Текст книги "Астрик и Маргарита"

– Посмотри, нет писем у меня? – первое, что спросила она.

– Слушай, это не тот случай.

– В каком смысле?

– В том смысле, что ты не должна рассчитывать с ним на обычную модель отношений: ежедневные звонки, письма, смс-ки… Умей отпускать его от себя, не привязывайся и не навязывайся.

– Я уже безнадежно привязалась. Я хочу постоянно знать, где он, что он делает. И хочу, чтобы он тоже этого хотел.

– Ну-ну, мечтай, – сказал Денис, снова утыкаясь в монитор.

– А что такого? Разве он не говорил, что я ему нравлюсь? Это дает мне право звонить ему, когда захочется. Почему я должна сдерживать свои чувства, подсчитывать, кто кому сколько написал? Разве можно скрывать такое прекрасное чувство?! Мне нечего скрывать, я не желаю лицемерить, играть в какие-то игры…

– Не играй. Пожалуйста. Но в таком случае будь готова: он от тебя через неделю сбежит. Небеснейшая красота великой любви открывается обычно только любящему.

– Я не понимаю: что такого страшного в любви? Я же ничего не требую. Я сама пишу, звоню, когда хочу услышать его голос. Я не предъявляю никаких претензий – сплошной позитив.

– Вот ты вроде умная, да? Вроде такой психолог тонкий… Все умеешь по полочкам разложить… – злился Денис.

– Ну договаривай свою омерзительную правду-матку.

– Любовь делает человека тупым, негибким, некритичным к себе. Каждый раз, вляпываясь в любовь, ты совершаешь ошибки на уровне шестиклассника в толстых-претолстых очках. Толстого шестиклассника в толстых-претолстых очках. Неужели ты не понимаешь, что нет ничего надоедливее, чем этот твой сплошной позитив?! Строить отношения на абсолютной искренности невозможно, это утопия! Любовь – иррациональное, на девяносто процентов чисто инстинктивное чувство; своим преклонением ты ставишь себя в униженное положение. И сколь бы громко культура и разум ни кричали, что смирение и самоумаление – это прекрасно, инстинкты реагируют на это потерей интереса. В инстинктах у нас записано выбирать сильнейшего. От этого тебе не уйти. Сколько раз ты уже признавалась ему в любви?

– Я всегда делала оговорки, что это его ни к чему не обязывает, что я могу простить ему все, что угодно… даже измену смогу простить…

– Ф-фу! – Денис опять в злобе уперся в экран, тщетно пытаясь придать романтическую таинственность упитанному призраку, прильнувшему к статуе.

– Что такого?

– Ни-ко-гда не говори мужчине, что ты его любишь! Ни-ко-гда!!! Если ты хоть раз скажешь мужчине «я тебя люблю» – это все. Конец любви.

– Ох уж! Знаток мужской психологии! – разозлившись, Маргарита становилась кусачей. – Сам небось будешь прыгать от радости, если тебе кто-нибудь в любви признается!

Дениса на несколько мгновений парализовал ее грубый намек, но он стерпел, понимая, что причинил ей немалую боль своей «омерзительной правдой-маткой». Он решил больше не давить. В конце концов, он свою миссию выполнил – мысль была посеяна; дальше эта мысль неизбежно начнет жить своей жизнью. И совершенно незачем доводить спор до победы. Вообще, это только примитивные люди вечно стараются довести любой спор до победы. Денис же, напротив, давно заметил, что намного действеннее в конце спора создать видимость примирения, согласиться, признать долю своей неправоты, чтобы загасить сопротивление. Это обеспечит в голове оппонента благодатную почву для дальнейших размышлений над его аргументами.

Он воспользовался подходящим случаем, чтобы притворно сложить оружие:

– Я, может, и буду. Здесь ты права… – он хотел что-то добавить про неудачное сравнение, но решил даже этого не делать. Самое веское последнее слово в споре – «ты права».

Вот такой он был хитрец.

Естественно, Маргарита напрочь забыла про Шопена.

***

Потом они вернулись в Москву, о чем Маргарита, конечно, сразу оповестила своего Адониса. Ему родители купили просторную, светлую квартиру на последнем этаже небоскреба на Мосфильмовской, где Маргарита очень любила просыпаться и откуда было трудно возвращаться к себе – в пыльный полумрак на Профсоюзной.

А они с отцом жили на первом этаже старого кирпичного дома, и с детства жизнь Маргариты прошла под аккомпанемент хлопающей двери подъезда и непрерывно эксплуатируемого лифта. К себе она никого никогда не приглашала: и отец не любил, да и она сама стеснялась вечного бардака. В их распоряжении были три комнаты, в которые по причине заросшего деревьями двора почти не проникал солнечный свет. Первая, чуть более светлая, принадлежала Маргарите. Она была довольно большая, но все равно еле справлялась с огромным количеством вещей, составляющих Маргаритин быт. В ней был старый потемневший паркет, два больших деревянных шкафа, до потолка заставленных вещами, поцарапанное черное пианино, служившее одновременно, как и все горизонтальные поверхности, хранилищем вещей, древний скрипучий диван, письменный стол с компьютером, два стула и полки, полки, полки…

Дальше по уходящему за угол коридору находилось двухкомнатное царство отца. Маргарита туда практически не захаживала. Одна из комнат служила ученому лабораторией. Она была буквально завалена химическим скарбом: микроскопами, инструментами, препаратами, в том числе опасными для жизни, так что всегда была на замке. Она имела запасной выход на черную лестницу, которой никто никогда не пользовался, что было очень удобно, так как служило дополнительным складом для бесчисленного околонаучного хлама. Войти в эту лабораторию можно было только через отцовские покои, что являлось дополнительной преградой для любых потенциальных посетителей, знакомых с крайним негостеприимством хозяина.

С дочерью он пересекался в основном на кухне или, в редких случаях, в ее комнате, куда заходил по какому-нибудь неожиданному для Маргариты вопросу. Кроме еды, у них было мало точек соприкосновения, но иногда отцу пригождался Маргаритин журналистский кругозор и умение ориентироваться в действительности. Вот и сегодня, застав наконец ее дома (он и забыл, что она на несколько дней собиралась в Питер), отец, знакомо поскрипев дверью, зашел к ней в комнату и спросил:

– Не знаешь, к кому надо обращаться по поводу ремонта стекла?

– Опять что-то взорвал? – вместо приветствия пошутила Маргарита.

– Можно и так сказать. Хотя, строго говоря, это не был в классическом смысле слова взрывной процесс, – вместо приветствия отшутился он. – Я частично заклеил лейкопластырем, но остались пропуски.

– Я позвоню, договорюсь, чтоб пришли. Ты сам с ними хочешь общаться или назначить, когда мне удобно?

– Лучше в моем присутствии. Я напишу тебе графичек.

Через десять минут он снова поскрипел дверью и протянул Маргарите клочок желтой бумаги, с прописанными аккуратным столбиком ближайшими днями недели и циферками часов, которые он планировал провести дома.

– Постарайся поскорее их пригласить.

– Что, раздражает окно в объективную реальность?

– Нет, – уже из-за двери ответил тот, – в субъективную.

– Не запирайся, сейчас будем ужинать.

– А что, появилась какая-то еда?

– Да, – усмехнулась Маргарита, – еду дали (это она спародировала излюбленный отцовский оборот; ему все жизненные удобства «давали» какие-то загадочные группы людей, о которых он имел весьма смутные представления; в период соответствующих неисправностей он, предпочитая не вступать в контакты с этими коммунальными стихиями, ограничивался вопросами: «Интернет дали?», «Канализацию дали?», «Тепло дали?»).

За столом обычно молчали: Маргарита думала о своем, отец – о своем. Как-то раз у них несколько дней гостила тетка – сестра отца; так она на второй день чуть с ума не сошла: все искала какие-нибудь источники человеческого голоса (радио, телевизор), жаловалась, мол, «у меня в ушах звенит от вашей тишины». И это при том, что квартира находилась почти в центре Москвы, за окнами звенели трамваи и троллейбусы… Очень непривычно ей было это отсутствие разговоров.

Зато отца она, наоборот, утомила своими расспросами, и, если б не один эксперимент, в котором она по доброте души согласилась участвовать, он бы ее быстренько спровадил. Маргарита не очень поняла цель эксперимента – отец объяснялся туманно – но, когда она входила в лабораторию (тетушка периодически оглашала квартиру криком: «Маргариточка, принеси мне, пожалуйста, чаю с сухариками»), то заставала ее сидящей в кресле с массой каких-то датчиков, закрепленных по всему телу, особенно на голове. В таком положении, глядя на монитор, тетка вынуждена была просиживать часами, а мозг и все ее тело должны были выдавать какие-то реакции, соответствующие видеоряду. Отец бесцеремонно оставлял ее в этом положении одну, сам уходил по делам, возвращался, только чтобы проверить, все ли идет по плану, ворчал, если она начинала клевать носом.

Между ними происходили трогательные перебранки. Тетка упрекала его в эгоизме, а он говорил, что магазины не сделают ее никчемное существование менее никчемным, а этот эксперимент – единственная польза, которую ей в этой жизни выпадает шанс принести. Она злилась, обижалась, ругалась, но кротко сидела: она, в общем-то, понимала, насколько все это брату нужно и, главное, что кроме нее ему не к кому с этим обратиться.

– Что, Маргарита, ты отказываешься быть для него подопытным кроликом? – спрашивала тетушка.

– Нет, она не годится, – перебивал отец. – Мне нужен мозг, не затуманенный интеллектом.

– А у тебя в клинике?

– Там исчерпан ресурс, и потом они же хотят бумажки, а ты знаешь, как я ненавижу бумажки.

В общем, сполна отсидев в кресле свой сестринский долг и вдоволь находившись по магазинам, тетушка отбыла домой – продолжать свое «никчемное существование», которое кому-то, наоборот, показалось бы очень даже осмысленным, учитывая прорву внуков, требующих перманентного сверхдеятельного спасения от потенциального алкоголизма, наркотиков, судов, голода, холода и прочей провинциальной прелести. Попутно рефлекс спасения распространился и на Маргариту. Тетка хотела забрать ее с собой, чтобы та находилась под заботливым присмотром и нашла бы себе нормального жениха («Знаешь, какие у нас женихи хорошие?»). Тетушкины представления о хорошем женихе сводились к двум параметрам: не пьющий и работящий; но Маргариту отделяло от столь глубокой житейской мудрости еще как минимум три неудачных романа. Она не соблазнилась, сославшись на то, что «еще не исчерпала свой московский ресурс», и мы смело можем продолжать рассказ, не меняя жанра.

Так вот в тот вечер они по обыкновению ужинали молча. Они оба совершенно не замечали этого молчания. Им как-то даже в голову не приходило, что надо о чем-нибудь поговорить, что нормально – за столом общаться.

Вот интересный тоже феномен – это молчание за столом, да и вообще этот ритуал – совместного принятия пищи. С одной стороны, казалось бы, хроническое молчание за столом – это плохой признак. Это значит, что у людей нет ничего общего; или они невероятно закрыты друг от друга; или, может быть, у них накопилось слишком много больных тем, обсуждения которых они боятся, а разговор на другие темы по сравнению с важностью этих – слишком явно фальшив. Так часто бывает у родителей с обросшими проблемами подростками. Например: сессия, жутко ответственные экзамены, а сын несколько дней спит до часу дня и никуда не выходит из дома. Ясно, что, сев с матерью за стол, он вряд ли услышит замечания по поводу теплой зимы или вопросы о том, какие фильмы он предпочитает. Если же все-таки он услышит именно такие вопросы, то это будет значить, что мать нарочно избегает больных тем (сама боится/чего-то ждет/демонстрирует свою деликатность…). А если же – третий вариант – мать искренне интересуется фильмами и за этим не стоит тягостных мыслей «о главном», то это уж совсем плохо: это значит, что ей безразличны проблемы сына (и он, поняв это, тоже будет фрустрирован). В общем, как ни крути, вряд ли сыну в этот период захочется принимать пищу совместно с родителями; скорее всего, предпочтет выждать, а потом перекусить в одиночестве.

Но у Маргариты с отцом, если оба были дома (что, вообще говоря, довольно редко случалось), никогда не возникало дискомфорта по этому поводу. Было как-то совершенно естественно, что, приготовив еду, она зовет его за стол; или, наоборот, что он, придя голодным, заруливает не на кухню (в которой он плохо ориентировался), а к ней в комнату – и, если находит ее там, коротко спрашивает: «Едим?».

А потребность искусственно поддерживать разговор за столом – это скорее признак какого-то иррационального отчуждения, нежели наоборот.

Маргарита думала об Адонисе. Ей нужно было принять важное, не допускающее промедления решение. Строго говоря, такие решения должны приниматься вдвоем, но это если речь идет об обычных людях с нормальными отношениями. А он – необычный человек, и апеллировать к норме в общении с ним – по меньшей мере бессмысленно. К тому же, Маргарита заочно прекрасно знала его решение. Мало того, она была уверена, что в нем все восстанет против. В этом, собственно, и заключался весь драматизм ситуации – что Маргарита обдумывала вариант развития событий, откровенно шедший вразрез со всеми его мыслимыми сценариями. Но. Одновременно она догадывалась, что от ее решения зависит, будет ли он так же стопроцентно свободен в своих поступках, как сейчас. Все-таки и у него были какие-то рамки. Пусть шире, чем у других, но они были. Его бы это привязало. Она это чувствовала. Другой вопрос – высока ли цена такой привязанности? Положа руку на сердце, Маргарита вынуждена была признаться себе, что отношения в этом случае неизбежно испортятся, что он слишком ценит свою свободу, и зависимость, вырванную у него таким способом, он будет тихо проклинать, и ничего хорошего все равно не получится. Все это она ясно видела – в редкие моменты, когда не пыталась себя обманывать. В эти же моменты она отчетливо понимала, что единственное условие гармоничных отношений с ним – это предоставление ему полной свободы. Только в этом случае сохранялся шанс, что он по собственной воле еще будет с ней общаться, что сам будет инициировать встречи, что в нем периодически будет вспыхивать желание ее увидеть. Но беда в том, что интенсивность этой его привязанности была катастрофически мала для Маргариты. То есть для нее эта схема все равно не была бы гармоничной (только если каким-то зверским усилием воли смирить себя и приспособиться к его эмоциональному ритму, отменив звонки, письма, отказавшись полностью от инициативы). И скорее всего, к тому же, что все равно все это вскоре сойдет на нет (это она тоже чувствовала, то есть она понимала, что в идеале и к этому она тоже должна себя подготовить зверским усилием воли). Это будет ад. Так может, лучше было бы привязать сейчас его к себе насильно? Может, такой вариант ада будет все же менее ужасен? И, снова положа руку на сердце (точнее – на нижнюю часть живота), Маргарита вынуждена была признаться себе в том, что этот вариант ада был бы ужаснее. Ведь он был бы окрашен в такие пестрые краски, как постоянные скандалы, его ненависть…, подозрения, ревность и бесплодные ожидания…, презрение к себе… (о будущем ребенке даже думать уже не приходилось: ясно, что он в этом случае – лишь способ; его судьбу никто даже в расчет не берет – ох, как ужасали Маргариту все эти мысли).

И все ж самой кинжальной была простая и жесткая мысль – не звонить ему сегодня.

А ведь решение надо было принять уже на этой неделе. Потом это будет уже более тяжелая операция, да еще и с риском бесплодия на всю оставшуюся жизнь.

Голосу разума оппонировала райская картинка, приводящая ее в состояние наркотического умиления. Она представляла себя в его светлой квартире со стеклянными стенами, на последнем этаже небоскреба, где даже крыша местами была из стекла, так что создавалось впечатление, что живешь прямо на небе, – как в этой огромной чудесной квартире с кучей спален и ванных комнат, с такой гостиной, что на велосипеде можно кататься, – что в этой квартире будет отделана детская комнатка, поставлена кроватка с пологом и навалена груда подушек по периметру глубокого ворсистого ковра. Потом мысли переносились незаметно к другим предметам и наконец заносились бог знает куда, квартира начинала зарастать у нее пальмами и рододендронами, строился бельведер, и они пили чай на открытом воздухе (женские мечты о счастье всегда обрастают массой архитектурных подробностей).

«Ну почему? Почему это невозможно?! – вгоняя себя в эйфорию, недоумевала она. – Это же так прекрасно!». И не было рядом Дениса с его коронным «ф-фу», который бы четко объяснил, что мужчин при одной мысли о мягких подушках с кроватками начинает тошнить и что, мол, как же сильно любовь бьет по интеллекту (это бы он уже о Маргарите). Но она теперь боялась делиться с ним мыслями. А вместе с тем только он и мог бы напомнить ей, что «в бокале с шампанским кровь», – что небесные апартаменты куплены за деньги, причем деньги, скорее всего, не очень чистые, что остальные москвичи ютятся в денежном эквиваленте на одном квадратном метре такого «рая» и прятать от себя правду жизни за словами «небо» и «красота» в данном случае не только слепой идеализм, а прямая аморальность, я уже не говорю о тех (закончил бы он), кто живет здесь за чужой счет.

Сам же Денис между тем встретился с Адонисом. Узнав, что они возвращаются из Петербурга, Адонис вдруг захотел позвонить не Маргарите, а ему. Был в Денисе какой-то импонирующий ему хамоватый тон, какое-то дразнящее пренебрежение и, чего греха таить, незатейливое обаяние веселого, умного и разговорчивого человека. А что немного женственный и хрупкий, так это… в общем, тоже импонировало.

– Давай напьемся где-нибудь, – предложил Адонис.

– Напиться? Ну, если тебя не смущает, что я буду блевать…

– Не смущает.

Они встретились в каком-то прокуренном кабаке, потом шатались по центру Москвы, покупая по ларькам пиво, потом взяли коньяк и поехали к богемным знакомым Дениса, там еще немного попили, потом отправились ночевать к Денису, предварительно затарившись еще каким-то крепким алкоголем.

Денис снимал квартиру в Очаково. Это была немыслимая однокомнатная хрущевка. Хозяин ее, пожилой алкаш (они так и называли его – Алкаш), остановил как-то Дениса около журфака и спросил: «Не знаете, к кому здесь обращаться по поводу сдачи квартиры?». «Это ко мне», – не задумываясь, ответил Денис – и сделка была совершена.

На кухне присутствовал только пустой холодильник. Вся жизнь протекала в комнате. Там было две кровати. Одна представляла собой реликтовый диван со сломанным механизмом, вторая была сконструирована из двери, лежащей, как выразился Денис, на «книжной массе». Действительно, подняв край свисающей простыни, можно было увидеть, что опорой для кровати служит огромное количество самых разнообразных книг, местами даже вполне интересных (у Дениса была пагубная привычка тащить в дом все бумажное, что встречалось на его пути: то знакомые решат от библиотеки избавиться, то соседи в подъезде выставят на разбор надоевшие журналы, то что-нибудь сам прикупит по дешевке…). А пыльный бардак и презрение к быту он считал, видимо, важным атрибутом мужественности, и это входило в его имидж.

К дивану был приставлен заваленный хламом круглый стол, по другую сторону которого жили два разнокалиберных стула. Денис гордо рассказал, что стулья (как и дверь) они сперли на факультете. Причем, чтобы обмануть охрану, стулья пришлось выбрасывать в окна, а дверь проталкивать через какую-то не то щель, не то трещину в стене (Адонис со своим недогарвардским прошлым, несмотря на весь Денисов артистизм, не смог себе это ясно представить). Но ему все нравилось. Да и алкоголь помогал. Они уже порядком нагрузились. И сейчас, окончив краткую экскурсию по комнате, они сели за стол, разгребли перед собой небольшие площадки, положили на них нехитрую утварь и продолжили возлияния. Адонис оказался невероятно стойким. А для Дениса очаковская порция стала фатальной. Он действительно страшно опьянел, но ему словно стыдно было отставать – ему, бедняжке, постоянно приходилось доказывать свою мужественность. Ценой синяков, физических перегрузок, страшных похмелий и перекуров (вообще-то, ему совершенно не нравилось курить) – он боролся за право считаться настоящим мужиком, чем повергал бывших в курсе знакомых в снисходительное умиление. Но Адонис не знал о его женском прошлом. А насчет алкоголя был предупрежден. В общем, он был готов к тому, что в какой-то момент сильно накренившегося Дениса пришлось тащить в ванную и, буквально засовывая два пальца в рот, заставлять его опорожнять желудок.

– Блин, дружище, ты что, совсем не закусывал? – ворчал заботливый Адонис.

Иногда у слишком благополучных с детства людей возникает потребность о ком-то заботиться, причем, чем жальче объект заботы, чем менее эстетичны хлопоты, тем, вероятно, большее удовлетворение это приносит (я называю это эффект Себастьяна Флайта).

Адонис дотащил Дениса до кровати-на-книгах, стащил с него пиджак и ботинки и, накрыв покрывалом (которое предварительно тщательно вытряхнул на балконе), оставил спать. Сам же лег на диване (он отличался поразительной небрезгливостью).

Наутро у Дениса раскалывалась голова, его тошнило – и Адонис отправился в аптеку за лекарствами. Попутно зашел в продуктовый, взял кефир, еще что-то, но, когда попытался напичкать всем этим Дениса, получил мрачную отповедь:

– Не хочу, отвали.

– Выпей хотя бы таблетку, на вот, – он протянул Денису растворенный в воде алкозельтцер.

– Отстань. Слушай, езжай домой. Я сейчас не в состоянии общаться.

– Не общайся. Просто выпей.

– Тогда ты свалишь?

– Ладно. Если выпьешь, свалю.

Денис с перекошенным и помятым лицом приподнялся на локте и взял из рук Адониса граненый стакан с шипучкой.

– Ох, гадость. Не могу допить.

– Пока не допьешь, не уеду. Там в холодильнике кефир. Потом, когда проспишься, поешь.

– О-о, только не надо о еде, – простонал Денис, беспомощно рухнул на кровать и натянул подушку на глаза.

Адонис уехал, а ближе к вечеру опять позвонил. И на следующий день. И на третий. И чем жестче Денис его посылал, тем настойчивее он продолжал навязывать свою заботу. А Денис вошел в роль больного кусачего щенка, и беззастенчиво им пользовался.

– Тебе вернули права? – спросил он его по телефону.

– Да, родители вернули.

– Можешь съездить к одной тетке?

– Ладно, тогда потом покажешь программу?

– Ох, зануда. Ну ладно, возьми у нее материалы, завези их в студию – там ты, кстати, скорее всего, встретишься с Марго, отдашь ей материалы, возьмешь диск – потом можешь заехать за мной: отправимся куда-нибудь поедим.

– А вечером тогда к тебе?

– Ладно, ладно. Ты бы, блин, сначала с Марго уладил дела.

– Да у нас все в порядке.

(Знал бы он, как дорого обходится Маргарите этот порядок.) (Но зато, слава тебе господи, на аборт решилась.)

Бедная Маргарита была совершенно бессильна в единоборстве со своими страстями. Недополучая требуемое количество любви, она впадала в состояние буйной ломки, что выливалось в принципиально не обдумываемую истерическую деятельность. Рассудок оказывался в полном подчинении у разбушевавшихся гормонов (эта схема всем известна, и мне здесь остается только недоумевать, почему медицина до сих пор не придумала простых и доходчивых таблеток от любви, – наверняка же, элементарный механизм).

Когда Адонис по поручению Дениса приехал к ним в студию, Маргарита засыпала его ревнивыми вопросами. На повышенных тонах она кидала ему упреки за двухнедельное молчание, требовала, чтобы он взял ее с собой к Денису, пыталась выяснить, что их связывает. Особенно последний пункт был для нее тяжел, потому что она не понимала сути их сближения – и это ее ужасно язвило. Глупо то, что она не могла четко сформулировать вопрос. Она, допустим, спрашивает: «Что вас связывает?», он говорит: «Ничего». Она дальше пытает: «Почему вы вдруг сошлись?», он отвечает: «В каком смысле сошлись?». Она подхватывает: «Вот и я спрашиваю: в каком смысле вы вдруг сошлись?», а он: «Без всякого смысла». И ведь не врет. Маргарита хочет поставить вопрос ребром, но сама понимает, насколько дико это прозвучит. Ей хочется спросить: «Тебя тянет к ней как к девушке или тебя тянет к нему как к парню?». Она не задает, конечно, этот дурацкий вопрос и в смятении прибегает к древнегреческому.

– Скажи мне одно, – требует она, – это эрос или агапе?

– Я, наверное, должен заглянуть в Википедию, прежде чем ответить на твой вопрос.

Любопытство Маргариты остается неудовлетворенным, а брать ее с собой он отказывается.

– Почему? – требует она объяснений.

– Не люблю психологического насилия и не хочу видеть тебя в таком состоянии, – честно отвечает он.

– Может, ты вообще больше не хочешь меня видеть?!

– Да нет, почему? Но только если без разборок. Я вижу, что ты очень несчастна, и меня это страшно угнетает. Чувство вины – плохой повод для общения. Скорее, я бы даже сказал, чувство вины – это хороший повод для необщения. Ты могла бы как-нибудь ослабить хватку?

– Как я ее ослаблю? Мне что, прикидываться?

– Нет, ты не умеешь притворяться, тебе, боюсь, меня не обмануть – слишком глаза сверкают. И эти морщинки всюду… Ты должна реально подостыть.

– Да как!? Ох, уж лучше бы ты меня конкретно послал.

– Ну нет уж. Маргарит, я не люблю вот эти все посылательства. Вообще – резкие разрывы. Потом знаешь, как неловко где-нибудь пересекаться будет? Придется думать: ходить туда или не ходить, а вдруг там будет она? Напряг возникнет. Да и жалко мне тебя будет. Потом от жалости сам вернусь – тогда уж точно себя свяжу, и потом сам же буду себя и тебя ненавидеть. Нет. Давай лучше ты сама справишься с этой своей проблемой. Не будешь на меня это взваливать. Тем более, что я тут плохой доктор.

– Ты мерзавец, я тебя ненавижу, и я хочу тебя избить.

– Не поможет. Проверено. Рогожина вспомни.

– О боже! Зачем вообще эта красота чертова создана?

Адонис задумался.

– Ну не знаю точно. Для чего-то, видно, нужна природе. Смотри: селезни тоже красивые – утки на это ведутся. Павлины опять-таки…

– И львы…

– Ну да, а какой, казалось бы, смысл? Я понимаю, если б это было со здоровьем, с силой связано. Тогда понятно.

– Может, у них витаминов больше? У самых ярких?

– Ну да, может быть. А больные – тусклые. Фиг знает. Давай я поеду, ладно? Сделай, пожалуйста, чуть менее несчастное лицо.

Он уехал в своей ТТ-шке, а Маргарита осталась одна, совершенно измочаленная. Она еще должна была работать – и это было ужасно. У нее была куча работы.

Она села за компьютер, с полчаса понажимала привычные клавиши, подвигала мышкой; потом влезла в интернет, запросила «Как разлюбить?», нашла миллион рецептов и быстро осознала их тупость. Начала опять о нем думать и, вопреки всем рецептам, перебирать не недостатки, а достоинства. Какой, дескать, он честный, прямой, умный… Вогнала, конечно, себя опять в истерику, решила позвонить Денису. Здесь она уже не церемонилась с формулировками:

– Какого рака ты у меня отбиваешь Адониса? – напрыгнула она.

– Вот еще! Была нужда.

– А хрена вы тогда с ним снюхались?

– Не знаю; наверное, ты достала его своей любовью – и он со мной отдыхает.

– Как это отдыхает?

– Я не знаю. Тут психология. Похоже, его цепляет забота обо мне… У вас-то был лишь взаимный интерес. Это быстро насыщается. А отдача – наполняет. Я уже не говорю об общем деле.

– Общее дело нужно для дружбы, но не для любви.

– Идеализм! Опять твой оторванный от реальности идеализм. Любовь слишком недолговечна, если она не сопровождается дружбой, – убежденно сказал Денис.

Маргарита ответила не сразу. Она стояла и думала, прижав трубку к уху, так что оно уже начало немного побаливать.

– Конечно, это так, – подтвердил Денис, – странно, что это раньше не приходило тебе в голову.

– А если влюбляешься в человека, у которого вообще нет интересов? – спросила Маргарита, переложив трубку в другую руку.

– Человек, у которого вообще нет интересов, пустой, – начал горячиться Денис. – В него влюбиться нельзя. То есть это будет кажущаяся влюбленность – в оболочку, в форму, которую ты наполняешь своим содержанием. То есть ты влюбляешься как бы в часть тебя самой, в собственные внутренние эфемеризмы.

– Но Адонис не пустой человек.

– Значит, ты не разглядела его интересов, то есть опять же была занята своим внутренним миром, а не его.

– А ты, значит, разглядел?!

– Глупости, сильно мне это надо! Но у нас действительно есть кое-какие общие процессы. Но это он инициировал – не я.

– Это эрос или агапе?

– Агапе, конечно. Не смеши.

«Может, еще и врет», – подумала Маргарита, вешая трубку, и поклялась себе во что бы то ни стало хитростью проведать ситуацию. «Мне бы только увидеть их вместе, посмотреть, как он на него смотрит, о чем и как они разговаривают. Все сразу станет понятно. Ему, конечно, нечего делать. Не случайно он расспрашивает про журналистику, учится обрабатывать фотографии. Его угнетает социальная неприкаянность. Может, он поэтому к Денису и прилип. Но тогда бы он так и сказал, с другой стороны. А он чего-то темнит, явно что-то недоговаривает. И Денис тоже про какую-то психологию талдычит. Нет, здесь не просто деловой интерес. Но какой?». В таких и подобных этому нескончаемых внутренних монологах проходила жизнь Маргариты последнего времени.

У Адониса была единокровная сестра, художница-концептуалистка, как она сама себя называла. Они почти не жили вместе и мало общались. К тому же, Адонис крайне скептически относился к тому, что она делает с холстами, и понимал, что если б не деньги отца, то никогда не увидеть свет этим циклопическим «концептам» (и в плане затрат на материалы, и в плане раскрутки). Однако на фешенебельных персональных выставках сестрицы он по долгу родства вынужден был появляться. Вообще, у него было несколько семейных обязанностей, исполнение которых его страшно раздражало – именно потому, что диктовались они не чьей-либо потребностью его видеть или риском кого-то обидеть, а представлениями о благопристойности. Так, например, мать требовала, чтобы он присутствовал на родительских днях рождений, потому что, по ее словам, обратное было «совершенно неприлично». Отец же считал, что он обязан посещать выставки сестры, злился, если тот высказывал намерение ими манкировать. А злить родителей было опасно: могли урезать средства к существованию и вообще начать нудить. В то время как добросовестно выполненные семейные, так сказать, «акции лояльности» (бывают акции протеста, так вот у него, наоборот, были акции лояльности) неизменно поощрялись хорошими суммами (бизнес, конечно, противный, зато прибыльный).

И вот в одну из скучных сентябрьских суббот он уломал Дениса поехать в Крокус Экспо на очередную сестринскую презентацию («Будет мощный банкет» – «Халява?» – «Естественно»).