Текст книги "Тео – театральный капитан"

Нина Дашевская
Тео – театральный капитан

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 0+

© Дашевская Н., текст, 2018

© Сиднева Ю., иллюстрации, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом “Самокат”», 2018

Тео – театральный капитан

Меня зовут Тео, и я живу в театре. Некоторые люди тоже говорят «я живу в театре»: значит, они работают тут целый день, а домой уходят только ночевать. Или ещё они говорят: «Вся моя жизнь – в театре!» То есть в жизни у них, кроме театра, ничего интересного не происходит.

Но я-то живу в театре по-настоящему. В этом преимущество мышей: они могут жить там, где им в самом деле нравится.

Моя мама любит оперу. И дедушка с бабушкой любят оперу; поэтому нет ничего удивительного в том, что мы живём в оперном театре. Внизу, под сценой, недалеко от оркестровой ямы. Здание старое, мышам тут просторно.

К тому же, театр – это такое место, где никогда не останешься голодным.

Оркестровая комната

Я в оркестровой комнате. Здесь музыканты готовятся к спектаклям – переодеваются, настраивают свои инструменты, разговаривают. А иногда просто отдыхают – играют в шахматы, читают… Некоторые ещё пытаются заниматься, учить партии – но это не нравится всем остальным. Поэтому тех, кто стремится к совершенству, обычно выгоняют в коридор.

Сейчас они все в яме. Смешно, да? Ямой называют комнату под сценой, подвал, где сидят музыканты. Так принято в театрах: оркестр не должен загораживать сцену, поэтому он в яме.

Мне слышно, как разыгрывается там оркестр: музыканты проверяют свои инструменты, пальцы, губы. Каких только способов люди ни придумают, чтобы извлекать музыкальные звуки! Они дуют в тоненькие трубочки, дёргают за толстые струны, бьют колотушками в огромные медные котлы – не настоящие котлы, как в сказочной кухне, а литавры: такой музыкальный инструмент. И все эти звуки переливаются, вспыхивают – каждый играет своё. Но мне этого мало. Жду, чтобы началась настоящая музыка. Тогда я буду уверен, что все оркестранты в яме.

Видите ли, в чём дело: у оперных театров есть и один недостаток. В них всегда полно людей! Для мыши, как вы понимаете, человек – не самая лучшая компания. Хотя некоторые люди не так уж плохи. В конце концов, именно они придумали оперу. И кто, как не они, бесконечно тащит в театр еду! Но под ноги им лучше не попадаться.

Оркестр внезапно смолк, осталось лишь тонкое гобойное «ля». Это настройка: сейчас все проверят, звучит ли их «ля» так же, как у гобоя. Подкрутят колки, проверят струны и клапаны… Опять тишина; все стихло, как море перед бурей.

Я не вижу, но и так знаю, что происходит в оркестровой яме. Дирижёр поднял руки. Оркестранты в ответ приготовили инструменты, подняли смычки…

– Там, пам, парам-пам-пам, там-па-рам, пам-пам-па-рам!

– Ура! – кричу я во всё горло. – Началось!

Всё равно меня сейчас никто не услышит за этим весёлым шумом.

Я, честно говоря, не очень люблю балет «Щелкунчик». Там мыши злые, вы же понимаете. Но зато в нём прекрасное начало, когда весь оркестр занят, и ты спокойно можешь пройти в оркестровую комнату. И не торопясь выяснить, кто чего оставил там из еды.

Музыканты любят поесть, поэтому оркестровая комната отдыха полна чудесных запахов. Правда, всё перебивает кофе: чего они находят в этой ужасной, горькой жидкости?

Один раз я нашёл на полу такие славные раскрошенные леденцы, янтарного цвета. Обрадовался, схватил зубами… Оказалось – канифоль. Тьфу! Это такая специальная твёрдая смола, ею нужно натирать смычки. Всё из-за кофе, он перебивает все ароматы, вот я и ошибся.

Хотя с тех пор запах канифоли запомнил очень хорошо.

И сейчас сквозь кофе я чувствую: кто-то оставил печенье. С корицей! И, кажется, с изюмом. Вот повезло!

Я поскорее складываю раскрошившееся печенье в рюкзак. Пам обожает изюм, вот обрадуется! Потом я нашёл целый орех для Тома. Какой я сегодня удачливый охотник!

…И тут я вижу сыр. Он торчит из бутерброда, он даже не завёрнут в гадкий полиэтиленовый пакет, он – вот он весь, прекрасный, волшебный кусок счастья! Если бы кофе не перебивал тут всё, как тромбон, – я бы сразу учуял его! Чёрный хлеб с тмином, чуть подсохший. Этот невероятный бутерброд, всего раз откушенный, лежит прямо под объявлением:

«Господа артисты оркестра! Убирайте за собой еду, если не хотите, чтобы в театре завелись мыши!»

Ха, завелись. Мы жили в этом театре, когда самый старший из господ артистов оркестра ещё не появился на свет!

Владелец бутерброда

Кстати, владелец бутерброда, должно быть, совсем не против, чтобы мы «завелись», иначе зачем он оставил здесь это благоухание, это великолепие, этот подарок судьбы?!.

Вполне могу себе позволить подкрепиться прямо сейчас. Тем более, подарки для Тома и Пам уже упакованы в рюкзак.

Мои братец и сестрица никогда не ходят в оркестровую комнату. Надо сказать, сюда вообще никто из мышей не ходит, разве что ночью. Потому что в любой момент тут могут включить свет – и уноси ноги!..

Я – другое дело! Я хорошо знаю партитуры. Это такие нотные тетради, в которых показано, что и когда должен играть каждый музыкант в оркестре. Когда все заняты, можно смело идти в пустую оркестровую, и храбрость будет вознаграждена! Потому что я…

А-а-а!..

Щёлк – включается свет, и прямо перед моим носом опускается огромная рука с длинными пальцами!

– Тео, Тео, это я, не бойся.

Уф.

– О! Это ты… Как ты меня напугал!

– Зачем же ты был так беспечен? От сыра теряешь всякое соображение, – говорит мне бородатый человек.

– Это твой бутерброд?

– Да.

– Он… Он для меня?

– Конечно! Конечно, теперь уже да… Здравствуй, Тео, мы забыли поздороваться.

Я обеими лапками жму длинный палец. Ближе к ладони он перемотан пластырем, и другие пальцы тоже.

– Здравствуй, Костя. А почему ты не в яме?

– Ты будто не рад меня видеть! Что же ты – не слышал, что увертюра окончилась?

Забавным словом «увертюра» называют музыкальное вступление к опере или балету. Слушатели настраиваются на оперу, переключаются со своих обычных дел на театр. Ещё в увертюре дают услышать мелодии, которые будут звучать в опере. Как будто музыкальным способом приподнимают занавес, показывают, кто будет действовать в спектакле. Но этого не видно, а только слышно.

– Да, увертюра закончилась, – отвечаю я. – Но музыка продолжается: что ж ты не в яме?

– Так у меня большая пауза! Я подготовил все свои инструменты, сыграл в увертюре на треугольнике – и пока свободен. Ты же знаешь – я сижу возле двери и спокойно могу выйти из ямы во время спектакля. И спокойно выпить чаю, и доесть свой… и сделать себе новый бутерброд!

У Кости самая интересная работа в оркестре; и вместе с тем самая ужасная. Он ударник. Ударников иногда зовут барабанщиками, но это не совсем так. Ударник должен уметь играть не только на барабанах: ещё литавры, тарелки, гонг, ксилофон…

– Кастаньеты, – говорит Костя, – не забудь рассказать про кастаньеты!

– Что значит «рассказать»? Я, что ли, думаю вслух?

– Нет; но у тебя такой вид, словно ты сочиняешь книгу или что-то вроде того. Про музыку, что ли. Так что не забудь про кастаньеты. Они мне, кстати, сегодня пригодятся.

– Смешное название, – говорю я.

– Это от каштанов. Раньше зажимали в руке каштаны и щёлкали ими друг о друга; а теперь это специальный инструмент, – и он откусывает огромный кусок нового бутерброда.

Ух! Такую порцию можно неделю есть, а он прожёвывает за один раз!

– …А то ещё есть раганелла. Итальянское слово; а по-нашему – трещотка.

Костя может говорить о своих ударных бесконечно. Он много играет и стирает пальцы до крови своими палочками; поэтому и заклеивает волдыри пластырем.

– Не забудь рассказать в своей книге, как я играю на треугольнике!

– Я не буду писать никакой книги, – говорю я. – Ещё чего. Я не писатель. Я буду моряком.

– Ты будешь капитаном, – говорит Костя. – Ладно, мне пора. Смотри не попадайся, будь осторожен! Да, и я тебе оставил книгу.

– Спасибо!

– Только не вздумай грызть!

Я машу ему лапой, а он уходит, вертя между пальцами барабанные палочки.

Мы и познакомились благодаря книге.

Я часто ходил в оркестровую комнату и уже ничего не боялся, сидел за шкафом и просто ждал, пока все уйдут на спектакль. И случайно подслушал такой разговор:

– Костя, что ты опять читаешь?

– Эрнста Теодора Амадея.

– Кого?

– Гофмана!

– И не надоело тебе? Ладно, смотри не опоздай. Первый звонок уже был!

…Потом все ушли, а он остался. И я высунул из своего укрытия нос. Потом и всю голову; а затем вылез полностью – так мне стало интересно!

Во-первых, Теодор. Это же моё имя!

Во-вторых, Гофман. Ведь мама так любит оперу «Сказки Гофмана»! Когда я родился, в театре как раз шёл этот спектакль, она и назвала меня Теодором не просто так!

И в-третьих – он читает. Я ведь тоже умею! Обычно мыши не умеют. А я научился по нотным тетрадям, которые для певцов. Там слова для пения печатают по слогам, очень удобно: люди поют, а я слежу за буковками, складываю звуки в понятные слова: «Ти-хо пор-ха-ет ве-тер про-хлад-ный. Си-нее мо-ре, си-нее небо…»

– Хочешь сыру? – спросил вдруг Костя. – Да, именно ты. Не бойся! Я давно тебя вижу. Ты же часто сюда ходишь, да? Как тебя зовут?..

…Что за книгу он оставил мне на этот раз? «Бегущая по волнам». Ещё и раскрыл специально для меня: мне трудно справиться с жёсткой обложкой.

Сейчас нельзя читать, иначе я и правда попадусь. Читаю я здесь только ночью, у меня есть фонарик.

Костя знает – больше всего на свете я хотел бы увидеть море. Конечно, стать моряком для театральной мыши – почти невозможно. Но он приносит мне книги про море, он очень хороший мой друг.

А люди считают Костю странным. Конечно; а что бы вы сказали про человека, который всё время с книжкой, сидит один в оркестровой и разговаривает неизвестно с кем? Никто же не знает, что это он со мной.

Мама

В оркестровой комнате нет окон. И в яме, и на сцене, и в зале – в театре люди оказываются совсем в другом мире, они и не знают, какая погода на улице! Но я слышу, я чувствую. Чувствую даже здесь – в воздухе скапливается электричество, слышен будто далёкий рокот контрабасов. Потом он будет приближаться, приближаться, станет всё громче – и начнётся гроза.

Я отношу свой рюкзак с добычей домой. Мой братец Том тоже постарался – он ходил в столовую и утащил там немного овощей. Мама проверяет наши припасы и напевает арию Царицы Ночи. Моя мама очень любит Моцарта, особенно его оперу «Волшебная флейта». Должен вам сказать, что у неё ария Царицы Ночи получается гораздо лучше, чем у человеческих певиц.

Дело в том, что у мамы очень тонкий голос! И после её пения человеческие певицы… нет, мне нравятся человеческие певицы… и даже некоторые певцы. Но как мама они петь не умеют. Совсем.

Всё дело в связках. Голосовые связки – такие специальные мышцы в горле. Чем они тоньше, тем выше голос.

У детей, например, бывают прекрасные голоса, тонкие-тонкие; когда поёт хор мальчиков – я даже немного жалею, что я мышь и так не умею. А потом мальчики вырастают во взрослых мужчин, и связки в их горле меняются, становятся толстыми. Не всем детям удаётся сохранить певческий голос, – они уходят из хора и даже иногда вообще из музыки. А некоторые начинают петь по-взрослому. Кое-кто, например, даже басом – это такой низкий, толстый голос, от него стёкла звенят. Если мышь окажется возле такого певца, ей лучше поскорее бежать в безопасное место, а то уши заболят! Я вообще считаю, что оперу лучше слушать на расстоянии – с балкона, например. В партере, в первых рядах сидят только отважные и мужественные люди!

Как всё-таки красиво поёт моя мама! Жаль, что человеческие композиторы не пишут музыки для мышиного голоса.

Я гордо достаю из рюкзака печенье для Пам, орех для Тома и огромный кусок бутерброда для всех взрослых.

– Тамино и Памина! – зовёт мама. – Смотрите, что принёс наш Тео!

…Она назвала близнецов именами из «Волшебной флейты». Там как раз есть принц Тамино и принцесса Памина, но я зову брата и сестру просто Том и Пам, так короче. Не люблю длинных имён. Хорошо ещё, что близнецов родилось двое, а не больше! А то в нашей семье были бы ещё Папагено и Папагена, они тоже действуют в этой опере.

…На сцене закончилась репетиция. А на улице начался дождь.

Море

Я бегу наверх по вентиляционным ходам. Начался вечерний спектакль; мышам нечего делать в коридорах и на лестницах. Оркестр в яме, артисты на сцене, публика в зале, а в это время за кулисами, в рабочей части театра происходит беспорядочное движение: монтировщики, костюмеры, бутафоры… Их никогда не видит публика, но спектакль без них не состоится. И если кто-нибудь из них сейчас заметит мышь – боюсь, даже слушатели из зала могут услышать соло, которого нет в партитуре!

Поэтому я не высовываю носа на территорию людей; в театре полно ходов и тайных лестниц для такого существа, как я. Поднимаюсь из своего подвала до уровня сцены. Потом – выше, и ещё выше, к осветителям. Потом ещё выше, там работают швейные мастерские, – и наконец на чердак.

По чердаку я могу ходить спокойно. Крыша молчит; дождь закончился. Я бегу по длинной балке к полукруглому окошку неба.

Вид на город отсюда такой, что кружится голова. Ещё не совсем стемнело, сумерки – самый таинственный час. Осторожно выбираюсь на крышу; здесь скользко. Я вижу площадь возле театра, высокий собор – иногда в нём дают концерты, раза два я бывал там в гостях. Внизу разъезжают по лужам маленькие игрушечные автомобили.

Фонари пока выключены, светятся лишь окна магазинов и кафе.

Но я пришёл сюда не для того, чтобы смотреть на магазины. Есть тут одна точка, если правильно поймать ракурс… Прищуриваюсь и смотрю на крышу, ровную гладкую крышу, блестящую от дождя. Вдалеке торчат две полосатые трубы электростанции.

Я закрываю глаза. А потом открываю их – и вижу море. Тёмное, сумрачное море после дождя, и вдалеке пароход с полосатыми трубами.

– Лево руля! – командует капитан Тео.

Мой корабль слегка ложится на левый борт, я наклоняю голову к плечу, потом к другому. Сегодня на море качает. Поднимаю голову – горизонт выравнивается.

Над морем низко летают чайки. Капитан Тео их не боится. Корабль вдалеке даёт приветственный гудок.

…Мама говорит, я читаю слишком много человеческих книг. Ещё она говорит, что быть моряком далеко не так романтично, как кажется на первый взгляд: мокро и холодно. Ещё она говорит… Ещё она говорит, что я очень похож на моего прадедушку Магеллана. И это нравится мне больше всего.

Мой прадедушка Магеллан в юности был настоящей морской мышью. Он исходил множество дальних морей на корабле «Рихард Вагнер», умел подниматься на самые высокие мачты, знал морские узлы и не боялся шквального ветра.

Но мой прадедушка Магеллан очень любил прабабушку. А прабабушка очень любила оперу. А чего прабабушка совсем не любила – так это когда холодно и мокро.

Так они поселились в нашем оперном театре, за тысячи километров от моря.

Мой прадедушка Магеллан стал театральной мышью. Со временем он полюбил театр, хотя часто смеялся над театральным морем.

– Что это, эти пыльные тряпки, эти измазанные краской картонки? Они выдают этот хлам за море? Кого они хотят обмануть?.. Лучше бы направили в зрительный зал вентилятор. Устроили бы им настоящий ветер, набросали бы им соли и песка в волосы! Вот это было бы море!.. Да, я знаю, что поливать зрителей из шланга не разрешено по правилам безопасности… И вода из водопровода – это же не море, это просто вода…

Но всё же мой прадедушка Магеллан никогда не пропускал морских сцен в спектаклях. И потом, именно он нашёл это место на крыше, где после дождя в сумерки видно море и пароход с трубами. Видно самое настоящее море – за сотни километров от морского побережья.

Однажды на спектакле море сломалось – запутались тросы там, наверху. Тенор, моряк у штурвала, уже пел свою песню про южный ветер, а волны за его спиной не шевелились. В этой опере тут нужно, чтобы поднималась страшная буря, и в оркестре уже слышалось приближение шторма, а в декорациях – полный штиль! Монтировщики дёргали канаты так и сяк, ничего не получалось, и они понимали: до конца сцены слишком мало времени, чтобы лезть наверх…

И тут они увидели мышь. Маленькая мышь поднималась так ловко, будто канат не уходил под самую вышину потолка! Эта мышь кое-что понимала в узлах, поэтому там, наверху, она живо разобралась, в чём дело. Мышь не была юной, но зубы у неё были ещё крепкие, и она сразу же взялась за нужный узел.

Моряк пел свою песню и не подозревал о том, что где-то наверху под потолком маленькая мышь перегрызает канат. И только певец взял свою самую верхнюю ноту – море ожило, волны задвигались, оркестр заиграл громче, громче! Загремел гром, засверкала молния, и появился ужасный, чёрный, с багровыми парусами корабль-призрак!

Все не спускали глаз с корабля. И только монтировщики видели: маленькая мышь перегрызла трос и спасла театральное море.

…Не думаю, что прадедушка Магеллан намеренно рисковал своей жизнью. Наверное, он был уверен, что сумеет зацепиться, сделать кувырок в воздухе и поймать нужный трос. Но он уже давно не лазал по высоким мачтам, и мышцы его ослабели.

Публика аплодировала певцу и эффектной сцене. А там, за кулисами, разбился мой прадедушка Магеллан – погиб, спасая ненастоящее, игрушечное море из картона и пыльной ткани.

И вот что я думаю. Почему он бросился спасать театральное море? Он же всегда смеялся над ним, говорил, что оно ненастоящее! Ничего бы не случилось; бывают же ошибки в спектаклях. Всё бы исправили, и в следующий раз…

Подвиг это или бессмысленная глупость? Я долго думал об этом. И решил, что всё дело в музыке. Прадедушка Магеллан полюбил музыку почти так же сильно, как и море. А музыка – такая сила, которая способна превратить куски раскрашенного картона и ткани в настоящее море.

…Внизу, в городе, зажглись фонари. И я опять стал маленькой и немножко мокрой мышью на крыше театра. Услышал гудящие в пробке машины, увидел тяжёлый клюв чайки прямо над своей головой и поскорее убрался обратно на чердак.

Том и Пам

– Ну, и чего там? Опять на крыше болтался? Вот свалишься когда-нибудь! – говорит мне Том, младший братец. Никакого уважения.

Ничего в нём нет от принца Тамино! Настоящий разбойник. Они с Пам носятся по театру, им дела нет ни до какой музыки. Том знает все ходы в столовую для артистов и в театральный буфет, а Пам – все зеркала. Как она любит зеркала! Надо сказать, она и правда очень хорошенькая мышка – гладкая шёрстка, глазки блестят, коготки как серебряные…

– Тео! – говорит мне Том однажды утром, – похоже, у нас проблемы.

– Чего ещё?

– Случился ужас. Пам увидела балет!

– Ну и что?

– Как что! Иди посмотри на неё!

Я-то подумал сперва, что Том говорит ерунду. Какой может быть ужас, если балет? А потом увидел сам.

…Пам стояла у зеркала (у нас дома стоит осколок настоящего большого зеркала из фойе театра). К зеркалу кто-то прикрепил зубочистку. Пам кладёт на неё передние лапки и тянется изо всех сил, стараясь встать на самые коготки! И самое ужасное – она пытается втянуть свой пушистый животик!

Том толкнул меня в бок, я его, и мы оба вылетели в коридор. И там уже мы с ним расхохотались.

– Ну, какова? А нос, ты видел, как она задирает нос к потолку?

– Да, а пуанты! Ты видел, как она встаёт на пуанты?

Я попробовал встать на коготки задних лапок, как балерины встают на пальцы. Не понимаю, как они это делают! Я упал, и мы с Томом опять покатились со смеху, а потом я спросил:

– Как это она так? И неужели она раньше не видела балет, почему именно сейчас?

– Она видела, ты же ей показывал спектакли. Она тогда ничего не поняла, потому что рядом было зеркало, и она разглядывала только себя. А тут она увидела не спектакль, а репетицию.

– Первый раз?

– Ну да! Раньше мы пробегали мимо репетиционного зала, а там в коридоре тоже зеркало – ну, и Пам даже не заглядывала в дверь! А тут я ей сказал – посмотри! Сам же и сказал…

У балетных всегда дверь открыта. Им жарко. Они работают как сумасшедшие: у них в зале и гири, и штанги… Партнёр должен поднять балерину, будто она легче пёрышка. И улыбаться, улыбаться! Балерины, конечно, очень худенькие и на вид ничего не весят; но если такая наступит вам на хвост – ой-ой! А балетные принцы их поднимают и носят на вытянутых руках, и делают вдохновенное лирическое лицо. Вот и кажется, будто балерины сделаны из пуха. А на самом деле балерины тоже очень сильные. Нужно очень много сил, чтобы гнуться во все стороны, и держать вот так руки, и стоять на одной ноге на самых кончиках пальцев… и всегда улыбаться, чтобы ни у кого и мысли не было, как тебе трудно.

Ещё балетные ходят по театру тихо-тихо, в тёплых носках или мягких тапочках. Ведь сначала они разминаются, разогревают мышцы, а потом долгий день репетиций, а вечером спектакль. Если дать мышцам остыть, то снова придётся разминаться и растягиваться. Поэтому даже летом балетные надевают шерстяные носки. И ходят тихо, как коты. Я отношусь к ним с опасением.

Но в эту балетную дверь я заглядываю часто. Все в неё заглядывают: и оркестранты, и певцы, и другие работники театра. Заглядывают и стоят, застывают. Так это бывает ослепительно красиво…

– Ты чего, Тео? Тоже решил податься в балет?

Оказывается, я закрыл глаза и повторяю разные движения. Вот, наверное, смешно было со стороны смотреть!

– А кто сделал Пам станок из зубочистки? – спрашиваю я.

Балетный станок – такая поперечная палка у зеркала. За неё держатся, когда отрабатывают разные движения. По-настоящему танцуют уже без палки, конечно. Станок – это только для репетиций.

– Ну, я, – говорит Том. – А что такого? Если ей хочется… Я же не знал! Я думал, она поиграет и бросит!

– Дети, ужин готов! – зовёт нас мама.

– Что на ужин? – сразу зашевелил усами мой братец. – О! Я чувствую запах сыра! Настоящего сыра с большими дырками!

– Я не буду, – слышим мы голос Пам. – Спасибо, я не голодна…

– Да-а, – переглядываемся мы с Томом.

Решила худеть. Совсем плохо дело…

– Слушай, Памина, – осторожно говорю я. – Конечно, балет – это очень красиво. Но это… Как бы тебе объяснить… Это для людей. Мышиного балета не бывает, понимаешь?

– Ну и что, – говорит Пам, стараясь поднять заднюю лапку повыше. – Человеческого балета тоже когда-то не было.

– Ты что, хочешь стать балериной-мышью?

– А почему нет!

– А ведь она права, – вдруг говорит Том. – Она может основать школу. Только представь: мышиная балетная школа Памины!

Пам опять задрала свой нос и скорчила такую рожу, что нам с Томом пришлось опять выскочить в вентиляционную шахту.

– Знаешь что? Пошли, – сказал Том, когда мы отсмеялись.

– Ты что-то задумал?

– Да.

– Какое-то опасное дело?

– Да, опасное, но совсем чуть-чуть.

Обычно всё, что задумывает Том, – сомнительные предприятия. Но если это ради Пам – я всегда готов.

– Тише ты! – говорит Том, хотя сам шумит больше меня.

Ночью театр тоже не спит. Спектакль окончен, артисты разошлись по домам. Но монтировщики уже готовят сцену к утренней репетиции. Нужно полностью поменять декорации, завтра будет другой спектакль.

Вот смешно, кстати. Художник спектакля придумывает декорации, и зрители потом восхищаются: как красиво! А монтировщики думают: да-а-а, тяжёлый спектакль!

Мы пробегаем мимо комнаты библиотекаря – ксерокс не умолкает, библиотекарь тоже не спит. Публика увидит и услышит новый спектакль ещё не скоро, но ноты на весь оркестр нужны уже завтра. Нужно сделать недостающие партии. Терпеть не могу эти новые ноты, они пахнут только типографской краской и белой офисной бумагой. То ли дело старые, пожелтевшие страницы!

Что же это! Ночь – мышиное время! Когда уже люди разойдутся по домам, они же не на самом деле живут в театре!

Мимо проходит монтировщик, бородатый, с серьгой в ухе. Тащит какие-то доски. Они потом могут оказаться чем угодно; но сейчас – просто доски, и тащить их должен на своих плечах живой человек. Он ещё и поёт что-то себе под нос.

– Сюда! – говорит Том.

И тут я начинаю понимать, что он задумал.

Мы в костюмерной. Тут хранятся костюмы королей и разбойников, принцесс и тореадоров, птиц и – да, мышей, я же говорил вам – «Щелкунчик». Мыши в этом балете противные; вот их головы с красными глазами! Как только в голову приходит сделать такие ужасные костюмы!

– Во, нашёл, – шепчет Том.

Да, я не ошибся. Белые пачки – такие лёгкие, воздушные балетные юбки.

– Ты с ума сошёл! – говорю я, но Том уже вгрызся острыми зубами в самую красивую, самую белоснежную!

– Почему мы не пошли на склад?!.

– Да ну… Там всё старое, пыльное! А тут – смотри, какая! – и он показывает мне длинные лоскуты, свою добычу.

– Заметят! Том, ведь этот спектакль скоро пойдёт, и заметят!

– Ну и что, – говорит Том. – Сошьют новую. Ты видел, сколько у них там швейных машинок? Целый цех! А балерина обрадуется, что ей сошьют новое!

Мы набиваем рюкзаки отгрызенными лоскутами и через щель под дверью пролезаем наружу.

– Позо-ор! – вдруг раздаётся вопль монтировщика.

А-а-ааа, он нас заметил! Мы лезем обратно в костюмерную, я застреваю со своим рюкзаком, еле-еле протискиваюсь…

– Тоска-а!

Ну и голосище у этого монтировщика!

– О жалкий жре-э-эбий мо-ой!!!

…Ну, конечно. Он же поёт! То тихонько пел, а теперь вот в полный голос. Мы здесь ни при чём, он нас и не видел.

Так бывает. Он, наверное, хотел быть певцом, но не получилось. Наверное, потому, что громкость голоса у певцов не главное. Так что теперь он работает в театре монтировщиком; но всё же хочется иногда попеть! И для этого, конечно, ночь – лучшее время.

…Том благополучно добирается домой. А я заглядываю в оркестровую, где для меня оставлена книга. Только бы не зашёл сюда библиотекарь! Книга толстая, мне такой хватит на месяц.

Через минуту я забываю, что сижу в пыльной оркестровой комнате, в которой даже окон нет. Я слышу запах моря.

А завтра мама сошьёт из наших лоскутов балетную пачку для Пам.