресенье. Запомнилось ему, как слуги, прячась под навесом, шепотом сообщали друг другу известия о близких бунтах, и тайно или явно почти каждый радовался. Через три года Лермонтов скажет в «Жалобе турка»:

 
Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
Там за утехами несется укоризна,
Там стонет человек от рабства и цепей!..
Друг! Этот край… моя отчизна!
 

Но жизнь продолжалась, и продолжались занятия. Мария Акимовна Шан-Гирей, «милая тетенька», оказывала несомненное влияние на Мишино обучение и воспитание. Сама она получила воспитание в Дворянском институте в Петербурге, и в тарханском захолустье ей не было равных по уровню образованности. Сходились племянник и тетка также в любви к искусству. Несмотря на то, что на уроках музыки Миша был непоседлив, музыку он любил, играл на скрипке, рояле и флейте. И еще занимался лепкой из цветных восков, которые бабушка выписывала ему из Пензы. Популярным учебником в то время была «Древняя и новая всеобщая история», Миша лепил по ней целые картины: «Спасение жизни Александра Великого Клитом при переходе через Граник», «Сражение при Арбеллах» со слонами и колесницами, украшенными стеклярусом, с косами воинов из фольги.

Но поэтический талант в Мише пока не сказывался, задаваемые сочинения он писал прозой и нисколько не лучше своих товарищей.

Многое внес в воспитание Миши муж Марии Акимовны – Павел Петрович Шан-Гирей, участник ермоловских походов на Кавказе, проживший там лучшие свои годы. От него Миша узнал об Измаиле Атажукове, кабардинском князе, который встал на сторону русских. В суворовской армии Атажуков участвовал в штурме крепости Измаил и осаде Очакова, был награжден Георгиевским крестом 4-й степени; но когда началась война на Кавказе, этот светски воспитанный человек, говоривший по-русски и по-французски, встал на защиту своего народа. Его личность горцы окружили романтическим ореолом, о нем слагались легенды. Генерал Булгаков доносил в Петербург: «Во время настоящего моего пребывания с войсками в Кабарде дошли до меня слухи, что полковник князь Измаил Атажуков из своих подвластных и разной сволочи самовольно начал устраивать кош по примеру прошлогоднего, который, прежде всего, убежище людям неблагонамеренным. Поставляя себе главною обязанностью всякое зло при самом начале оного истреблять, я за нужное почел предписать 16-го егерского полка полковнику Курнатовскому кош сей, похожий не на что другое, как на гнездо хищников, вовсе уничтожить».

Павел Петрович Шан-Гирей участвовал в уничтожении «гнезда хищников», хорошо запомнив названия спаленных аулов и поведение победителей и побежденных. Сочувствие молодого офицера было на стороне побежденных, и он сумел внушить это чувство Мише Лермонтову.

 
Горят аулы: нет у них защиты.
Врагом сыны отечества разбиты,
И зарево, как вечный метеор,
Играя в облаках, пугает взор.
Как хищный зверь, в смиренную обитель
Врывается штыками победитель;
Он убивает старцев и детей,
Невинных дев и юных матерей
Ласкает ОН кровавою рукою…
 

М. Лермонтов, «Исмаил-бей»

Прожив на Кавказе 15 лет, Шан-Гирей хорошо узнал быт горцев, их культуру, обряды, песни, обычаи. Приехав в Тарханы и не имея до покупки усадьбы определенных занятий, он рассказывал обо всем этом Мише, своему шестилетнему сыну Акиму и другим мальчикам, жившим в доме Арсеньевой.

Еще одним замечательным лицом в Тарханах был Жан Капэ – гувернер и учитель французского языка. Он являл собой живой обломок величайших исторических событий, потрясавших Европу в течение двух десятилетий. Участник похода в Россию, сержант наполеоновской гвардии, высокий, худощавый, он попал в плен и остался в России навсегда. Но в сердце наполеоновского ветерана не могла умереть память о «герое дивном», и Капэ нашел в Мише Лермонтове благодарного слушателя своих нескончаемых рассказов о Бонапарте. Рассказывал Капэ и о французской революции, о казни Людовика XVI.

Капэ имел странность: ел жаркое из молодых галчат, стараясь приучить к этому лакомству своих воспитанников. Несмотря на уверения, что галчата вещь превкусная, Лермонтов назвал этот новый род дичи падалью. Никакие силы не могли изменить его убеждения.

С учителями Мише везло. Подвел только учитель греческого языка, бежавший из Турции грек. Он бросил педагогику и занялся скорняжным промыслом тут же, в Тарханах. Научил мужиков выделывать шкуры, и это стало для них на многие годы очень доходным промыслом. «Он, бедный, давно уже умер, но промышленность, созданная им, развилась и принесла плоды великолепные: много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села продолжает скорняжничать» (Аким Шан-Гирей).

Арсеньева вместе с Мишей поехала в Москву заложить в опекунский совет 190 мужских душ. Оформив заклад, получила 38 тысяч рублей и, вернувшись в Тарханы, ссудила все деньги Марии Акимовне на покупку имения. Деньги нашла бы и без заклада, но не хотела показывать, что богата. Имение было куплено. Елизавета Алексеевна помогала его обустроить: отправляла в Апалиху лес, кирпич и своих мастеров. Но заклад тяжким бременем лег на тарханских крестьян, ибо Арсеньевой приходилось выплачивать в опекунский совет не только полученную сумму, но и проценты.

Из московской поездки она привезла несколько книг. Все, что касалось учебы внука, было для нее свято; и без того серьезная домашняя библиотека постоянно пополнялась новинками: Руссо, Шиллер, «Ручная математическая энциклопедия», «Описание военных действий Александра Великого, царя Македонского», «Плутарховы жизнеописания знаменитых мужей» и пр.

Миша уже совсем позабыл о болезнях. Крепкий и сильный, был командиром войска, составленного из дворовых ребят и мальчиков родственников, которых он называл двоюродными братьями. В действительности двоюродным братом был только Миша Пожогин-Отрашкевич.

На выдумки Миша был неистощим. Порой в доме устраивались танцы, приглашались девочки и мальчики соседних помещиков. Давались спектакли – Миша в спектаклях играл с удовольствием. Бабушка находила в нем сходство со своим мужем: «Нрав его и свойства совершенно Михайла Васильевича, дай Боже, чтобы добродетель и ум его был». Похоже, что этим признанием бабушка все сказала о внуке: ленился учиться латыни и греческому, был непоседа в занятиях музыкой, но отдавался со страстью всему, что его занимало, – натура всех творческих личностей. В одном лишь она была неправа: сердце ее внука было очень добрым. Он с замираньем смотрел, как мужики сходились на кулачки, и однажды расплакался, увидев, как сильно побили садовника.

Зимой мальчишки катались на горке, кидались снежками, Великим постом из талого снега Миша лепил человеческие фигуры огромных размеров, а летом играли в садах и бегали в рощу.

 
И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, – памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей.
 

Юрий Петрович по-прежнему навещал сына. Миша делился с отцом впечатлениями о Кавказе, показывал свои рисунки и восковые картины, демонстрировал способности в гимнастике и верховой езде на невысокой лошади с настоящим чеченским седлом. Юрий Петрович гордился им, верил, что Мишу ждет блестящее будущее.

V

Лето 1827 года Миша провел у отца в Кропотове. Уже не было в живых бабушки Анны Васильевны, а дедушка Петр Юрьевич умер давно. Господский дом с мезонином и балконом находился на берегу речки Любашевки и состоял из двенадцати комнат. Перед домом – широкий двор, окруженный хозяйственными постройками, за домом спускался к речке огромный фруктовый сад, разделенный надвое аллеей серебристых тополей. Мишу и его бабушку приняли, конечно же, ласково, отвели им лучшие комнаты и угощали изо всех сил. Но Миша не был капризен в еде: доктор в Тарханах пичкал мальчишек весной черным хлебом и кресс-салатом. А бабушка не изменяла своим привычкам.

Тарханы она оставила на приказчика Соколова, подаренного ей отцом в тот год, когда Машенька влюбилась в Юрия Петровича. Родитель хотел облегчить Лизе управление имением – Абрам Соколов был рассудительным, грамотным человеком, Столыпин ценил его. Ценила и Елизавета Алексеевна, разрешая внуку крестить его детей.

Но Миша был невысокого мнения о Соколове. В юношеских поэмах Лермонтова Соколов – неприятная личность: «У нее управитель, вишь, в милости. Он и творит, что ему любо. Не сними-ко перед ним шапки, так и ни весь что сделает. За версту увидишь, так тотчас шапку долой, да так и работай на жару, в полдень, пока не прикажет надеть, а коли сердит или позабудет, так иногда целый день промает».

Миша уже взрослыми глазами смотрел на портреты деда и прадеда, висевшие в кабинете отца: оба в парадных кафтанах и буклях, у прадеда нагрудный знак депутата Комиссии по составлению нового уложения, созданного Екатериной II. (Среди депутатов Комиссии было четверо братьев Орловых, Григорий Потемкин и знаменитые историки.) Но также знал Миша, что род Лермонтовых давно захудал, дед и отец не смогли ничего поправить, и потому сестры отца не замужем: нет соответственного приданого. Тетки старались умалчивать о своем положении бесприданниц, говорили о том, что желают уйти в монастырь. Позже одна из них действительно стала монахиней.

Среди вещей Марии Михайловны, которые Юрий Петрович свято хранил, Миша заметил альбом – на русском и французском языках, в него Мария Михайловна вписывала стихи, – и был акварельный рисунок: два дерева, разделенные ручьем. На рисунке рукой Марии Михайловны надпись по-французски: «Склонности объединяют нас, судьба разъединяет». Следом написано другой рукой:

 
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их, сплетясь, растут.
 

На одной из страниц запись оставила Елена Лермонтова. Значит, дружили, любили друг друга. Но почему же так вышло, что сын не с отцом?

В середине лета в имение приехали добрые знакомые Юрия Петровича, и с ними дочь одиннадцати лет. Миша в нее влюбился. «Я во второй раз полюбил 12-ти лет…» Девочка была красивая, а Миша не велик ростом, не строен, с круглыми мальчишескими щеками, и только глаза хороши: черные, умные, с такими же черными умными ресницами. Девочке нравились его ухаживания, нравилось играть во взрослых, но скоро ей это наскучило. В огорчении Миша шел в старый сад, где можно укрыться, и мечтал, что когда-нибудь красавица будет жалеть о своей «неверности». Здесь, в Кропотове, он вероятно и начал писать стихи – еще слабые и неровные, и, конечно же, о любви.

Он провел у отца незабываемое лето. На прощание вырезал на одном из тополей свой вензель.

VI

Осенью начались сборы в Москву, где Мише предстояло подготовиться к поступлению в одно из учебных заведений. Выехали с несколькими слугами, но гувернер Жан Капэ, заболев чахоткой, остался в Тарханах.

В Москве Арсеньева остановилась у своего родственника Петра Афанасьевича Мещеринова, который дал ей совет готовить внука в университетский благородный пансион, где учился уже его сын. Кроме того, с золотой медалью пансион окончил Дмитрий Алексеевич Столыпин – брат Елизаветы Алексеевны. Арсеньева наняла квартиру на Поварской, неподалеку от Мещериновых, и пригласила в наставники Мише Алексея Зиновьевича Зиновьева. Это был еще молодой человек, но уже преподавал латинский язык и русскую словесность в благородном пансионе и университете. Мишу он стал обучать сразу нескольким предметам.

«Милая тетенька! – писал Лермонтов Марии Акимовне. – Я думаю, что вам приятно будет узнать, что я в русской грамматике учу синтаксис и что мне дают сочинять; я к вам это пишу не для похвальбы, но собственно оттого, что вам это будет приятно; в географии я учу математическую; по небесному глобусу градусы планеты, ход их и пр. Прежнее учение истории мне очень помогло. Катюше в знак благодарности за подвязку посылаю бисерный ящик моей работы. Я еще ни в каких садах не был, но я был в театре, где видел оперу «Невидимку», ту самую, что я видел в Москве 8 лет назад. Мы сами делаем Театр, который довольно хорошо выходит, и будут восковые фигуры играть (сделайте милость, пришлите мои воски)…»

В московской квартире Арсеньевой, как и в Тарханах, было людно: знакомые, родственники, их дети. Миша из воска лепил для детей сцены сражений, охоты с собаками, а вскоре занялся театром марионеток. Пьесы придумывал сам и головы кукол лепил тоже сам. Один из его приятелей, в будущем став художником, так описывал Мишу: «Наружность его невольно обращала на себя внимание: приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом, он обладал большими карими глазами, сила обаяния которых до сих пор остается для меня загадкой. Во время вспышек гнева они бывали ужасны. Я никогда не в состоянии был бы написать портрета Лермонтова, по моему мнению, один только Карл Брюллов совладал бы с такой задачей, так как он писал не портреты, а взгляды».

В день рождения Миши собралось большое общество, но бабушка говорила только о внуке, радовалась его успехам. И было чему радоваться: он учился прекрасно. «Среди высокой родни Миша нисколько не чувствовал себя дворянином незнатного происхождения, ни малейшего признака к тому не было», – отвечал по прошествии лет Зиновьев тем злопыхателям, которые уверяли, что Лермонтов тяготился своей безродностью. И добавлял: «Он прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах».

25 октября Московская духовная консистория выдала метрическое свидетельство «вдове гвардии поручице Елизавете Алексеевой Арсеньевой о рождении и крещении внука Михаила для отдачи его к наукам и воспитанию в казенные заведения, а потом и в службу».

Чтобы подготовиться к экзаменам сразу в старшее отделение среднего класса – в четвертый класс, требовались знания арифметики, алгебры до уравнений второй степени, всеобщей древней истории, всеобщей географии, латинской и немецкой этимологии, русского синтаксиса.

Пo просьбе Елизаветы Алексеевны Зиновьев подыскал для Миши преподавателей необходимых дисциплин. Русскую литературу Мише стал преподавать университетский профессор Алексей Федорович Мерзляков, автор слов всенародно известной песни «Среди долины ровныя», а также многих стихотворений, замечательных для своего времени. На мировоззрение Миши он оказал настолько сильное влияние, что через десять лет, когда на всю Россию прогремело стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», Елизавета Алексеевна горько воскликнет: «И зачем это я на беду свою еще брала Мерзлякова, чтоб учить Мишу литературе; вот до чего он довел его!»

Для общего развития, как полагалось в дворянских семьях, Миша брал уроки фортепиано, флейты и скрипки, занимался рисованием. Бабушка попросила известного в Москве живописца Александра Степановича Солоницкого давать уроки ее внуку. О занятиях с ним Миша писал Марии Акимовне: «Заставьте, пожалуйста, Екима рисовать контуры, мой учитель говорит, что я еще буду их рисовать с полгода; но я лучше стал рисовать; однако же мне запрещено рисовать свое. Скоро я начну рисовать с бюстов. Какое удовольствие! К тому же Александр Степанович мне показывает, как должно рисовать пейзажи».

Юрий Петрович Лермонтов несколько раз приезжал в эту осень в Москву – подготовить заклад своего имения. Оно приносило 10 тысяч дохода, но не хватало на привычную жизнь. Жили с продажи хлеба, а он в те годы был дешев. Кроме того, Юрий Петрович привез документ на дворянство, который был нужен для поступления сына в пансион. Всё русское дворянство было записано по губерниям в особые «Родословные книги», Ю.П. Лермонтов принадлежал к Тульской губернии. В основе его дворянского герба был базовый герб шотландских Лермонтов с девизом: «Судьба моя – Иисус».

В московском опекунском совете попечителем был Николай Васильевич Арсеньев, родственник Елизаветы Алексеевны со стороны мужа, давний знакомец Лермонтова. С ним Юрий Петрович и подготовил заклад имения. Жил он в доме Арсеньевой, и Миша дарил отцу свои рисунки, рассказывал об успехах в учебе, ездили вместе в театр. Бывали у общих знакомых Лермонтова и Елизаветы Алексеевны – Миша мог видеть, с каким уважением встречают его отца, стал понимать, что бабушка зря обвиняла его в легкомыслии.

Вскоре началась зима и выезды на детские балы. Танцы, красивые девочки в модных нарядах, – это кружило голову Мише. Были катания с гор и на тройках, визиты к родным, где Миша узнал о московском театре своего прадеда. Также узнал он, что прадед собутыльничал с графом Орловым.

Часто бывали у вдовствующей жены Дмитрия Алексеевича Столыпина. Летом она жила в Середникове, зимой приезжала в Москву.

Дмитрий Алексеевич был замечательный человек: образованный, прогрессивный; командуя корпусом в Южной армии, завел ланкастерские школы взаимного обучения, которым в среде декабристов уделялось большое внимание; был дружен с Пестелем. Декабристы предполагали ввести Столыпина в состав временного правительства. После восстания на Сенатской площади о Столыпине стало известно Николаю I, его неминуемо ждала Сибирь; ходили слухи, что Дмитрий Алексеевич застрелился. Остался маленький сын Аркадий, в будущем отец выдающегося российского реформатора Петра Аркадьевича Столыпина.

Жена Дмитрия Алексеевича – Екатерина Аркадьевна была великолепной пианисткой. В 1816 году, когда приезжала в Пензу, Сперанский ходил специально слушать ее. «…Каждый день я слушаю ее и не могу наслушаться. Какой талант! Это второй Фильд».

В московской квартире Столыпиной собиралась молодежь, устраивались танцевальные и музыкальные вечера. Здесь Миша Лермонтов приобщился к классической музыке. И все же уроки были важнее. Елизавета Алексеевна наняла для внука учителя английского языка с оплатой 3000 рублей в год, предоставив ему для проживания флигель, куда он переехал вместе с женой. Обучать Мишу он начал с чтения английской литературы, полагая, что это самый быстрый способ выучить язык, что начинать с английской грамматики – значит отодвинуть владение языком на несколько лет. Он оказался прав: через несколько месяцев Миша стал понимать английский, читал Мура и поэтические произведения Вальтера Скотта. Но писал по-английски плохо.

В середине февраля приехал Юрий Петрович – для окончательного решения заклада своего имения. Оно было заложено на общих основаниях – по 200 рублей за ревизскую душу. За 140 душ он получил 28000 рублей. Теперь ежегодно в течение двадцати четырёх лет надо было платить в опекунский совет свыше двух тысяч – фактически пятую часть дохода с имения.

Несмотря на нездоровье и хлопоты, Юрий Петрович не расставался с сыном. Бабушке это не нравилось, она посылала горничных, чтобы подслушивали их разговоры, и очень боялась, что зять сообщит повзрослевшему Мише историю с ее завещанием, по которому сын не может жить вместе с отцом.

Юрий Петрович чувствовал шушуканье за своей спиной. Это отравляло ему жизнь. Из-за сплетен, бродивших о нем по Москве уже много лет, он не ходил в Дворянское собрание, не бывал ни на одном увеселительном вечере, – только театр да изредка Офицерский клуб. Теперь же, когда он оказался в финансовом затруднении, сплетен еще прибавилось.

Доносились сплетни и до его сына – московские кумушки не упускали такой возможности. Тяжко все это ложилась на душу подростка, унижало его еще не окрепшего и не умевшего отвечать презрением.

С теплой погодой уроки Зиновьева приобрели для Миши характер прогулок по городу. Увлеченный русской историей, Зиновьев старался привить воспитаннику живой интерес к ней. Знакомил с историческими памятниками и требовал письменные отчеты о полученных впечатлениях. Для будущего поэта, писателя, это была отличная школа.