Текст книги "Лермонтов. Тоска небывалой весны"

VII

Летом бабушка с внуком вернулась в Тарханы.

 
Друзья, взгляните на меня!
Я бледен, худ, потухла радость…
 

Радость в мученике науки не потухла и бледности не наблюдалась, но явно виделся сочинитель.

Для романтического героя, каким фантазировал себя Миша, он упросил бабушку принять в дом хорошеньких девушек из крепостных. Чаепитие на природе, шутки и смех в девичьем обществе, а когда собирались соседки, то были танцы.

Женщину Лермонтов познал рано, в чем сам признавался. В неоконченном романе «Вадим» он, говоря о Юрии, говорит о себе: «Но вот настал возраст первых страстей, первых желаний… Анютка, простая дворовая девочка, привлекла его внимание; о, сколько ласк, сколько слов, взглядов, вздохов, обещаний – какие детские надежды, какие детские опасения! Как смешны и страшны, как беспечны и как таинственны были эти первые свидания в темном коридоре, в темной беседке, обсаженной густолиственной рябиной, в березовой роще у ручья, в соломенном шалаше полесовщика!.. О как сладки были эти первые, сначала непорочные, чистые и под конец преступные поцелуи; как разгорались глаза Анюты, как трепетали ее едва образовавшиеся перси, когда горячая рука Юрия смело обхватывала неперетянутый стан ее, едва прикрытый посконным клетчатым платьем…»

Поэтический дар Миши рос вместе с ним. Приехав в Чембар, где и прежде бывал, он начал поэму «Черкесы». На заглавном листе пометил: «В Чембаре, за дубом». Вставлял в свое сочинение строки Пушкина, но лишь потому, что они были ему сродни. Из-за плохого владения русским языком, поэма получилась слабая, но есть в ней четыре строки, которые написать мог только настоящий поэт:

 
О, если б ты, прекрасный день,
Гнал так же горесть, страх, смятенья,
Как гонишь ты ночную тень
И снов обманчивых виденья!
 

Через много лет философ и литературный критик Василий Розанов скажет о Лермонтове: «Он ничего не похищает, он не Пугачев, пробирающийся к царству, а подлинный порфирородный юноша, которому осталось немного лет до коронования».

Мария Акимовна вместе с детьми и мужем была в отсутствии, и в этот приезд Миша не мог с ней общаться. Только с Капэ общался по-прежнему. Его военные рассказы в воображении Миши связывались с любимым Кавказом.

И все же родная земля оставалась единственной, эта была святая любовь. Здесь не летали орлы над горами, облака не ложились в ущелья, но пинькали ласточки, мягкие травы пестрели цветами и лепетали березы. Две березы над речкой он написал акварелью, и позже не раз еще вспомнит о них.

1 сентября Миша Лермонтов был зачислен в Московский университетский благородный пансион в 4-й класс, показав на экзамене превосходные знания.

Пансион состоял из шести классов, где обучалось до трехсот воспитанников.

Бабушка заплатила за первый семестр 325 рублей и 144 рубля положенные на столовые приборы. Наняла квартиру на Малой Молчановке в доме Чернова, близко от пансиона, чтобы внук после занятий ехал домой (основную массу учащихся отпускали к родным на субботу и воскресение).

В соседстве жили дальние родственники Лопухины: отец, три его дочери и сын. Мать у них умерла. Миша почти каждый день к ним ходил, тесно сойдясь с Алешей Лопухиным. Тринадцатилетняя Варенька, которую только нынешний год привезли из деревни в Москву, тихая, кроткая девочка, с удивлением слушала Лермонтова – совсем еще юного, но уже с серьезными знаниями. У нее была родинка над левой бровью, и в играх ее дразнили: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка!» Она не обижалась. Мог ли подумать Миша, что эта «уродинка» станет его любовью на всю жизнь. Не знала и Варенька, что невысокий мальчик с большой головой, которого в пансионе прозвали лягушкой, будет дороже ей всех на свете.

По утрам Мишу провожал в пансион его дядька Андрей Соколов, подаренный ему свыше десяти лет назад. Заботливый, преданный, Андрей о себе забывал, если дело касалось барича! После занятий снова ехал за Мишей.

Пансион находился на Тверской, занимая пространство между двумя Газетными переулками; был в виде большого каре, с внутренним двором и садом. Университетским назывался потому, что в двух старших классах преподавали университетские профессора. Но заведение это имело отдельный, законченный курс, и выпускало воспитанников с правами на четырнадцатый, двенадцатый и десятый классы по чинопроизводству, наравне с Царскосельским лицеем, который окончил Пушкин. Учебный курс был общеобразовательный, но значительно превышал уровень гимназического, в него входили аналитическая геометрия, начала дифференциального и интегрального исчисления, физика, естественная история, римское право, русские государственные и гражданские законы, эстетика, римские древности, курс военных наук. Из древних языков преподавался только латинский, но несколько позже был введен еще греческий.

Преобладала русская словесность, как в Царскосельском лицее. На вечерних собраниях зачитывались сочинения воспитанников в присутствии начальства и преподавателей. Старшие ученики и некоторые преподаватели издавали рукописные альманахи и ежемесячные журналы, ходившие по рукам между товарищами, родителями и знакомыми. Алексей Федорович Мерзляков был красой пансиона. Он заботливо просматривал литературные произведения своих воспитанников, подробно и беспристрастно разбирал их, давая советы. Способных и даровитых поощрял.

Несмотря на то, что три года назад произошла жестокая расправа над декабристами, в пансионе царил дух свободомыслия. В старших классах по рукам ходили запрещенные стихи казненного Рылеева, стихи Кюхельбекера, находившегося теперь в арестантской роте Динабургской крепости, воспитанники зачитывались Пушкиным и поэмой Грибоедова «Горе от ума», ходившей в списках.

Среди одноклассников Миша сошелся только с Дмитрием Дурновым, которого ценил за открытую, добрую душу.

«Одаренный от природы блестящими способностями и редким умом, Лермонтов любил преимущественно проявлять свой ум и свою находчивость в насмешках над окружающею его средою, и колкими, часто очень меткими остротами оскорблял иногда людей, достойных полного внимания и уважения», – оставил о нем замечание один из учеников.

Но если остроты были меткими, значит, заслуженными. «Достойные полного внимания и уважения» зачастую любили посплетничать, а Лермонтов этого не терпел – он достаточно настрадался от сплетен.

В ноябре Мария Акимовна привезла к Арсеньевой сына Акима (Екима, как его звали в семье). Больше года Миша с Акимом не виделись. «В Мишеле нашел я большую перемену, он был уже не дитя, ему минуло четырнадцать лет».

Елизавета Алексеевна взяла гувернера для мальчиков – француза Жандро, уроженца города Безансона. А вскоре пришло известие из Тархан, что Жан Капе умер. Смерть его горько оплакивалась. Даже те из тарханских крестьян, которые гнали Наполеона с русской земли, любили этого безобидного человека.

«Гувернер Жандро, почтенный и добрый старик, был, однако, строг и взыскателен и держал нас в руках; к нам ходили разные другие учители, как водится. Тут я в первый раз увидел русские стихи у Мишеля: Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова и Пушкина; тогда же Мишель прочел мне своего сочинения стансы к ***. Меня ужасно интриговало, что значит слово стансы и зачем три звездочки? Однако ж промолчал, как будто понимаю. Вскоре им была написана поэма «Индианка» и начал издаваться рукописный журнал «Утренняя заря» на манер «Наблюдателя» или «Телеграфа», как следует с стихотворениями и изящною словесностью; журнала этого вышло несколько нумеров, по счастию, перед отъездом в Петербург все это было сожжено, и многое другое, при разборе старых бумаг» (Аким Шан-Гирей).

В чем-то Шан-Гирей прав, в чем-то и нет: быть может, в тех подражательных сочинениях, которые бросили в топку, были и настоящие перлы – пусть в восемь и даже в четыре строки, как в поэме «Черкесы».

Лермонтов, как все поэты, подсознательно шел от «кого-то». О своем творчестве той поры говорил с усмешкой: «Когда я начал марать стихи в 1828 году…» Некоторые из них все-таки сохранились: «я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня». Этим годом датированы «Кавказский пленник» и «Корсар».

Миша познакомился с творчеством Шиллера, сделав несколько переводов, поскольку хорошо знал немецкий язык. Его переводы были своеобразны: у Шиллера он брал сюжет, но разрабатывал его по-своему, давал ему свое освещение, иную постановку и иной характер действующим лицам и событиям. Так он действовал и впоследствии, переводя иностранных авторов.

Вскоре увлекся драмами Шиллера, особенно «Разбойниками» и «Коварством и любовью», поскольку эти драмы давались в Москве с участием Мочалова и Миша видел их на сцене. Это увлечение было так сильно, что все, что ни замышлял Лермонтов, принимало драматическую форму. Впрочем, замыслы остались без исполнения.

«В домашней жизни своей, – вспоминал Аким Шан-Гирей, – Лермонтов был почти всегда весел, ровного характера, занимался часто музыкой, а больше рисованием, преимущественно в батальном жанре, также играли мы часто в шахматы и в военную игру, для которой у меня всегда было в готовности несколько планов».

Был еще театр марионеток – для него Лермонтов делал головы кукол из воска. Среди них была кукла Бергуин, исполнявшая самые фантастические роли в пьесах, которые сочинял Миша, заимствуя сюжеты или из слышанного, или из прочитанного.

«Пансионская жизнь Мишеля была мне мало известна, знаю только, что там с ним не было никаких историй; изо всех служащих при пансионе я видел только одного надзирателя Алексея Зиновьевича Зиновьева, бывавшего часто у бабушки, а сам в пансионе был только раз, на выпускном акте, где Мишель декламировал стихи Жуковского: «Безмолвное море, лазурное море, стою, очарован, над бездной твоей». Впрочем, он не был мастер декламировать и даже впоследствии читал свои прекрасные стихи довольно плохо» (Аким Шан-Гиреи).

20 декабря в пансионе были объявлены рождественские каникулы, и Миша сел за письмо к Марии Акимовне:

«Милая тетенька! Зная вашу любовь ко мне, я не могу медлить, чтобы обрадовать вас: экзамен кончился, и вакация началась до 8 января; следственно, она будет продолжаться 3 недели. Я вам посылаю баллы, где вы увидите, что г-н Дубенской поставил 4 русск. и 3 лат. но он продолжал мне ставить 3 и 2 до самого экзамена, вдруг как-то сжалился и накануне переправил, что произвело меня вторым учеником. Папенька сюда приехал, и вот уже две картины извлечены из моего портфеля, слава богу, что такими любезными мне руками! Бабушка была немного нездорова зубами, однако же теперь гораздо лучше, а я, – о! я чувствую себя, как обычно… хорошо! Прилагаю вам, милая тётенька, стихи, кои прошу поместить к себе в альбом, а картинку я еще не нарисовал. На вакацию надеюсь исполнить свое обещание».

Стихотворение «Поэт», которое Миша приложил к письму, имело отношение к «Видению Рафаэля» из книги Ваккенродера и Тика «Об искусстве и художниках». Многие в пансионе были увлечены этим «видением», а кое-кто и стихи писал.

Юрий Петрович приехал 20 декабря, специально подгадав к каникулам сына. Как всегда остановился у Арсеньевой. Миша подарил ему карандашный рисунок «Младенец, тянущийся к матери», сделанный с гипсовой композиции, и копию с картины Антона Лосенко «Андрей Первозванный».

В тетрадях Миши Юрий Петрович увидел несколько новых лирических стихов, поэм, и набросок к поэме «Демон». Он сознавал высокую степень художественного и поэтического дарования сына, поэтому и написал ему в духовном напутствии 29 июня 1831 года: «.. Хотя ты еще и в юных летах, но я вижу, что ты одарен способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце, – не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностию людей, ибо с ожесточением ты сам впадешь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная, нелицемерная любовь к Богу, к ближнему, есть единственное средство жить и умереть спокойно. Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою».

Бабушка стала подозревать, что Юрий Петрович все-таки посвятил Мишу в свои взаимоотношения с ней. Это ее так взволновало, что, рассорившись с зятем, она заболела. Юрий Петрович уехал. Камнем легла на впечатлительную душу подростка ссора самых близких ему людей. «У моей бабки, моей воспитательницы, жестокая распря с отцом моим, и все это на меня упадает», – говорит герой его драмы «Люди и страсти».

8 января в пансионе начались занятия. Огромная трата душевной, физической, умственной энергии требовала восстановления сил: за обедом Миша съедал так много, что гости Арсеньевой удивлялись его «прожорливости». Где же им было понять той нагрузки, которой он подвергался; они смаковали блюда, а он, поглощенный своей внутренней жизнью, не разбирал, что подают. Кузина Саша Верещагина хмурилась: «Мишель, вы не гурман». Миша словно очнувшись, смотрел на нее. Пряча досаду, доказывал, что не хуже ее разбирается в кушаньях.

Но в пансионе за общим столом никто и не думал смотреть, как он ест – там, после уроков и беготни в перемены, все были вровень «прожорливы».

«На один из уроков Алексей Федорович Мерзляков принес томик Пушкина. Прочитал стихотворение “Зимний вечер” и, будучи приверженцем древних классиков, раскритиковал его. Это бесило Лермонтова» (А. Миклашевский).

Переменилось отношение Миши и к своему наставнику Зиновьеву. Зиновьев не был увлечен Байроном, а Миша, приобретши себе в Байроне кумира, хотел видеть в Зиновьеве единомышленника. Заявил бабушке: «Зачем вы его наняли учить меня? Он ничего не знает». Тем не менее, Зиновьев много дал Лермонтову; он был хорошо эрудирован и обращал внимание ученика на лучшие произведения мировой культуры.

Подражая поэзии Байрона, как замечает Аким Шан-Гирей, Миша начал писать о мрачных мучениях, жертвах, изменах и ядах лобзанья. Старшая дочь Лопухиных, Мария Александровна, некрасивая, но очень умная, смотрела на байронизм Лермонтова с иронией, Алеша Лопухин был далек от поэзии, а Варенька отвечала тихим вздохом: она сама, любившая пушкинского «Онегина», не раз представляла себя Татьяной Лариной.

В Байроне Миша нашел глубокое сходство с собой. Как Байрон, он рано влюбился, как Байрон, имел шотландские корни. О Джордже Лермбнте ему поподробней могла рассказать Авдотья Петровна: во время шотландских смут Джордж покинул свою страну, служил в польском гарнизоне, затем перешел в ряды московского войска, был офицером в отряде Дмитрия Пожарского и за верную службу получил поместье в Галиче. Потомки его, обрусев, стали Лермонтовыми, избрали, как он, военное дело и честно служили русским царям.

Две основные ветви шотландцев Лермонтов занимали высокие административные и юридические посты в городе Сент-Эндрюсе при архиепископах и королевском дворе; приходились дальними родственниками королеве Марии Стюарт. Но Лермонтовы об этом не знали, как не знали и того, что Томас Лермбнт, живший в тринадцатом веке, явился родоначальником шотландской литературы.

«Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном, – отмечал Миша, – его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе старуха предсказала то же самое моей бабушке. Дай бог, чтоб и надо мной сбылось, хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».

В апреле состоялось собрание в благородном пансионе по случаю девятого выпуска. Присутствовал поэт Дмитриев. Среди отличившихся воспитанников был назван Михаил Лермонтов, награжденный в декабре 1828 года при переходе из четвертого класса в пятый двумя призами: книгой и картиной.

«Милая тетенька! Извините меня, что я долго не писал… Но теперь постараюсь почаще уведомлять вас о себе, зная, что это вам будет приятно. Вакации приближаются и… прости! достопочтенный пансион. Но не думайте, чтобы я был рад оставить его, потому учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там. Вы спрашивали о баллах, милая тетенька, увы! у нас в пятом классе с самого нового года еще не все учители поставили сии вывески нашей премудрости. Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры хуже петербургских. Как жалко, что вы не видали здесь «Игрока», трагедию «Разбойники». Вы бы иначе думали. Многие из петербургских господ соглашаются, что эти пьесы лучше идут, нежели там, и что Мочалов в многих местах превосходит Каратыгина. Бабушка, я и Еким, все, слава богу, здоровы».

Огромное разнообразие творческих замыслов бродило в Мише этой весной:

«Сюжет трагедии. Отец с дочерью, ожидают сына, военного, который приедет в отпуск. Отец разбойничает в своей деревне, и дочь самая злая убийца… Дочь примеривает платья убитых несколько дней тому назад; люди прибирают мертвые тела…»

«Монах сидит у окна. Подходит старый нищий и девушка. Он узнает отца и сестру. Хочет броситься – но останавливается и закрывает окно в отчаянье. Он украл денег; и на другой день ищет их, но нигде не находит; потом, не зная, что с ними делать, зовет товарища-слугу в кабак и пропивает их; так узнали, что он украл; и он посажен в тюрьму».

«Сюжет трагедии. Молодой человек в России, который не дворянского происхождения, отвергаем обществом, любовью, унижаем начальниками (он был из поповичей или из мещан, учился в университете и вояжировал на казенный счет). – Он застреливается».

Этот творческий план говорит сам за себя: в Мише вовсю бушевали фантазии под впечатлением прочитанных книг с захватывающими сюжетами. Да и кто в ранней юности не зачитывался такими книгами, порой проглатывая объемный том за ночь? Впоследствии Лермонтов скажет о них: «Галиматья на ходулях».

Воспитатель Жандро, простудившись зимой, заболел и больше не мог заниматься с Акимом и Мишей. В августе умер. Московский обер-полицмейстер Шульгин в секретном отношении сообщал генерал-губернатору Голицыну: «Находящийся по предписанию вашего сиятельства под полицейским надзором французский подданный Жан-Пьер-Келлет-Жандро 8 числа сего августа месяца в ночи после продолжительной болезни кончил жизнь».

VIII

Летом Екатерина Столыпина пригласила Арсеньеву в свое имение Середниково, находившееся в двадцати верстах от Москвы. Усадьба была на редкость красива. Великолепный дворец, невзирая на бури времен, хранил величественность; от дворца спускались к пруду крутые ступени; над оврагом был перекинут белокаменный псевдоготический мост, через который тропка вела к старинной церкви Алексея Митрополита. Здесь соединилось все: романтическая природа и рукотворная архитектура, поэтические предания и историческая память.

Мише с Акимом отвели одно из верхних помещений гостевого флигеля и разрешили пользоваться середниковской библиотекой, в которой бережно хранились журналы с трудами Дмитрия Алексеевича Столыпина по военному делу.

По соседству с Середниковом располагалось имение Верещагиных – Елизавета Аркадьевна Верещагина была родной сестрой Екатерины Столыпиной. Дочь Верещагиной, Саша, как пишет Аким Шан-Гирей, «принимала в Мишеле большое участие, она отлично умела пользоваться саркастическим направлением ума своего и иронией, чтоб овладеть этой беспокойною натурой и направлять ее, шутя и смеясь, к прекрасному и благородному». Саша Верещагина была старше Лермонтова на четыре года, и он относился к ней с шутливым почтением.

Кроме Верещагиных, приезжали Лопухины – близкие родственники Верещагиных и Столыпиной, навещали соседи, собралось веселое молодежное общество. Верховая езда, бильярд, прогулки, танцы под музыку крепостных музыкантов… Много дурачились, стерегли по потемкам священника и пугали его, когда, возвращаясь из церкви, шел через мост, которому дали название Чертов.

Не отставал от больших и семилетний Аркаша Столыпин; он вместе с Лермонтовым караулил священника в прачечной (мыльне). Стояли у приоткрытой двери и, заслышав его шаги, выли дикими голосами.

 
На темной синеве небес
Луна меж тучами ныряет.
Спокоен я. Душа пылает
Отвагой: ни мертвец, ни бес,
Ничто меня не испугает.
 

К этому своему стихотворению Лермонтов приписал: «Середниково. В мыльне. Ночью, когда мы ходили попа пугать». Подарил ли он стихи отцу Михаилу, неизвестно. Может быть, подарил, так как отец Михаил представлен героем.

Батюшка не обижался на молодежь – что с них взять, если в головах сквозной ветер; в хозяйском доме он был дорогим гостем, а в церковь к нему ходила вся эта неуправляемая орда, становясь там задумчивой и серьезной. Миша узнал, что отец Михаил участвовал в Бородинском сражении и за свои воинские деяния получил медаль. Расспрашивал его о Бородине, священник рассказывал все, что помнил. Кроме него, 37 середниковских крестьян были в рядах народного ополчения, участвуя в разгроме Наполеона. Об этом Мише сказал домашний учитель Аркаши Столыпина семинарист Орлов. Вместе с Орловым они ходили в деревню записывать воспоминания бывших солдат и слушать народные песни.

Крестьяне в Середникове жили в большем достатке, чем крестьяне в Тарханах и Кропотове. Здесь был развит столярный промысел: искусно изготовленная мебель ценилась в Москве так же дорого, как немецкая, торговые обороты составляли сотни тысяч рублей. Другим доходом крестьян была охота. Уроженец Середникова, известный в свое время литератор И. Г. Прыжов, писал: «В селе много охотников. Зимой они бьют волков, лисиц, зайцев, летом ходят за вальдшнепами и другой дичью. Стреляют отлично. “Стреляй в яйцо”, говорит один другому, и кидает вперед яйцо, и вот другой выстрелил, и яйцо разлетелось. Речка весной полна рыбой. Несмотря на холодную воду и что на реке лед, здоровый народ идет в воду босиком и заводит невод, а выйдет из воды – только жарко, и водки даже не выпьет».

В Середникове не было пьянства. В праздники, вместо кабацкой водки, пили чай с ромом, красное вино, в том числе и дорогое, привозимое из Москвы: херес и лиссабонское.

«Скажу несколько слов о нравственном состоянии жителей. На стенах в разных домах я нашел лубочные картины духовного содержания, потом портрет Рашели, карты Европейской Турции и Крыма; гравюры: Эсмеральду с козою, купающихся женщин и тому подобные соблазнительные вещи. Многие крестьяне служили прежде и служат теперь натурщиками в школе живописи и ваяния (Московское Училище живописи, ваяния и зодчества. – Н.Б.), а потому в деревне известны и школа и ее выставки; во многих домах хранятся масляные портреты натурщиков и разные лепные фигуры. Люди богатые знакомы с театром. Меньшинство грамотно, но, несмотря на то, чувствует, что им одной грамоты мало, что им чего-то недостает; остальные неграмотны и горюют об этом» (И. Г. Прыжов).

Взрослые гости имения косо смотрели на то, что молодежь приняла Орлова в свой круг. Но именно Орлов привил юному Лермонтову любовь к народной поэзии. Следствием погружений в народную песенную стихию стали юношеские стихотворения Лермонтова «Атаман» и «Воля» – своеобразная стилизация разбойничьего фольклора. Другим замыслом, берущим начало в Середникове, стало знаменитое «Бородино». Здесь был создан первый вариант его – «Поле Бородина». Сама форма – рассказ солдата – возникла как отражение подлинных бесед с рядовыми участниками великой битвы.

Возле храма, в котором служил отец Михаил, рос многовековой вяз с огромным дуплом. Лермонтов забирался в него, сидел и о чем-то думал. Природа не отпустила ему гвардейского роста, каким щеголяли все Столыпины, но подарила восприимчивую душу. Не здесь ли, в дупле, схожем с пещерами в Чембарском уезде, в которых при набеге пугачевцев прятались помещики, зародилась в нем мысль написать о пугачевском бунте? Он видел эти пещеры, знал об отрядах Пугачева, ибо крестьяне в Тарханах о том говорили и многие были свидетели. Да и не очень давно это было, в 1774 году, а бабушка Миши родилась в 1773-м. Сохранилось предание, что «под полом часовни в Тарханах господа похоронены, их Пугачев перебил еще в старину». К этому добавлялись рассказы бабушки: ее близкий родственник Данила Столыпин был убит пугачевцами в Краснобродске. А бабушкин брат Афанасий рассказывал, что в версте от саратовского имения Столыпиных, в лесу, находятся «печерные норы», в которых спасались помещики.

Недаром потом в романе «Вадим» Лермонтов скажет: «До сих пор в густых лесах Нижегородской, Симбирской, Пензенской и Саратовской губерний любопытный может видеть пещеры, подземные ходы, изрытые нашими предками».

Беспечная молодежь вовсе не жаждала разделять его мысли, да и он не стремился выделиться. Вместе со всеми заслушивался игрой Екатерины Аркадьевны на рояле, сам немного играл, но чаще брал скрипку, пытаясь передать звуками то неясное, что бродило в душе. Его занимала Варенька Лопухина. «Друг мой!» – сказала она; и, оставаясь с собой наедине, он не мог удержаться, чтобы не повторять: «Друг мой!» Он еще не догадывался, что «против его сердца билось другое, нежное, молодое, любящее со всем усердием первой любви», что душа Вареньки «создана по образцу его души, что они уже знакомые прежде рождения своего, читают свою участь в голосе друг друга, в глазах, в улыбке… и не могут обмануться».

Так о любви не писал ни один из предшественников Лермонтова.